Текст книги "Россия – наша любовь"

Как-то не заметили. Дома нам пришлось по-тихому, с осторожностью обмениваться замечаниями.

* * *

Через некоторое время наш лучший друг Якуб приехал в гости из Москвы. Мы наконец-то смогли отвести душу. Он рассказывал о страшном дне в Москве, о тысячах затоптанных людей, о новой Ходынке, когда в связи с коронацией Николая II толпа бросилась на приготовленную еду с тем же результатом. У него было много информации о настоящем и прошлом, так как он встречался с родственниками и друзьями. Кроме того, будучи евреем, он прочувствовал в своем энергетическом институте последствия антисемитской кампании после скандала с убийцами в белых фартуках. Меня считали полькой, поэтому я не знала, как это происходило на моем факультете. Лишь спустя годы Лариса Вайнштейн рассказала мне, как она подверглась преследованиям, ей занижали оценки, делали злобные замечания в ее адрес…

У нас, хотя мы были уже родителями и почти выпускниками, тем не менее был веселый настрой, тем более что смерть любимого вождя не вызвала у нас глубокой скорби. Поэтому мы решили провести вечер в компании друзей в ресторане «Кавказский» на Невском с шашлыками и красным вином. По пути к нам присоединился мнимый перс, который часто крутился рядом с нами, вызывая некоторое подозрение. Однако нам не удалось его сплавить. Мы спустились вниз по лестнице в ресторан, где при тусклом свете увидели ожидавших официантов во фраках, и заняли столик. В том, что мы – иностранцы никого не надо было убеждать, мы решили, что только один из нас знает русский, а другие говорят на разных языках. Заказ занял бесконечно много времени, потому что мы один за другим объясняли, что заказываем, как будто играли в испорченный телефон. Затем нам пришлось продолжить наш разговор аналогичным образом, что нас устраивало в связи с присутствием перса. Наконец, после оплаты счета мы все, развеселившиеся, разошлись в разные стороны.

Я помню еще один существенный опыт. Мы решили отправить родителям и детям в Белосток посылку. Это оказалось довольно сложно. Посылки принимались только в соответствующих ящиках из фанеры, кроме того, они должны были быть обшиты мешковиной, и только на ней можно было написать адрес чернильным карандашом. Мы выяснили, где все это можно купить, но сначала нужно было на почте – только в одном месте – показать все, а затем упаковать и оплатить. Я поехал на другой конец города и выстоял длинную очередь, в основном из женщин. Они все посылали еду, в первую очередь лук и чеснок. Я вернулся в общежитие, и мы не могли понять – неужели есть такие места, где нельзя купить лук и чеснок? Видимо есть, раз именно это высылают. Спустя долгое время после возвращения в Варшаву до нас дошло, кто и кому отправлял эти посылки из Ленинграда на Крайний Север в Архипелаг ГУЛАГ…

Между тем приближались так называемые государственные экзамены. Мы сдавали их в июне в большой аудитории перед огромной комиссией, по очереди по предметам специализации и идеологическим предметам. Каким-то образом нам удалось удовлетворить не очень строгих судей, и через некоторое время нам были торжественно вручены дипломы с отличием. Про госэкзамены рассказывали одну смешную историю. Одна из любимиц, кандидат в престижную аспирантуру, успешно все сдавала и один из экзаменаторов, чтобы увенчать ее прекрасный ответ своим вопросом, спросил, кто является председателем Коммунистической партии Китая. Любительница оперы без колебаний ответила: «Чио-Чио-Сан», но через секунду, красная от волнения, она исправилась… Кажется, это не повлияло на ее дальнейшую судьбу.

Прощай Ленинград! Увидимся ли еще?

