Текст книги "Глухая Мята"

5

Бригадир Семенов обходит лесосеку – проверяет, все ли хлысты выбраны, не разбиты ли тракторные волоки, чисты ли деляны. На полпути к вальщикам Григорий встречается с механиком Изюминым, который внезапно выныривает из сосняка; – он в черной кожаной куртке с замками-«молниями», галифе туго обтягивают икры, голова простоволоса. Он похож на ответственного работника, приехавшего в Глухую Мяту из областного центра. Семенов одет обычно – телогрейка, бродни, зимняя шапка.

– Разрешите присоединиться? – говорит механик, наклоняя голову и улыбаясь с оттенком насмешки и словно бы подчеркивая этим, что он должен присоединиться к бригадиру по служебному долгу, так как в обязанности механика передвижной электростанции входит контроль за качеством валки деревьев. Поэтому механик тоже следит за хлыстами, огребает снег с пеньков, чтобы убедиться, что Виктор и Борис хорошо ошкурили их.

– Десятикласснички работают добросовестно! – наконец говорит механик. – Этого у них не отнимешь.

Семенов искоса наблюдает за ним, тоже разгребает снег на пеньках, а сам думает о словах механика, которые для него прозвучали так: «Да, приходится признать, что парни работают хорошо, хотя вам они доставляют много хлопот, но с этим, видимо, ничего не поделаешь, ибо придраться к ребятам нельзя». Есть еще какой-то смысл, который уловить Григорий пока не может, но понимает, что Изюмин готовит почву для разговора и оценка работы Виктора и Бориса – начало. Изюмин тем временем огребает еще несколько пеньков, удовлетворённо хмыкает, прислушавшись к грому падающих деревьев, произносит:

– Да, этого у них не отнимешь! Парни работают отменно!

– Я знаю это! – отзывается Григорий и опять расшифровывает: «Как бы вы ни относились к ребятам, парни работают хорошо!» В этом – скрытый смысл слов механика и тоже начало разговора с бригадиром, а то, что разговор должен состояться, Григорий знает: с самого утра ловит он на себе испытующие, оценивающие взгляды Изюмина, видит, что механик ищет случая встретиться с ним наедине, хотя раньше Изюмин вежливо обходил Григория, держался на дистанции наигранной почтительности и подчеркнутого признания его бригадирской власти. Всем своим поведением механик давал понять Семенову, что вынужден подчиняться ему, что в силу обстоятельств безоговорочно признает власть бригадира и что, собственно говоря, ему совершенно безразлично, кому повиноваться. Изюмин относился к Григорию так, как человек относится к вывеске «Не курить», – он не задается вопросом, почему висит объявление, кто повесил его, зачем, а прочитав, пожимает плечами: «Приходится подчиняться! Ничего не поделаешь – висит!» Так и механик – пожав плечами, решил про себя: «Ничего не поделаешь! Назначен!»

«Все ясно!» – думает Семенов, не отводя взгляда и радуясь тому, что понял механика.

Они теперь идут в ногу, рядом, и Григорий замечает, что механик почти одного роста с ним.

«Метр восемьдесят пять в нем, не меньше!» – соображает Григорий. Кожаная куртка, галифе идут Изюмину; он строен, подтянут, умеет празднично держать крупную голову с поседевшими височками. И почти против своей воли, против желания Семенов спрашивает:

– Валентин Семенович, вы женаты?

Механик, видимо не ожидая такого вопроса, слегка замедляет шаги, прицеливается на Григория левым глазом – второго не было видно из-за носа с маленькой горбинкой. Немного погодя, подумав, отвечает:

– Женат! – Опять думает и прибавляет: – Разве вы не знаете нового главного врача поселковой больницы?

– А что? – круто обертывается к нему Григорий.

– Это моя жена!

