Электронная библиотека » Виктория Сливовская » » онлайн чтение - страница 13


  • Текст добавлен: 6 июня 2022, 18:33


Автор книги: Виктория Сливовская


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Шрифт:
- 100% +

В институт мы прибыли все вместе, я представила гостей дирекции и оставила их в аудитории – конференция меня мало интересовала. Однако сразу возникла проблема: кто будет носить портфели генералов, у которых ничего не должно быть в руках. Мы делали вид, что не слышим об этой проблеме, опять-таки связанной с военным этикетом; один портфель сразу же взял полковник, по-видимому, подчиненный, а второй, к счастью, вызвался взять Иван Иванович Костюшко, сотрудник Института славяноведения, который также у нас тогда гостил. Сессия началась. Из ее программы наш генерал-директор узнал, что его выступление было запланировано после обеда, но почему-то он не мог поверить, что он не будет выступать одним из первых. Между тем, упомянутый Костюшко куда-то исчез вместе с Кшиштофом Гроневским, с которым его объединяла работа по крестьянской тематике. Перерыв на кофе, генерал нервничает, я вместе со своей известной своим острым языком подругой Кристиной Мужиновской ищу потерявшегося. Наконец, на лестнице появляются оба наших товарища вместе с несчастным портфелем с рефератом. Из кабинета рядом с залом заседаний выглядывает наш Директор. Кристина восклицает: «Пан Костюшко, как так можно! Вы исчезаете с портфелем, а наш генерал нервничает, боится, что его вызовут к доске, и он ни бе ни ме. Как так можно?!» Я никогда ни до, ни после не видела, чтобы профессор Мантейфель так веселился – он хохотал до упаду. К счастью, генерал не понимал по-польски. Позже на конференции много говорилось о том, когда началась «справедливая война», уже 1 сентября 1939 года или только в июне 1941 года, то есть после нападения на Советский Союз (до этого, по мнению советских исследователей, это была «империалистическая война»). Но поляки, видимо, не дали сбить себя с толку.


Ежи Едлицкий, историк, с 1953 года в Институте истории ПАН)


Профессор Самуэль Фишман со студентами (слева направо: Анджей Лазари, Ядвига Язукевич, профессор Фишман и Ренэ).


Это еще не конец истории. В обед нужно было куда-нибудь пойти и быстро поесть. Не задумываясь, я повела наших гостей в столовую Союза польских писателей на Краковском Предместье (сейчас это элегантный ресторан «Рестаурация Литерацка»). А следует добавить, что оба генерала и полковник, несмотря на то, что они получили звания будучи гражданскими лицами и никогда не имели дело с настоящей армией, ходили в полном обмундировании. В лучах солнца блестели их мундиры, лампасы, звенели десятки медалей (они никогда не носили орденских планок). На ум приходил популярный в то время анекдот про крокодила, который проглотил советского генерала, а потом долго выплевывал медали… На улице все оглядывались. Меня лишь забавляло их тщеславие и недопонимание того, что им следовало быть в штатском.

Мы заняли столик внизу, и я наблюдала, как входившие один за другим в столовую знакомые при виде их выходили обратно – сначала Анджей Киёвский, затем Ренэ и другие. Мы заказывали блюда из меню, спокойно ели, а гости беседовали друг с другом. Я прислушивалась и радовалась, что мне не нужно их развлекать. В какой-то момент они начали задумываться, стоит ли ехать в Краков, что было предусмотрено в программе (без моего участия). Тот, кто уже там бывал, заявил с уверенностью: «Да, стоит, там два ленинских дома». И подумать только, что сегодня, видимо, не стоило бы ехать в Краков, потому что музеев в этих зданиях уже нет…

