Текст книги "Заговор королевы"

– Ах! Я начинаю тебя понимать. Ты хочешь возвестить приход того, кому наш университет дал прозвание несравненного Кричтона?

– Я из предосторожности должен сказать вашему величеству о его приходе, как я бы уведомил моего друга о возвращении ревнивого мужа.

– Кричтон! – воскликнула Эклермонда, выходя из оцепенения при имени своего возлюбленного. – Он здесь! Смею ли я испросить у вашего величества дозволения возвратиться к ее величеству, вашей матери?

– Нет, милочка, – холодно отвечал Генрих. – Мы не желали бы лишить вас удовольствия присутствовать при нашем свидании с этим фениксом учености. Итак, вы останетесь при нас и в особенности, – добавил он так тихо, что одна Эклермонда могла его слышать, – не упускайте из виду данного нами совета. Вы в свое время получите достаточно доказательств его непостоянства. Господа, – прибавил он громко, обращаясь к присутствовавшим вельможам, – подойдите сюда. Завоеватель университета недалеко от нас. Очень редко случается королям встречать в среде придворных ученого. Вы, вероятно, помните, что во время нашего последнего турнира и последовавшего за ним боя диких зверей мы предсказали, что Кричтон прославит себя. Он отличился, но таким способом, которого мы менее всего ожидали. Мы обещали ему награду – сегодня вечером мы желаем выполнить наше царственное обещание. Жуайез, передайте ее величеству королеве Наваррской, что мы просим ее к себе. Для нее, без сомнения, прием, оказываемый нами Кричтону, будет особенно интересен. Матушка, если ваша беседа с Руджиери окончена, то ваше присутствие придаст еще большую благосклонность нашему приему. Прошу вас, садитесь, мы желаем принять несравненного Кричтона так, как прилично королю.

Генрих сел на богатое кресло, принесенное слугами, и был тотчас окружен придворными, составившими около него блестящий полукруг.

Екатерина Медичи, разговор которой с астрологом бы уже окончен, приметила, хотя и с некоторым неудовольствием, внимание, оказываемое Генрихом Эклермонде. Однако, всегда стараясь потакать любовным прихотям сына, а не обуздывать их (в этом-то и состояла тайна ее могущества), она не показала ни малейшего признака неудовольствия и величественно села рядом с ним. Позади Екатерины примостился Руджиери, бросая по сторонам яростные и беспокойные взгляды, подобно гиене в клетке.

Ближе к королю, держась за трон обеими руками, чтобы не упасть, стояла Эклермонда, пребывавшая в полуобморочном состоянии.

Шико попросту улегся у ног своего государя, держа в руках погремушку, а на коленях любимую собаку Генриха, болонку с длинными ушами, большими глазами и шелковистой шерстью, пряди которой волочились по земле. Бедный Шателар! Между тем как красивое животное подчинялось его ласкам, Генрих на минуту вспомнил ту, от которой, как от сестры, получил он его в знак памяти. Он вспомнил о Марии Шотландской, о ее заключении, о ее красоте, о странном сходстве с ней Эклермонды, и его страсть разгорелась с новой силой.

«Странная вещь! – говорил он мысленно. – Я бы желал, чтобы она была жидовкой или язычницей! Тогда можно было бы надеяться получить от нее чего-нибудь, но гугенотка – уф!»

Генрих III

Появление Кричтона на празднестве привлекло всеобщее внимание. Его блестящая победа в университете наряду с его храбрым, рыцарским характером возбуждала всеобщее изумление и составляла предмет всех разговоров. Каждый выражал свое удивление и задавал себе вопрос: когда успел он приобрести эту изумительную ученость, которая превзошла ученость всех докторов и озадачила самых искусных логиков в королевстве. Господствующее мнение было, что это дар свыше. Как же иначе мог он достигнуть таких всеобъемлющих познаний? Его видели на охоте, в фехтовальном зале, на карусели, на каждом празднике, и в каждом случае он быстрее других осваивал все тонкости этих забав и принимал в них участие с увлечением и беспечностью, одному ему свойственными. Одним словом, его видели везде, кроме его кабинета, где бы более всего должно было предполагаться его присутствие. Он постоянно будоражил жизнь высшего общества: первым затевал всякие удовольствия, во всем имел успех и не пренебрегал никакой забавой, которая могла доставить ему развлечение, то поддаваясь улыбкам красавиц, то откликаясь на внутренний зов игрока, кости которого, казалось, повиновались ему с удовольствием – так ловко умел он владеть стаканом, то прислушиваясь к многочисленным тостам, отдавая честь Бахусу, дары которого, сверкающие в кубках, казалось, не несли для него никакого опьянения. Но, однако, этот беспечный, легкомысленный сибарит, гонявшийся за удовольствиями с горячностью, незнакомой самым сладострастным людям, одержал победу над самыми образованными и трудолюбивыми представителями воздержанности и учености.