– Жена! – растягивает слово Семенов и останавливается, припомнив восторженный рассказ Ульяны о новом главном враче, которая, по словам Ульяны, была настоящим человеком и прекрасным специалистом. Рассказывала Ульяна восторженно, а это было непохоже на нее – она долго присматривалась к людям, оценивала не сразу.

– Странно: вы – Изюмин, она – Снегирева, – говорит Григорий, все еще стоя напротив механика.

– Ей показалась неблагозвучной моя фамилия! – отвечает Изюмин таким тоном, словно оправдывает жену в странности, но в то же время иронизирует над ней, как над человеком, которому свойственна чудаковатость. – Есть и еще причина. Моя жена – дочь профессора Снегирева. Ей не хочется менять знаменитую фамилию на безызвестную – Изюмин! – снова не то издевается над ней, не то оправдывает жену механик.

– Вот как! Я слышал о нем. Известный хирург!

– Мы поженились, когда я учился в техникуме…

Изюмин говорит об этом просто, спокойно и, видимо, без хвастовства, как о деле пережитом и продуманном.

«Вот оно какое дело!» – думает Григорий и уж теперь отчетливо примечает броскую красоту механика, которую он раньше видел мельком, меж делами, как вещь ненужную, несущественную для того, что происходит в Глухой Мяте. Теперь же красота лица механика приобретает иное значение – она имеет прямую связь с именем знаменитого профессора, а это очень важно Григорию. Он старается подробнее вспомнить рассказ жены о главном враче. По словам Ульяны, Снегирева – скромный, душевный человек, знающий врач, очень проста в обращении с подчиненными, чутка к людям. Вспомнив это, Григорий вспоминает и другое – однажды он видел Ульяну со Снегиревой. Они вместе входили в больницу, он окликнул Ульяну, она задержалась на крыльце, а Снегирева прошла в дверь, но он успел заметить крупную фигуру, покатые плечи и простое, немного широковатое лицо.

– А я видел вашу жену! – говорит он механику.

– Может быть! – небрежно бросает Изюмин, понимая значение взгляда бригадира и позволяя разглядывать себя.

«Красив! – думает Григорий. – Очень красив! Лицо сильное, волевое, умное!» А механик вэто время говорит с улыбкой:

– Ну, осмотрели меня?

– Осмотрел! – отвечает Григорий с той же долей вызова, которая прозвучала в голосе механика.

– И что же?

– Вы красивый мужчина! – серьезно отвечает Григорий.

– А не мало? – спрашивает Изюмин и тоже становится серьезным. – Давайте начистоту, бригадир!

– Давайте! – отвечает Григорий. – Может быть, присядем на сосну. Так удобнее будет.

– Присядем, – соглашается механик и садится первым.

Они – бригадир Семенов и механик Изюмин – сидят рядом, тесно, как старые друзья, но разговор их отрывочен. Они похожи чем-то на фехтовальщиков, которые еще не стали в боевую позицию, но уже внутренне готовы к схватке, хотя маски подняты. Фехтовальщики улыбаются, их руки еще хранят тепло пожатия, но один уже принимает боевую стойку, изгибает шпагу, чертит воздух – готов стремительным движением пронзить противника. Так проходит минута – и вдруг опускаются забрала, раздается звяк стали, лица фехтовальщиков глухо закрыты сеткой Они обмениваются молниеносными, хотя поначалу и прощупывающими ударами.

– Вам рассказали обо мне? – устремляется шпага Изюмина.

– Да! – следует ответный выпад.

– Что же вы ответили?

– Правду.

– А вы всегда говорите правду?

– Всегда.

– Слушайте, Семенов, вы действительно…

– А вы?

– Стараюсь!

– Стараетесь исправиться?

– Как видите… Слушайте, бригадир! А не много вы берете на себя?!

– По силам, Изюмин, по силам!

– Курите, Семенов. Вы, кажется, не выдержали, опять начали!