Следующий гость, которого мне доверили, был президент Монгольской академии наук – профессор Базарын Ширендыб. Он приехал в Польшу по приглашению нашего тогдашнего президента Польской академии наук, профессора Тадеуша Котарбиньского. Получил в свое распоряжение автомобиль с водителем, а я суточные для высших чиновников, каких никогда до, ни после не давали; я была обязана сопровождать его во время всех приемов пищи, подписывать счета и организовывать культурную программу. Планировалось, что в будущем состоится также посещение Монгольской академии наук. Между собой моего подопечного мы называли «Шерри-бренди», стараясь не ошибиться в его присутствии. Я должна сразу отметить, что находиться в его обществе было настоящим удовольствием. В отличие от многих других, включая наших отечественных историков, он вел себя безупречно, с некой изысканной восточной вежливостью. Не нужно было прилагать усилия, думать, о чем поговорить, – напротив, он сам развлекал меня различными историями, не было неловких пауз. Я быстро поняла, что он был известным исследователем древней монгольской истории, печатался в западных исторических журналах (он дал мне один из оттисков). Он знал и Сталина, и Мао, но всякий раз, когда мы переходили на тему современности, он превращался в другого человека – из его уст можно было услышать лишь избитые клише и лозунги. Поэтому я избегала ступать на эту скользкую почву.

Мы расстались вечером, а утром я пришла в гостиницу «Гранд» на завтрак. Мы договорились о встрече у входа. Я вхожу и вижу в вестибюле в креслах дюжину Ширендибов (прибыла монгольская спортивная команда), и я, конечно, не знаю, к кому из них подойти. Мой гость встал и направился ко мне, а затем пошутил, что я, вероятно, не смогла отличить его от остальных монголов. Я что-то пробормотала – мол, совсем нет, я – близорука… Как видно, он умел найти элегантным образом выход из любой неловкой ситуации.

Наступил день торжественного приема в посольстве Монгольской Народной Республики в аллеях Уяздовских. В большом зале царила семейная атмосфера, дружелюбный персонал разносил сосиски, рюмки с водкой и бокалы с вином. Я готовилась к переводу на русский. Между тем оказалось, что в дополнение к вручению диплома церемония также предусматривала, что на голову президента ПАН наденут специальную черно-серебряную двуугольную шляпу («капеллину», как я мысленно ее назвала), напоминающую головной убор Лайконика[84]84
  Краковский Лайконик – персонаж в костюме татарского всадника, являющийся важным элементом краковской фольклорной традиции. Прим. пер.


[Закрыть]
. В Монголии посчитали, что президент ПАН должен иметь большую голову, поэтому подготовленный заранее головной убор был довольно громоздким. К счастью, капеллина задержалась на ушах профессора Котарбиньского, но все вместе вызвало у меня приступ истерического смеха; я с большим трудом взяла себя в руки, чтобы как-то перевести речь Ширендыба и ответ худенького профессора, которому праздничный головной убор налез почти на глаза.

Затем наступили свободные дни. Мы ездили по магазинам, покупали подарки для семьи Ширендыба, которого в основном интересовали стулья и кушетки (сам он происходил из семьи из тринадцати человек, живущей в юрте, и именно поэтому он получил огромную многокомнатную квартиру в Улан-Баторе. Он жалел, что ничего не удастся взять в самолет). Во время посещения здания сейма, он посидел на всех стульях, бормоча себе под нос: «Это место Гомулки – удобное, а это – Циранкевича – тоже удобное». У меня сложилось впечатление, что мы никогда не уйдет из этого здания. Затем он хотел увидеть квартиру обычного поляка. Мы с Ренэ решили, что таковыми являемся, и пригласили его к себе.

Мы совершенно забыли при этом о его интересах и о том, что водоросли, которыми раньше набивали матрасы, превратились в нашей тахте в пыль, которая и поднялась, когда наш гость попытался ознакомиться с конструкцией дивана. Нам было так стыдно, что мы принялись объяснять, что пыль это взялась не от грязи… Остальная мебель, к счастью, никаких сюрпризов мне не доставила, и поздний ужин пролетел незаметно. В качестве сувенира мы получили прекрасную старинную монгольскую миниатюру и приглашение в Улан-Батор. Затем академик Ширендыба отправился в Краков, а после возвращения рассказывал, что ему везде показывали, какой ущерб нанесли его предки городу, и он в ответ заверял, что прибыл с самыми мирными намерениями.

