Текст книги "Когда боги глухи"

– Я – критик, – улыбнулся Николай и поддал банку.

– Я люблю деревню, – ввернул Вадим. – Но всегда там жить, наверное, не смог бы.

– Гении рождаются в деревне, а умирать приезжают в город, – заметил Николай. – Я убежден, что рано или поздно русский человек потянется к земле. Деревня никогда не умрет. Сейчас там стариков и старух больше, чем молодых, но люди все равно вернутся к земле. Она позовет.

– Тебя еще не позвала? – подначил Вадим.

– Дело не в личностях, – сказал Николай. – Я говорю об общественных явлениях. Если все люди из деревни кинутся в город, то будет нарушено равновесие, а природа… – он бросил насмешливый взгляд на девушку, – которую ты так любишь, не потерпит этого.

Вадим улыбнулся и торжественно продекламировал:

 
Прочие твари, пригнувшись к земле, только землю и видят,
Лик человека ж вознесся, и небо стал созерцать он,
Гордо подняв свои взоры к далеким небесным светилам…
 

– Мальчики, какие вы вумные! – покачала «конским хвостом» Вика. – Подумать только: Овидия наизусть читают! – Она весело посмотрела на них, взмахнула руками, как крыльями, и крикнула: – Мне скучно с вами, чертовы интеллектуалы! – Повернулась и легко побежала по песчаному берегу вперед. Юбка приподнялась на бегу, одна босоножка соскочила с ноги, она небрежно сбросила и вторую, которая откатилась к самой воде. Облитая солнцем девушка стремительно удалялась от них. Вороны отлетали в сторону, уступая ей путь, чайки, сидя на валунах, поворачивали точеные головы ей вслед.

– Бежит, как спринтер, – сказал Вадим и вдруг, по-мальчишески гикнув, помчался за ней.

Какое-то время Николай шагал вслед за ними, гоня перед собой смятую банку; он поднял босоножки, стряхнул с них золотистый песок, в последний раз поддал зазвеневшую банку. Жмурясь, взглянул на блестящую синь залива и, размахивая белыми босоножками, что есть духу припустил за ними. Недовольные вороны, снова собравшиеся у кромки пляжа, брызнули серыми снарядами в разные стороны. Ветер взрябил воду, хлестнул песчинками по округлым бокам опрокинутых лодок, весело зашумел в сосновых ветвях.

Глава седьмая

Семен Яковлевич Супронович вернулся в Андреевку с женой и младшим сыном Никитой в разгар сенокоса. Похоронив зимой отца, он всерьез стал задумываться: не вернуться ли в родной дом, где осталась одна-одинешенька мать? Варвара Андреевна уже давно ему толковала об этом. Дети Миша и Оля давно стали взрослыми, обзавелись семьями. Миша работал в Комсомольске-на-Амуре бригадиром каменщиков, а Оля, выйдя замуж за комсомольского работника, через год переехала в Хабаровск. Ее муж пошел на повышение – его назначили заведующим организационным отделом крайкома ВЛКСМ. Оля заканчивала в Хабаровске пединститут. Младшему, Никите, было одиннадцать лет. Решили, что среднюю школу он закончит в Андреевке.

Не сразу решился на такой ответственный шаг Семен Яковлевич: как-никак в Комсомольске-на-Амуре он был начальником строительства, получал хорошую зарплату, да и Варвара была неплохо устроена – заведовала клубом железнодорожников. Получили благоустроенную квартиру. Последние годы Семен Яковлевич увлекся охотой и рыбалкой. Он знал, что нигде больше не найдешь столько дичи и рыбы, как в этом далеком и еще диком краю. Тут, в глухой тайге, можно было уссурийского тигра встретить. Но мать очень уж сетовала, что ей одной не потянуть дом, хозяйство: годы сказываются, да и старческие хвори все чаще дают о себе знать. Конечно, матери одной тяжело, но и еще одно определило решение приехать в Андреевку – это тоска по родным местам. Когда перевалило за пятьдесят, все чаще и чаще вспоминалась тихая Андреевка. Осенними ночами снились ему станция с водолеем, водонапорная башня на зеленом пригорке, лесные озера, сосновый бор… Слов нет, Дальний Восток красив, природа здесь буйная, величественная, таких рек нигде больше не встретишь. Какая хочешь рыба – и белая, и красная. А сколько дичи! Но все это не свое, не родное…