Мы собирались возвращаться. Комнатку мы передали нашему коллеге Казимежу Корду (в то время Козел), студенту консерватории. Поэтому мы отнесли в общежитие только одну кровать. (Домой Казик вернулся с женой Ритой, которая, однако, задержалась ненадолго в Польше). За четыре года мы собрали много ненужного. Прямо рядом с нами находился небольшой магазин с забавным названием: «Покупка утиля от населения». Нам всегда было интересно, разве можно купить старые вещи, этот утиль не у населения… Смысл был очевиден. Я собрал все: таз, кастрюли, тарелки, чашки, утюг, прикроватные лампы, связал и взвалил все это на спину. Вид у меня был не лучший. Грязный. Запыхавшийся. Потный. Два черных типа посмотрели на меня с подозрением и начали проверять, что я могу предложить. Слышу, шепчут: «Деревню обокрал… Двадцать…». Я рассчитывал как минимум на двести рублей. «Раз цванциг, – говорю я, – тогда не надо». И гордо взваливаю узел на плечи, чтобы раздать этот утиль институтским уборщицам. Я еще постоял в институте, поглядел с умилением на дверь с надписью: «ЖКО. Тов. Пархоменко». Если бы он тогда не принял правильного решения, кто знает, как сложилась бы моя судьба…

* * *

Состоялась еще одна встреча нашей институтской польской группы. Обсуждали нас, выпускников, давали характеристики. Одна из коллег обвинила нас в том, что мы отделялись от коллектива, о чем свидетельствует жизнь в городе, а не в общежитии со всеми вместе; некоторые из наших коллег кивали и дополнительно указали на наши мелкобуржуазные привычки. Мы особенно на это внимания не обращали. Мы были рады тому, что никогда больше их не увидим. И действительно, при виде кого-то из них – за несколькими исключениями – мы переходили на другую сторону улицы. Вот так. Ничто нас не связывало.

Мы возвращались с осознанием собственного ужасного невежества, зная, что нам предстоит наверстать упущенное. Мы также знали, что не можем рассчитывать на лестные «характеристики» Землячества и поэтому не знаем, где будем работать. Одним словом, перед нами открывалось совершенно непредсказуемое будущее. Однако возобладал оптимизм молодости. Нам было по двадцать с небольшим, и мы были не в состоянии долго переживать.

Предстояло еще несколько милых прощаний: с Ларисой и Аней, с испанками, с однокурсниками. С официантками, дворниками и уборщицами. Именно контакты с ними представляли собой противоядие от вызывавших отвращение посредственных преподавателей, догматических комсомольцев, чиновников-взяточников, подлых доносчиков.

Мы также попрощались со знакомой «чистильщицей обуви», сидевшей на углу Желябова и Невского. Она бывала там ежедневно, в своем темно-синем фартуке, зимой в ватнике и валенках, закутанная в серый шерстяной платок крест-накрест и завязанный на спине. Эта профессия была исключительной прерогативой людей «кавказской наружности». Она также продавала шнурки и крем для обуви. Обычные жители чаще всего пользовались услугами чистильщика обуви, хотя и не слишком часто. В те годы приезжих из-за восточной границы в Польшу можно было узнать по широким штанинам и нечищеной обуви. Наша чистильщица неподвижно сидела на табурете у деревянного шкафчика, прикрепленного к стене, состоящего из двух крыльев, запираемых на ночь на висячий замок. Ее взгляд был прикован к обуви прохожих. Когда мы проходили мимо нее, она поднимала голову, и улыбка освещала ее широкое, мрачное лицо – она узнавала по обуви своих любимых клиентов из соседнего общежития. Мы всегда сердечно приветствовали друг друга, обсуждая, как идут дела, как здоровье и так далее. Она отвечала односложно и с явной симпатией. Когда через много лет мы вновь приехали в Ленинград (еще не Санкт-Петербург), она была все на том же месте, но не подняла головы и не улыбнулась нам – у нас была другая обувь…

Мы уезжали без чувства неприязни и предубеждения к русским и другим народам огромной страны, с одной твердой уверенностью – никогда не вступать в ряды правящей партии. Это также был ценный урок. Итак, в путь! Прощай, Ленинград, прощай, Москва! Прощайте, друзья и знакомые! Надолго ли?