Мы серьезно отнеслись к приглашению в Улан-Батор и, вероятно, поехали бы туда, если бы не вмешались обстоятельства. Перед самым отъездом ночью нас разбудил телефонный звонок: Ширендыб выпил и закусил с послом Монголии в Гранд Отеле и попросил немедленно за все заплатить. У нас, как у старших ассистентов, не было дома таких наличных, а суточные на сопровождение я еще не успела получить, кроме того, не было никого, у кого можно было бы взять деньги в долг. Поэтому мне пришлось отказать, добавив, что Академия наук не сможет такой счет оплатить. При прощании не было уже и речи о приглашении. А может, совсем смутившись, я отказалась провожать?

Добавлю лишь, что через несколько лет этот академик Ш. вновь приехал в Польшу по приглашению следующего президента Польской академии наук. И снова меня вызвали сопровождать его. Я вспомнила, как неудачно закончилась предыдущая встреча, но меня заверили, что в этот раз ни о какой выпивке речи быть не может, что он приедет с женой на лечение. И так действительно было. Я думаю, что он узнал меня в аэропорту, но виду не подал. Его жену, полную русскую, поместили в государственную клинику, а мне пришлось работать переводчиком, что вызвало некоторые трудности с терминологией, но я вывернулась. Каждый день в Залесе, где мы тогда жили, за мной приезжала машина президента ПАН, потом мы снова ходили по магазинам и выставкам, а однажды Ширендыб, который совершенно не изменился, сказал мне по-русски примерно следующее: «Когда мы с женой познакомились, она была студенткой, изящной, стройной; она все делала: готовила, стирала, училась, бегала со мной везде. Ни на что не жаловалась. А сейчас она сидит в многокомнатной квартире, у нее есть прислуга, машина, она ничего не делает, неудивительно, что только толстеет и болеет. Я же ежедневно по утрам хожу в горы, прогулка в несколько километров хорошо на меня влияет, потом – на работу, так что на здоровье я не жалуюсь». Я кивнула в знак согласия. Потом мы забрали жену из клиники, и они оба улетели в Монголию. Больше мы не виделись.

В Институте истории ПАН на Рыночной площади Старого города я провела более полувека и не могу воскресить в памяти что-то, от чего был бы неприятный осадок. Я знаю, что есть сотрудники, у которых были и остаются претензии в связи со способом и темпом работы, инициативами по продвижению института, и, прежде всего, по поводу зарплат. У меня совершенно иные чувства. Всем, кто хотел работать, институт обеспечивал справедливые условия труда, не перегружая его дополнительными обязанностями и позволяя, насколько это возможно, поездки на стажировки за границу на Восток и на Запад. Упомянутая традиция доступности директора, введенная профессором Мантейфелем, продолжается по сей день: не было введено никаких часов приема, записей через секретаршу и тому подобного. Я не слышала о том, чтобы здесь, подобно тому, как где-то еще, бегали бы к директору и руководителям отделов с доносами на сотрудников, а также об использовании ассистентов или сотрудников для какой-либо «основной работы» – подборки литературы и источников в библиотеках или архивах или других надобностей.

Доброжелательность администрации может подтвердить каждый, кто имел с ней дело, независимо от научной степени. Даже в начальный период, когда в 1953–1978 годах там правил грозный Казимеж Грошиньский, завкадрами была сначала Эльжбета Ляхович, молодая, довольно милая блондинка, а с 1956 по 1979 год темноволосая Алиция Чихоцкая, никаких политических скандалов не было. С Алицией, всегда веселой, можно было пошутить, посплетничать, посмотреть, что за одежду она принесла на продажу, часто выбегая с работы «по делам» или за покупками в магазин искусства и антиквариата «Деса». Возможно, она могла быть и совершенно иной – горе тому, кто заслужил ее неодобрение.