Все это казалось непонятным. Был только один способ разрешить загадку, причем суеверия того времени допускали этот способ. С умом, украшенным такими обширными познаниями, человек, столь богато одаренный, мог приобрести все эти сведения не иначе как с помощью сверхъестественных сил. Кричтон должен был быть вторым доктором Фаустом, наделенным постоянной юностью, или фантастическим врачом Жеромом Карданом[71]71
  Кардан Джироламо (1501–1576) – итальянский математик, философ, медик; вывел формулы для решения уравнений третьей степени, носящие его имя; занимался составлением гороскопов, предсказал день своей смерти.


[Закрыть], возвратившимся с того света, или Парацельсом[72]72
  Парацельс Филипп Аврелий Теофраст (1493–1541) – немецкий врач и естествоиспытатель, профессор в Базеле; первым начал рассматривать процессы, происходящие в организме, с химической точки зрения.


[Закрыть], или, может быть, самим знаменитым чародеем Корнелием Агриппой[73]73
  Агриппа Генрих Корнелий (1486–1535) – один из наиболее образованных людей своего времени, ярчайший представитель Возрождения. В течение своей жизни был воином, профессором, юристом, теологом, философом, медиком, историком, государственным деятелем, магом. Писал стихи, неплохо рисовал, знал много языков.


[Закрыть], – так как черная собака Кричтона вполне была сходна с описанием, данным Паоло Иовием[74]74
  Иовий (Джовио) Паоло (1483–1552) – итальянский историк, священник.


[Закрыть] огромному животному, сопровождавшему страшного колдуна, – о котором ничего не было слышно с тех пор, как он исчез, нырнув в Сену. Правда, это заключение было немного поколеблено всем известным благочестием Кричтона, но оно, по крайней мере, привлекало к нему еще больший интерес, окутывая его личность покровом таинственности. Каждого привлекает сверхъестественное, а в XVI веке народ любил все сверхъестественное до безумия. Политика и религия, между которыми существовала тогда такая тесная связь, были упущены из виду теми людьми, которые старались определить характер Кричтона. Если какой-либо дворянин рассказывал о дуэли, Кричтон непременно упоминался в ней в роли основного или второстепенного действующего лица. Если какой-либо волокита принимался ухаживать за женщиной, он непременно находил известный повод для выяснения отношений, который занимал также ум и его возлюбленной. Невозможно было ни думать, ни говорить ни о чем, что не имело бы прямого или косвенного отношения к Кричтону.

Лихорадочное беспокойство овладело всеми присутствующими из-за того, что он медлил с приходом. Все шло не так, как следовало, никогда еще не было в Лувре такого скучного бала. Даже сами придворные утратили свое остроумие.

– Уже очень поздно, – говорил один.

– Я начинаю бояться, что он совсем не придет, – говорил другой.

– Не верьте этому, – говорил третий.

– Даю вам слово, что он скоро придет, – отвечал четвертый собеседник. – Аббат де Брантом, ваши метеориты постоянно появляются поздно.

И он говорил правду. Когда все уже отчаялись его увидеть, Кричтон явился.

В одну минуту все оживилось. Новость перелетала из зала в зал быстрее, чем любая клевета.

– Он пришел, пришел! – передавалось из уст в уста.

