Текст книги "Шестеро"

7

Переменчива нарымская погода. Проспав два часа, старший Захаренко посмотрел в окно кабины и присвистнул:

– Эге-ге! Жди бурана!

Но младший ядовито заметил:

– Ни шиша ты не смыслишь – оттепель будет!

И действительно, после обеда мороза точно и не бывало. Все кругом побурело, потеряло яркость красок; сосны будто стали ниже, снег казался рыхлым, пропитанным влагой. С юга дул теплый ветер, пахнущий осиновыми листьями и сыростью. Он был слаб и непостоянен; этот южный ветер – редкий гость тайги на водоразделе между притоками Оби – Чулымом и Кетью. Только в апреле, а то и в первых числах мая со стороны Алтая и Средней Азии прилетят настоящие южные ветры. Принесут они с собой посвисты утиных крыльев, промоют до лучезарной голубизны небо, прикоснувшись к тайге, обновят ее краски. А февральские теплые ветры капризны и неустойчивы: приплывут нечаянно издалека, повеют призывно и трепетно – и поминай как звали, останется только серый, взлохмаченный снег да клочья сена на заледеневшей дороге.

К вечеру стало совсем тепло. Небо сплошь в низких темных тучах: не поймешь, ночь настала или вечер еще, свет фар тонет в дымке, точно в молочном тумане. Впереди ничего не видно, но Свирин знает, начинается самое тяжелое – речушка за речушкой, болота, непроходимый бурелом. Настоящее междуречье!

Головная машина остановилась. Свирин вышел из кабины, побрел вперед по дороге, с трудом вытаскивая ноги из раскисшего снега. Дорога, узкая пешеходная тропа, вдруг оборвалась, и Свирин оказался на берегу таежной реки. Он узнал ее – Кедровка. Это спокойная и неширокая река, по которой в половодье завозят на север машины, товары, продукты. Кедровка извилиста; им придется несколько раз пересекать ее на своем пути. Свирин спустился под невысокий яр. Долго стоял, вглядываясь в серую расхлябь снега, в тьму противоположного берега. Сверху с лязгом спускались тракторы.

– Ну как?

– Надо пробовать, – ответил Свирин, – принесите-ка лом.

Забросив лом на плечо, Свирин стал спускаться к реке, на лед, покрытый глубоким снегом. Остановился, ногой прокопал в снегу небольшую ямку, звоном отдался первый удар. Лом завяз, словно в мерзлой земле. С трудом вытащив его, Свирин ударил еще раз и бил до тех пор, пока острие сантиметров на десять не ушло в лед. Дальше бить не стал – лед толст, крепок. «Это хорошо, это дело», – подумал он, успокаиваясь. Если в Кедровке, со дна которой било много теплых ключей, лед лежит толстым покровом, беспокоиться нечего – крепко лежит он на малых речушках, быстрых и прихотливых.

Веселым вернулся Свирин к трактористам:

– Крепкий лед, поехали!

Головная машина, качнувшись, встала лапами гусеницы на торосистую поверхность реки, секунду помедлила на месте, точно раздумывая, двигаться ли дальше, потом мигнула фарами, лязгнула металлом и медленно пошла вперед. Два других трактора, присмиревшие, затихшие, косолапо расставив гусеницы, ждали. Метр за метром движется вперед тяжелый трактор. В свете фар – грязное, непонятное пятно. Свирин разглядывает его, подает трактор налево. Машина послушно поворачивает, но на пути снова такое же грязно-серое нагромождение: вздыбившийся торос. Видны обдутые ветром ледяные бока, загнувшаяся острая верхушка.

– Давай прямо, – говорит Гулин. – Не обойти! Свирин качает головой: это опасно!

– Надо искать обход, – говорит Свирин и выключает сцепление.

Проход между торосами слева, и трактор идет дальше, сделав небольшую петлю. Противоположный-"берег уже близок; свет фар освещает стену тальника, которая похожа на декорации, так неправдоподобно равны, подобраны деревья. Потом Свирин три раза выключает и включает задний сигнальный фонарь. Следующая машина спускается на лед, идет по проложенному следу. За ней третья.

– Ну вот, перешли! – говорит Гулин, закручивая папироску. – А ты, дурочка, боялась!

