Текст книги "Россия – наша любовь"

Сама защита прошла гладко. Крайне благоприятный отзыв Жулкевского был зачитан в его отсутствие. Профессор Якубец, в свою очередь, высказал несколько незначительных замечаний, одно из которых касалось отсутствия в диссертации основного вывода. В ответ я поблагодарил за замечания, а потом неожиданно меня понесло – я вдруг вспомнил о своих школьных мучениях, о тех обязательных résumés, которые нужно было каждый раз вызубрить наизусть, и, упомянув кое-что в связи с этим, я добавил в свое оправдание, что этот опыт на всю мою жизнь внушил мне отвращение к тому, чтобы делать всевозможные окончательные выводы… После этих слов мы довольные разошлись по домам, где в кругу друзей я отпраздновал защиту. Никто из нас не думал, что мои последние слова возмутили профессора Якубеца, задев за живое, – он посчитал их за намек, что и выразил в подведении итогов защиты. Диссертацию должен был утвердить Ученый совет, и меня предупредили, что могут возникнуть проблемы. Воленс-ноленс я позвонил доброжелательному, как мне казалось, Гетману, чтобы попросить его вмешаться в случае необходимости. Он принял меня сразу же на следующий день у себя дома на аллее Руж и, усадив в глубокое кресло возле довольно большого круглого стола, начал ходить около, слегка откинувшись назад, – «из-за изрядного эркера», как говорила моя свекровь, – и заложив руки за спину (именно поэтому ученики между собой называли его Гетманом или Грубым). И вот так выхаживая, он произнес передо мной речь: «Дорогой вы мой, у меня есть такая ученица, знаете ли, А. Л. У нее слишком длинный язык. Поэтому, перед защитой ее кандидатской диссертации, я сказал ей: „Ты должна надеть белую блузку и темно-синюю юбку, без излишеств, к чертовой матери. И если ты, с…, ввернешь мне, с…, какое-то непродуманное словцо в присутствии этих старых пердунов, я тебе ноги из ж… повыдергаю”». Я уж не буду продолжать то, что он намеревался с ней еще сделать. Это продолжалось довольно долго, и я с трудом сохранял серьезный вид. Напоследок он сказал мне не беспокоиться, заверив меня, что он постарается успокоить профессора Якубеца. Мне стало легче на душе, но довольно долго я не мог придти в себя после этого инцидента. И по сей день я не знаю, что за аллюзию узрел профессор Якубец в моих словах о нежелании делать выводы. Потом наши отношения развивались нормально, и даже, я бы сказал, они были сердечными. До конца его жизни мы с ним переписывались и поддерживали, когда он жаловался нам, что о нем забыли, что он не получает ни писем, ни приглашений на конференции… Я не занимал никаких должностей, поэтому я не мог ему высылать приглашения, но наша переписка не прерывалась. Я знал, что сразу после выхода на пенсию у него забрали его кабинет, что его сильно задело. Позднее у меня была возможность убедиться в том, что так же поступают на русистике во Вроцлаве и Варшаве. К сожалению.

Одной из самых выдающихся русисток была, несомненно, Кристина Поморская. Когда я оказался в Варшавском университете, она только заканчивала учебу. Одновременно она работала в качестве редактора в издательстве ПИВ и ездила в Варшаву из Констанцина[78]78
  Примерно час на электричке. Прим. пер.


[Закрыть]. Ее детство прошло в Казахстане, она была депортирована из Станиславова[79]79
  Ивано-Франковск. Прим. пер.


[Закрыть] вместе с матерью и братом Сташеком, сегодня профессором права в Соединенных Штатах. Они оба были теми немногими, кто рассказывал о депортации, описывая в т. ч. разные забавные истории. Например, о покупке рыбы на местном рынке.

Покупатель кривится:

– Рыба дохлый.

– Рыба не дохлый, рыба спыт!

Любитель рыб нюхает и не сдается:

– Рыба ваняет!

– А ты кагда спыш не ваняешь? – прозвучало в ответ.