В 1954 году, когда я оказалась в институте, здесь уже действовала ячейка Союза польской молодежи, в которую входила несколько переросшая молодежь, так как всем нам было уже хорошо за 20. Я не помню никаких неприятных случаев, кроме обычной скуки и так называемой общественной работы (восстановление Варшавы и тому подобное). К нашей с Ренэ радости в 1956 году организация была распущена, и она исчезла как из института и Варшавского университета, так и из нашей жизни. Созданные взамен ей организации уже обошлись без нас.

У нас также были «свои» гэбисты, которые рапортовали, куда надо о том, что происходит в Институте истории. Главной фигурой был пан О., проработавший начальником административного отдела почти тридцать лет, пока у него не начались серьезные проблемы с сердцем. Он был криклив и не вызывал симпатии. О нем рассказывали дивные истории, свидетельствующие о его странных связях. Например, однажды его неизвестно почему пригласили домой к одному из историков, он оживился и заинтересовался беседой только тогда, когда один из профессоров упомянул Франчишека Буяка. «Что, Буяк, где он?» – спросил он нервно, не расслышав имени. Он, конечно, думал, что речь идет о скрывавшемся активисте «Солидарности» Збигневе Буяке.

На телефоне дежурила очень милая, но любопытная пани Зося, знавшая почти все о каждом из нас и охотно вступавшая в разные беседы. Она часто дежурила со своим любимейшим двортерьером. Я сама с радостью с ней болтала до тех пор, пока на горизонте не появилась новая завкадрами Веслава Салях и не взяла в оборот наивную телефонистку. Пани Зося, однако, продолжала опекать всех стариков в Старом городе и была известна своим добрым сердцем.

Мы прекрасно понимали, что наши телефоны прослушивались. Мы знали, что это касается как домашних, так и служебных телефонов. Когда после Октября так называемые персональные данные в Министерстве образования и науки были доступны для просмотра в течение какого-то времени, некоторые обнаружили в них доносы коллег (конечно, это было ничто по сравнению с личными делами-«папками», создаваемыми органами госбезопасности). Однако ни я, ни Ренэ даже не потрудились ознакомиться с этой конфиденциальной информацией. Зачем это знать? Позже слежка усилилась. Пришли даже электрики, чтобы установить новые двойные розетки. Затем «наши» члены «Солидарности» проверяли, где есть прослушка, но… этим занялся, в частности, симпатичный коллега М., – как выяснилось позднее, – тайный сотрудник, которого самого «установили» в институте. Не удивительно, что ничего не было обнаружено. Но это все давние времена, а подозрение не было окончательно доказано. К удивлению всех нас и огорчению своих учеников с 1963 года постоянным осведомителем о том, что происходит в Институте истории ПАН и Лодзинском университете, оказался всеми уважаемый профессор Анджей Феликс Грабский, псевдоним Ясон, который без сопротивления и даже охотно связывался со своим начальством вплоть до 1987 года, когда из-за многочисленных обязанностей встречи с ним стали менее частыми; тем не менее, он и тогда смог передать «серию интересных сведений и указаний»[85]85
  См.: Nowinowski S. M. Andrzeja Feliksa Grabskiego żywoty równoległe // Aparat represji w Polsce Ludowej 1944–1989. Rzeszów, 2007. S. 234–269. Цитата на стр. 267.


[Закрыть]
.

Прослушивание наших телефонов было подтверждено наводящим на размышления случаем. Крыся Мужиновская обычно сопровождала немцев. Однако однажды, хотя ее не было в списке сопровождавших, ей пришлось заменить свою заболевшую коллегу. Встретив гостя, она позвонила мне и, расстроенная, рассказала, что не может освободиться от впечатления, что он еще вчера носил нацистскую форму. Мы долго разговаривали, у нас обеих было много воспоминаний об оккупации. И тут вдруг Кристину вызывают в дворец Мостовских[86]86
  Во дворце Мостовских с 1949 г. располагалось Главное управление милиции в Варшаве. Прим. пер.


[Закрыть]
, где расспрашивают о прибывшем немце. Было очевидно, что это могло быть вызвано только нашей болтовней по телефону.