Певцов уже не слушали, хотя они принадлежали к лучшей итальянской труппе Екатерины. Балета, только что начатого, не смотрели, хотя танцовщицы были прелестны и едва прикрыты одеждой. Танцы с зажженными свечами остановились, хотя огонь душистых свечей уже достиг той степени, когда они начинали гореть разноцветным пламенем, величественная павана превратилась в беготню, степенный паззаменто перешел всякие границы. Волнение стало всеобщим и непреодолимым. Глаза дам, более блестящие, чем алмазы их уборов, изливали свои лучи на Кричтона, по мере того как он проходил мимо, и душистые букеты падали к его ногам, как манна с неба. Никакой смертный не мог бы устоять против таких лестных приветствий, и показалось, что Кричтон на минуту был подавлен ими.

То же богатство, полное вкуса, которым отличался его утренний костюм, составляло главную черту его вечернего наряда. На нем не было ни маски, ни шапочки с султаном из перьев ярких цветов, как это было принято в те времена, и он не надел никакого маскарадного костюма – ни характерного, ни фантастического. На нем была богатая одежда из белого атласа с лазоревыми полосами, камзол и нижнее платье, которое плотно прилегало к телу, обнаруживая безукоризненное телосложение, а так как он снял в передней свой испанский плащ, то ничто не скрывало красоты его статной фигуры.

На его гордом, самоуверенном лице не было заметно никакого следа усталости, которая, как легко было допустить, могла бы быть следствием его умственного напряжения и борьбы этого утра; хотя сильное душевное волнение отображалось на его возвышенном челе, но лицо сияло радостью и улыбка блуждала на устах. С вежливой, вполне рыцарской любезностью отвечал он на многочисленные приветствия и поздравления, с которыми к нему обращались, стараясь ни избегать внимания, ни привлекать его, но спеша по возможности скорее пройти к королю, который сидел в противоположном конце большого зала.

В эту минуту явился де Гальд, и, чувствуя, что все взоры устремились на него, этот представитель щегольства и этикета исполнил свое поручение в совершенстве. Передача им приглашения вполне походила на театральную сцену.

Когда было объявлено пожелание короля, общество снова пришло в движение. Напрасно де Гальд подымал как можно выше свой жезл, покрытый лилиями. Напрасно пожимал он плечами, отпускал самые трогательные увещевания, напрасно присоединял он к ним мольбы, а к мольбам – угрозы. Он не мог удержать волны любопытных, стремившихся вперед, подобно студентам, чтобы присутствовать на свидании Кричтона с королем. Однако когда толпа гостей и придворных оказалась в нескольких шагах от его величества, то из уважения к присутствию государя не двинулась далее.

Шум затих, когда Кричтон, представленный де Гальдом, отвесил королю грациозный низкий поклон.

Музыка также умолкла. Музыканты вытянули шеи, чтобы видеть происходящее около короля, а лакеи, прислуживавшие у столов с прохладительными напитками, пользуясь случаем, распивали с товарищами стаканы кипрского вина.

Как раз в это время августейшая группа увеличилась с приближением прелестной Маргариты Валуа и ее фрейлин, почти столь же прекрасных, как и она сама.

Королева Луиза со своими скромными фрейлинами уже удалилась, так как до нее дошли слухи, что ее августейший супруг проявил признаки новой страсти.

Генрих III не ожидал от своего двора такого пламенного выражения восторга Кричтону и отнюдь не был им доволен, но он слишком глубоко изучил притворство и коварные принципы своей матери, чтобы чем-либо внешне проявить свое неудовольствие. Напротив, он приветствовал этого ученого, увенчанного лаврами, самой ласковой и самой лживой улыбкой, милостиво протягивая ему руку. Вероятно решив, что этого изъявления дружбы недостаточно, он тотчас же поднял коленопреклоненного Кричтона и, открыв ему объятия, радушно расцеловал его.

Неумолкаемый гром рукоплесканий, последовавший за этим проявлением любезной снисходительности, доказал Генриху, что он верно предугадал эффект, который будет вызван столь радушным приемом. К тому же, несмотря на свое явное недоброжелательство, он не мог и сам остаться свободным от влияния этой сцены. Подобно всем окружающим, он чувствовал и признавал величие и могущество познаний. Он знал, что находится в присутствии самого выдающегося ума своего времени, и, на минуту забыв Эклермонду, почти уверил себя, что он и в самом деле тот милостивый государь, за которого принимали его придворные.