Ее брат рассказывал нам, что казахи обожали ее. Ее отправили в казахскую школу, благодаря чему она знала их язык, что было редкостью среди депортированных поляков (позже в Соединенных Штатах, когда в Массачусетсе был организован семинар по казахской культуре, она оказалась единственной, кто мог говорить на этом языке); свои чувства к ней они выражали, давая необходимые для жизни продукты. Поморская, возвращаясь мысленно в те времена, часто вздыхала с тоской по бесконечной степи, по которой она бегала девчонкой. Она никогда не жаловалась и всегда избегала мученических историй.

В Констанцине, Казимеже-Дольном и у нас на Новом Святе мы встречались не раз и с радостью, хотя, как ассистенты, зарабатывали мало и наши пирушки не отличались изобилием. Кристина в качестве деликатеса приносила – когда они появлялись – марокканские сардины, сопровождая их появление триумфальным криком: «Sardines, sardines!». Она умела радоваться мелочам.

Она помогала нам – точно так же, как «бабуся Зося» – как уже опытный редактор, а своим темпераментом и широким кругом увлечений оживляла частые встречи. В Констанцине мы бывали втроем и часто оставались там ночевать. Однажды при виде Поморского (отца), седого, с внушительной адвокатской внешностью в красивом халате, наш малолетний сын так был впечатлен, что воскликнул: «Господь Бог!». Так и прижилось.

Затем в Варшаве появился Роман Осипович Якобсон, знаменитый Ромка, друг Маяковского, член круга соратников, в который в том числе входили Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Виктор Шкловский, Юлиан Оксман и другие. Он эмигрировал в Прагу, а затем в Соединенные Штаты. Он очаровал всех сразу, и как ученый, и как чрезвычайно хороший товарищ.

В Казимеже, во время поедания собранных за день грибов, он положил глаз на нашу очаровательную кузину Яночку к большому раздражению Кристины; у него было сильное косоглазие, хотя даже это придавало ему особый шарм. А потом мы пошли смотреть «на светлячков» – их было множество – и продолжали рассказывать анекдоты, шутки, восходящие к «старорежимным» временам. Это было незабываемое время общения с человеком, который знал наших «героев», превосходно декламировал их стихи, подражая их голосам и манере произносить отдельные строки, особенно Велимира Хлебникова. По сей день звучит в голове: «У колодца расколоться. Так хотела бы вода…». А потом Ромка сначала утащил Кристину на стипендию, а затем сделал ее своей женой. Последней. Мы переписывались, но виделись редко. И вдруг пришло известие о ее смерти от лейкемии. Она была первой из нашего поколения и близкого круга, кто так неожиданно нас покинул…

В неписаные обязанности ассистентов и адъюнктов входило так называемое сопровождение, то есть опека гостей из-за рубежа (у нас – советских ученых). Сначала их было немного. Как-то и мне довелось опекать одного академика, которого пригласили не в университет, а в Польскую академию наук, где не нашлось никого из молодых сотрудников, кто бы хорошо знал русский язык. Ученый – Виктор Виноградов – был хорошо известен (также за пределами СССР) своими работами по литературоведению и лингвистике, издаваемыми с 1920-х годов и посвященных, в частности, Гоголю и Достоевскому. О его аресте по «делу славистов» – «Русской национальной партии» в 1934 году и вычеркнутых к счастью «всего» двух годах из жизни тогда никто из нас не знал…[80]80
  Об этом написал его ученик А. П. Чудаков. См.: Чудаков А. П. В. В. Виноградов: арест, тюрьма, ссылка, наука // Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. М., 1998. С. 464–494.


[Закрыть] Если быть точным, я опекал тогда Виктора Владимировича и его жену (с 1926 года) Надежду Матвеевну. Они взаимно дополняли друг друга – он казался несколько отстраненный, сосредоточенный, говорил медленно, сжато, продуманно; она же была разговорчива, даже болтлива, преподавала музыку. Мы с ней сразу нашли общий язык. Я буду помогать ей с покупками, поскольку живу вблизи Нового Свята и знаю все магазинчики вдоль Хмельной (тогда улица Рутковского). Надежда Матвеевна в восторге: «Все есть, не то что в Москве». Хотя и не «все», но мы многое находим.