– Одну перешли, это верно, – охотно отвечает Свирин, – да вот беда: их впереди еще пятнадцать…

Гулин смотрит на него, расширив глаза, и вдруг начинает оглушительно смеяться, мотает головой:

– Неужели пятнадцать, начальник, да не может быть!

Смеется разными голосами – то тонким, то вдруг басом, и Свирин не выдерживает: смеется тоже. Смеется он негромко и как-то неловко, а лицо становится старым, некрасивым. Он не умеет смеяться. А Гулин все не может остановиться и хохочет уже взахлеб, немного неровно и словно нарочно.

– Так, значит, пятнадцать, – повторяет он. – Ну, насмешил ты меня, начальник. – И, бросив догоревшую папиросу, прикуривает другую.

Гулин и сам не знает того, что смех, торопливые затяжки крепким табаком – нервная реакция на томительные секунды ожидания: не затрещит ли лед под гусеницами, не вздохнет ли глухо река, раскрывая под трактором холодную темень воды? Но чувствует Гулин – пальцы вздрагивают, и он прячет руку, прижимает ее к коленке неосознанным движением.

– Пятнадцать, пятнадцать… – говорит задумчиво Свирин, застегивая телогрейку и опуская уши шапки. – Утром пойдем через Улу-Гай.

Утром так утром! Гулин смотрит па часы, собирается спать. Под мерные выхлопы, поскрипывание рессор он думает о пятнадцати речушках. Плывут мысли, путаются, в теплом тумане голова, в глазах – синие, зеленые круги. Они наматываются друг на друга, сцепляются, как у фокусника в цирке; иногда отчетливое, почти ясное изображение действительности. Потом сон… Блестящая, промытая снегом гусеница со звоном рвется, быстро разматывается с катков и все тянется и тянется вдаль; бесконечна эта гусеница, как время манит к себе, зовет она Гулина. И он с бьющимся сердцем идет по ней навстречу улыбающимся людям в светлой одежде. «Вот он!» – кричат люди и бросаются к Гулину, и их так много, что не видно конца шествию. «Это он, он!» – кричат люди, раскрыв от безумной радости рты. Но странно: они никак не могут забраться на гусеницу, по которой легко и свободно идет Гулин. И он смеется: гусеница лежит на самой земле, как не поймут этого люди! Потом все исчезает, и он видит глаза точно такие, как у хозяйки дома. Эти глаза принадлежат ему. «Почему одни глаза?» – думает он и летит прямо в расширенные зрачки, стараясь ухватиться руками за воздух, который густ и тяжел, как вода…

Гулин просыпается и сразу же забывает сон, только в груди что-то тревожно вздрагивает. Ему холодно, он кутается в тулуп, но слышит голос Свирина, далекий, тихий:

– Подходим к Улу-Гаю.

Последние слова Гулин еле слышит, он снова начинает засыпать, и Свирин трясет его за плечо: вставай, вставай! Окончательно проснувшись, Гулин видит лицо Свирина, склонившееся над ним. Усталое, посеревшее лицо.

– Вставай, Гулин, Улу-Гай…

8

Улу-Гай – небольшая речушка, приток Чулыма, но когда тракторы подошли к ней, Свирин не узнал Улу-Гая.

Насколько хватает глаз тянется пористый, набухший влагой лед – наледь – месиво из снега и воды, зыбкое и хрупкое. В нарымских речушках, где теплые ключи бьют вверх фонтанами, это не редкость: долгие дни мертво и недвижно лежит снег на реке, таким толстым слоем покроет ее, что и не верится, была ли река? Но вот на поверхности вдруг появится серое губчатое пятно, ширится, расплывается; потом из него забьет маленький бурунчик воды – чистой, прозрачной, и пойдет вода по реке во все стороны. Ночью грянет мороз, скует воду, и наутро хоть каток па реке устраивай. Но фонтанчик не сдается: чуть оттепель, опять ударит вверх и гонит воду по льдистой поверхности. Слой за слоем наращивается лед, захватывает метр за метром, река ширится, растет. И дивишься порой: не речушка была – ручеек маленький, а теперь метров на двести в ширину лежит лед, покрытый тонкой пеленой вчерашнего снега.

– Свежая наледь! – сказал Свирин, оглядев реку. – Вечером прошла.