Однако же была одна особа, смотревшая на его поступки иначе, но она молчала.

– Да здравствует король! Да здравствует наш добрый король Генрих! – кричал Шико, удалившийся при приближении Кричтона. И, обращаясь к виконту Жуайезу, стоявшему около него, добавил: – Кажется, что большая улица Святого Иакова служит главной дорогой к милостям его величества. Отныне мы все станем студентами, и я променяю мою дурацкую погремушку на фолиант, мой шлем на круглую шапочку, а мой камзол на длинный сюртук, предписанный в Наваррской коллегии. Что вы на это скажете? Год или два тому назад наш милый Анрио принялся изучать латынь по грамматике Дедона – что же, никогда не поздно учиться. И если добрейший Пантагрюэль предложил девять тысяч семьсот шестьдесят четыре заключения, как утверждает его историк, доктор Алкофрибас, то почему бы не предложить и мне такое же число спорных тезисов?

– Я не вижу этому никаких препятствий, – отвечал виконт. – По всей вероятности, твои заключения будут столько же вразумительны и неопровержимы, как заключения софистов, а так как говорят, что противоположности сходятся, то ты можешь быть настолько близок к Кричтону, насколько дозволит черта, проходящая между высотами глупости и глубинами мудрости. Покуда же обрати внимание на твоего государя и повелителя – я думаю, что он готовится даровать Кричтону милость, равно достойную того, кто ее жалует, и того, кто ее получает.

И Жуайез говорил правду. Приказав Кричтону преклонить колена, Генрих снял со своей шеи цепь ордена Святого Духа высшей степени и, надев блестящие знаки на шею ученого, вынул свою шпагу из ножен со словами: «Во имя Бога и нашего господина и покровителя святого Дионисия, мы жалуем тебе, Иаков Кричтон, звание кавалера-командора ордена Святого и честного Креста. Сохраняй его блеск незапятнанным. Но надеюсь, это излишне. Имя Кричтона порукой тому, что не будет запятнана его слава».

Восторженные восклицания приветствовали столь милостивый поступок монарха.

Кричтон был глубоко тронут этими знаками королевской милости. Его голос при ответе свидетельствовал о волнении.

– Ваше величество пожаловали мне такое отличие, которое я нашел бы более чем достаточным вознаграждением долгой и ревностной службы и значительных достоинств. Но так как я не имел счастья обрести таких совершенств и не признаю за собой подобных достоинств, то считаю себя абсолютно не заслуживающим награды, которую вы мне пожаловали. Но это соображение, уничтожая всякое мнимое право на это отличие, вместе с тем увеличивает мою благодарность вашему величеству. Эта милость не следует за заслугой, как в обычных случаях, но предшествует ей. Я могу в ответ предложить вашему величеству одну только преданность. Моя жизнь отныне принадлежит вашему величеству, и при первом вашем слове я пожертвую ею за вас. Восхищаясь вашими подвигами при Жарнаке и Монконтуре, я поставлю себе задачей под вашим знаменем, государь, сделать себя достойным святого и славного ордена, которым вы меня наградили, и хоть немного заслужить эту высокую честь за рыцарские подвиги.

– Мы принимаем вашу преданность, рыцарь Кричтон, – отвечал Генрих. – Нам приятны ваши уверения, и, клянусь святым Михаилом, мы не менее гордимся вашей любовью, чем наш дед Франциск I любовью своего брата по оружию Баярда, рыцаря без страха и упрека. Обряд возведения вас в это достоинство будет совершен в пятницу в церкви Августинов, где вы произнесете присягу ордену и приложите вашу подпись под его статутами[75]75
  Статут (лат. ctatutum) – свод правил, определяющий порядок исполнения или применение каких-либо положений и законов; например, фамильных законов высшей аристократии или рыцарских орденов.


[Закрыть]. По окончании торжества вы будете обедать в Лувре со всей конгрегацией[76]76
  Конгрегация (лат. congregatio) – собрание, союз, братство, в частности, союз монастырей, следующих одним и тем же правилам.