– Нет, не выдержал! По некоторым причинам опять начал…

И они враз опускают руки в серебряный портсигар механика, набитый дорогими папиросами. Их пальцы сталкиваются, и они на мгновение замирают для того, чтобы долго и пристально посмотреть в глаза друг другу. Никто из них первым не опускает взгляда, их глаза спокойны, раздумчивы: синие – у механика, черные – у бригадира. Оба понимают, что взгляды нужно развести разом. Так они и делают.

– Ну, бригадир, не ожидал я от вас такого! Сильный вы человек! – весело хохочет Изюмин и слегка похлопывает рукой Григория по коленке. – Что вы можете сказать против меня? Ничего! Вы просто доложите руководству, что механик со своими обязанностями справлялся отменно.

– Я обязан!

– Ну вот видите! – довольно потирает руки механик и шутливо раскланивается. – Меня ждут дела. Станция, знаете ли, требует присмотра! До встречи!

– До встречи! – тоже шутовски склоняется Григорий. Механик уходит, а Григорий еще долго сидит на сосне и ждет, когда перестанет биться у подбородка трепетный, горячий живчик. Умен, здорово умен механик, коли понял, что именно мог говорить о нем Сутурмин. И добился своего – узнал, что ничего плохого не сказал о нем бригадир в леспромхозе, на честности сыграл, на прямодушии Григория.

«Ничего! – думает Григорий. – Посмотрим, механик Изюмин, посмотрим, что ты дальше будешь делать, как поведешь себя! Сам хотел идти за бобиной – интересно! Очень интересно!»

Живчик у подбородка замирает.

«На дочери знаменитого профессора женаты, механик Изюмин? Интересно! Очень интересно!»

6

Федор Титов и Георгий Раков работают до поздней ночи – создают запас древесины на утро. Трелюют хлысты одним трактором, так как чокеровать некому – нельзя же держать вальщиков в лесосеке больше полусуток.

Споро работают трактористы. Всего час прошел, как ушли в барак товарищи, а уж гора леса громоздится на эстакаде. Поздняя ночь в Глухой Мяте, но Федор не устал, он весел и подвижен. Давно так хорошо не было ему, как в этот длинный, суматошно-радостный весенний день, а в мускулы словно вставлены маленькие пружинки, от которых каждое движение доставляет удовольствие. И еще больше повеселел Федор, когда вспомнил, что в будке механика Изюмина еще с того памятного раза сохранилась водка. Хоть и сильно он был пьян тогда, а все-таки запомнил, что на дне литровки немного – пальца на два – осталось водки. Вспомнил о ней, обрадовался Федор, решил приложиться вечерком, с устатку, чтобы еще больше ощутить радости; и от этого весь день нет-нет да и вспомнит о бутылке и еще больше повеселеет. Правда, после сытного обеда, вспомнив о водке, тревожно подумал: «Что это я – ровно алкоголик!», но потом тревога прошла, и уже через час после обеда опять удваивалась радость весеннего дня от мысли о литровке, лежащей в будке электростанции.

Они кончают работу в час ночи, зная, что завтра могут выйти позднее.

– Хватит! – говорит Георгий и тяжело вываливается из кабины. Первые мгновения он не может ни выпрямиться, ни шагнуть – тело и ноги затекли от неподвижного сидения в машине.

– Хватит так хватит! – соглашается Федор, хотя мог бы работать еще.

Не сговариваясь, они достают тряпки, подходят к машине с двух сторон и начинают протирать ее – теплую, еще немного вздрагивающую, дышащую – маслом и бензином. Они – знающие, любящие свое дело трактористы. Пусть небо обрушивается на землю, пусть Обь выходит из берегов – не уйдут водители от заглушённой машины до тех пор, пока не пройдутся мягкой тряпкой по металлу, не спустят воду из радиатора, не подкрутят гайки.