Снова в Польше

После возвращения в Варшаву. Начало работы в Варшавском университете и Институте истории Польской академии наук

В Варшаве мы должны были посетить соответствующую комиссию ЦК ПОРП, чтобы получить так называемое направление на работу. В то время все студенты, особенно стипендиаты, должны были работать в месте, указанном партией, если только какие-то обстоятельства, обычно семейные, не заставляли сделать другой выбор. Чтобы избежать необходимости покидать свой родной город, некоторые даже заключали фиктивные браки – наша хорошая знакомая Нина Френцель, чтобы не покидать Варшаву, вышла замуж, например, за Януша Шпотаньского, в будущем известного антикоммуниста, поэта и шахматиста. Затем этот формальный брак (с одним из самых знаменитых узников ПНР) был расторгнут, и она снова вышла замуж и вместе со своим ребенком от второго брака без проблем осталась в столице.

Мы оба получили направление в Варшавский университет в соответствии с нашими пожеланиями: я – на русистику, языкознание, моя жена – на историю. Сразу после этого мы поехали в Белосток за сыном.

Итак, я работаю на кафедре русского языка. Ею руководит профессор Анатоль Мирович, в его речи чувствуется виленское произношение, поскольку он сам из Вильнюса. Среднего роста, розовощекий, с редкими седыми волосами. На вид любезно сдержан. У меня нет привычки говорить плохо о людях, особенно о тех, кто уже умер, но и вспоминать елейно-хвалебным образом тоже не могу. С сожалением могу сказать, что мне не удалось найти общий язык с профессором, кроме того, я уже давно убежден, что от него было больше вреда, чем пользы нашему институту.

«Пляска смерти» или Ренэ после окончания учебы у родителей в Белостоке (лето 1953)

Всю работу тянет за него Анджей Богуславский, старший ассистент или, возможно, уже доцент. Он чрезвычайно способный и энергичный, что забавно контрастирует с его внешней медлительностью. Чем он только не занимается: вносит в каталог новые поступления, составляет расписание занятий, отвечает на письма и прочее. И, конечно, он читает лекции и ведет семинары. Привлекает к работе новичков, а также студентов последнего года. Он не командует, не торопит, а наставляет своим примером. Одна из учениц, Марыля, во всем ему помогает. Вскоре она станет его женой.

Подурачиться зато можно со Сташеком Каролякем. Он тоже ассистент, тоже чрезвычайно способный. Ездит на занятия из Жирардова, что в 45 км от Варшавы. У него есть время для всего. Шустрый, проворный, живой, остроумный en passant. С ним можно не только пошутить, он может еще и выручить в затруднительной ситуации. Помню, как однажды мне выпало дать ответ на очередное письмо из министерства – запрашивались какие-то данные, уже не помню, в связи с чем. Я ломал голову, где их раздобыть.

– Что с этим делать? – спрашиваю Сташека.

– Сейчас уладим, – ответил и ушел в другую комнату; затем вернулся и дал мне нужные цифры.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я с восхищением.

– А как ты думаешь, для чего существует потолок? – прозвучал обезоруживающий ответ.

Тем временем меня ожидали первые занятия, назначенные мне без уведомления и предварительного согласования того, чего они касаются. Впрочем, я сам был виноват, потому что сам не побеспокоился. Я явился на кафедру и узнал, что через минуту у меня практические занятия.

– Какая тема?

«Займетесь с ними речевыми средствами», – заявил профессор. И точка.

В тот момент я не мог вспомнить, о чем речь. У меня в голове русская терминология, я совершенно не готов. И вдруг перед дверью библиотеки, в углу, на столе, я вижу стопку брошюр товарища Сталина «Проблемы языкознания». Я хорошо помню ужас, который они вызвали в кругу профессионалов. В нашем институте преподавательница, именитая пожилая дама, сторонница обличаемого Марра, была расстроена, когда ей пришлось хвалить блестящего автора под угрозой потери работы и, возможно, не только ее. Между собой мы высмеивали отдельные куски. А сейчас я держу в руках эту брошюру и вижу в ней свое единственное спасение. Чем мне повредит немного развеселить группу… Пусть посмеются! Но вскоре возникает мысль, что, может быть, они и посмеются, но это не останется незамеченным. На дворе осень 1953 года. Хотя выдающегося лингвиста уже торжественно похоронили, никто еще не мечтает об октябрьских переменах и оттепели. Меня одолевают сомнения. Но назад пути нет. Увидим. Сперва я изложу им суть. А критические замечания оставлю на потом.