Я должен был следить за соблюдением всех организационных моментов, связанных с лекциями в академии и университете, а также сопровождать гостей во время еды и подписывать счета. Их разместили в Бристоле, в нашем распоряжении была машина с водителем. Я впервые что-то подобное делал и поэтому постоянно совершал различные оплошности, например, приглашал водителя к столу, за что мне потом был сделан выговор (у шофера своя зарплата и суточные, кроме того, он не принадлежит к клану ученых). Меня раздражала небрежность в работе чиновников, не подготавливающих вовремя обещанные аудитории и прочее. Я бесился, даже ругался, что вызывало – понятное дело – недовольство. В результате я получил письмо из Дворца Сташица[81]81
  Дворец Сташица – административный корпус Польской академии наук. Прим. пер.


[Закрыть] с выговором за невыполнение своих обязанностей. Я потерял дар речи. Я? Если бы не я, то… И в этот момент я припомнил, что, когда я должен был немедленно найти аудиторию, потому что чиновники ПАН забыли об этом, я счел необходимым уведомить об этом директора. Черт меня дернул надеть единственную чистую рубашку цвета хаки с единственным красным галстуком, который у меня был. Это было самое начало пятидесятых, до оттепели было еще далеко. Увидев меня и услышав мои первые слова, лицо директора приобрело цвет моей рубашки и галстука одновременно, он выкрикнул что-то, что я не расслышал, повторив несколько раз слово: «Шантаж». Я в панике отступил, кажется, даже не попрощавшись. Возможно, с этим было связано это письмо с выговором. «Так мне и надо» – подумал я.

Перед отъездом Надежда Матвеевна вручила мне листок с адресом и номером телефона, пригласив к себе, если я буду в Москве. Виктор Владимирович также заверил, что готов помочь. И в качестве сувенира мне подарили красивый старый кошелек из бисера с цветочным орнаментом. С тех пор, как и эти русские, мы с женой на всякий случай всегда будем брать с собой в поездки небольшие подарки…

Спустя несколько лет, когда я проходил стажировку в Белокаменной, как испокон веков называли Москву, я позвонил Виноградовым и был приглашен к ним домой в Трубниковский переулок на Старом Арбате. Меня угостили чаем с домашней выпечкой, а перед этим провели по комнатам. Открыв дверь в кабинет, высокие стены которого были до самого потолка заставлены книгами на полках, Надежда Матвеевна, нахмурившись, сказала: «Вот, все это – гадость Виктора Владимировича».

Надежда была известным в столице человеком. Она окончила консерваторию, у нее было много учеников. В молодости она должна была быть очень красивой; впрочем, она сохранила привлекательность до глубокой старости, пленив даже несклонных к вежливости польских продавщиц… Я помню, как однажды, во время посещения нашего гуру Юлиана Григорьевича Оксмана, о котором еще пойдет речь, я спросил его, знает ли он жену академика Виноградова (он знал всех, не только в Москве). Он ответил, сощурив глаза, чтобы лучше видеть того, о ком говорил, и крепко обняв руками заваленный бумагами письменный стол: «Кто ее не знает? У нее было количество любовников, превосходящее всякое воображение». Оксман обожал подобные преувеличения, и мы, зная об этом, обожали его слушать.

* * *

В Институте истории ПАН «молодежь» также опекала иностранцев, которые приезжали на конференции и научные стажировки. Я была главным опекуном советских историков. Со временем их становилось все больше и больше. Лишь с немногими у нас сложились длительные дружеские отношения. Забота о большей части воспринималась как обременительная и быстро улетучивающаяся из памяти обязанность. Однако были и те, с кем мы переписывались и встречались в Польше и в России в течение следующих нескольких десятилетий, вплоть до сего дня; с некоторыми из них мы с грустью простились, когда они уходили от нас навсегда…