Первоначально институт был молодым, а кадровые сотрудники – пожилыми, хотя все-таки с ним сотрудничали и Ванда Мощеньская и Юзеф Серадзский, из Кракова на заседания ученого совета приезжал профессор Казимеж Лепшиц. Витольду Куле не было и сорока лет. Большинству из нас было чуть больше 20 лет, и кроме подготовки диссертаций все занимались подраставшими детьми. Ежегодно для них устраивалась рождественская елка – в зале имени Лелевеля стулья сдвигали к стене, раздавали подарки и сладости, а профессор Богуслав Лесьнодорский отвечал за игры и водил хороводы. Среди самых активных детей была полная идей Малгося Мужиновская (сегодня занимающаяся уже собственными внуками Малгожата Маляновская). Однажды Малгося развеселила нас своим ответом на вопрос, чем занимается ее мама: «Мамочка, – уверено ответила она, – сначала переписывает из книг на карточки, а затем с этих карточек в книгу». Мамочка, т. е. Кристина, долгое время работала над диссертацией, а когда уже начали рассматривать вопрос о ее увольнении, она написала, защитила и опубликовала диссертацию; более того, ее книга вышла и по-немецки…

Здесь я не могу удержаться от краткого отступления. Когда пришла мода на длинноволосых, то с ними начали бороться не только добровольные резервы гражданской милиции и школа, но и пожилые люди, особенно женщины бальзаковского возраста. Однажды в автобусе перед нами стояла группа длинноволосых юношей, и вдруг в унисон раздались осуждающие их голоса. На это Мужиновская заявила: «Я не понимаю, в чем дело. Что такого особенного в этой молодежи? А наши марксистские классики – Маркс и Энгельс? У них были не только длинные волосы, но и бороды! Пожалуйста, посмотрите на варшавские памятники. Шопен – наша гордость, разве он коротко пострижен? А Адам Мицкевич? Мало того, что он с длинными волосами, но у него еще, как известно, перхоть на воротнике. А эти молодые люди, чистые и аккуратные! Только князь Юзеф в своих римских одеждах, сам на себя не похож, но я уверяю вас, что он также обожал свои кудри». Ребята были счастливы, а автобус затих.

Возвращаясь, однако, к старшему поколению в Институте истории: профессор Юзеф Серадзкий, которому довелось многое пережить, был очень нервным, никогда не было возможности понять, как он поведет себя, что забавляло нас, молодых и глупых. Рассказывали, что он боялся, что обнаружат, что он написал брошюру о Пилсудском в межвоенные годы и теперь удалял ее из всех библиотек вместе с каталожными карточками. Он только забыл о… библио теке Сейма, не говоря уже о частных коллекциях.

Популярностью пользовались организуемые директором Казимежем Грошиньским новогодние и карнавальные балы; кроме залов имени Костюшки и Лелевеля в небольших комнатах организовывались буфеты и места для отдыха. Приходили парами с выкупленными приглашениями, но и на месте (в институте) завязывались отношения, что служило поводом для сплетен.

Любина Окниньская, работавшая в 1954–1972 годах, прославилась, в первую очередь, как поклонница экскурсий. Она находила самые разнообразные места для посещения, организовывала грузовики, на которых мы ездили, например, в Мацеёвице. Экскурсоводом был, как правило, замечательнейший и очаровательный профессор Станислав Хербст. Он подробно рассказывал о сражениях и крепостях, если таковые были поблизости. Больше всего мне запомнилась поездка в Казимеж-Дольны, где на горе Трех Крестов вокруг нас собралась толпа детей, слушавших рассказы о битвах, происходивших здесь в разное время (в этих кустах – происходило что-то одно, а в тех дальше – что-то еще и так далее). Куда бы с нами, или иностранными гостями ни шел профессор Хербст (например, в парк Лазенки или по восстанавливавшейся Варшаве), у нас всегда была возможность послушать удивительную историю, полную красочных деталей. Была молодой и наша библиотека, руководимая с момента создания института и до 1971 года Эльжбетой Видершаль, которой еще не было пятидесяти, женой талантливого историка Людвика Видершаля, публикации которого по сей день важны для нас. Он был убит на ее глазах в конце войны группой наемников из Польского подпольного государства. На первом этаже, в читальном зале и комнате, занятой библиотекарями, царила атмосфера абсолютной доброжелательности. Тон задавала, естественно, пани Эльжбета. Она была необыкновенным человеком во всех отношениях. Неудивительно, что о ней писали и Януш Тазбир, и Мария Чарновская, и многие другие[87]87
  См.: Tazbir J. Elżbieta Widerszalowa (1907–1995) // Kronika Warszawy. 1995. № 3; Czarnowska M. Elżbieta Widerszalowa (1907–1995) // Przegląd Biblioteczny. 1996. № 1; Janowski M., Cynarska H. Elżebieta Widerszalowa (1907–1995) – kierowniczka Biblioteki Instytutu Historii PAN // Bibliotekarze polscy we wspomnieniach swoich współczesnych. Т. 10: Bibliotekarze bibliotek specjalnych. Warszawa, 2007. S. 120–127.