Тогда зимой в Андреевке – они с Варей прилетели на самолете и успели на похороны – Семен Яковлевич встретился с Дмитрием Андреевичем Абросимовым, поделился с ним своими мыслями. Тот заявил, что работа для него и Вари всегда найдется. Андреевка растет, стеклозавод строит новые цеха, там будут выпускать хрустальные изделия. Расширяется и деревообрабатывающий завод. Недавно вступил в строй мебельный цех, там пока что изготовляют стулья, табуретки, тумбочки, различную тару, но в этой пятилетке планируют освоить производство и крупной современной мебели.

Было еще одно, что последнее время сильно заботило Семена Яковлевича, хотя он в этом никому, даже жене, не признавался: появилась неуверенность в себе. У него не было высшего образования, а техникума, который до войны закончил, для начальника крупного строительства было явно недостаточно. Из институтов приезжали молодые специалисты с высшим образованием – таких под началом Супроновича было шестеро. Конечно, у него опыт, практика, но недостаток знаний с каждым годом все больше ощущался, тем более что строительство промышленных объектов усложнялось, новые проекты подчас были для него трудноразрешимой головоломкой. А учиться было поздно – так по крайней мере он считал.

Два месяца Семен Яковлевич приводил в порядок изрядно запущенное во время болезни отца хозяйство, хотел было продать корову, но мать и слышать об этом не хотела. Вместе с Варей и сыном Никитой выехали с ночевкой на сенокос. Сын поначалу все больше сидел на берегу с удочкой, но потом стал граблями ворошить сено и даже научился косить. Варвара в светлом сарафане сгребала сено в копенки. Ее полные руки покраснели от загара.

Здесь, на сенокосе, Семен Яковлевич понемногу освободился от тяжелых мыслей о своем будущем. Привычная работа, которую испокон веков выполняли отцы, деды и прадеды, вдруг приобрела для него глубокий смысл. Будет сено на зиму – корова будет сыта. Значит, будет и молоко. Он уже корил себя за то, что хотел избавиться от коровы. Корова – это не только молоко, сметана, масло, а и удобренная земля на огороде. А разве сенокосная пора – это не праздник? Исстари крестьяне всей семьей выезжали на покос с гармошками, песнями. Карьера, служебные треволнения – все это преходящее, а крестьянский труд на земле – это незыблемое, вечное. В Комсомольске-на-Амуре его нет-нет и прихватывал радикулит, а здесь с утра до вечера гнет спину на покосе и чувствует себя великолепно, да и Варя будто помолодела, чаще смеется, шутит с Никитой. Приятно, что и сыну здесь нравится. Смешно видеть, как он, подражая отцу, раскорячивает ноги, срывает пук травы и степенно обтирает влажное от сока жало косы…

В полдень приехал на «газике» Дмитрий Андреевич Абросимов. Сам за рулем. Машину поставил у заросшей по берегам камышом и осокой неширокой речки, вышел из нее в безрукавке и широких полотняных брюках, высокий, полный. Темные с сединой волосы отступили со лба, большой прямой нос и скулы почернели от солнца. Он посмотрел в их сторону, улыбнулся и неторопливо направился к ним. Семен Яковлевич был без рубашки, солнце прижигало плечи и спину, Варя советовала надеть рубашку, чтобы не пережарился, но и он, и сын ходили в одних трусах. Когда от жары становилось невмоготу, втыкали косы в землю и бежали на речку купаться. Семен Яковлевич прислонил косу к пышному ольховому кусту и пошел навстречу шурину. Сын, продолжая в низине сгребать сено, с любопытством поглядывал на гостя. Варя, готовившая у палатки на костре похлебку, выпрямилась и, улыбаясь, ждала брата. Белый платок был низко надвинут на лоб: в отличие от своих мужчин, она опасалась обгореть на солнце.

Дмитрий Андреевич с час, наверное, косил в низине рядом с Семеном Яковлевичем, сначала он обошел шурина, но вскоре шаг его замедлился, он стащил безрукавку, затем и майку, то и дело смахивал пот со лба. А Супронович все так же ровно взмахивал косой, и высокая скошенная трава покорно валками ложилась перед ним. Видно, Варя пожалела брата и позвала всех обедать на час раньше.

На сколоченном из тонких березовых жердин столе аппетитно дымился в мисках мясной с картошкой суп, на деревянной доске – крупно нарезанное сало, желтоватые головки чеснока, перья лука, укроп. Вместо скамеек – черные пни, их приволок сюда Никита.

– Племянник-то тоже навострился косой махать, – похвалил Никиту Абросимов. – Видно, жилка крестьянская в нем есть!

– Когда своих-то в Андреевку привезешь? – спросила Варя. – Я твою жену и в глаза не видела. Родственники называется…

Улыбка сползла с загорелого лица Дмитрия Андреевича, он взял деревянную ложку и стал из алюминиевой миски хлебать суп. Густые брови его сурово сдвинулись.

– Я и сам ее редко вижу, – помолчав, пробурчал он.

– Не везет тебе, Дима, в семейной жизни, – вздохнула сестра.

– Дети в институте учатся, Рая работает, по-моему, у меня все в порядке, – сказал Дмитрий Андреевич.

– Передо мной-то не хитри, – заметила Варя. – По тебе видно, что обделен ты женским вниманием: на рубашке пуговицы нет, брюки не поглажены, да и вид у тебя не ахти.

– С непривычки-то сто потов выступило, – усмехнулся он.

– И мама всегда говорила, что чужая нам твоя Рая, – гнула свое Варвара. – Сама ни ногой в Андреевку и детей не отпускает. Чего нос-то задирать перед своими? Чем мы ей не угодили?

– Ты же не видела ее? – упрекнул жену Семен Яковлевич. – Чего зря наговариваешь?

– Наша мама не ошибается в людях, – заметила Варя.

– Что же мне, в третий раз жениться? – усмехнулся Дмитрий Андреевич. – И все начинать сначала? Не поздно ли, сестренка?

– Живи как знаешь, – покачала головой Варя. – Как это наша мама-то говорит: «Проживешь ладно, коли жизнь построишь складно».

– Она говорит и так: «Жизнь вести – не вожжой трясти», – заметил Дмитрий Андреевич.

– Я тебя знаю, – сказала Варя. – У тебя ведь всегда работа на первом месте.

Она ушла к речке посуду мыть, Никита поспешил к «газику» с выгоревшим брезентовым верхом. Взглянув на отца и дядю, будто спрашивая разрешения, забрался в кабину, сел за руль. И лицо у него было довольное.

– Слышал, что твой братец Леонид зимой тут объявился? – когда они остались вдвоем, сказал Дмитрий Андреевич. – Какие-то счеты у него были с Матвеем Лисицыным, прикончил его и скрылся. По всей стране ищут, но он не оставил следов.

– Не думал я, что он, собака, если жив остался, сюда когда-либо нос сунет, – помолчав, угрюмо заметил Семен Яковлевич. – Меня спрашивали и на Дальнем Востоке про него.

– Куда надумал-то? – перевел разговор на другое Дмитрий Андреевич. – Я, конечно, тебя не тороплю. Отдохни как следует…

– Мне все равно, – махнул рукой Семен Яковлевич.

Разговор о младшем брате явно его расстроил. Он сломал папиросу, достал другую и, позабыв зажечь, мял во рту. Появившиеся глубокие складки на лбу и у обветренных губ сразу на несколько лет состарили его.

– Не хочешь в Климово? – предложил Абросимов. – У нас тут большое строительство. И для Вари найдется интересная работа в Доме культуры.

– Из Андреевки мы никуда, – отказался Семен Яковлевич. – Мать хворает, да и Варя отсюда ни за что не согласится уехать. Рада без памяти, что наконец дома.

– Тогда можешь хоть завтра принимать дела у бывшего директора деревообрабатывающего завода, – сказал Абросимов. – Собственно, за этим я к тебе и приехал.

– А куда же нынешнего? – растерянно спросил Семен Яковлевич. Предложение секретаря райкома застало его врасплох.

– Под суд, – жестко ответил Абросимов. – Продал, ворюга, три вагона строевого леса на Украину, а денежки прикарманил. Такие вот дела!

– У меня ведь другая специальность, – сказал Семен Яковлевич. – Я – строитель.

– На Дальнем Востоке заворачивал такими стройками, неужели не потянешь маленький заводик?

– Лесопильный цех там ни к черту не годится, – заговорил Супронович. – Оборудование допотопное, да и какой это цех, если стены стоят, а крыши нет над головой. И новый мебельный – пока что одно название! Побывал я там, посмотрел… Не знаю, кто только такую продукцию у них покупает.

– Я знал, что ты согласишься, – сказал Абросимов. – Пока это всего-навсего заводишко, а ты сделай его, Семен, заводом. И райком тебе поможет.

– А чего это ты толковал про Климово? – спросил Семен Яковлевич. – Из-за Леньки? Думаешь, и на меня будут земляки коситься?

– Я этого не думаю, – отрезал Дмитрий Андреевич. – Хочется верить, что рано или поздно его поймают.

– Веришь, рука не дрогнула бы…

– Верю, – сказал Абросимов.

Леонид Супронович вылез из вишневого «мерседеса» вслед за высоким молодым человеком в узком костюме с треугольным кончиком платка в нагрудном кармане. Солнце ярко светило на безоблачном небе, нежно зеленели подстриженные деревья вдоль металлических сеток, окружающих каменные виллы. Узкие красные дорожки пересекались с заасфальтированными широкими подъездами. Когда «мерседес» впритык остановился возле высоких железных ворот, выкрашенных в серебристый цвет, как и крыша двухэтажной виллы, створки бесшумно ушли на роликах в стороны. В кирпичной пристройке возле ворот никого не было видно. Перед виллой раскинулись несколько ромбовидных клумб, газоны аккуратно подстрижены – этакий зеленый бобрик! Двери гаража вели в подвальное помещение. Не очень высокие деревья на территории мало давали тени. Они тоже были подстрижены. На первом этаже бросалось в глаза широкое, сверкающее на солнце окно – такие окна бывают в мастерских художников. Зато окна на втором этаже были небольшие, полукруглые. На крыше торчало несколько антенн.

Молодой человек, которого никак нельзя было назвать многословным, провел Леонида Супроновича в комнаты нижнего этажа. В холле, обитом коричневыми деревянными панелями, с большим, выложенным красным кирпичом камином, никого не было. Перед широкой тахтой с диванными подушками стояли низкий квадратный стол, несколько кресел. Огромное кресло черного дерева с высокой спинкой нарушало общий современный стиль холла. Возле камина, снизу забранного решеткой, стояли черные, с фигурными бронзовыми рукоятками щипцы, кочерга и еще какое-то незнакомое Леониду приспособление, напоминающее большие ножницы.

Молодой человек поднялся по резной, с балюстрадой, деревянной лестнице на второй этаж. Взгляд Супроновича остановился на баре с холодильником: он с утра ничего не ел, а было уже около пяти вечера. Скользнув равнодушным взглядом по трем модернистским картинам непонятного содержания на стенах, он вздохнул и откинулся на мягкую спинку резного кресла. Хотя колени и торчали перед глазами, сидеть было удобно.

Леонид Супронович мог считать себя счастливчиком: с риском для жизни перешел границу и снова в ФРГ, ему есть что сообщить хозяевам. Едва избежав пули пограничника, он дал себе клятву, что больше ни за какие коврижки не отправится в Россию. Марок он заработал за эту операцию достаточно, привезенные драгоценности надежно спрятаны в железобетонном бункере, сохранившемся с войны. Бункер, вернее, бомбоубежище находится на территории дома Маргариты в Бонне. Его и не видно из-за разросшихся кустов малины и крыжовника. Маргарита не знает, где тайник. Даже ей Леонид не доверяет. Есть у него подозрение, что, пока он рисковал своей шкурой в России, пышная рослая немка снюхалась с чиновником из муниципалитета. Иначе с какой стати он зачастил по субботам к ним на кофе? Когда прижал к стенке Маргариту, та заявила, что Эрнест – так звали этого проклятого чиновника – помог ей получить лицензию на открытие парфюмерного магазина. Может, и помог, но Леонид-то знает, что там ничего не делается даром…

По лестнице спустился в кремовом летнем костюме улыбающийся Бруно фон Бохов. Он был чисто выбрит, без усов, от него исходил запах хорошего одеколона. Леонид не особенно удивился, увидев разведчика, хотя молодой человек с военной выправкой, доставивший его сюда, и не сообщил, к кому они едут. Значит, эта великолепная загородная вилла принадлежит Бруно? Быстро же разведчик абвера акклиматизировался в Западной Германии! Он немец, ему легче, а вот сумеет ли он, Леонид Супронович, стать не зависимым ни от кого?..

– Со счастливым возвращением! – тряс ему руку Бруно. По-русски он говорил почти без акцента. – Далеко не каждому, Леонид Яковлевич, везет так, как тебе.

– Не чаял и живым сюда вернуться, – счел нужным заметить Супронович. – Меня там чуть не подстрелили.

– Как это говорят в России? – улыбался Бруно. – Береженого бог бережет?

Он бросил взгляд на дверь, ведущую в другие комнаты, и она, будто повинуясь его взгляду, распахнулась, на пороге показалась стройная белокурая женщина с блестящим подносом в руках. Поставив поднос на квадратный стол, вопросительно взглянула на Бруно васильковыми глазами.

– Спасибо, Петра, – сказал он по-немецки. – Поставь в холодильник еще бутылку водки. Наш гость предпочитает русскую…

Молодая женщина улыбнулась, показав белые зубы, и удалилась. По тому как она высоко держала белокурую голову, чувствовалось, что она не служанка в этом доме. «А у тебя губа не дура! – с завистью подумал Леонид. – Эта Петра не чета моей корове…»

– Петра – мой личный секретарь, – счел нужным пояснить Бруно.

Казалось, он насквозь видит Леонида. Взял с подноса запотевшую бутылку смирновской водки, налил в стакан гостю, а себе плеснул самую малость в толстую хрустальную, стопку. На тарелках разложены тонко нарезанная ветчина с зеленым горошком, белая рыба, копченая колбаса. Выступила испарина на нескольких красивых жестянках с пивом. Леонид с удовольствием подержал в руках холодную банку, но пока открывать не стал.

– За твой успех! – высоко поднял стопку и чокнулся с ним Бруно.

Леонид опрокинул в себя полстакана водки, хозяин отпил один глоток. Супронович, не стесняясь, налег на еду. Бруно потянул за блестящий язычок на банке, послышался легкий хлопок, янтарного цвета пиво с белоснежной шапкой пены наполнило высокий стакан. Потом Леонид протянул Бруно написанный им отчет. Бруно бегло прочел с десяток листков, перевел спокойный взгляд на гостя. Тот малость осоловел от выпитого; жуя бутерброд с рыбой, откинулся на спинку кресла и молча смотрел на Бохова.

– Ты неплохо поработал, Леонид Яковлевич, – похвалил тот. – А теперь все подробно расскажи о Карнакове и Игоре Найденове.

Леонид поведал о своей встрече с Ростиславом Евгеньевичем, поделился даже сомнениями, что он уже не тот, каким был раньше, – то ли сильно постарел, то ли разочаровался во всем. В общем, надеяться, что он разовьет для западной разведки активную деятельность, пожалуй, не стоит. Настроение у него упадническое, откровенно заявил, что не хотелось бы ему привлекать к делу Игоря Найденова.

– Не узнаю отца, – нахмурился Бруно и застучал пальцами по столешнице. – Конечно, возраст дает о себе знать, потом, поражение Германии в войне – все это, видно, подействовало на него. Столько лет его не беспокоили… Пожалуй, это ошибка. Агент, от которого не требуют активных действий, расхолаживается, становится инертным и даже трусливым.

– А Матвей Лисицын? – возразил Леонид. – Не выполнил ни одного вашего задания. Сразу кинулся в Андреевку, к своей бабе, детишкам… Сколько мне пришлось порыскать в лесу, чтобы его выковырять из-под земли и ликвидировать! Уверен, что он готов был пойти к властям с повинной. Боялся лишь вышки.

– Чего? – вскинул брови Бруно.

– Расстрела, – улыбнулся Супронович.

– Правильно, что убрал Лисицына, – согласился Бруно. – Я не советовал его туда посылать…

– А если бы Карнаков… – рискнул ввернуть Леонид. – Ну это… капитулировал?

– Тогда и его пришлось бы ликвидировать, – спокойно сказал Бруно.

И Леонид поразился сверкнувшему в его глазах холодному беспощадному блеску. Таких людей он уважал – сам ведь поднял руку на родного отца…

– Не думаю, чтобы Ростислав Евгеньевич когда-либо переметнулся к ним, – успокоил Леонид. – У него, как и у меня, нет пути назад. Как говорят, наша карта бита! И он это прекрасно понимает.

– Человек по своей натуре бывает слаб, – изрек Бруно. – Но разведчик никогда не должен поддаваться этому пороку. Слабость – наша погибель.

– Для таких, как я, погибель в России, – счел нужным вставить Супронович. – Там чекисты не дремлют!

– Мы тоже не лыком шиты, – улыбнулся Бруно. – Так, кажется, русские говорят? А твои заслуги будут отмечены.

«Как же мне от вас, таких хороших, вырваться? – мучительно думал Супронович. – Я бы даже от ваших марок отказался…»

Бруно, очевидно, незаметно нажал под столом кнопку, потому что, когда водка кончилась, дверь отворилась и снова возникла с другим подносом Петра. Кроме бутылки водки и острых закусок на нем были металлический кофейник и маленькие фарфоровые чашечки. Молодая белокурая женщина показалась Леониду еще более соблазнительной. Он проводил ее долгим взглядом: ничего не скажешь, фигура что надо, а чего стоит одна походка?..

Бруно чуть приметно улыбнулся.

– Я сказал Генриху, чтобы он пригласил сюда даму… в твоем вкусе, – сообщил Бруно. – Надеюсь, ты не откажешься переночевать здесь? Вилла и бар в твоем полном распоряжении, а мы с Петрой будем ночевать в своей городской квартире, сегодня в театре идет «Пер Гюнт» Ибсена.

Леонид не мог не ощутить, что Бруно невысокого мнения о его культуре, даже из простой вежливости не пригласил в театр. Разумеется, Леонид отказался бы ради возможности провести вечер и ночь с дамой. А Генрих, по-видимому, тот самый молодой человек, что привез его сюда. Леонид слышал, как за окном негромко зарокотал мотор «мерседеса», прошелестели по асфальту шины.

Охмелев, Супронович стал жаловаться Бруно на опасность своей работы: дескать, в СССР и народ помогает чекистам в розыске военных преступников, верой и правдой служивших Гитлеру. Сколько уже поймали и сурово осудили бывших полицаев, карателей! Советские люди и до второго пришествия не простят таких, как он, Леонид Супронович!.. Есть ведь и другая работа для него. Мог бы стать полицейским, наконец, обучать разведывательному делу молокососов. Как-никак он теперь владеет двумя языками – русским и немецким… В Бонне у него невеста, дом с магазинчиком – как-нибудь проживет…

– Да пойми ты, Бруно! – Он схватил поморщившегося хозяина за плечо. – Я просто чудом вырвался оттуда! Боялся собственной тени! Ночами пробирался по дорогам, вздрагивал от каждого косого взгляда. Спиной постоянно чувствовал опасность! Ну хочешь, я встану перед тобой на колени?!.. – Он даже пьяно всхлипнул.

– Никто тебя не собирается туда посылать, – успокоил Бруно.

– Я и здесь пригожусь, – бормотал Леонид. – Хотя бы полицейским – у меня и немой заговорит в застенке, если нужно!..

– Найдем тебе здесь подходящее дело.

– А туда, – он пьяно качнул головой в сторону камина, – больше ни ногой! Суну туда ряжку – из меня мусор сделают!..

Бруно удивленно вскинул голову, но не спросил, что это значит. Блатные словечки Супроновича иногда его озадачивали.

Генрих скоро привез откуда-то молодую полную немку с ярко накрашенным ртом и развязными манерами. Леонид, с трудом ворочая языком, лопотал с ней по-немецки. На столе появилось шампанское, пиво, водки ему больше не давали.

Утром проснулся на широкой тахте с сильной головной болью. Рядом спала обнаженная немка. К его радости, у изголовья стоял металлический столик на колесиках, а на нем бутылка водки, пиво, бутерброды с икрой и сыром… Мучительно вспоминая, как зовут немку, он осторожно сполз с тахты, влез в полосатый махровый халат, заботливо положенный на спинку стула, и схватил со столика бутылку.