Подошли братья Захаренко, посмотрели на Улу-Гай сонными глазами. Старший, широко зевнув, предложил:

– Закусить надо. В обед будет сутки, как не ели.

И только сейчас трактористы почувствовали, что проголодались. Сашка Замятин проглотил загустевшую слюну. Вчера в гостях Сашка ел мало, стеснялся загребать с тарелки большие жирные куски и уже вечером хотел есть, но Калимбеков словно забыл о еде, камнем сидел за управлением. Потом пошли через Кедровку, и о еде забылось. У Сашки заныло под ложечкой при воспоминании о тугой котомке, в которую мать понатолкала сала, пряников, конфет, халвы, холодного мяса, белого домашнего хлеба.

– На той стороне порубаем! – сказал Гулин. – Ты, Захаренко, дурака не валяй. Гляди, ребята, у него изо рта кусок сала торчит.

Трактористы опешили. Калимбеков придвинулся к старшему брату и схватился за бока: действительно, Захаренко что-то торопливо дожевывал, прикрыв рот ладонью.

– Правда, сало! – изумленно воскликнул Калимбеков. – Настоящее сало!

И раскатился по берегам Улу-Гая неправдоподобно громкий хохот здоровых мужичьих глоток. Сашка – так тот упал на снег и катался заливаясь. Трактористы хохотали и добродушно ругались: «Ну и Захаренко, жрет сало и еще завтракать собирается. Ну чудило, ну отмочил этот Захаренко!»

– Ладно, друзья-товарищи, – сказал наконец Свирин. – Давай вперед!

Забыл Сашка о голоде, окинул любовным взглядом лихую фигуру Гулина, бросился к трактору, уселся на водительское место, крепко сжав в руках рычаги управления. Калимбеков, заглянув в кабину, замотал головой, замахал руками:

– Место тяжелое. Дай я поведу, Сашка!

Сашка упрямо сжал губы.

– Я поведу, дядя Рахим! Моя очередь! – И, торопясь, стал доказывать: – Вы ночью три часа подряд вели. Через Кедровку тоже вы, а я – сиди? Неправильно это! Я тракторист…

Но уже пошла вперед головная машина. Сашка перевел сцепление, дал газ. Калимбеков откинулся в угол. Ишь какой сердитый мальчишка! Вцепился в ручки, как клещ, косит глазом на Калимбекова. Аи, какой сердитый мальчишка!

Сашка остановил трактор у кромки дымящейся наледи: на головной машине вспыхнул и погас задний сигнал: стойте! Переваливаясь на гусеницах, головной трактор осторожно пошел по льду, за ним оставался ребристый след, медленно наполняющийся водой. Потом машина начала валиться налево, гусеница глубоко ушла в наледь, из-под нее летели брызги воды и комочки смятого льда. «Дают полный газ, – подумал Сашка, сообразив, что трактористы решили пройти опасное место на высокой скорости. – Это, наверное, Гулин!»

– Буксует! – прошептал Калимбеков. – Аи, плохо, очень плохо!

Головной трактор еще больше наклонился, под наледь ушла почти половина гусеницы. Прошло мгновенье, и стала оседать вторая гусеница – машину словно засасывало в трясину. Она опускалась все ниже и ниже.

– Эй-эй! – испуганно крикнул Сашка и невольно закрыл глаза.

– Смотри, Сашка, не кричи! – схватил за плечи Калимбеков.

Сашка медленно открыл глаза и увидел головной трактор, стоящий вдоль реки. Он еще поворачивался на месте, затем рванулся вперед и пошел, разбрызгивая воду.

– Молодца! Сообразил! Боком пошел!

Головной трактор уже поднимался па противоположный берег.

– Давай! – сам себе сказал Сашка и рванул с места машину.

Он вывел ее на реку, сделал рывок и, набрав скорость, включил самую быструю шестерню сцепления. Машина зло загудела, вибрируя металлическим корпусом, жадно захватывая гусеницами промытое пространство наледи. Перед глазами Сашки качается серая поверхность реки и следы на ней – рваные, наполненные водой.

– Давай, милая, выручай, – шепчет Сашка машине, подается вперед, помогает трактору затаив дыхание.