И я начал излагать. Вместе со знакомством со всей группой у меня это заняло целое занятие. Следующие прошли уже без участия нескольких человек. Они перешли в другую группу. Не без оснований. А я взялся за подготовку следующих занятий, стараясь забыть о тех первых…

Забегая немного вперед, я должен уточнить, чем меня оттолкнул от себя профессор Мирович. Даже не тем, что он поставил меня в идиотское положение по отношению к студентам, не привычкой обременять своих ассистентов множеством обязанностей, часто без необходимости. Дело в том, что с некоторым непостижимым удовлетворением он доказывал свою правоту, показывал свое превосходство. Пример? Однажды я перепечатывал одним пальцем письмо в ректорат; из-за опечаток я перепечатывал по распоряжению профессора его второй, третий раз, иногда из-за пропущенной запятой. Наконец, очередной вариант его удовлетворил. «Теперь все в порядке», – услышал я. Тащась с этой бумагой в Казимировский дворец[73]73
  В Казимировском дворце находится ректорат Варшавского университета. Прим. пер.


[Закрыть], я вновь взглянул на результат своих трудов и увидел опечатку в обращении к ректору (результат усталости и нервозности из-за стольких перепечаток). Я вычеркнул лишнюю букву, и проблема была решена.

Даже любимые ученики профессора Мировича не могли вовремя защитить диссертацию, потому что, когда уже после всех комментариев и исправлений текст был готов, он внезапно приходил к выводу, что работа никуда не годится и ее следует начинать заново. Меня это не коснулось, потому что через год я перешел на кафедру истории русской литературы, привлеченный работающими там коллегами. Что еще хуже, сдача экзаменов профессору полностью зависела от его настроения. Были годы, когда он валил на экзамене целый курс, пересдать его удавалось лишь нескольким студентам, а ответственность за эту ситуацию ложилась на кого-то еще. Я еще к этому вернусь.

* * *

Мне зато никаких занятий со студентами не поручили. Я ходила на семинар профессора Людвика Базылева по истории России. Из студентов я помню Мечислава Тантэ, Марью Ваврык и Ромуальда Войну. Мы все встретились затем в Польско-советском институте, директором которого был Зигмунт Млынарский. Помимо библиотеки, где можно было также взять книги домой, там была большая аудитория, в которой проходили конференции и доклады; позднее ее превратили в кинозал.

Доклады на актуальные темы не вызывали особого интереса. А в отчетах необходимо было «продемонстрировать» популяризацию советской проблематики. В институте за заполнение аудитории отвечал энергичный Липиньский (позднее научный сотрудник отдела славистики ПАН). Когда не было выхода, он приводил «подневольных слушателей». Для этого лучше всего подходили солдаты. Они приходили по четверо, затем по приказу: «По двое шагом – марш!» они входили в аудиторию. Здесь они могли выспаться в течение более двух часов, следя лишь за тем, чтобы громко не храпеть. Липиньский также находил слушателей среди учеников школ под Варшавой, которых он привозил в институт на автобусах.

В этом институте было три отделения: «История СССР» под руководством Людвика Базылева, «Исследования прессы» под руководством Зигмунта Млынарского и «Литература СССР» под руководством Самуэля Фишмана, который только что вернулся из польского посольства в Москве. У Фишмана работали: Бохдан Гальстер, Марек Печиньский, Рышард Пшибыльский, Антоний Семчук и Анджей Валицкий, иногда бывал Рышард Лужны[74]74
  См.: Semczuk A. Młodość rusycystyczna polonisty Andrzeja Drawicza // Rosyjskie ślady Andrzeja Drawicza. Materiały z sympozjum 22 V 1998 roku w pierwszą rocznicę śmierci A. Drawicza. Red. A. Wieczorek. Opole, 1999. S. 20–24.