Иногда руки Федора и Георгия встречаются, и Титов не отдергивает свои. Размягчил его весенний день, раздобрил, и злость на Ракова прошла бесследно, как будто и не было ее никогда. Федор человек незлопамятный, отходчивый; как прежде, хорошим, правильным и большим человеком представляется ему Георгий Раков. Но порой, когда их руки встречаются на теплом металле, ему хочется в чем-то извиниться перед Георгием, признаться в нехорошем поступке, который Федор совершил по отношению к Ракову. В чем извиняться, он не знает, но чувствует себя виноватым перед Георгием. А бывает и другое – Раков вдруг скажет что-нибудь или повернется так, что у Федора начинает кружиться голова: ведь так говорит и так делает Лена! И Федор долго не может прийти в себя.

– Прикрой, Федя, радиатор! – просит его Раков, залезая в кабину. – Я мотор почищу.

– Хорошо, Гоша! – И немного погодя, прикрыв радиатор, сообщает: – Я плотно закрыл, Гоша!

– Спасибо, Федя!

Попроси Раков, гору для него сейчас свернет Федор, невозможное сделает, чтобы услужить трактористу.

Тропинка, ведущая к бараку, проходит мимо будки электростанции, и, чтобы пройти, они должны подняться на бугорок, спуститься, на спуске срезав угол возле станции. Когда Раков и Титов проходят будку, они почти задевают ее плечом.

«Зайти или нет? – колеблется Федор. – Скажу Георгию, что забыл топор!» Раков быстро шагает впереди, размахивает руками. «Нет, пожалуй, не буду заходить! Завтра!» – думает Федор, и в это время тропинка ведет под уклон. Ноги сами бегут по ней, он тоже, как Раков, размахивает руками, боясь поскользнуться на дорожке, которую от блеска луны почти не видно, и только черная будка впереди помогает ориентироваться. Федор успевает замедлить бег как раз к изгибу тропинки рядом с электростанцией. Он даже схватывается за нее руками, чтобы не упасть.

– Я забегу на станцию! – кричит он Ракову. – Топор забыл! Ты не жди меня!

– Ладно! – несется снизу.

«Не хозяин я над собой!» – думает Федор, а сам открывает дверь будки. Здесь темно, как в подвале, но вместе с Федором заглядывает луна, свет ее ложится стремительной дорожкой на кругляшки меди, приборы, мазутный пол. Федор не знает, куда спрятал бутылку механик, и сомнение охватывает его: «А вдруг выпил?» Но тотчас же представляется лицо Изюмина. «Такой не станет один пить. Это я могу! Эх, Федор, Федор!» Но раздумывать некогда – торопливо тянется к контактам выключателя, боясь, что ударит током. От этого его движения делаются вкрадчивыми, воровскими. Федор шарит боязливо, точно опасается наткнуться на острое. Когда, наконец, контакт нащупан, он резко отдергивает руку – бьет током, – но все же успевает накинуть проводок на штырь. Однако лампочка не зажигается.

Федор длинно и затейливо ругается – нужно надевать еще один проводок, а спичек у него нет. Не от удара током – он слаб – ругается Титов, а оттого, что вором лазит по станции, что победило в нем желание выпить, и еще оттого, что он немного боится тишины, возвращения Ракова и чего-то непонятного, сумрачного. Ему представляется, что в станции затаилось живое, испуганное им существо.

Он набрасывает второй контакт. Вспыхивает маленькая лампочка, освещает станцию. Здесь чисто, уютно, хорошо пахнет маслом и бензином. На столе, развернутая, лежит книга с картинкой: полуголая женщина тянется губами к мужчине в жокейских сапогах.

Под столом бутылки нет, он перекидывает лампочку на проводе за мотор – тоже нет, затем в другую сторону – тоже нет. Стараясь сообразить, где водка, он постепенно обносит лампу по всем углам станции и сердито решает: «Выпил! Вот тебе и механик!», и в это время лампочка освещает пол, а особенно ярко одну из половиц, прибитую непрочно.

