Текст книги "Когда боги глухи"

Глава четвертая

Город Великополь посередине пересекала довольно широкая речка Малиновка. Расположенная на высоком берегу часть города называлась Верхи, а на низком – Низы. Когда-то Великополь славился своими богатыми садами. Сюда за яблоками и грушами приезжали на ярмарку из других городов, но война подчистую смела не только большую часть построек, а и сады. Если в Низах еще кое-где сохранились кирпичные здания, то Верхи были разрушены полностью. Город дважды переходил из рук в руки, его обстреливали, бомбили, проутюжили танками и самоходками.

На травянистом холме издали виднелась полуразрушенная церковь. Верхняя часть купола провалилась, штукатурка осыпалась, обнаженная местами кирпичная кладка напоминала незажившие кровавые раны. На сохранившейся части купола выросли тоненькие деревца. Издали покалеченная церковь напоминала лысую человеческую голову с редкими кустиками волос. Ветер с реки шевелил «волосы», а когда над городом проносился ветер, с купола летела красноватая пыль, она оседала на дороге огибающей церковь, припорашивала молодые тополя.

Вадима Казакова притягивала к себе эта разрушенная снарядом церковь. Здесь было пустынно и тихо, через дорогу, огороженное кирпичной стеной, раскинулось до самой железнодорожной насыпи старое кладбище. После войны тут не хоронили. Новое кладбище находилось теперь в Низах, ближе к аэропорту. А тут сохранились старинные мраморные надгробия, даже два или три склепа с черными каменными гробами. В склепах было сыро, с кирпичных стен текло, на полу образовались гнилые лужи.

Вадим, Володя Зорин и Герка Голубков сидели на кирпичных развалинах и сосали карамель. У них стало привычкой днем, после репетиции, наведываться сюда и, сидя на развалинах, смотреть на несущую в голубую даль свои воды Малиновку, слушать посвистывание ветра в искореженных перекрытиях церкви. В ясную погоду из камней выползали юркие зеленые ящерицы и грелись на солнце, бабочки-крапивницы садились на руки, из-за кладбищенской стены, за которой высились пережившие войну гигантские черные деревья, слышался птичий гомон.

– Главный режиссер Канев говорит, что у тебя талант! – утверждал Володя Зорин, круглолицый, с вьющимися волосами юноша, небольшие голубые глаза его поминутно моргали. – Сколько ребят мечтают стать артистами! А ты сыграл уже двенадцать приличных ролей, про тебя в городской газете писали… Ты огромную глупость сделаешь, если уйдешь из театра!

– Не уйдет, – перекатывая во рту карамель, лениво процедил длинноволосый Герка. – Вадя шутит.

– Я утром Каневу заявление положил на стол, – заявил Вадим.

– Поклонишься ему в ножки и заберешь, – тем же тоном произнес Герка. Он смотрел на речку, где в кустах расположился рыбак в белой панаме. Тот как раз снимал с крючка плотвичку. Видно было, как бросил ее в жестяное ведерко, стоявшее в траве.

– Ты уверен, что театр – это дли тебя все? – в упор посмотрел Вадим на Володю.

– Я, наверное, умер бы без театра, – ответил тот.

– А ты? – перевел взгляд Вадим на Герку. – Тоже жить не можешь без театра?

– Мне нравится профессия артиста, – беспечно сказал Голубков и засунул в рот карамелину. – Ты стоишь на ярко освещенной сцене, а на тебя смотрят сотни людей…

– А мне почему-то стыдно, когда меня называют артистом, – возразил Вадим. – II потом, я хожу по сцене и что-то говорю, а сам думаю: поскорее бы закончился чертов спектакль. Помнишь, Герка, ты играл в пьесе «Лев Гурыч Синичкин»? У тебя вся рожа была разрисована, как у индейца? Как гляну на тебя, так меня такой смех разбирает, хоть караул кричи.

– Канев похвалил меня за эту роль, – вставил Герка.