[Закрыть]
. Она сочетала с мягкостью «(…) решимость и умение предлагать решения коллегам таким образом, что они считали их своими»[88]88
  См.: Ibidem. S. 127.


[Закрыть]
, – пишет Ханна Цынарская. При виде ее человек сразу расплывался в добродушной улыбке, всегда можно было рассчитывать на ее помощь и совет. В связи со скромными финансовыми ресурсами профессор Мантейфель решил поделить покупку книг между двумя библиотеками: Историческим институтом Варшавского университета и нашей, ПАН, которая сосредоточилась на приобретении журналов, отказавшись от покупки многих книг (с этим связано отсутствие важных позиций в ее коллекции). Сегодня эти суровые меры перестали применяться, но атмосфера сохранилась, а значит, и сюда можно заглянуть с настоящим удовольствием. После того, как Эльжбета Видершаль ушла на пенсию, ее место заняла Ханна Цинарская. В библиотеку заглядывали не только за книгами, но и чтобы поговорить, что приобрело особое значение в начале восьмидесятых, особенно во время военного положения. Институт бурлил, действовала нелегальная «Солидарность», мы платили взносы, читали самиздат. Пани Оля (Александра Скаржиньская), чрезвычайно любезная, работала в фотокопировальном отделе, занималась заодно копированием различных запрещенных текстов. Кто-то донес; прошел обыск, но осторожная и предусмотрительная «хозяйка» маленькой фотолаборатории не хранила у себя подозрительных изданий. Однако в 1983 году под каким-то предлогом ее уволили, несмотря на наши протесты. Фотоотдел был закрыт, а в 1985 году место «главного фотокопировальщика» занял Элигиуш Менжик и тоже крайне услужливый и эффективный, несмотря на инвалидность. Он не встряхивал картриджи с каким-то порошком, как это делала пани Оля, ксероксы нового поколения стали более быстрые и простые в использовании… Сегодня и он вышел на пенсию.

Характерно, что в разные годы деятельности института различные его отделы становились ведущими – сотрудники этого лучшего отдела были наиболее активными, на их собрания приходили слушатели со стороны и прочее. Таковыми были по очереди: отдел профессора Витольда Кули, связанный с французской школой «Анналов» Фернана Броделя и с профессором Жаком Ле Гоффом, затем отдел профессора Тадеуша Лепковского, занимающийся Латинской Америкой, и, наконец, отдел истории интеллигенции, возглавляемый первоначально Рышардой Чепулис-Растенис, затем Ежи Едлицким, а теперь Мачеем Яновским. Значимость этих людей заключалась, прежде всего, в том, что они привлекали исследователей в свои отделы из других исследовательских центров, становились пунктами притяжения, куда стремилась молодежь, и охотно приходило старшее поколение, чтобы рассказать о своей работе. В последние несколько лет вызывали интерес встречи, на которые Ежи Едлицкий приглашал выдающихся ученых и общественно-политических деятелей, как польских, так и иностранных, из разных, иногда далеких областей. Конечно, я могу перечислить лишь те отделы, с которыми я так или иначе была связана, и которые в своей деятельности выходили за рамки обязательных занятий.