– Середина! – словно издалека раздается голос Калимбекова, но Сашка отмахивается от него: «Сам знаю», – круто подает рычаги управления из стороны в сторону. Машина поворачивается, поочередно припадая то на одну, то на другую гусеницу. Сашку бросает то вправо, то влево, серое небо плывет в ветровом стекле. Сашка не видит ни реки, ни следа головного трактора, а только тальники на противоположном берегу. К ним он держит путь.

– Стой, Сашка! – кричит Калимбеков. – Стой, переехали!

Сашка машинально выключает сцепление и видит: машина стоит на берегу. В кабину заглядывает Гулин, сверкает белыми зубами.

– Сила! – говорит Гулин. – Сила!

Потом они стоят на берегу и смотрят на трактор братьев Захаренко. Как слон, идущий на водопой, нащупывая землю громадными лапами, медленно и осторожно спускается машина под яр, попыхивая неторопливыми дымками выхлопа. Южный ветер в тот миг разрывает низкую расхлябь туч, выглядывает неяркое солнце, следы тракторов на льду наливаются голубизной, блестит чистый лед у закраин берега. Машина ровно гудит мотором, покачиваясь, уверенно пробирается по наледи. На середине реки начинается буксовка, но водитель поворачивает трактор и так же, не торопясь, ведет его дальше. Середина уже пройдена, пройдено и то место, где буксовал головной трактор. Метров пятьдесят остается до берега.

– Вот салоеды, – говорит Гулин, усмехаясь, – хоть бы газу прибавили!

В это время машина братьев Захаренко на секунду останавливается, мотор опускается вниз – глухой гул проносится по реке. В первое мгновенье трактористы не могут сообразить, что произошло, и видят, как по обе стороны трактора метнулись темные фигуры и распластались на льду.

– Провалились! – тихо, недоуменно говорит кто-то.

И через мгновенье Свирин и Гулин бегут, спотыкаясь и падая, к машине братьев Захаренко. Машина провалилась по самый мотор, в кабине плещет улутайская волна. Здесь мелко. Возле трактора неподвижно лежат братья Захаренко. Старший неловко подвернул руку, младший лежит на животе, а во рту дымится папироса.

То, что произошло дальше, можно простить уставшим, взволнованным трактористам: никто из них не бросился поднимать братьев, не спросил: целы ли? Сжав кулаки, к младшему брату кинулся Калимбеков:

– Машину погубил! Эх, голова бить нужно! Порыв Калимбекова увлек остальных. Зло, сквозь зубы ругался Гулин, кричал, размахивая руками, Свирин, Сашка Замятин, покраснев до пунцовости, орал, нагнувшись над старшим братом:

– Ты что, не видел, как мы прошли? Ты скажи, не видел?

Страшен и дик был этот необузданный порыв небритых, усталых людей в промасленных телогрейках. На лицах, покрытых копотью и мазутом, блестят белки воспаленных глаз.

– Да вы сбесились! – неистово, перекрывая шум, закричал старший Захаренко, рывком поднимаясь с земли. Он сделал несколько шагов к младшему брату и внезапно со стоном схватился за левую руку. Покачнулся, но не упал, а тусклым голосом проговорил:

– Вы что, сбесились! Гришко, дай Калимбекову раза, чего он вылупился!

И очнулись люди, остановились, пораженные тем, что сделали. Свирин бросился к старшему Захаренко, и плохо пришлось бы им, если бы не раздался дикий Сашкин голос:

– Назад! Бегите! Бегите!

Под Свириным и старшим Захаренко переворачивалась льдина, обнажая нежно-голубые рваные края. Поток воды хлынул на нее, к ногам трактористов. Они замерли, затем напряглись, движимые инстинктом, врал оттолкнулись от льдины, прыгнули в протянутые руки товарищей. Льдина смачно ударилась о воду, весело закачалась на волнах.

– Фу-ты, черт! – выдохнул Свирин и вытер вспотевший лоб шапкой.

– Скупались бы! – заметил старший Захаренко и поежился. – Вода что лед!

Младший Захаренко решительно подошел к брату, приказал:

– Показывай-ка руку, нечего дурака валять!

Старший Захаренко побледнел, съежился, покачнулся на месте: не вспомни младший о руке, не было бы так больно. Он грустно сказал:

– Тяни телогрейку. – А когда младший легонько взялся за рукав, капризно закричал: – Не тяни так, скаженный!