Однако не обходилось без конфликтов. Особенно допек меня некий Манусевич. Он был профессором в Институте славяноведения АН СССР, в то время размещавшемся в очаровательном доме в том же Трубниковском переулке под номером 30а, в типичном для Старого Арбата особняке с небольшим садом. Мы знали о прибывшем, что он публиковал работы о Польше во время заключения пакта между Сталиным и Гитлером и после 1939 года, охотно цитируя в них слова Молотова об «уродливом детище Версальского договора». Я встретила его – как и следовало – на вокзале, отвезла на машине ПАН в Бристоль, где он получил комфортабельный номер. Затем я сопроводила его, как он хотел, в соответствующий архив, чтобы он мог просмотреть описи и заказал дела на следующий день. Прощаясь со мной вечером, он пожаловался, что в номере нет письменного стола. Позже начались звонки. Когда я поднимала трубку, помимо своих следующих пожеланий, я снова выслушивала перечень того, почему он не может работать без рабочего места. Когда Ренэ подходил к телефону, вместо приветствия слышал повелительный возглас: «Сливовскую!» (тогда он обычно вешал трубку).

Наконец, мы встретились в связи с каким-то нетерпящим отлагательств делом, и я вновь услышала об этом несчастном письменном столе… Я любезно ответила что-то в таком роде: «Да, действительно, у нас случаются досадные моменты. Бывает даже, что не закажут гостиницу или вместо машины приходится бежать за такси. Мне часто приходится испытывать стыд и извиняться. Ну, а в гостиницах никогда не бывает письменных столов. Зато у вас сразу имеется доступ в архив, вы получаете описи и без усилий получаете дела. С другой стороны, когда я и мои коллеги приезжаем к вам, то получаем академическую гостиницу, письменный стол, есть машина, которая нас везет в гостиницу, но я долго жду за этим письменным столом разрешения на работу в архиве, более того, я не получаю описи и так далее. Поэтому я не знаю, что следует называть хорошими условиями труда». Александр Яковлевич – потому что именно так следовало обращаться к Манусевичу – был явно в ярости. Я отвезла его через несколько недель на Гданьский вокзал (Центрального вокзала еще не было), мы холодно попрощались, и я надеялась, что мы больше не увидимся.

Через какое-то время меня вызвали к профессору Мантейфелю. Я вошла как всегда неуверенно, потому что директор, хотя и открытый к общению, вызывал у многих из нас, молодых сотрудников, настоящий страх, смешанный с уважением. И что же я услышала. Профессор характерным голосом, отделяя и растягивая слоги, произнес: «На Вас поо-оступил доо-нос. Из иностранного отдела ПАН мне написали, что то-оварищ Манусевич жаловался на Вас и про-о-сил, чтобы больше Вы никогда не опекали советских истоо-риков. Я должен извиниться перед Ваа-ми и не могу Вас заверить в том, что подобные инциденты не повторятся. Мы не имеем никакого влияния на то, кто к нам прии-ез-жает». Излишне говорить, что я была удивлена и тронута. Это произошло еще до Октября, и оттепелью еще ни пахло; я убеждена, что человек без научной степени и достижений в науке в такой ситуации, будь он в другом институте, потерял бы работу.

Однако у меня было то преимущество, что я уже сопровождала нескольких историков из Института славяноведения АН СССР, в том числе директора Ивана Хренова, поэтому я могу спросить их, неужели они действительно не хотят, чтобы я с ними работала в Варшаве… В коридорах того же института мы с Манусевичем часто сталкивались, каждый раз делая вид, что не знаем друг друга.

О встречах с Хреновым я хотела бы написать больше. Он был представителем советской номенклатуры, в науку попал случайно, занимался революцией 1905 года. На руке у него была татуировка в виде якоря, он любил польку и оперетту. Я ничего больше о нем не знала. Я лишь обратила внимание на то, как вокруг него скачут наши партийные историки, освобождая меня от работы с ним. (В принципе сопровождение важных гостей – это прекрасная возможность понаблюдать за поведением своих соотечественников: кто и насколько низко кланяется и что пытается уладить, кто берется за бумажник, чтобы ассистенту не приходилось давать чаевые официанту и гардеробщику, составляющие значительную часть его бюджета, которую ему никто не возместит и т. д.).