[Закрыть] кавалеров, командоров ордена, и тогда же наш казначей отсчитает вам обычное жалованье в восемьсот крон.

– Государь, вы осыпаете меня милостями…

– Ба! – прервал Генрих. – Мы не желали бы, чтобы наши подданные превзошли нас в выражениях своего восхищения. Вдобавок, – прибавил он с улыбкой, – может быть, наши поступки не настолько бескорыстны, как кажутся на первый взгляд. Но мы ничуть не сожалеем, что включили в любимый нами орден такое имя, как имя несравненного Кричтона, которое прольет на нас больше славы, чем само заимствует от нашего ордена, и мы так же охотно принимаем вашу преданность, как вы ее нам предлагаете. Может статься, что при случае мы напомним вам ваши слова и действительно потребуем от вас услуг.

– Вам стоит только сказать, государь, и если…

– Нет, мы могли бы слишком многого потребовать, – возразил Генрих с милостивой улыбкой.

– Требуйте мою жизнь, она принадлежит вам, государь.

– Может быть, мы потребовали бы и большего.

– Чего бы вы ни потребовали, ваше величество, я все постараюсь исполнить.

– Вы ни в чем не откажете мне?

– Ни в чем, клянусь моей шпагой!

– Довольно. Я удовлетворен.

Пока Генрих говорил, приглушенное рыдание вырвалось из груди кого-то, кто стоял около него. Это рыдание достигло слуха Кричтона и отозвалось в его сердце – он не знал почему, – как предвестник несчастья. И он почти раскаялся в данной клятве, но было уже поздно.

Генрих едва сумел скрыть свою радость.

– Мы не хотим долее удерживать наших гостей, – сказал он. – Эта аудиенция должна была показаться им очень скучной, и, по правде говоря, мы и сами отчасти соскучились. Пусть продолжают развлекаться.

Как только король высказал такое пожелание, музыканты заиграли веселую мелодию, маски рассеялись по залу, чтобы обсудить между собой сцену, свидетелями которой они были, – и бал возобновился с еще большим, чем прежде, блеском.

Екатерина Медичи

– Клянусь Богом! Любезный Кричтон, – говорил Генрих томным голосом, поднося ко рту несколько конфет из находившихся в его мешке за поясом, – мы положительно поражены блеском и белизной вашего воротника. Мы думали, что наши белильщики из Куртрея неподражаемы, но ваши искусные мастера многим превосходят наших самонадеянных фламандцев. Мы знатоки в этом деле – вы сами знаете, что Небо наделило нас особенным вкусом в нарядах.

– Свет в этом случае потерял неподражаемого портного, а Франция приобрела весьма обыкновенного монарха, – прошептал Шико. – Жалкий обмен! Осмелюсь доложить вашему величеству, что если бы вы только правили вашим государством так, как распоряжаетесь вашими нарядами, вы затмили бы, мой повелитель, всех государей, настоящих и будущих.

– Молчи, дурак! – закричал Генрих, давая легкую пощечину своему шуту. – Но так же верно, как то, что мы живы: шотландец затмил нас всех. Никто из нас не может с ним тягаться, господа, хотя мы, однако же, не празднолюбивый король.

– Совершенно верно, – возразил Шико. – Недаром же получили вы прозвание белильщика воротничков жены и придворного торговца.

– Corbleu! Господа, – продолжал Генрих, не обращавший внимания на паузу и, вероятно, озаренный блестящей мыслью, – мы впредь отказываемся от нашего любимого воротника – блюдо святого Иоанна – и приглашаем вас отныне носить воротник а-ля Кричтон.

– В таком случае ваше величество окажет явную несправедливость своему собственному изобретению, – сказал Кричтон, – если будет так называть мое жалкое подражание его дивному образцу, и, я умоляю вас, не изменяйте название предмета, который, как кажется, пользуется в ваших глазах немалым значением. Оставьте при нем имя того, кому единственно принадлежит честь его изобретения. Я ни в каком случае не соглашусь присвоить себе чести, которая мне не принадлежит, и никому никогда не придет в голову оспаривать у вашего величества известность, которую вы совершенно справедливо заслужили: самого нарядного мужа среди своих подданных, самого вежливого и самого разборчивого в одежде на всем белом свете.