Младший накинулся на него:

– Молчи, дубина, без тебя знаю… Помогите, братцы!

С Захаренко сняли телогрейку, серый затасканный пиджак из хлопчатобумажной материи. Левая рука тракториста висела плетью.

– Подними-ка! – распорядился младший, но сколько старший ни поднимал руку – пот выступил на лице, – не мог даже оторвать от туловища.

– У него вывих, – вдруг сказал Свирин, и трактористы увидели: рука казалась приставленной к плечу – неловко и косо.

Младший брат огорченно покачал головой.

– Достукался, шоб те пусто было! Возись с тобой!

Старший Захаренко жалобно стонал. Маленьким казался он и обиженным.

– И все у меня не как у людей! Гришко, як делать будем?

Гришка налился кровью, закричал:

– Все люди падают, и ничего! Упасть как следует не может, дубина! Ложись на снег – вправлять буду!

Старший брат положил на снег телогрейку и послушно, со стоном стал укладываться на нее, жалобно попросив:

– Вы только сразу, не тяните долго!

Сашка Замятин хрустел костяшками пальцев, бледнел. А младший Захаренко, деловито скинув телогрейку, стал походить на профессора перед операцией. Он кивнул Свирину:

– Помоги мне! Ты руку держи, а я на мосол нажму.

Он помял пальцами выставившийся сустав, по-профессорски озабоченно покачал головой – трудна задачка.

– Не мни, морда! Тягайте сразу! – заорал старший брат.

– Шо ты кричишь? – удивился младший. – Не хочешь – не надо, жди до московского хирурга.

– Тяни же, Гришко!

Наступила тишина. Старший Захаренко замер в ожидании, когда брат нащупает мосол. Сашка поглядел на Калимбекова – нужно же куда-то смотреть! – и удивился: у того бровь полезла на лоб, да так и застыла – то ли вопросительно, то ли недоумевающе. Потом Сашка услышал, как тихо и утробно икнул старший Захаренко, тяжело вздохнул, как расседланная лошадь. Через мгновенье он заорал:

– Слезай с меня, морда! Чего расселся – вправил уже!

Торопливо соскочил младший Захаренко, очень довольный собой, потер руку об руку:

– Чистая работа, профессорская!

Старший брат презрительно посмотрел на него.

– Таких профессоров у проруби топить надо – два часа вправлял.

– Ну, ладно, ладно! – Младший брат снял кашне, сделал из него повязку, повесил на шею брата. – Толкай руку! – Подумал секунду и ворчливо добавил: – Это мне теперь одному машину вести. Удружил.

– Рычаги катать можно и одной рукой! Полсмены, конечно…

И никто не видел лукавой, торжествующей улыбки на лице старшего брата: он отвернулся.

9

Затонувшую машину решили вытаскивать тросами, зацепив их за оба трактора. Работали быстро, торопливо: лед мог заковать трактор, и тогда никакими силами не вытащишь. Хорошо, что еще было сравнительно тепло, градусов пять-шесть мороза, но Свирин торопил трактористов. План был прост: на длинный шест привязать трос, заделанный петлей, и, подобравшись к трактору поближе, зацепить петлю за передний крюк машины. Это нелегко: крюк ниже и глубже радиатора трактора. Однако при известной ловкости это сделать можно. Свирин заблаговременно распорядился:

– Делайте пастил!

Калимбеков, братья Захаренко и Сашка нарубили длинных и тонких елок, набросали их перед радиатором машины – получилась крепкая зеленая дорога на льду. Свирин оглядел трактористов, что-то прикинул.

– Давай-ка! – крикнул он младшему Захаренко. – Поздоровше всех будешь…

Младший Захаренко живо скинул телогрейку, но, заметив, что трактористы внимательно смотрят на него, замедлил движения, насмешливо скривив губы:

– Та какая во мне сила! То жир, не мускулы!

Он иногда нарочно подчеркивал украинский акцент. Вот и сейчас, разбирая запутавшийся трос, бормотал:

– Вот зачепився так зачепився, бисова душа!

С шестом наперевес младший Захаренко пошел по хвойному настилу, прогибавшемуся, как пружинный матрац. Метров пять осталось до трактора – Захаренко пошел осторожнее, словно по канату, удерживая равновесие шестом. В двух-трех метрах от трактора он лег на настил, подтянул трос и замер в неудобной, напряженной позе. Так он лежал минут пятнадцать, потом поднялся и махнул рукой.

– Не цепляется!

А Гулин бросился под яр, побежал по настилу, высоко подпрыгивая; стволы прогибались, и со стороны казалось: человек бежит по клавишам огромного пианино. Легкий, стройный, уверенный, он в одно мгновенье оказался рядом с младшим Захаренко. Трактористы подошли ближе, стали наблюдать за действиями Гулина сбоку. Он наклонился, на лоб упала прядь волос, лицо покраснело. Он шарил шестом под мотором трактора.

Потом Гулин выпрямился. Младший Захаренко насмешливо наклонил голову. Гулин увидел это и снова забросил шест. Он бы возился еще, если бы Свирин не сказал упавшим голосом:

– Ах ты, беда! А ведь на крюке-то… Я ведь на крюк веревочку намотал! – Он по-бабьи всплеснул руками.

Вспомнили трактористы: еще в деревне поднял Свирин с земли небольшую веревочку; прищурившись, посмотрел на нее и, отряхнув от снега, аккуратно замотал на крюк последней машины.

– Как это забыл, друзья-товарищи, понять не могу, – старался оправдаться Свирин. – Небольшая такая веревочка, думаю, пригодится в дороге. Замотал – и забыл совсем! Ах ты, беда!

Хмуро смотрели трактористы на Свирина, молчали. Гулин бесшумно открыл рот, словно собрался что-то сказать, но только крепко выругался сквозь зубы.

Опытные, видавшие виды трактористы стояли на реке Улу-Гае. Не одному доводилось, ухнув с трактором в болото, лезть с колючим тросом в ледяную липкую грязь, разгребая ее руками. Бывало и так – встанет намертво машина в пятидесятиградусный мороз, заледенеет металл – прикоснуться нельзя, а тракторист скинет рукавицы, пополощет руки в бензине и часа три-четыре то заводную ручку крутит, то роется в моторе. Плюнет, бывало, с досады – плевок ударится о металл звонко, как дробинка.

– В воду надо, – задумчиво сказал старший Захаренко, и трактористы поняли, почему он сказал первый об этом, хотя все думали о том же: не может лезть в воду человек с вывихнутой рукой.

– Придется! – огорченно воскликнул Калимбеков.

Опять замолкли трактористы в раздумье, потом, словно по команде, повернулись к Свирину, спокойно, безулыбочно смотрели на него: «Приказывай! Ты начальник, воля твоя!» – говорили их спокойные глаза. Но Свирин понял, их по-своему: сбросив рукавицы, начал расстегивать верхнюю пуговицу телогрейки. Расстегнул, взялся за другую. Обыденны, неторопливы его движения, словно пришел Свирин домой и раздевается, собираясь отдохнуть.

– Погоди! – раздался голос Гулина. – Дай-ка я слажу. Простудишься еще, чего доброго… Человек ты пожилой, семейный!

Непонятно, чего больше в голосе Гулина: насмешки или товарищеской теплоты; стоит, широко расставив ноги, улыбается прищуренными глазами, насмешливо кривит нижнюю губу.

– Застегни пуговицы, начальник! Речушка не первая, сам говорил – пятнадцать на пути. Хватит на всех!

Калимбеков сорвался с места.

– Правильно, товарищ! Все будем купаться. Разреши, и я тоже!

Гулин быстро сбросил телогрейку, дернул за ворот рубаху, потянул, обрывая пуговицы.

Белотел и строен Гулин. Под тонкой кожей перекатываются желваки мускулов, вены веревками бугрятся по рукам. Посмотрели на Гулина трактористы и подумали, что любят, наверное, Гулина женщины, жадно ласкают налитое тело, крепко прижимаются к широкой груди. А он улыбается с прищуром, снисходительно позволяя любоваться собой.

На раздетого Гулина накинули тулуп, и он, поджав пальцы, прошел по льду к машине. Шестом отпихнул льдину от мотора, кивнув Свирину: «Готовь трос!» – обернулся к трактористам, сбросил тулуп и, озорно подмигнув, без колебаний бросился в воду. Брызги полетели в стороны, ахнула вода, негромко вскрикнул Гулин и замолк, точно задохнулся.

– Зря голову мочил, – заметил старший Захаренко. – Мерили же глубину…

– Трос давай! – закричал Гулин.

Ему бросили трос, он подхватил его, потянул на себя. Трактористы торопливо помогали, в суматохе мочили валенки в воде. Наконец трос подали, и Гулин погрузился в воду, но без троса – отвязывать веревочку.

– Одежду готовь! – крикнул Сашке Свирин, а старший Захаренко пошел к берегу – костер разводить.

Наконец Гулин вынырнул. Несколько секунд он ошалело мигал глазами, широко открыв рот. На лед полетела мокрая тоненькая веревочка.

– Давай! – исступленно закричал Гулин.

Еще раз погрузившись в воду, он накинул трос на крюк. Гулина ухватили за руки и вытащили из воды. Он дрожал. И Сашка Замятин подумал вдруг, что все это до нелепости странно, неправдоподобно: кругом снег, лед, светит зимнее солнце, а на реке стоит голый человек и, не попадая зуб на зуб, судорожно натягивает кальсоны.

– Помогай, ребята! – закричал Калимбеков, набрасывая на Гулина нижнюю рубаху. Ее подхватил младший Захаренко и, как ребенку, стал натягивать рубаху через голову.

Гулин никак не мог попасть в рукав, и, перехватив его руку, Захаренко одел его. Так же быстро натянули верхнюю рубаху, штаны, телогрейку, тулуп. Свирин сказал:

– Гоняй его, друзья-товарищи!

Гулина подхватили под руки и потащили по дороге к яру. Он едва успевал переставлять ноги, волочился. Калимбеков советовал:

– Ногами бежи, ногами.

Не сбавляя ходу, трактористы поволокли Гулина на подъем, он почти висел в их руках. Минут через десять Гулин взмолился:

– Хватит, братцы, выдохся!

Он был красен, потен, пар валил из-под тулупа, глаза повеселели – вот-вот расплывется улыбочка с прищуром, насмешливо скривится нижняя губа. Трактористы подвели Гулина к старшему Захаренко, возле которого весело потрескивал костер, посадили на расстеленный брезент.

– Не раздевайся, пока не высохнешь, – предупредил Свирин. – Сиди, мы сейчас…

Сквозь радужно расплывшиеся ресницы наблюдает Гулин за товарищами. Ему тепло, покойно, немного ноют ноги, иногда судорога холода щекочуще пробегает по позвоночнику, но все это мелочь, пустяк по сравнению с пьянящей радостью, которая мягко и трепетно разливается в груди. Гулин сейчас любит всех; готов обнять и Калимбекова, и Свирина, и братьев Захаренко, и Сашку, смеяться с ними, и ему становится жалко, что все уже позади: прыжок в воду, требовательный голос, восторженный взгляд Сашки, уважительные лица остальных трактористов. Но впечатления пережитого еще живы: он снова представляет себя стоящим на льду, слышит свою фразу: «Погоди, дай-ка я!» – любуется ее спокойно-насмешливой интонацией, отчетливо видит, как он подмигивает весело и смело перед тем, как броситься в воду.

Гулин взмахивает замерзающими ресницами, смотрит на реку. Тракторы взвывают моторами. Впереди машина его и Свирина, за ней через трос – Калимбекова. Они начинают выбирать слабинку троса, медленно и осторожно, чтобы не было рывка. Из машины Калимбекова высунулся Свирин, машет рукой, что-то кричит, видимо, братьям Захаренко. Двойной трос натягивается, звенит, колеблется. Свирин машет рукой, словно дирижер в стремительном танце, затем рука застывает, плавно идет в сторону. Моторы воют задыхаясь. Трактор братьев Захаренко несколько раз покачивается из стороны в сторону, но не подается. Машины упорно работают на месте. Потом становится видно, как мотор засевшего трактора поднимается вверх, машина вздрагивает и лезет на лед радиатором. «Помнут!» – тревожно думает Гулин, но, точно в ответ на его опасение, Свирин взмахивает рукой – утихают надсадные такты моторов, а трактор братьев Захаренко все движется, понемногу поднимаясь на мелкий лед, который набивается между гусеницами, это и хорошо – машина не пойдет вниз. Еще секунда – и гусеницы показываются из воды. Лед послушно подается в сторону.