Иван Хренов как раз приехал на очередной съезд Общества любителей истории, который проходил в атмосфере октябрьских перемен и прилета делегации во главе с Хрущевым, о которой говорилось, что прибыла на Ту-104, а отлетела МиГ-ом после смещения маршала Константина Рокоссовского, триумфального возвращения Гомулки, манифестации в городе и т. д. Заседания проходили, как и положено заседаниям; с них исчезали все более и более вовлеченные участники с обеих сторон. Гостем никто не заинтересовался и вокруг него образовалась пустота, которую он не мог не заметить. Мы занимались им с удвоенной заботой, считая, что гость – это гость, и мы должны об этом помнить. Мы даже привлекли красивую сестру Ренэ, которая тогда была студенткой философского факультета, чтобы она сходила с ним в оперетту. Она вернулась и сообщила, что гость настолько «надушен», и при этом «Шипром», что трудно вынести. Одеколон марки «Шипр» действительно имел чрезвычайно сильный аромат и был единственным доступным в СССР. Из женской парфюмерии, кроме аромата ландыша, самой дорогой была «Красная Москва», также с сильным ароматом. (Эти духи, полученные как-то в подарок, долго стояли в нашем доме, пока однажды не выяснилось, что это лучший способ для отпугивания кобелей от нашей любимицы бульдожки Сапы, когда у нее была течка; мы искали эти духи спустя годы, но они бесследно исчезли… А жаль).

Чтобы отвлечь внимание от напряженных событий в столице, мы поехали с Иваном Александровичем втроем на служебном автомобиле ПАН в наш любимый Казимеж; была прекрасная погода – день пролетел незаметно. В Варшаве мы покупали пластинки с записями его любимых полек, мы возили гостя то и дело в его посольство к радости нашего водителя, внимательно следившего за слегка напуганным пассажиром. Мы везде говорили по-русски, чтобы он не думал, что мы боимся антисоветских настроений. Перед отъездом я подошла к председателю Общества любителей истории, беспартийному профессору Станиславу Хербсту, и объяснила ему всю ситуацию, попросив, чтобы, кроме меня, сопровождающей без научной степени, кто-то из профессоров и членов совета Общества проводил и попрощался с директором, раз все окружавшие его ранее товарищи исчезли. И в конечном счете все прошло как надо.

По сравнению с последующими директорами Института славяноведения АН СССР Хренов, несомненно, был самым доброжелательным и терпимым. Именно во время его «правления» была создана и развивалась группа структуралистов, не получившая особой общей поддержки, но и не преследуемая, хотя то, чем занимались Вячеслав Иванов, именуемый Комой, Борис Топоров и Владимир Успенский – впоследствии всемирно известные ученые – было ему совершенно чуждо; возможно, он даже не понимал, о чем они писали и что обсуждали. Но при этом он никого из них не травил. Точно так же он порядочно повел себя в отношении нашей подруги Нины Дубровской – как она рассказала нам, когда она выходила замуж за венгра Дьюла Кирая. В отличие от других, Хренов не обвинил ее в «предательстве родины», не уволил с работы, а пожелал ей счастливых и долгих лет супружества. Надо сказать, что и для нас Иван Александрович сделал много хорошего – он помог нам, когда речь зашла о моем приезде в Москву, где Ренэ получил полугодовую научную стипендию, облегчил доступ к архивам и прочее.

Его преемники: Иван Удальцов, занимающийся историей «построения социализма» в Чехословакии и публикующий по этой теме статьи и монографии, советский посол во время «Пражской весны», а также академик Дмитрий Марков, литературовед, болгарист, были типичными представителями советской номенклатуры, поэтому, по возможности, мы избегали контакта с ними.