В разные годы я кочевала по отделам и секторам. В течение многих лет профессор Стефан Кеневич, Давид Файнхауз и я не были объединены даже в сектор, а были коллективом из трех человек, занимающихся изданием источников по Январскому восстанию. После перемен, связанных с событиями 1968 года, профессор Кеневич, когда была отменена возможность совмещения двух ставок, остался в Варшавском университете, а Давид эмигрировал. Так что я осталась в одиночестве, хотя издательская работа продолжалась. Ежи Едлицкий посоветовал мне присоединиться к отделу Витольда Кули, поскольку в трудные времена нельзя оставаться одному. Я так и сделала. Однако вскоре из-за тяжелой болезни Кули отдел возглавила профессор Янина Лескевич, активнейшая из самых активных во всем институте. Затем, в связи с очередной реструктуризацией, я оказалась у профессора Петра Лоссовского и, наконец, пришла к Ежи Едлицкому, а потом до пенсии я работала у его преемника – Мачея Яновского. Я признаюсь, что независимо от того, где я формально работала, я все время занималась одним и тем же – издавала следующие тома документов, связанных с Январским восстанием, а затем «зеленой серии», получившей название по цвету суперобложки, чьи тома исследований и материалов касались движения за независимость в 1833–1856 гг.; я писала рецензии и статьи и, наконец, издала монографию по истории России.

В Институте истории всегда было у кого учиться. Честности и преданности своему месту работы – у профессора Тадеуша Мантейфеля, постоянному расширению знаний в различных областях, сердечности в сочетании с чувством юмора – у профессора Януша Тазбира, уважению к документам и профессиональным навыкам – у профессора Стефана Кеневича, страсти к новым методам работы – у профессора Витольда Кули, неизменной доброте и заботе о подчиненных – у профессора Янины Лескевич и возглавлявшей библиотеку Эльжбеты Видершаль, умению говорить и притягивать выдающихся людей разных профессий – у Ежи Едлицкого, сохранению достоинства несмотря на самые трудные испытания – у многих коллег во главе с Рысей Чепулис-Растенис, радости жизни и остроумию – у Крыси Мужиновской… Всего невозможно перечислить. Добавлю, что училась и продолжаю учиться у последующих поколений энтузиастов истории, у моих коллег – у Ани Брус и Магды Мичиньской, а также у тех, чьи взгляды по многим вопросам я не разделяю, но меня объединяет с ними любовь к предмету исследования и то, что можно, грубо говоря, определить как правота. Я многому научилась у Анджея Новака, еще когда он готовил диссертацию, и никакие внешние усилия не вынудят меня отказаться от сердечной дружбы с ним и ему подобными. Я убеждена, что можно принципиально отличаться друг от друга, избегая языка клеветы и оскорблений. Вот почему я более пятидесяти лет чувствовала и продолжаю чувствовать себя в институте как дома. Правда, в последнее время что-то начинает существенно меняться. Тем не менее, я пишу о «моем институте»…

А ведь управлять целым научным учреждением и отдельными отделами, сохранить в них себя было совсем нелегко. Все сотрудники – сверху донизу – должны были идти на какой-то компромисс. И возможно не стоит на основании личных дел госбезопасности делать выводы о том, кто и какие границы нарушил. Лучше оставить это Истории.