– Вы льстите нам, – с улыбкой продолжал Генрих, – и, однако же, мы желаем остаться при нашем мнении. Но довольно любезностей. Мы не удерживаем вас, мой милый, мы знаем, что вы любите танцы. Сейчас начался наваррский танец, который весьма привлекает нашу сестру Маргариту. Прошу вас, попросите у нее дозволения быть ее кавалером.

С улыбкой, блестящей, как солнечный луч, августейшая Цирцея протянула Кричтону руку, когда он подошел к ней. Эта улыбка пронзила подобно кинжалу сердце Эклермонды.

– Одну минуту, госпожа, – сказал Кричтон. – Прежде чем отойти от его величества, мне надо обратиться к нему с просьбой.

– Говорите, – сказал Генрих.

– Если для вашей пользы требуется мое посредничество, то я обещаю его вам, – сказала Маргарита Валуа, – но мне кажется, что ваше влияние на короля сильнее моего.

– И все-таки не откажите мне в поддержке, – отвечал Кричтон, – так как предмет моего ходатайства – особа вашего пола.

– В самом деле? – воскликнула с изумлением Маргарита.

– Вы, конечно, слышали о происшествии сегодняшнего утра с джелозо в университете?

– С этим храбрым молодым человеком, который сохранил вашу жизнь, подвергнув опасности свою? – воскликнула Маргарита. – Ах! Чем могу я вознаградить его в достаточной степени?

– Я вам скажу, что для этого надо сделать. Этот молодой человек, этот предполагаемый джелозо…

– Ну и что же?

– Оказался переодетой молодой венецианкой.

– Девушка? – воскликнула Маргарита. – Ах! Это делает происшествие еще более интересным. Она, вероятно, имела весьма важные причины, чтобы подвергать из-за вас свою жизнь опасности. И вы о ней хотите ходатайствовать?

– О ее свободе, ее жизни…

– Жизнь вашего спасителя, как мне сказали, была в опасности после удара убийцы, – сказал Генрих, – но каким образом и кто угрожает свободе этой молодой девушки?

– Изменник Руджиери, – отвечал с уверенностью Кричтон.

– Изменник? – повторила Екатерина, вставая и устремив на Кричтона взор, похожий на взгляд разъяренной львицы. – А! Взвесьте хорошенько ваши слова, мессир, ведь этот человек принадлежит нам. Руджиери изменник? Но против кого?

– Против своего короля, вашего сына, – отвечал Кричтон, с твердостью выдерживая взгляд Екатерины Медичи.

– Клянусь Богородицей! Как выясняется, это касается и нас, – сказал Генрих. – О! Не хмурьтесь, сударыня. С тех пор как его обвинили в подмешивании разных снадобий в питье нашего брата Карла, я всегда не доверял вашему астрологу, и, сказать по правде, мы нисколько не удивлены обвинению Кричтона. В каждой морщине загадочной наружности Руджиери так и таится измена. Но наш гнев возбудить легко, и мы не осудим его, не выслушав. Прежде всего расскажите нам более подробно об этой прекрасной итальянке. Какое отношение имеет она к Руджиери?

– Он держит ее пленницей, государь, – отвечал Кричтон, – в башне, принадлежащей ее величеству королеве-матери, около отеля Суассон.

– С каким намерением? – с поддельным равнодушием спросил Генрих.

– Это, государь, мне надо еще узнать. Я сам проник в башню, я слышал стоны, я ее видел сквозь тюремную решетку…

– И вы осмелились войти в эту башню! – воскликнула Екатерина. – Клянусь, мессир, вы раскаетесь в вашей дерзости!

– Эта молодая девушка из-за меня подвергала свою жизнь опасности, и моя голова будет платой за ее избавление.

– Мы вас ловим на слове, мессир: вы получите эту молодую девушку, если еще раз отважитесь войти в нашу башню. За ее выкуп мы не потребуем ничего, кроме вашей головы.