«Здесь!» – радуется Федор и приподнимает половицу, сует под нее руку.

Пальцы натыкаются на что-то мягкое, продолговатое. Федор машинально схватывает предмет и вытаскивает из-под половицы большой брезентовый сверток. Развернув, тихо ойкает:

– Вот это да! Откуда у него?

На брезенте лежит целое богатство – два провода высокого напряжения, несколько запальных свечей, поршневые кольца, части магнето, ротор и еще что-то, завернутое в отдельную тряпочку.

– Запасливый мужик! – с восхищением восклицает Федор, развертывая тряпочку. – Ого! – шепчет он.

Покачиваясь маятником на тонком проводе, висит бобина. Точно такая бобина, за какой ходил Григорий Семенов в леспромхоз. Она поблескивает свежей краской, она новенькая, точно сейчас привезена с завода. Бобина все покачивается в руке, и ее колебания сначала затихают, но потом она снова начинает раскачиваться – все сильнее и сильнее. Это происходит оттого, что рука Федора вздрагивает. Он бросает бобину. Она глухо ударяется об пол. И ему думается, что то страшное, что испуганно поеживалось и сжималось в электростанции, – это и есть бобина… Федор садится на пол, упирается руками позади, и от этого кажется, что он готов в любое мгновение сорваться с места, чтобы отпрянуть от бобины, если она оживет.

Так, молча, напряженно, он сидит несколько минут, потом срывается с места, ударяется о низкую будку и, весь искривившись от боли, оседает на пол. Во второй раз он выпрямляется осторожно, берет бобину за кончик провода и тихонько выходит из станции, запирает тщательно дверь на щеколду.

Он несет бобину за проводок так, как носят убитую змею: за кончик хвоста.

7

В вечернем бараке весело. Никита Федорович Борщев – босоногий, в распахнутой нижней рубахе – сидит на табуретке посредине комнаты и кажется мохнатым с ног до головы: так много на нем волос.

Лесозаготовители хохочут. Борис Бережков совсем посинел от хохота, икает и просит заморенным голосом:

– Вы дальше рассказывайте, дальше!

– Дальше, как говорится, обыкновенно, – собирает на лбу гармошку морщин старик. – Она, конечным делом, втрескалась в него и ничего слушать не хочет. У нас, говорит, с ним любовь платоническая… – Никита Федорович значительно прищуривается и поясняет: – Это значит, что они по темным углам не шарят… Дарьи нет? Нет, как говорится! Это хорошо!..

– Вы дальше, дальше!

– Чем дальше в лес, тем больше дров!.. Прихожу однажды домой, смотрю, а она, то есть девка моя, в моих парадных штанах вышагивает. Ах, будь ты неладна! Я, конечным делом, хвать ее и страшным голосом говорю: что ты, говорю, окаянная, делаешь, почто мои праздничные штаны напялила? Она вроде стушевалась, а потом глазами зырк-зырк в зеркало и на меня – вы, говорит, ничего не понимаете, это, говорит, теперь модно, и все культурные барышни на мотоциклах в штанах катаются. Ты, говорит, папа, отойди в сторону… Я, конечным делом, в сторону не отошел, а нагнулся и достал из сундука великой страпшости солдатский ремень. Помахал я этой страхолюдиной перед ее носом и говорю: без промедления сымай праздничные штаны, а мы, говорю, разберемся, какие еще такие мотоциклы! Ну, она, понятно, сопротивляется, штаны скидывать не хочет, и тут как раз выкатывается из сеней моя старуха и в голос: «Ой, батюшки-светы! Микита, Микита!..» Она меня по-старинному кличет – Микитой… «Ой, Микита, Микита, ты погляди, она с Гаврюшкой, с охломоном этим, на мотоцикле в лес собирается!..»

Никита Федорович весело смотрит на лесозаготовителей, покатывающихся от смеха. Семенов трясется мелко, судорожно, а парни изнемогают. Петр Удочкин полуоткрыл рот, да так и остался.