Время от времени курировавшие нас чиновники решали провести радикальные реформы: то меняли структуру отделов, в том числе и нашего, то вновь вводили так называемые ключевые планы, под которые нужно было адаптировать текущие работы. Однако опыт показывал, что в результате шуму было много, а изменения были небольшие – самое большее приходилось перейти из одного отдела в другой или поменять его название. Мечта чиновников из обширной администрации ПАН состояла в том, чтобы мы работали определенное количество часов, но это оказалось невозможным из-за недостатка помещений (в каждой комнате в разные дни недели проводили собрания разные отделы и секторы); их следующая идея состояла в том, чтобы мы каждое утро являлись на Рыночную площадь Старого города, расписывались в журнале и затем разъезжались по архивам или библиотекам. Это вызвало не только протест, но и всеобщий гомерический смех; наконец, было решено расписываться в журнале с указанием того, кто и где собирается проводить рабочее время (в архиве, библиотеке, дома, на конференции в другом городе или за границей), чтобы можно было связаться со всеми при необходимости. Этот ритуал прижился и сохранился до наших дней, и тех, кто сомневается в его значении, мы, старшее поколение, с опытом, стараемся убедить, что не стоит бороться с такой глупостью (контролерам есть, по крайней мере, что проверять). Нечего заниматься самообманом – бюрократия как процветала, так и процветает, и ничто не может ее уменьшить, никакая идея дешевого государства. В ПНР была, как сейчас говорят, idée fxe – «государственная тайна»; плакаты, особенно в начальный период, предупреждали, что «враг не дремлет». Во время одного из посещений контролирующих органов выяснилось, что наш сектор исторического атласа недостаточно защищен, и в него могут легко проникнуть иностранные шпионы или агенты. В конечном счете, вопрос «отсутствия бдительности» не был поставлен, потому что оказалось, что основой для проводимой здесь работы являются наиболее точные немецкие карты, полученные в Германии… Советские карты не использовались, потому что для того, чтобы запутать врага, они давали неточные расстояния; также на городских планах, если таковые имелись, не указывались мосты.

Институт истории ПАН, вероятно, со времени VIII съезда историков в сентябре 1958 года в Кракове не пользовался хорошей репутацией у властей. Превосходный доклад профессора Мантейфеля в духе октябрьских перемен был красноречивым высказыванием в пользу того, чтобы идти по пути исследований «без ошибок и искажений»; он указал конкретные факты и имена ученых, лишенных возможности высказывания, работа которых была маргинализирована. Неудивительно, что так долго не соглашались его опубликовать[89]89
  Я не пишу об этих событиях подробно, а тем, кому интересно, предлагаю ознакомиться с работой Рафала Стобецкого: Stobiecki R. Historiografa PRL. Ani dobra, ani mądra, ani piękna, ale skomplikowana. Warszawa, 2007. Правда, я не совсем согласна с автором, но это уже тема иной работы.


[Закрыть]
. Меня удивил один из участников съезда (к сожалению, я не помню его имени) который чрезвычайно резко раскритиковал доклад моего Директора, что меня тогда поразило, поскольку мы все были полны энтузиазма и гордости за нашего профессора. Это мнение подтвердили события марта 1968 года. Сразу после памятного женского дня – также по инициативе Мантейфеля – в зале им. Лелевеля было проведено собрание, осуждавшее избиение студентов и антисемитские акции. Никакие последствия не имели места. Видимо, на партийном собрании прозвучали какие-то соответствующие общему настрою голоса, но поскольку я узнала об этом из вторых рук, мне сложно что-то сказать на эту тему.

Возмущение вызывала только более поздняя статья в журнале «Месенчник Литерацки» (1972) доцента Яна Борковского, которого долгое время считали кротом службы безопасности. Борковский провел все тридцать лет в Институте истории (с 1962 по 1992 год в отделе истории народной Польши, который возглавлял сначала профессор Станислав Арнольд, а затем в течение тридцати трех лет до 1986 года профессор Франчишек Рышка).

Я знаю, что были и есть в нашей, как говорится сегодня, «фирме» сотрудники более критичные, чем я, что поделать – мне уже слишком много лет, чтобы бояться, что меня будут обвинять в заискивании и лести, я могу позволить себе громко сказать, что Институт истории ПАН – это необычайное место во всех отношениях, и что я считаю истинным счастьем, что у меня была возможность провести более полувека в его прекрасных стенах. И никто не отнимет это у меня, даже самые бдительные любители папок с личными делами и разоблачители ПНР, которые считают ПАН порождением сталинизма и хотят любой ценой его ликвидировать и создать какой-то прекрасный Центр науки.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации