Текст книги "Заговор королевы"

– Я уже говорил, что в этом деле замешана власть, могущественнее той, которой располагает Руджиери, – начал Кричтон. – Это власть, это…

– Остановитесь! – вскричал Руджиери. – Предайте меня пытке, но не произносите этого имени; вы сами не знаете, что хотите сделать.

– Презренный! – воскликнул Кричтон. – Вы находите, что я слишком хорошо знаю о ваших преступлениях? Я читал исповедь вашего сердца. Я бы хотел сделать вам очную ставку с тем, кому вы изменили. Дай бог, чтобы он был здесь, его присутствие уличило бы вас во лжи.

– Он здесь, – отвечал незнакомец в маске, неожиданно появившийся среди гостей.

– Маска! – вскричал Кричтон.

– Наша маска! – сказал Генрих. – Мы начинаем немного понимать эту тайну.

Последовала пауза, в продолжение которой никто не произнес ни слова. Наконец маска прервала молчание.

– Обвинение, возведенное вами на Руджиери, кавалер Кричтон, ложно, необоснованно и вероломно, и вы привели его по злобе, зная его несостоятельность. Я готов доказать это в смертельном поединке, на который я, как защитник Руджиери, вас вызываю.

– И вы станете защищать вероломного Руджиери? Вы обнажите за него шпагу? – спросил Кричтон, глядя на маску с изумлением и недоверием.

– Король Франции, – сказала маска, преклоняя колено перед Генрихом, – умоляю ваше величество разрешить мне дуэль с кавалером Кричтоном, любым оружием и без пощады.

Генрих колебался.

– Сын мой, – подхватила Екатерина, – эта ссора касается не Руджиери, а нас… Мы счастливы, видя, что нашлась шпага, готовая нас защитить. Вы не имеете права отказать в этой просьбе.

– В таком случае, вы имеете наше дозволение, – отвечал Генрих, – однако же…

– Итак, я повторяю вызов, – прервала маска, вставая и с гордостью бросая на землю перчатку. – Предлагаю, кавалер Кричтон, подтвердить ваше обвинение с риском для вашей жизни.

– Довольно, – отвечал Кричтон, – я принимаю ваш вызов и советую вам, сударь, не снимать маску, когда вы обнажите шпагу в защиту такого позорного и бесчестного дела. Я доволен, что решение участи Руджиери доверено моей руке. Жуайез, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в этом деле? – продолжал он.

– Без сомнения, – отвечал виконт, – но разве ваш противник не назовет своего имени и звания? Вы знаете, что как рыцарь ордена Святого Духа вы не имеете права драться против человека, который званием ниже вас.

– Если я сам, господин виконт, пренебрегаю этим соображением, – возразила маска с высокомерием, – то мне кажется, что кавалер Кричтон, младший сын в семье, всем обязанный случаю, может сделать подобное же исключение. Мы встречаемся как равные только со шпагами в руках.

Проговорив это, человек в маске небрежно положил свою голую руку на эфес шпаги. Кричтон с минуту пристально смотрел на него.

– Господин маска, – сказал он наконец тоном глубокого презрения, – кто бы вы ни были, я нисколько не намерен нарушать вашего инкогнито. Чья бы кровь ни текла в ваших жилах, будь это кровь принца или пэра, она в моих глазах так же ничтожна, как вода. В гнусном деле, которое вы на себя взяли, родись вы вассалом, а не дворянином, гордящимся своим гербом, я вас считал бы, если бы ваше дело было правое, более достойным, чем может сделать человека самый знатный род. Хотя я и младший в семействе и всем обязан случаю, тем не менее сам августейший Генрих мог бы, не унижая себя, скрестить свою шпагу с моей. Как по отцу, так и по матери я происхожу от королей. Моя кровь течет в жилах Стюартов, мое наследство – незапятнанное имя, мое богатство – неоскверненная шпага. Я возлагаю мое упование на Бога и святого Андрея.

– Отлично сказано! – вскричал Сен-Люк.

– Вас удовлетворяет звание вашего противника? – спросил Жуайез у Кричтона.

– Мы сами за него порукой, – отвечал Генрих.

Виконт поднял перчатку и пристегнул ее к поясу.

– К кому должен я обратиться в качестве вашего секунданта, сударь? – спросил Жуайез тоном вынужденной вежливости.

– К Луи де Гонзаго, принцу Неверскому, – отвечала с высокомерием маска.

– Слава богу! – вскричал виконт. – Это лучше того, что я ожидал, господин герцог, я в восхищении, что буду иметь беседу об этой дуэли с вами.

Услышав свое имя, герцог Неверский, величественный и важный старик, украшенный полными знаками ордена Святого Духа, приблизился, немного удивленный, но, переговорив с маской, подошел и с церемонным поклоном взял из рук виконта перчатку Кричтона.

– Клянусь Богом! Господа, нам лучше бы увидеть совершенное уничтожение астрологии и ее идолопоклонников, чем допустить вас драться из-за таких пустяков и за дело, недостойное ваших шпаг. Но так как вы этого желаете, то мы не будем противиться. Пусть дуэль состоится завтра в полдень, в фехтовальном зале, где мы будем присутствовать с нашей свитой. Но, однако же, мы желаем, чтобы вместо дуэли на шпагах или на кинжалах, которую мы запретили после смерти злополучных Келюса и Можирона, вы переломили бы копья на турнире. Мы не желаем, чтобы жизнь кавалера или же друга, которым мы дорожим, была принесена в жертву этой недостойной ссоре. В течение этого времени Руджиери будет заперт в стенах Шатле, и да хранит Бог правое дело!

– Я берусь лично сторожить Руджиери, – сказала Екатерина Медичи. – Прикажите отвести его в нашу башню, мы возьмем его под охрану нашей собственной стражи.

– Как вам угодно, сударыня, но постарайтесь доставить его к поединку.

– Не беспокойтесь, сын мой, он будет завтра.

– А теперь, сударь, – прибавил король, обращаясь в сторону маски, – позвольте мне сказать… Боже мой! Она исчезла!..

И точно, маска исчезла.

– Кузен Неверский, – сказал король, – одно слово. Господа, не угодно ли вам немного отойти. Останьтесь, милочка, – прибавил он тихим голосом Эклермонде, – мы с вами еще не закончили. Эта глупая ссора вытеснила вас из наших мыслей. Сейчас придет ваша очередь. Господин герцог, по поводу этой маски…

Здесь слова Генриха стали неразборчивыми для всех, кроме того, к кому они относились.

– А теперь будем танцевать, – сказал Кричтон, беря руку Маргариты Валуа.

– Я уже думала, что вы забыли о танцах, – сказала, улыбаясь, королева. – Но пойдемте. Эта толпа меня стесняет. Мы будем, по крайней мере, одни во время танца.

И сопровождаемые взорами всех присутствующих, они перешли в соседний зал.

Покуда все это происходило, Екатерина сделала знак Руджиери подойти. Астролог бросился к ее ногам, как будто умоляя о снисхождении.

– Я хочу расспросить тебя до твоего ухода, – сказала она громко и едва слышно прибавила: – Этот поединок не должен состояться ни в коем случае.

– Не нужно, чтобы он состоялся, – согласился астролог.

– Мы найдем средство его предупредить: дай мне флакон, который ты всегда носишь при себе, напиток Борджиа.

– Он был бы слишком медленным, государыня, вот средство посильнее: то самое смертоносное питье, которое я приготовил по вашему приказанию для адмирала Колиньи[77]77
  Колиньи Гаспар сеньор де Шатильон (1519–1572) – французский полководец и политический деятель; в конце 1550-х гг. перешел в протестантизм, после чего неоднократно принимал участие в религиозных войнах во Франции; стал одной из первых жертв Варфоломеевской ночи.


[Закрыть] и которое вы вверили его слуге, Доминику д’Альбу.

– Больше ни слова. Я найду исполнителя более верного, чем этот робкий раб, – сказала Екатерина, принимая пузырек, переданный в ее руки Руджиери. – Мне нужно видеть маску сегодня ночью, – продолжала она. – Дай мне ключ от твоей секретной комнаты в башне. Я научу маску, как ей войти туда незамеченной по подземному ходу из отеля Суассон.

– Вот ключ, государыня, – отвечал астролог.

– Уведите Руджиери, – громко приказала Екатерина, – и поставьте тройную стражу к дверям нашего дворца. Не впускайте и не выпускайте никого без нашего личного приказа.

– Будет исполнено, – козырнул капитан Ларшан, подходя к Руджиери и окружив его полдюжиной алебардщиков.

– Ваш адский план раскрыт, – прошептал Шико, проскользнув позади кресла королевы-матери, за которым он прятался. – Теперь пойдем предупредим Кричтона об угрожающей ему опасности! Я трепещу при мысли, что наша Иезавель найдет возможность привести в исполнение свои намерения.

Преисполненный тревоги за безопасность шотландца, шут направился было в ту сторону, где находились Кричтон и его дама, но никак не смог подойти и был вынужден остаться позади. В эту минуту веселые звуки музыки возвестили о начале танца, и шут мог только различить высокую величественную фигуру Кричтона, быстро кружившегося с королевой Наваррской в фигурах танца. Танцоры то и дело мелькали перед глазами Шико под быстрые такты музыки, которая ежеминутно становилась все стремительнее, пока наконец голова шута не закружилась подобно двигавшимся перед его глазами парам.

Вдруг музыка прекратилась.

– Теперь пора! – воскликнул Шико, собираясь проскользнуть вперед.

Но в эту минуту он был остановлен раздавшимся позади него голосом. Это был голос короля, сжимавшего в своих руках руку молодой девушки под маской.

– Иди за мной, шут, – прошептал Генрих, поравнявшись с ним, – требуется твоя помощь. Мне необходимы для моего переодевания маска, домино[78]78
  Домино – накидка, маскарадный костюм в виде длинного плаща с капюшоном.


[Закрыть] и шляпа с перьями, непохожими на те, которые я обычно ношу. Иди за мной.

– Минуту, государь…

– Ни единой секунды! Следуй за мной по пятам, я не хочу потерять тебя из виду. Пожалуйте, сударыня, – добавил Генрих, бросая торжествующий взгляд на свою спутницу, – вы сию минуту получите доказательство вероломства вашего возлюбленного.

Шико не расслышал слов, но он видел, что девушка сильно дрожала, увлекаемая Генрихом.

«Проклятье! – воскликнул он мысленно. – Уйти теперь невозможно. Судьба Кричтона должна свершиться».

Маргарита Валуа

Маргарита Валуа, супруга Генриха Наваррского, впоследствии – Генриха Французского, в эпоху, нами описываемую, пребывала в полном блеске своей несравненной красоты. Увлеченный ее начинавшими развиваться прелестями Ронсар провозгласил Маргариту на ее пятнадцатой весне прекрасной богиней.

Она считалась знаменитой красавицей даже во времена Марии Стюарт.

Глаза у Маргариты были большие, черные, ясные, томные, горевшие огнем Франции и страстью Италии. Никто не мог бы устоять против их очарования. Что касается ее прелестного лица, то трудно передать все его обаяние. Впечатление, производимое ее лицом, не зависело от отражавшегося в нем величия, хотя в этом отношении Маргарита очень походила на мать. Точно так же не зависело оно от правильности черт, хотя в этом отношении Маргарита могла бы удовлетворить самого строгого судью. Главная прелесть ее лица заключалась в его выражении, которое казалось солнечным лучом, оживляющим мрамор и дающим ему свет, жизнь и очарование.

Все обаяние Маргариты заключалось в этом выражении.

Некоторые, может быть слишком строгие, судьи находили, что стан Маргариты немного полон, но зато ее плечи были прелестнее плеч самой Гебы и могли бы своей красотой искупить излишек полноты, если бы даже и действительно полнота Маргариты была слишком велика, зато талия ее была так тонка, что ее мог бы охватить пояс Венеры.

Ее руки, настоящие руки Медичи, были малы и белы, и мы находим излишним объяснять читателю, каковы должны были быть ноги при таких руках. Скажем только, что ножки Маргариты походили на ножки феи и верх ноги был точно такой же прекрасной формы, как и нижняя ее часть.

Мы едва решаемся попытаться изобразить ее костюм, такой же блестящий, как и ее красота. Мы боимся быть подавленными тяжестью его роскоши. Многочисленные бриллианты горели в ее черных косах. Унизанный жемчугом, ее лиф походил на серебристые латы. Золотая парча составляла материю ее платья, фасон которого был у нее совершенно особенный, так как известно, что она никогда не показывалась два раза в одном и том же платье. Как бы то ни было, она старалась сделать себя прекрасной, хотя нравилась и без малейших усилий с ее стороны и не могла не привести всех в очарование, когда желала этого. Ее прекрасную шею окружало ожерелье из драгоценных камней; в одной руке, обтянутой перчаткой, она держала платок, обшитый золотыми кружевами, а в другой – довольно большой веер.

В отношении талантов Маргарита могла выдержать сравнение с самыми знаменитыми королевами, о которых говорит история. Одаренная природным красноречием своего деда Франциска I, она проявила в собственных мемуарах несомненные литературные способности, а ее ответ епископу Краковскому, написанный экспромтом на латинском языке, дает понятие о ее классическом образовании и доказывает, что она была достойна своего происхождения от той, от которой она унаследовала имя и государство – от любезной и добродетельной Маргариты Валуа, супруги Генриха д’Альбера, короля Наварры, создавшей «Гектамерон» и «Зеркало грешной души» и прозванной жемчужиной всех жемчужин.

Маргарита любила искусства и занималась поэзией, и если ее тетка могла похвастать дружбой Меланхтона[79]79
  Меланхтон Филипп (1497–1560) – знаменитый немецкий гуманист и сподвижник Лютера, после смерти которого возглавил лютеранское движение.


[Закрыть] и Клемана Маро[80]80
  Маро Клеман (1496–1544) – французский поэт-гуманист, живший при дворе Маргариты Наваррской и Франциска I; из-за религиозных преследований был вынужден в 1534 г. покинуть Францию; автор многочисленных мадригалов, эпиграмм, песен, сатир, басен. Поэзия Маро отличается главным образом легкостью, остроумием и неистощимым весельем.


[Закрыть], то сама она была предметом восхищения и удивления Ронсара и Брантома, не считая целого полчища меньших светил поэзии. Но если она имела множество друзей, ее восхвалявших, то у нее было также много врагов и хулителей, и, чтобы удостовериться, с каким ожесточением преследовала ее клевета, стоит только заглянуть на страницы «Сатирического развода», изданного под своим именем и с согласия ее супруга Генриха IV. Ее жизнь – смесь набожности и легкомыслия – представляет одну из тех странных аномалий, образцы которых иногда встречались среди особ ее пола. Эти аномалии – не касаясь искренности Маргариты, которая никогда не была лицемеркой подобно остальным членам ее семейства, – можно объяснить только одним способом, а именно тем, каким поэт Шелли[81]81
  Шелли Перси Биши (1792–1822) – английский поэт-романтик, участвовал в борьбе греков против турецкого ига. Его поэзию отличает возвышенная фантазия и воспроизведение явлений природы в художественных образах.


[Закрыть] пытается соотнести гнусные поступки с постоянными молитвами и земными поклонами жестокого Ченчи[82]82
  Ченчи – персонаж одноименной трагедии Шелли (1819), знатный итальянский дворянин, садист, грабитель, развратник.


[Закрыть]. «Религия, – замечает он в предисловии к своей прекрасной трагедии, озаглавленной этим словом и заслуживающей быть в одном ряду с «Королем Лиром» Шекспира, – не имеет у католиков ничего общего с прочими добродетелями. Самый гнусный бездельник может быть строгим святошей и, нисколько не оскорбляя исповедуемой им веры, считать себя таковым. Религия глубоко укоренилась в народе и – исходя из темперамента людей, ее исповедующих, – обращается в страсть, в верование, в утешение, но никогда не служит средством к обузданию дурных страстей».

Маргарита, как мы уже сказали, не была лицемерна. Ее излишества, которые она не старалась скрывать, доказывают это. У нее религия обратилась в страсть. Половину жизни она проводила в удовлетворении своих прихотей, другую половину – в благочестивых занятиях или в том, что носит название благочестия. Она была способна каждый день присутствовать на трех обеднях: одной большой и двух малых, исповедаться три раза в неделю и исполнять разные обряды добровольного покаяния, но это страстное благочестие нисколько не препятствовало ее более чем легкому поведению, напротив, казалось, оно придавало какую-то заманчивость ее прихотям, и, пресыщенная удовольствиями, она удалялась с большим рвением на молитву и выходила из своей молельни с обновленной жаждой наслаждений. Мы не будем касаться тех горестей, которые она позднее испытала, ни того тяжелого периода ее жизни, когда она являлась супругой без мужа, королевой без государства, пустой тенью прошлого, великим и благородным призраком. Мы будем говорить о самом блестящем времени ее жизни, когда заботы еще не коснулись ее и горести не уничтожили ее красоты.

Читатель уже знает искусство Кричтона в суетном, но в очень уважаемом в те времена занятии – в танцах. Впрочем, тогда занятие это было далеко не таким легким, как ныне, потому что фигуры танцев заимствовались в Италии, Испании, Германии и почти во всех провинциях Франции и, следовательно, были гораздо разнообразнее. Кричтон слыл самым ловким танцором того двора, каждый член которого заслужил бы без сомнения подобную же известность при всех прочих дворах Европы. Генрих III страстно любил это развлечение. Екатерина Медичи тоже очень любила танцы, и Маргарита Валуа, как нам известно, не менее охотно им предавалась. И потому все придворные, желавшие отличиться перед своей королевой, постоянно упражнялись в этом искусстве, и нелегко было затмить таких совершенных танцоров.

Точно так же, как в фехтовальном зале, или на поприще науки, или на турнирах, на охоте и во всех упражнениях, требующих ловкости, Кричтон превосходил здесь всех своих соперников. Должно быть, Терпсихора[83]83
  Терпсихора – персонаж греческой мифологии, муза танца.


[Закрыть] присутствовала при его рождении.

В каждом из танцев он демонстрировал одинаковое искусство, не знавшее соперников. Был ли Кричтон в данном случае воодушевлен присутствием и приветствиями многочисленного общества, или же он хотел выплеснуть всю свою неистощимую энергию, но он превзошел самого себя. Его движения были так легки и эластичны в быстрой наваруазе (получившей название от своей прелестной родины), что казалось, будто его ноги едва касаются паркета. Если же он останавливался, то, казалось, только для того, чтобы это минутное прикосновение придало ему новую легкость, подобно Антею, который приобретал новую силу, прикасаясь к своей матери земле. Танец закончился такими необычайными па, что каждый танцор, менее искусный, чем шотландец и его августейшая дама, почувствовал бы головокружение.

Правила этикета были забыты. Невообразимый энтузиазм охватил всех зрителей, «виват» и «браво» раздавались со всех сторон. Своды большого зала огласились рукоплесканиями, и действие, произведенное на толпу придворных блестящим танцем этой пары, походило на то, какое производят блестящие звезды балета.

Никогда Маргарита не казалась такой оживленной, даже ее фрейлины удивлялись столь необыкновенному увлечению.

– Боже мой! – сказала Фосез. – Я никогда не видала, чтобы ее величество танцевала этот танец с таким жаром, с того самого раза, как Генрих Наваррский был ее кавалером в день ее собственной свадьбы.

– Ее величество очень напоминает молодую новобрачную, – отвечала в раздумье Ла Ребур. Эта прекрасная фрейлина, которую Маргарита в своих мемуарах называет злой девушкой, которая меня не любила, вскоре стала главной фавориткой Генриха Наваррского. Может быть, Маргарита предчувствовала это.

– Разве? – пожала плечами Ториньи. – Я помню эту ночь, о которой так хорошо говорит Фосез, и, клянусь честью, я имею кое-какие причины вспоминать о ней. Генрих Наваррский был просто-напросто неотесанный чурбан в ржавых доспехах в сравнении с кавалером Кричтоном, который делает в танцах такие па, как будто он похитил крылья у Икара. И кажется, Маргарита не совсем бесчувственна к этому. У нее вид молодой новобрачной? Ну, вы должны были быть более опытны, Ребур: ваша новобрачная старалась бы олицетворять скромность, хотя бы и не чувствуя ее, а вы в настоящую минуту не сможете упрекнуть Маргариту в излишнем проявлении этой добродетели.

– Нет, – возразила Ребур, – это не совсем верно, но Генрих все-таки хороший танцор.

– Что же касается увлечения, с которым она танцует, то на ее свадебном пиру не было ничего похожего, – продолжала Ториньи. – Но что вы об этом скажете? Осмеливаюсь утверждать, что вы помните эту ночь, господин Брантом?

– Превосходно помню, – отвечал Брантом с многозначительным видом. – Тогда кавалером был Марс, сегодня это танец Аполлона и Венеры.

Между тем как запыхавшаяся Маргарита Валуа оставалась в объятиях Кричтона, который одной рукой сжимал ее руку, а другой обнимал ее стан, и устремляла на него свой страстный взгляд, один из кавалеров в маске, закутанный в черное домино и в шляпе, украшенной фиолетовыми перьями, в сопровождении дамы, черты которой были скрыты под фиолетовой маской, занял место напротив них.

– Замечаете ли вы их взгляды? Замечаете ли вы их страстные рукопожатия? – спросил кавалер свою спутницу.

– Да-да, – отвечала она.

– Посмотрите еще.

– Мои глаза помутились, я не могу больше этого видеть.

– Значит, вы убеждены?

– Убеждена ли я? О! Голова моя горит, сердце бьется так, что готово разорваться, меня одолевают ужасные ощущения. Да поможет мне Небо побороть их. Докажите, докажите, что он изменяет мне, докажите это, и…

– Разве я уже не доказал этого? Как бы то ни было, вы услышите из его собственных уст признание в его измене, вы увидите, как он запечатлеет на ней свои поцелуи. Будет ли этого для вас достаточно?

Ответ молодой девушки, если только ее волнение позволило ей отвечать, был заглушен музыкой, заигравшей по знаку де Гальда. Серьезный и несколько величавый характер музыки должен был служить аккомпанементом к испанской паване, которая недавно была привнесена из Мадрида в Париж посланниками Филиппа II. По причине предпочтения, оказываемого этому танцу Маргаритой Валуа, – хотя его величественные и торжественные па более согласовались с гордой походкой испанских грандов, чем с живыми манерами французского дворянства, – он приобрел большую популярность среди дворян. Испанская павана, походившая немного своей медлительностью на придворный менуэт (наслаждение наших бабушек), но более грациозная, представляла странный контраст с национальным танцем, который ей предшествовал. Один был весь – огонь, быстрота, непринужденность; другой – достоинство, медлительность, величавость. Первый олицетворял увлечение и силы танцующих, второй – грацию их фигур и горделивость их поступи. В обоих танцах Кричтон был великолепен, особенно в последнем.

Подойдя к королеве Наваррской с величавым и глубоким поклоном, он, казалось, испрашивал у нее дозволения быть ее кавалером. Маргарита, нарочно напустившая на себя надменный и в то же время кокетливый вид инфанты, отвечала на эту просьбу с пренебрежением, подавая ему кончики своих хорошеньких пальчиков. Тогда началось медленное, величественное шествие, давшее свое имя танцу и составляющее его главную прелесть. Рука об руку, они прошли через весь зал, и никогда более замечательная пара не представала перед восхищенными взорами зрителей. Величавой поступью, подобно королю, который направляется принимать корону своих предков, продвигался Кричтон, и шепот восторга сопровождал каждый его шаг.

Маргарита Валуа вполне была достойна разделять это торжество, но мы все-таки вынуждены сознаться, что большая часть рукоплесканий относилась к Кричтону.

Королева Наваррская, как мы уже сказали, имела к этому танцу особенное пристрастие, тем более обоснованное, что выполняла она его с неподражаемым искусством. Под его медленный такт зритель имел достаточно времени любоваться ее царственной грацией и роскошной красотой. В некоторых элегантных фигурах, которые присутствовали даже в этом плавном танце, она демонстрировала свое увлечение и свою пылкость, тогда как в фигурах, требовавших более величавых движений, – принимала то горделивое выражение, полное прелести, которым владела в таком совершенстве.

– Клянусь Аполлоном! – вскричал Ронсар, как только утихли восклицания, раздавшиеся по окончании паваны. – Вся сцена, при которой мы только что присутствовали, напоминает мне одну из старинных легенд, в которых рассказывается, как волшебство старалось завладеть мужеством и храбрый рыцарь был на некоторое время порабощен прелестной чародейкой.

– Конечно, прекрасная Альсина была только прообразом Маргариты, – сказал Брантом.

– А Роланд – Кричтона, – прибавила Ториньи.

– Или Рено, – продолжала Фосез. – Кричтон – самое точное воплощение рыцарства.

– Ему потребуется больше ловкости, чем Улиссу, чтобы разорвать сети его Цирцеи, – прошептал Ронсар.

– Это правда, – отвечал Брантом тем же тоном. – Не без основательных причин говорил мне дон Хуан Австрийский[84]84
  Хуан Австрийский (1547–1578) – внебрачный сын императора Карла V; в 1571 г. одержал победу при Лепанто, наголову разгромив турецкий флот; в 1576 г. назначен штатгальтером Нидерландским.


[Закрыть], когда он в первый раз увидел ее несравненную красоту: «Так как ваша королева одарена скорее божественной, чем человеческой, красотой, то она будет иметь много случаев увлекать людей к погибели и не подумает избавить их от нее».

Обращаясь после этого к фрейлинам, аббат громко добавил:

– Чего я никогда не мог понять во всех этих легендах, так это того, что странствующий рыцарь всегда желает освободиться из такой приятной неволи. Для меня это было бы пробуждением от сладкого сна. Ах! Дай-то бог, чтобы еще жила какая-нибудь добрая фея, которой бы вздумалось завлекать меня! Вы бы тогда увидели, стал бы я сопротивляться ее очарованию.

– Из всех приятных развлечений я предпочитаю бранль[85]85
  Бранль – старофранцузский круговой танец (хоровод) с быстрыми движениями, пением и припевом, повторяющимся после каждой строфы.


[Закрыть], – сказала Ториньи, услышав, что музыка заиграла прелюдию этого танца.

– Вы никогда не бываете так прелестны, как в этом танце, сеньора Ториньи. Что касается меня, то я больше завидую Кричтону за его успехи в танцах, чем за его успехи у женщин. Я не умел сделать никогда ни одного шага.

– Ложного шага, хотите вы, вероятно, сказать, аббат, – прошептал Ронсар…

Тем временем Кричтон и королева Наваррская медленно удалялись. Они не разговаривали, не смотрели друг на друга, их сердца были переполнены: сердце Маргариты – пылкой страстью, сердце Кричтона – волнением, которое легко понять. Он чувствовал пожатие руки королевы, чувствовал биение ее сердца, но он не возвращал ей ее пожатия и его сердце не отвечало на ее страстный трепет. Казалось, внезапная печаль разлилась по его лицу, и так они продвигались вперед, вдыхая новые фимиамы лести от каждой группы поклонников, возле которых проходили.

Следом за ними шли на некотором расстоянии три другие маски, но они не замечали их. Маргарита думала только о своем возлюбленном, а мысли Кричтона были далеко.

Вскоре они достигли небольшой прихожей, являющейся преддверием главного зала. Комната эта, наполненная редкими экзотическими цветами и увешанная по стенам клетками с белками, попугаями и другими птицами с ярким оперением, которых страстно любил Генрих, была в эту минуту покинута даже лакеями и тунеядцами, которые предпочитают подобные места.

Маргарита с осторожностью осмотрелась вокруг и, увидев, что комната пуста, вставила маленький золотой ключик, который она сняла со своего пояса, в дверь, скрытую в стене. Дверь отворилась, показалась толстая портьера, влюбленные приподняли ее и очутились в полуосвещенной комнате, где их охватила горячая и пропитанная благоуханием атмосфера. В одном конце комнаты стояла бархатная скамейка для молитвы. Перед ней находилось золотое распятие. Над распятием – «Мадонна» кисти Рафаэля, яркие краски которой были едва видны при слабом свете двух висевших с каждой стороны ламп, распространявших благоухания. Эта комната служила молельней королеве Наваррской.

Едва только влюбленные вошли в это убежище, как дверь позади них бесшумно открылась, потом снова закрылась, и три человека, украдкой пробравшиеся в комнату, молча остановились позади портьеры, складки которой, будучи слегка раздвинуты, позволяли им видеть все, что могло произойти в молельне.