* * *

Хренов – человек простой, в его речи и поведении было что-то патриархальное. Он не пытался из себя кого-то изображать. «Я таков, каков есть, ничего не поделаешь» – казалось, говорил он всем своим округлым видом. Я помню, что после какой-то оперетты он пригласил нас на «коньячок» к себе, то есть в гостиницу при ЦК ПЗПР или партийной школе; на самом деле это были семейные квартиры с кухней. Он сразу показал мне на кресло, уселся сам и со всей обезоруживающей простотой обратился к Виктории: «Ну, Ренэ, садитесь, а вы, Виктория, будьте хозяйкой, подайте нам коньячок, он там, в холодильнике…». В такой непринужденной обстановке – я как гость, а Виктория – как хозяйка – мы провели час или два, беседуя «под мощным контролем» с хорошо «охлажденным» армянским коньяком.

Возимый долгие годы на служебной машине, он не может ходить пешком по улице – боится всего и нервно оглядывается; когда мы переходим на другую сторону улицы, он судорожно хватает меня за рукав пиджака и отшатывается от машины, опасаясь, что его стукнет. Со стороны это выглядит комично. При этом он никогда не предъявляет никаких претензий, он всем доволен – и нам это на руку.

В театре или кино ему (как и многим другим) приходилось что-то переводить, но с этим не было проблем, поскольку мы заранее извинялись перед зрителями, сидевшими вокруг нас, и уверяли их, что будем говорить как можно тише.

Только однажды мы столкнулись с определенной трудностью, причем не столько связанной с переводом, сколько с понятийной сферой. Во время великолепного представления комедийной группы «Конь» в малом зале Драматического театра была сцена, изображающая тройку, несущуюся по сцене. Молодые актеры как лошади поворачивали головы к зрителям, закрывая – в красноречивом жесте – руками уши и пели под мелодию, доносящуюся из динамика: «Эх, эта тройка…»[82]82
  Аллюзия на работу партячеек ПОРП, состоявших из первого секретаря, секретаря и коменданта. Прим. пер.


[Закрыть]. Наш гость искренне удивлялся, почему они держат руки на ушах и поют эти слова. Мы не могли объяснить это ему, и не только потому, что хохот аудитории все равно заглушил бы наш ответ.

* * *

Не буду, конечно, описывать всех своих подопечных. Многих из них я просто не помню, другие же не заслуживают быть упомянутыми в этой книге – настолько они были неинтересными. Я лишь упомяну, что некоторые из них большую часть времени проводили в библиотеке Варшавского университета, поскольку в собранных там фондах находились эмигрантские журналы и книги, не включенные в Польше в спецхран. Они также многократно пользовались нашей домашней библиотекой (на границе таможенники выискивали польские эмиграционные издания, а на русские они довольно долго не обращали особого внимания, поэтому мы массово привозили их из Парижа, о чем знали наши знакомые). Несколько книг, в том числе «Моя жизнь» Троцкого на польском языке и семь томов Яна Кухажевского «От белого до красного царизма» подарил нам мой Отец[83]83
  Не так давно было начато издание работ Яна Кухажевского на русском языке в переводе Юрия Борисенка. Первый том есть в Залесе. См.: Кухажевский Я. От белого до красного царизма. Т. 1–3. М.: 2015–2018.


[Закрыть]. В Польше не принято было прятать такие книги – они просто стояли среди других. Однажды я сопровождала двух украинцев из Киева (стоит отметить, что наш институт очень редко посещали украинские, а еще реже литовские историки), которые – как историки (впрочем, не только они) – в первую очередь смотрели, что у нас стоит на полках. Мы заметили, что взгляд как одного, так и другого задержался на Троцком. Только позже мы поняли, что сам факт обладания произведениями этого автора не только запрещен на их родине, но и преследуется по закону. Что край, то обычай. На следующий день раздается звонок. Спрашивает, можно ли к нам заглянуть. Конечно. Речь шла о том, чтобы взять книгу. Но только с глазу на глаз и желательно обернутую в газету. Через какое-то время пришел второй украинец по тому же делу. Через несколько лет снова нас посетил один из них – Рем Симоненко. Он сразу заметил, что книги не было не прежнем месте и решил, что по ненаучной причине. Мы показали, что теперь она стоит среди себе подобных. Позволил ли он себе процитировать эту книгу, так тесно связанную с тематикой обеих его кандидатской и докторской диссертаций, посвященных интервенционистской политике американского империализма в Украине в 1917–1918 гг. Он еще несколько раз приезжал в Польшу, но с нами не связывался. Говорят, что из охваченной энтузиазмом солидарности страны он слал на родину полные яда и возмущения служебные отчеты…