[Закрыть]; у Базылева и Млынарского из посещавших семинарские занятия были: Тадеуш Буткевич, Петр Лоссовский и Анджей Сьлиш, а также две Хелены – Язьвиньская и Борковская. Млынарский, которого сотрудники называли «Гжмот» (гром), также руководил поисками в польских архивах (зачастую на основании созвучия фамилий) русских, белорусов и украинцев – участников Январского восстания; что легло в основу книги Лоссовского и Млынарского «Русские, белорусы и украинцы в Январском восстании»[75]75
  Łossowski P., Młynarski Z. Rosjanie, Białorusini i Ukraińcy w powstaniu styczniowym. Wrocław, 1959.


[Закрыть]. Профессор Базылев шутил, что будь он старше, его наверняка внесли бы в это издание. Сам же он занялся историей народнического движения и участия в нем поляков. В результате опубликовал две книги: монографию и сборник наших работ о польско-российском сотрудничестве в кругу народников[76]76
  См.: Z dziejów współpracy rewolucyjnej Polaków i Rosjan w XIX wieku. Red. L. Bazylow. Wrocław, 1956; см. также: Bazylow L. Działalność narodnictwa rosyjskiego w latach 1878–1881. Wrocław, 1960.


[Закрыть].

Вход в Институт истории ПАН в здании мазовецких князей на рыночной площади Старого города д. 29/31; у института стоят Виктория и Ренэ

Общество в институте было симпатичным, несмотря ни на что идеология не доминировала; кроме «дружбы с СССР», ничего назойливо не навязывали. Единственным крайне идеологизированным событием стала конференция, посвященная 300-летию воссоединения Украины с Россией под лозунгом «Навеки вместе, навеки с русским народом». О народниках в СССР говорилось вполголоса. Биографический словарь деятелей революционного движения, находившийся в открытом доступе в библиотеке Варшавского университета, в СССР имел гриф секретности, также как чрезвычайно интересные ежегодники «Каторга и ссылка», изданные Обществом политкаторжан, члены которого в качестве спецпоселенцев оказались в лагерях или в лучшем случае на спецпоселении. В нашем институте в Ленинграде преподавали историю кружков и организаций народников крайне поверхностно, подчеркивая их ошибки и использование террора. Эти лекции проходили под лозунгом «Мы пойдем другим путем!» – слов Ленина, произнесенных им после казни его брата. Напротив, в коллективе Базылева преобладало скорее восхищение позицией народников, их преданностью простому народу, отказом от богатых и влиятельных родителей во имя идеи, увлекательными событиями, безрассудными побегами и так далее. Воспоминания участников движения и документы (в том числе изданные за рубежом) читались, затаив дыхание. Наши библиотеки, особенно библиотека Варшавского университета, имели большинство публикаций как дореволюционных, советских, так и изданных в эмиграции. Поездки в московские и ленинградские архивы были тогда редкостью. Читая исторические журналы, выходившие в то время в СССР, мы понимали, что вступаем в не очень хорошо изученную, скользкую, возможно, не полностью запрещенную, но и не пользующуюся поддержкой область. Это прибавляло работе дополнительную радость. Теперь я точно знала, что буду заниматься историей России в XIX веке. Для того, чтобы заниматься более ранним периодом, мне не хватало знаний – во время обучения с нами не проводили занятий по вспомогательным наукам, я не очень хорошо знала латынь, на что мне указывал Отец, когда я в письме просила у него совета. ХХ век отпугивал меня тем, что все было до крайности фальсифицировано, что я уже понимала.

Отъезд из Варшавы советских историков. Перед вагоном стоят справа: Станислав Калабиньский, Виктория, Виктор Яцунский, Стефан Кеневич, Илья Миллер, Иван Хренов и Богуслав Лесьнодорский (конец 1950-х годов)

В Историческом институте Варшавского университета, кроме семинара профессора Базылева, в мои, а также всех остальных ассистентов обязанности входили дежурства в библиотеке. Там царствовала грозная доктор Дроздович, которая жесткой рукой учила нас заполнять каталожные карточки; мы также расписывали содержание журналов – наша начальница же с удовлетворением указывала нам на все наши ошибки, упущения и плохую пунктуацию. По сей день я с умилением нахожу эти продолговатые карточки в каталоге, написанные моим почерком.