– Ну, просмеялись? – спрашивает их старик. – Повествую дальше!.. Как я про мотоцикл-то услыхал, сразу пырск на крылец, и – что ты думаешь! – сидит этот самый Гаврюшка на мотоциклетке и уже ко всему готовый, потому как у него под задом тарахтит и дым идет черный-пречерный. Я было рот разинул, но и слова сказать не успел, как выскакивает на крылец старуха и опять в голос: «Доченька моя милая, не езди ты с этим охломоном, не езди! Он тебя на этой тарахтелке куды хошь завезет! Ты ведь с нее не слезешь! Он ведь как оглашенный носится, видала я, сама видала!» Тут и до меня, конечным делом, дошло. И правда, думаю, как с нее соскочишь, завезет куда вздумает, а потом разбирайся – платоническая любовь у них или нет? И взяло тут меня зло! А в руках у меня, как вы знаете, ремень страхолюдной толщины. Ну, я, конечным делом, размахнулся им и для первости Гаврюшку легонько стебанул. Он перевился ужасом и – на меня: что вы, говорит, Никита Федорович, делаете? А ничего, отвечаю, а получи еще! Да хлесть его ремнем через спину, да хлесть второй раз!

Барак стонет от смеха, и даже огонек лампешки весело подпрыгивает, и Никита Федорович доволен: отошли ребята душой после тяжелого дня, налились смехом, а это – старик знает по себе – лучшее средство от усталости. Готов хоть до утра развлекать товарищей Никита Федорович.

– Третий раз хлобыстнуть Гаврюшку меня бог не привел, – с сожалением говорит Никита Федорович. – Под задницей у него диковинно громко затрещало, дым повалил какой-то прозрачный. Я и руку поднять не успел – нет Гаврюшки! Только пыль на улице, а его корова языком слизнула!.. Вот, говорю дочке, разве на таком ходу соскочишь! Да ни в жизнь! Это же убийство, а не мотоциклетка… Она, конечным делом, в рев. Ты, плачет, нашей любви не понимаешь! Понимаю, говорю, очень даже хорошо понимаю, а про себя думаю: у нас со старухой всякая любовь была, и платоническая и обыкновенная, а дети все одно рожались. Ты, думаю, дура этакая, восьмая по счету, дал бог – всякого насмотрелись! Ну и для форсу, для острастки разок и дочку перетянул ремнем, слегка, как говорится! – Старик делает паузу, строго сдвигает брови и заключает: – Не помог ремень, нет! Обратно стал ездить Гаврюшка. На Первый май свадьбу играть думают. Не знаю, даст ли бог случай праздновать!

Смех постепенно стихает, а слова Никиты Федоровича о Первом мае настраивают лесозаготовителей на задумчивый: лад. Да, весенний праздник близок! Но кто знает, где будут встречать его лесозаготовители! Мало надежды на то, что до Первомая начнется молевой сплав и сплавщики возьмут лес из Глухой Мяты, а вместе с ним и лесозаготовителей. Скорее всего к пятому, а не то и к десятому мая будут дома они.

– Спать, товарищи! – разрушает задумчивость людей бригадир. – Спать!..

Не ноют, не болят сегодня ноги Никиты Федоровича, отошли и теперь все лето, до самой осени, будут молодыми. Быстро засыпает старик; едва успевает прислониться щекой к подушке, как глаза закрываются. Спит Глухая Мята, и только Силантьев ворочается. Он один слышит, как возвращается из лесосеки Георгий Раков, как тихонько укладывается на матрас, как сразу же засыпает, коротко всхрапнув напоследок.

Безмолвие в бараке, спокойствие, да ненадолго… Гремит входная дверь, как выстрел раздается бухающий удар.

– Вставайте, люди! – кричит Федор Титов, и Силантьев видит его руку с зажженной спичкой: рука мелко вздрагивает.