Многие приезжавшие из России – не только из числа опекаемых – знали, что у нас можно читать эмигрантскую литературу, в том числе Набокова, не издаваемого Бунина, а затем Солженицына и Надежду Мандельштам, и многих, многих других. Как ни странно, многие из этих книг пришли по почте, например, воспоминания Мандельштам. Задержали нам тем не менее «Несвоевременные мысли» Максима Горького, которые мы сами по легкомыслию отправили из Парижа, потому что у нас было слишком много книг с собой (у нас осталась лишь квитанция с загадочным обоснованием конфискации). «Архипелаг ГУЛАГ» мы везли как географическое издание в правильно подобранной обложке.

Что касается темы сопровождения, вспоминается довольно громкий случай в институте с некоем Галенко, который решил, что сопровождавшая, на этот раз Кристина Керстен, должна также обслужить его с точки зрения дамско-мужских отношений. Подобные истории со мной ни разу не приключались!

* * *

Дамско-мужская тема коснулась также и меня, хотя в ином, довольно комичном аспекте. Виктория в шестидесятых годах сопровождала некоего Анатолия С., историка, автора переведенной на польский язык книги о революционном движении в XIX веке и польско-российских отношениях. Были какие-то проблемы с размещением его, он сразу почувствовал себя обиженным, но потом он «растаял», и все закончилось хорошо. Он звонил нам довольно часто, потому что у него были разные проблемы: архивные и прочие, не касавшиеся меня. Но однажды он выразил желание поговорить именно со мной. Он намекнул, что скажет, о чем речь, только с глазу на глаз, что меня очень заинтриговало. Поэтому я договорился с ним о встрече «У ксендза» – в небольшой рюмочной в здании общежития «Дзеканка», рядом с костелом монахинь-визитанок, куда я время от времени заглядывал после занятий в университете. Там были хорошие болгарские и венгерские вина без наценки, т. е. по той же цене, что и в магазине. Я заказал бутылку чего-то белого, сухого, достаточно охлажденного. Мы говорим о том, о сем. Через мгновение бутылка уже пустая. Я беру следующую. Сидящий за моей спиной фельетонист Ян Слоевский, писавший под псевдонимом Гамильтон, слыша, как вновь и вновь повторяется имя Ренэ, в какой-то момент, к удивлению С., обращается ко мне со словами: «Если Ренэ, то значит Сливовский!».

Между тем начинает показываться дно второй бутылки, а мой гость все крутит и крутит, и не может выдавить из себя, что хотел мне сказать. Пока, наконец, не набрался храбрости и не выпалил: «Ренэ, знаете мне в Москве говорили, что у вас можно достать презервативы с усами. Вы не знаете где? Меня поразило не столько его потребность, сколько мое полное невежество в этом вопросе.

* * *

Среди директоров и их заместителей, руководителей и должностных лиц отделения гуманитарных наук АН СССР, кандидатов наук и тех, кто готовил диссертации, были такие, с кем удавалось поговорить на нейтральные темы, но также те, кто не смог произнести ни слова, чтобы поддержать разговор. В этом случае приходилось предпринимать массу усилий, чтобы не стоять и не сидеть рядом с ними, сохраняя неловкое молчание. С благодарностью я вспоминаю Виктора Яцунского, элегантного пожилого человека (напоминающего интеллигента с фотографий давних профессоров и приват-доцентов), который любезно расспрашивал меня, чем я занимаюсь. Я рассказала ему о диссертации, которую готовила под руководством профессора Кеневича, о русских фурьеристах, среди которых был молодой Достоевский, и об отсутствии некоторых книг в Польше. И вот, вскоре, в Институт истории пришла огромная коробка с изданиями о моих петрашевцах, благодаря чему я могла теперь хорошо подготовиться к предстоящей работе в архивах. Отправителем был профессор Яцунский, а эти книги были из его библиотеки…