– Как бы вам это объяснить? Хожу по сцене, слова произношу, а сам будто бы вижу себя со стороны, и жалко мне себя, понимаете? Ерундой какой-то я занимаюсь! Ну стыдно мне, что ли? Какой-то чужой я. Зачем я, думаю, торчу на сцене? Что мне тут надо?

– Ерунда-а, – процедил Герка. – Фантазии.

– А мне на сцене легко и радостно, – сказал Зорин. – Перед каждым выходом я волнуюсь, и это вовсе не неприятное ощущение. Когда я играю, то забываю про время. И мне бывает жаль, что закрывается занавес.

– Ты – настоящий артист, – заметил Вадим.

– Я просто выхожу на сцену и стараюсь сыграть свою роль как можно лучше, – вставил Голубков. – Если режиссер мной доволен, и я счастлив.

– А ты – ремесленник, – жестко заявил Вадим.

– В отличие от тебя я не забиваю голову разной чепухой, – огрызнулся Герка. – У меня есть текст, и я от него, в отличие от тебя, не отступаю.

– Вадим, почему ты иногда порешь отсебятину? – помаргивая, уставился на приятеля Володя. – Это больше всего Канева злит.

– Мне не нравится текст, который он заставляет учить наизусть…

– Наверное, способности у тебя есть, Вадим, – задумчиво проговорил Зорин. – Но нет призвания. То, что ты говоришь, мне просто дико слышать. На сцене я думаю, как лучше в образ войти, а не как отредактировать текст.

– Слушай ты его, он дурака валяет! – засмеялся Герка. – Неужели не видишь? Играет перед нами этакого простачка из дешевой пьесы.

– Вот именно, нам чаще всего приходится играть в дешевых, бездарных пьесах, – подхватил Вадим. – Герке лишь бы себя показать. Ты даже не замечаешь, что несешь чужие расхожие реплики с претензией на юмор.

– Мы – артисты, а пьесы пишут драматурги, – возразил Володя Зорин.

– Вам нравится – вы и играйте на сцене, а я умываю руки!

– Если ты такой умный, то пиши хорошие пьесы, а мы с Володей будем с удовольствием в них играть… главные роли, – засмеялся Голубков.

– Да разве мало на свете профессий? – весело воскликнул Вадим. – Знаете, кем я решил стать? Часовым мастером! Сиди себе в мастерской на высоком стуле с моноклем в глазу и малюсенькой отверткой ковыряйся в часах. Что самое ценное на свете? Время! Вот я и буду чинить людям часы… У хороших пусть часы отстают, и жизнь их продлится, а у плохих – нехай спешат, торопятся, и жизнь их станет короче.

– «Мама, я летчиком хочу… – пропел Герка. – Летчик водит самолеты…»

– Если я уйду из театра, давайте все равно хоть раз в неделю встречаться здесь, – предложил Вадим. – Я буду на всех покупать конфеты.

– Ты же станешь безработным, – хмыкнул Герка.

– Пора бы знать, герой-любовник, – бросил на него насмешливый взгляд Вадим. – В нашей стране безработных нет. Как это в песне-то поется? «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет…»

– Какую же ты дорогу выберешь? – серьезно посмотрел на него Зорин.

Вадим отломил от кирпичной кладки кусочек штукатурки, прицелился и бросил его вниз, в пивную бутылку, блестевшую в крапиве, но не попал. Его серые с зеленым ободком глаза пристально смотрели на речку.

– А может быть, дорога сама меня поманит? – сказал он. – Есть люди, которые с малолетства выбирают себе профессию… В войну я захотел быть летчиком. И вот ничего не вышло. Подался в артисты – и снова мимо! Я уже и боюсь сам выбирать дорогу. А вдруг опять не туда заведет?

– Ты же стихи сочиняешь, – вспомнил Герка. – Стань поэтом или писателем. А еще лучше – драматургом: эти больше всех денег зашибают!

– И верно, в стенгазету ты за два часа сочинил длинную поэму, – вспомнил Зорин. – Кстати, всем понравилась.

– Главреж Канев смеялся, я сам видел, – заметил Герка.