– Берегитесь, – прошептала Маргарита Валуа, с нежностью сжимая руку Кричтона. – Если вы хоть сколько-нибудь дорожите моей любовью, не говорите более ни слова. Разве вы не видите, что она улыбается? Еще шаг, и вы погибли.

– Я не боюсь этого, – отвечал Кричтон, высвобождая свою руку из руки Маргариты Валуа. – Угрозы вашего величества не заставят меня отказаться от исполнения намерений, к которым обязывает меня моя честь, уже не говоря про человеколюбии.

– Вы осмеливаетесь оказывать нам неуважение, мессир?

– Нет, нет, – сказала Маргарита умоляющим голосом. – Он не оказывает вам неуважения, матушка.

– Я и в мыслях не имел оказать вам неуважение, сударыня, – отвечал Кричтон, – я только заступаюсь за притесняемую. Пусть я заплачу головой за мое преступление.

– Пусть будет по-вашему! – отвечала, садясь, Екатерина.

– А покуда, кавалер Кричтон, вы берете назад обвинение в измене, которое возвели на Руджиери? – сказал Генрих.

– Нет, государь, – отвечал Кричтон, – я обвиняю Козимо Руджиери, аббата Сен-Магона, в государственной измене и в оскорблении величества вашей августейшей особы, равно как и в кознях против государства, во главе которого вы стоите. Обвинения эти я могу подтвердить неопровержимыми доказательствами.

– Какими доказательствами? – спросил Генрих.

– Этим пергаментом, государь, написанным алхимическими знаками. Он может быть непонятен для вашего величества и для всех присутствующих, но мои познания в этих знаках дают мне возможность истолковать их. Этот пергамент, в котором заключается заговор против вашей жизни, найденный в жилище Руджиери, на его собственном столе, составляет неопровержимое доказательство мрачного заговора против вашей жизни, главным орудием которого служит этот злодей Руджиери. Пусть его возьмут под стражу, государь, и, как ни кажутся неразборчивы знаки, которыми исписан документ, я берусь истолковать их перед судом, к которому его привлекут, – истолковать так же ясно и неопровержимо, как черна и гнусна его виновность.

Генрих с минуту нерешительно смотрел на свою мать. Руджиери был готов броситься к ногам короля, но по знаку королевы остановился, глядя на Кричтона с выражением крайней ненависти.

– Ваш столь прославленный ум, кавалер Кричтон, должен был бы подсказать вам, что из ложных предположений по необходимости можно вывести только ложные заключения. Если у вас против Руджиери нет иных доказательств, кроме вытекающих из этого документа, то ваше обвинение недейственно.

– Ничуть, сударыня. Эти знаки доказывают, что здесь замешана власть могущественнее той, которой располагает Руджиери.

– Действительно, они обязаны своим происхождением особе, поставленной выше, чем Руджиери, – отвечала Екатерина. – Они исходят от нас: этот пергамент принадлежит нам.

– Вам? – воскликнул с удивлением Генрих.

– Вам известно правило ее величества, государь, – прошептал Шико. – Все способы хороши, чтобы уничтожить врага. Мы видим теперь его применение.

– Не расспрашивайте нас более, сын мой, – отвечала между тем Екатерина. – Будьте уверены, что мы печемся о вашей пользе с материнской заботой, и что если мы прикрываем тайной наши действия, то с единственной целью – упрочить вашу славу и ваше могущество. Впоследствии вы узнаете точное значение этого документа. Предоставьте нам заботу о благе государства.

– Король царствует, женщина правит, – пробормотал Шико.

– Этот взбалмошный молодой человек разрушил наши лучшие устремления, – продолжала Екатерина насмешливым голосом, – но мы прощаем ему его нескромность ради усердия, которое он продемонстрировал вам, Генрих. Однако же посоветуйте ему быть впредь благоразумнее. Излишнее усердие вредно.

– Усердие, которое вы порицаете, сударыня, – возразил с гордостью Кричтон, – заставляет меня с опасностью для жизни сказать вам, что вы сами обмануты коварством Руджиери. Этот пергамент совсем не то, за что вы его принимаете.

– Что? – воскликнула Екатерина.

– Зная его содержание, я уверен, что это не тот документ, который вы приказали ему заготовить.