Дежурства в библиотеке, выдача и прием книг имели свою хорошую сторону – происходило знакомство с фондами библиотеки изнутри, обнаруживалось множество брошюр и монографий, знакомство с которыми произошло бы не сразу. А здесь они стояли одна рядом с другой, достаточно лишь протянуть руку.

Молодые научные сотрудники должны были заниматься также социальной работой. Все ездили по школам, чтобы рассказать старшеклассникам об истории и отвечать на их вопросы. Мне также надо было пройти через это. У меня вышло не лучшим образом – я смутилась, и единственным выходом было признать свое невежество. Потерпев фиаско, я вышла из класса еще до окончания урока, и представляла себе, как они смеются надо мной.

В какой-то момент – возможно, еще в самом начале семестра – я беседовала с возглавлявшим истфак Варшавского университета профессором Тадеушем Мантейфелем о перспективах моей работы в университете. Всеми уважаемый профессор с грозным взглядом из-под кустистых бровей, с пустым рукавом правой руки, которую он потерял в 1920 году, открыто предупредил меня, что у него нет для меня ставки, поскольку Мирослав Вежховский, выпускник истфака, ассистент Людвика Базылева, который был отправлен в аспирантуру, после ее окончания вернется к своим обязанностям. Мое глупое замечание о том, что, возможно, история России займет больше места в преподавании, чем прежде, и будут полезны два человека, он отверг, презрительно промолчав. Скорее всего, это не способствовало тому, чтобы он был ко мне более расположен, чему я не удивлена. Поговаривали, что он вообще не ценит женщин-историков. Но, возможно, это просто слухи. Тем не менее, я поняла, что лучше добровольно уйти из университета. Тем более что я узнала о создании Института истории Польской академии наук в здании, расположенном на Рыночной площади Старого города. Я рассказал обо всем этом Отцу, так как всегда советовалась с ним по таким вопросам, кроме того, это он бросил меня в объятия Истории. Отец, несмотря на то, что уже не существовали ни его издательство «Ведза», ни его партия – ППС, а в ряды новой объединенной партии его не приняли, но он обладал большим количеством друзей, как довоенных – среди бывших членов ППС, так и среди ученых, ценивших его за эрудицию, миролюбие: им нравилось с ним встречаться, слушать его полные юмора истории и анекдоты. Ему было у кого попросить помощь или поддержку. И он получал их без особых усилий. Судьба моей аспирантуры (в то время использовалось именно это название согласно советской номенклатуре), а затем докторантуры оказалась в руках члена ППС Хенрика Яблоньского, довоенного левого историка, в то время еще не скомпрометировавшего себя уклонистской деятельностью в госсовете. После сдачи экзамена по истории России меня приняли, но… я попала под начало независимого научного работника (такое звание придумали для тех, у кого не было научной степени, но они занимали профессорские должности со всеми привилегиями), некоего К., старого деятеля Коммунистической партии Польши (КПП), который хотел, чтобы я вместе с другой коллегой Троцкой занималась революцией 1905 года. Не могу сказать, что меня эта перспектива обрадовала, отвращение к революционной тематике нам привили еще во время учебы. Тем временем я решила подождать. Профессор К. не был человеком неприятным, скорее наоборот. Однако у меня начались с ним проблемы из-за… декольте. Я вновь пошла к Отцу и призналась, что либо должна вообще отказаться от исследовательской работы, либо сменить научного руководителя. С профессором К. у меня нет никаких шансов, и что хуже всего, с ним я ничему не научусь. А я мечтала работать под руководством профессора Стефана Кеневича, лекции которого я посещала и чьи книги читала. Отец снова кивнул и пошел к профессору Мариану Маловисту (откуда он его знал, понятия не имею) с просьбой вступиться и ходатайствовать о переводе меня к профессору Кеневичу. И снова преуспел. С этого времени я работала под руководством моего Наставника до самой его смерти в 1992 году.