Без усилий велась беседа на польском языке с профессором Любовью Разумовской, детство которой прошло в Петрокове, где ее отец был гимназическим учителем. Она сохранила чувство привязанности к Польше. Мы вместе съездили в Петркув Трыбунальский, как теперь называется Петроков, и нашли большинство мест, которые она помнила. В свою очередь, один из гостей, чье детство и часть юности прошли в Варшаве, горько сожалел о том, что дворец Сташица лишился дорого его сердцу византийского стиля, который он приобрел в результате реконструкции в царское время. Он был выпускником русской гимназии, которая в то время как раз находилась в этом отвратительном здании. Мы назвали его «сыном полицмейстера», потому что мой Отец после знакомства с ним пришел к выводу, что его папочка, вероятно, был кем-то в полиции; на это указывали его знания о столице, а также то, как он вел себя.

Бывали и такие, как, например, сын Николая Машкина, автора учебника по истории древнего Рима (переиздавался пять раз в 1947–1956 гг.), известного нам со времен учебы. Молодой Машкин, выйдя из кинотеатра, в котором мы смотрели «Здравствуй, грусть» по роману Франсуазы Саган, с удовлетворением кивнул и заявил: «Однако народу я бы этот фильм не показывал». Чувство, что все существующее должно быть разделено на две части – для избранных и для широкой общественности – советский сынок из привилегированной семьи впитал с молоком матери. Мы восприняли это высказывание как весьма характерное.

Чтобы не возвращаться уже больше к теме сопровождения гостей, упомяну еще о двух событиях, рассказами о которых мы до сих пор развлекаем последующие поколения. Осенью 1979 года в нашем институте в зале имени Лелевеля проходила грандиозная конференция по случаю сороковой годовщины начала Второй мировой войны (здесь следует добавить, что в Институте истории ПАН, находящемся на Рыночной площади дом 29/31, в двух зданиях мазовецких князей, принадлежащих Обществу любителей истории, есть два прекрасных зала: один имени Т. Костюшки, с круглым столом для небольших собраний, и другой имени Лелевеля, который гораздо больше и приспособлен для больших собраний). Ожидалось прибытие директора Советского военно-исторического института (в звании генерала) и еще двух также высокопоставленных военных историков (одного генерала и одного полковника). Сопровождение было поручено Збигневу Пустуле и мне. Перед тем как поехать на вокзал (в нашем распоряжении было две машины), мой коллега попросил присесть и произнес следующее: «Пани Виктория, очень Вас прошу, чтобы Вы молчали, когда мы войдем в гостиницу, и сообщим им о повестке дня и подобных прочих вопросах. Только когда я закончу, Вы сможете ими заняться, потому что иначе, как я Вас знаю, Вы распустите их, и нам с ними уже будет не совладать». Конечно, я, молча, кивала. Как вскоре оказалось, мы с самого начала допустили ошибку, посадив двух генералов в одну машину (согласно этикету каждый должен был ехать по отдельности, в крайнем случае – в обществе низшего по званию). Никто из нас не придал этому особого значения. В гостинице после размещения мы сели на какое-то время и тогда коллега Пустула взял слово. Он произнес голосом, не терпящим возражений, примерно следующее, Польская академия бедная, поэтому машины служат только для того, чтобы привезти и отвезти на вокзал, но из гостиницы до института близко, поэтому они могут пройтись пешком или, возможно, будет микроавтобус для пожилых людей; суточные скромные, но уже заказаны билеты на вечер в оперу, а расходы на стриптиз и развлечения такого рода следует оплачивать из собственного кармана, по всем же другим вопросам они могут обращаться к нам обоим, а мы по мере возможности будем им помогать. После этой речи я могла заняться нашими гостями.