– На этот раз, клянусь Богородицей, подобная дерзость переходит все границы! – воскликнула с яростью Екатерина. – Генрих! Ваш отец лучше лишился бы своего рыцарского достоинства, чем дозволил при себе опровергать слова вашей матери.

– Не сердитесь так, – холодно отвечал король. – Как представляется величайшее преступление кавалера Кричтона по вашему мнению – это его забота о нашей безопасности, но признаюсь, нам трудно осуждать его за это. Поверьте, что при всей вашей ловкости, матушка, вы недостаточно сильны для борьбы с Руджиери, и мы охотно выслушаем нашего защитника до конца, прежде чем отказаться от расследования дела, которое имеет такое важное значение в наших глазах.

Екатерина побледнела, но заговорила спокойным голосом.

– Продолжайте сударь, – обратилась она к Кричтону, – раз король этого желает. Мы вам ответим после.

– Чтобы доказать вам, госпожа, до чего вы обмануты, – сказал Кричтон, – я спрошу вас, по вашему ли распоряжению приготовлено это изображение?

И Кричтон вынул из-под платья маленькую восковую фигурку, точный слепок с особы короля.

– Именем Богородицы, нашей Святой Заступницы, – пробормотал Генрих, страшно побледневший от страха и гнева, несмотря на румяна, – наше изображение, ах!..

– С сердцем, проткнутым кинжалом, государь, – продолжал Кричтон. – Взгляните, вот то место, где оно было проколото.

– Я его вижу, вижу! – воскликнул Генрих. – О Пресвятая Дева Мария!

– Государь, – закричал Руджиери, бросаясь к ногам короля, – выслушайте меня, выслушайте меня!..

– Назад, неверная собака! – крикнул король, отталкивая от себя Руджиери. – Одно твое прикосновение оскверняет.

Возгласы отвращения раздались среди людей, окружавших короля. Засверкали шпаги, вынутые из ножен, и без вмешательства Екатерины Медичи, колена которой обнимал испуганный астролог, он погиб бы немедленно.

– Назад, господа! – воскликнула Екатерина, простирая свои руки над головой Руджиери, – не убивайте его, он невиновен. Мы повелеваем вам вложить в ножны ваши шпаги.

– Остановитесь, господа, – сказал король, к которому возвратилось его спокойствие. – Клянусь Богом, мы сами займемся делом этого изменника. Позвольте нам рассмотреть восковую фигуру поближе. Клянусь честью! Негодяй изобразил наши черты вернее нашего скульптора Варфоломея Пиера! А этот кинжал, вонзенный в сердце! Последние три дня мы чувствовали странную и непонятную тягость в этом месте. Это проклятое изображение сделано самим Руджиери?

– Без всякого сомнения, государь, – отвечал Кричтон.

– Это ложь, государь. Я не принимал никакого участия в его изготовлении. Клянусь моим спасением! – вскричал испуганный астролог.

– Твоим спасением, – повторил с насмешкой Шико. – Ну! Ты давно уже потерял всякую надежду попасть в рай. Клянись лучше твоей погибелью, неверный аббат.

– Я нашел эту фигурку в его комнате, – сказал Кричтон. – Ваше величество, конечно, отнесется к этой суеверной выдумке с тем презрением, которого заслуживают подобные покушения на вашу особу. Но это соображение не может освободить Руджиери от обвинения в измене против вас. За подобные поступки Ла Моль и Коконас были отправлены на плаху.

– И Руджиери также погибнет на виселице, если его измена будет доказана. Пытка заставит его признаться. После этого, сударыня, – продолжал Генрих, обращаясь к матери, – мы надеемся, что вы больше не будете пытаться оправдать поведение вашего астролога.

– Конечно нет, сын мой, если бы мы были уверены в его виновности, – отвечала Екатерина. – Но какое доказательство имеем мы в том, что данное обвинение не придумано этим шотландским краснобаем, чтобы избавиться от врага, – а ведь он признается, что Руджиери его враг.

– Совершенно справедливо, – подтвердил Руджиери. – Я докажу вашему величеству мою невиновность и открою причины, по которым доносит на меня Кричтон. Только для этого мне потребуется время.