– Давай работай! – кричит Свирин.

Трактористы добавляют газу. Машина братьев Захаренко выползает на берег.

Через несколько минут все водители собираются вокруг нее. Что с машиной? Заведется ли? Свирин озабоченно говорит:

– Бог не выдаст, свинья не съест. Опять же новая, должна бы.

Страшно подступиться к мокрой, обросшей сосульками машине – на ходовой части ил, грязь. Все это замерзло, висит махровыми бородами. Неузнаваема новенькая машина, и лица братьев Захаренко мрачнеют.

Свирин тяжело вздыхает:

– Укатали дизель! Срам! Что же делать будем? Куда могла попасть вода?

И тут происходит неожиданное – Сашка Замятин выступает вперед. Как это случилось, он и сам не понимает, но выходит вперед и сначала застенчиво, а потом все смелее говорит:

– Я думаю так… Одним словом, в школе нас учили. Вернее, не в школе, а на курсах трактористов. – Он не замечает ни насмешливой улыбки Гулина, ни нетерпеливого жеста Калимбекова, ни добродушных глаз Свирина, словно говорящих: «Валяй, Сашка, мели что знаешь!» – и продолжает: – Если дизельный трактор марки С-80 оказался погруженным в жидкость на продолжительное время, то следует прежде всего отвинтить нижнюю пробку картера и посмотреть, побежит ли из него вода. Если вода не побежит, значит, ее нет. Но вот в чем беда – может случиться, что вода уже замерзнет, тогда нужно прогреть картер, пропуская через него несколько раз горячую воду. Если и после этого вода не покажется – картер чист. Желательно также во всех емкостях проверить и сменить масло…

Он переводит дух – трактористы слушают напряженно, с интересом. Сашка воодушевляется еще больше:

– Самая же главная опасность – намокание магнето, – Сашка точно помнит: так говорил преподаватель. – Его нужно аккуратно снять, унести в отапливаемое помещение и, дав остыть, посмотреть, не пробивается ли на массу…

Он замолкает, оглядывается на Гулина и прикусывает язык: тракторист, схватившись руками за живот, беззвучно хохочет, ощерив белые зубы.

Сашка густо краснеет, съеживается, и ему становится так стыдно, что он быстро повертывается и убегает за трактор. Губы Сашки дергаются, в глазах мутная пелена – он едва сдерживает слезы.

– Сашка! – кричит ему Калимбеков. – Иди сюда, Сашка!

Калимбеков заглядывает за трактор.

– Не надо обижаться, свои люди… – Он берет Сашку за руку и тащит к трактористам.

Сашка упирается, но идет, отвертывая лицо. Калимбеков присаживается перед Сашкой на корточки, смешно разводит руками:

– Ах, какой обидчивый! А говорил ты правильно, хорошо говорил. Все помнишь, что в школе учил. Молодец, Сашка!

Трактористы смеются дружелюбно, сердечно, и Сашка больше не сердится, вместе со всеми возится у машины, откручивая нижнюю пробку картера. Теперь трактористы молчаливы, сосредоточенны; движения их ловки, продуманны: кто обивает ломом лед, кто с головой ушел в раскрытый капот мотора, кто забрался под трактор и колотит молотком о металл. Проходит не больше часа, и трактор окутывается синим дымком, оживает, подрагивает выхлопами. Веселеют лица трактористов.

– Завелся, подлец! Новый он и есть новый! Вспотел весь дизель-то.

– Гудит, голубчик, гремит…

– А голос ничего, поет, как соловей-пташечка.

– Ну, ладно, друзья-товарищи! Теперь и перекусить можно.

Веселой гурьбой идут трактористы к брезенту, к костру, возле которого сидит закутанный в тулуп Гулин, сверкает улыбкой. Старший Захаренко и Свирин приносят еду, Сашка, покраснев, высыпает на брезент содержимое туго набитого мешка.

– Тут вот… Я ей говорю, не толкай чепуху разную, а она: пригодится…

Глядят трактористы на Сашкино угощенье и крутят носами от удовольствия: дурень этот Сашка! – пряники, халва, конфеты, белый домашний хлеб. Только подавай, все уметут да еще попросят добавки! Младший Захаренко откусывает кусок домашнего пряника, жует на передних зубах, причмокивает от удовольствия.