Так началась моя настоящая учеба и работа в Институте истории ПАН, которая продолжалась свыше пятидесяти лет.

Директором Института истории ПАН был Тадеуш Мантейфель. Я вскоре убедилась в том, что это был за Человек и Директор. Это он ввел в институте правило, согласно которому каждый сотрудник мог в любой момент явиться к директору, чтобы кратко изложить свое дело (потому что профессор терпеть не мог, когда растекались мыслью по древу). При обращении его называли «профессором», поскольку он считал, что в наше время директором может быть любой, а профессором можно стать лишь сделав что-то (в любом случае, так должно быть, по его мнению). По сей день эта традиция культивируется в институте его имени. Он живет в памяти тех, кто знал его, и тех, кто о нем слышал.

В секретариате главенствовала Ирена Рыбицкая, пожилая, элегантная дама. В администрации – директор Казимеж Грошиньский, который умел решать любые вопросы, но так и не привык понижать голос. Кеневич говорил о нем: «А пан лесничий зовет и кричит». Партийную поддержку директору оказывали два его заместителя: Леон Гросфельд и Станислав Арнольд. Первый покинул дирекцию в 1968 году, второй был известен тем, что не заливал за воротник. Однако властвовал всесильный Тадеуш Мантейфель, обладавший невероятным управленческим и дипломатическим талантом, что в то время было бесценно. Говорят, что его кустистые брови служили антеннами, с помощью которых он улавливал малейшие колебания. О Жанне Кормановой, которая в то время перевернула изучение истории с ног на голову, он как-то сказал: «Если я „Мантейфель”, то пани Жанна – „Фраутейфель”». Я хотела бы добавить, однако, что Фраутейфель не только угрожающе определяла генеральную линию в историописании, но и помогала тем, кто попадал в беду; мне известны два таких случая среди близких мне людей: Кристина Мужиновская говорила о ней с величайшим уважением; без нее не нашел бы работу и Кшиштоф Дунин-Вонсович. Ею также восхищались ученицы гимназии, в которой она преподавала в 1920-е годы. А составленной ею библиографией соцпечати мы пользуемся и по сей день.

Ученый совет возглавляла профессор Наталья Гонсеровская, которая сначала руководила его работой, а затем стала его почетным председателем. Она старалась до конца оставаться на боевом посту. До тех пор, пока однажды профессор Мантейфель не заметил, что она заключила договор-подряд с уже давно умершим профессором. Он прокомментировал это следующим образом: «Про-о-фессор Гонсеровская не может поверить в то, что кто-то умер в таком сме-ехотворно ю-юном возрасте семидесяти восьми лет!».

Мне лично не довелось иметь дела с главой клана историков. Я встретила ее на похоронах профессора Марии Либрах, где мы обе совершили замеченные всеми оплошности – я пришла с красной сумочкой (кажется, у меня не было другой), а профессор Гонсеровская в своей речи над могилой, не переставая, говорила о том, что покойница не смогла полностью овладеть марксистской доктриной, что негативно сказалось на ее педагогической и научной деятельности.

* * *

С самого начала кафедрой русской литературы в Варшавском университете руководили случайные люди (их назначали независимыми научными работниками через знакомства в министерстве и из-за необходимости любой ценой заполнить пустовавшие ставки). Какое-то время кафедру возглавляла Элеонора Стружецкая, происходившая из известной семьи социалистов – сторонников единого рабочего фронта. Это была дама средних лет с изысканной речью и манерами, ходившая всегда с неизменной прямоугольной плоской сумочкой под мышкой. Она, вероятно, хорошо знала русскую литературу, но по-любительски, хотя и увлекалась ею; кроме того, она писала рецензии на русские спектакли в журнал «Театр». Они свидетельствовали об определенной утонченности и умении понимать услышанные со сцены слова, при этом они были довольно упорядочены, что меня немного удивляло. Я знал ее как человека милого, но чрезвычайно хаотичного, в т. ч. в том, что касалось представляемых ею суждений. Лишь спустя какое-то время одна из редакторов «Театра» сообщила мне, что над окончательной формой получаемых неупорядоченных заметок работала редакция, ценившая содержавшиеся в них интересные наблюдения. Я испытывал симпатию к их автору, думаю, что, возможно, взаимную.

Русскую литературу XVIII века какое-то время преподавал доктор Бялецкий. Человек странный, но тоже приятный. Он не знал на хорошем уровне ни языка, ни литературы. Я случайно убедился в этом, когда заменял его во время экзамена. Экзаменуя студентов, я заметил, что никто из них не мог ничего сказать об Иване Посошкове, публицисте и осторожном реформаторе общественной жизни в России времен Петра Великого, арестованного за свои убеждения. Меня заинтриговала повальное незнание студентами этой фамилии, поэтому во время одного из перерывов я спросил об этом старшекурсника Ришарда Клёновского, вечно спорившего с партийным секретарем кафедры и соответственно имевшего собственное мнение. «Это очень просто, – объяснил он мне, – незнание студентов связано с тем, что доктор Бялецкий читает лекции по Кайеву[77]77
  Речь идет о сталинском учебнике для пединститутов А. А. Кайева: Русская литература. Учебник для учительских институтов. М., 1949.


[Закрыть], держа учебник на коленях под столом. Так уж вышло, что две страницы в том месте, где говорится о Посошкове, случайно склеились… А поскольку учебников не хватает, то все студенты пользуются конспектами, вот и все».

К счастью, из Вроцлава приезжал читать лекции профессор Мариан Якубец, а из Кракова – профессор Виктор Якубовский. Их лекции пользовались большой популярностью, и на них всегда было многолюдно. Профессора старой школы были в то время в немилости у представителей, а скорее представительниц парторганизации. Они решили – Мирка Новак и Неля Видершпиль – организовать общепольскую конференцию по русистике для разоблачения «реакционеров». Конференция не удалась, поскольку Элеонора Стружецкая поняла, в чем дело, и объявила, что не появится в конференц-зале, потому что во время глажки выходного платья случайно уронила на ногу горячий утюг. Меня отправили на разведку. Я застал ее в квартире на площади Унии Любельской с перевязанной ногой, требовавшей долгого времени для восстановления. Эта интрига закончилась тем, что я под диктовку профессора Якубеца составил протокол о непроведенной конференции. А утюг надолго вошел в поговорку.

Элеонора Стружецкая не задержалась в университете, уехав вскоре в Австралию.

На кафедре литературы работали еще, будучи студентами, два Тадеуша: Колаковский и Шишко, а также Ежи Ленарчик (после обучения в Киеве) и Ольгерд Спирыдович. Постепенно срок защиты кандидатских диссертаций миновал. Лишь когда министерство образования возглавил Стефан Жулкевский, которого прозвали «Гетманом» или «Грубым» (тучным), всех магистров обязали в определенные сроки написать диссертации. В ином случае пришлось бы попрощаться с университетом. Выхода не было – почти все по очереди взялись за работу и у нас, на русистике, и на полонистике.

Защита моей кандидатской диссертации о молодом Чехове сопровождалась не очень приятными обстоятельствами. Уже сам экзамен по специальности – русской литературе, на котором присутствовали: научный руководитель – Самуэль Фишман, рецензенты – Мариан Якубец и Стефан Жулкевский и председатель – Здислав Либера, проходил не так, как я рассчитывал. Профессор Фишман вопреки существовавшим, но зачастую нарушаемым правилам, обещал, что спросит меня о драматургии Чехова. По всей видимости, он об этом забыл и попросил охарактеризовать прозу этого писателя. Я, конечно, ответил. Сложнее мне было сосредоточиться на вопросе о русских символистах, заданном профессором Якубецом. Я пришел в себя только, когда Стефан Жулкевский попросил меня сравнить драматургию Чехова и Ярослава Ивашкевича.