– Какие это стихи, – вздохнул Вадим. – Так, баловство. – И негромко прочел вслух:

 
Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать.
Он все сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли!
 

– Неплохо, – похвалил Володя Зорин. – Программные стихи.

– Напечатай в стенгазете, – лениво заметил Голубков. – А может, и в городскую возьмут?

– Ранние стихи Есенина, – улыбнулся Вадим. – Посвятил другу Грише в тысяча девятьсот двенадцатом году. А кто этот Гриша, я не знаю.

– Я в библиотеке спрашивал Есенина, говорят – нет, – сказал Володя. – Мне его стихи нравятся. Хочу для концертной программы что-нибудь подготовить.

– Я тебе дам свою старую книжку, – пообещал Вадим. – Нашел в Андреевке на чердаке.

– А клад там с золотыми не обнаружил? – полюбопытствовал Голубков. – Потому и из театра надумал уйти, что стал миллионером?

У Герки была привычка ехидничать по любому поводу. Высокий, худощавый, с длинным носом и близко посаженными глазами, светлой челкой, которую он зачесывал набок, Герка считал себя писаным красавцем и мечтал сыграть роль героя-любовника.

Надо сказать, что у него начисто отсутствовало чувство юмора: там, где другой бы смолчал или все свел к безобидной шутке, Голубков взрывался, багровел, сжимал кулаки, а потом долго дулся на обидчика.

И вместе с тем на людях Герка держался солидно, с достоинством, как говорится, умел людям пускать пыль в глаза. Наверное, потому он и нравился женщинам в летах, что и сам выглядел старше своего возраста.

Полной противоположностью ему был Вадим Казаков, он ничуть не заботился о том, какое он производит впечатление. Он и на артиста мало походил, одевался просто, никогда не повязывал галстуков, стригся под полубокс. Рядом с элегантным, всегда хорошо одетым Голубковым Вадим выглядел мальчишкой-подмастерьем.

Владимир Зорин тоже недалеко ушел от Казакова: носил клетчатые ковбойки с распахнутым воротом, куртки, однако в лице его было нечто артистическое, кстати, у него отец – сценарист, а мать – актриса. В городском великопольском театре Зорин считался самым перспективным молодым артистом, которому прочили большое будущее. Он уже сыграл несколько крупных ролей, удостоился пространной похвалы критика. На сцене держался естественно, особенно ему удавались роли ершистых, трудных пареньков, конфликтующих с коллективом. Когда он, горячо жестикулируя, произносил свой коронный монолог, в зале становилось тихо, никто даже не замечал его надоедливого помаргивания. Нередко зрители награждали Зорина аплодисментами.

Вадиму Зорин нравился больше Голубкова, но как-то так уж получилось, что они сдружились втроем. На гастролях всегда жили в одной комнате. Володя был влюблен в жену молодого режиссера Юрия Долбина и больше ни на кого не смотрел. Вадим тоже не любил и не умел знакомиться на улице. Зато Голубков, не скупясь на подробности, расписывал им каждый вечер в номере свои похождения. Зорин хмурился, отворачивался и в конце концов клал на голову подушку и засыпал. Вадим же слушал приятеля с удовольствием, хотя не верил ему ни на грош. Пожалуй, эти вдохновенные рассказы Гарольда и были лучшими его артистическими выступлениями.

Рыболов на берегу Малиновки смотал свою удочку, а парнишки на лодке все еще дулись в карты, очевидно на деньги – очень уж у них были напряженные позы. На гладком темном валуне замерла ворона. Нахохлилась, не шелохнется, прямо-таки птичий философ. Может, она и впрямь задумалась о смысле жизни?

Взглянув на часы, Зорин легко спрыгнул со стены, отряхнул помятые бумажные брюки. Густая каштановая прядь спустилась на загорелый лоб. Рукава клетчатой рубашки закатаны до локтей.

– Знаете, чего я больше всего сейчас хочу? – блеснув ровными зубами, улыбнулся он.

– Тамару Лушину поцеловать, – ухмыльнулся Герка.

– Пошляк ты, Гарольд. – Улыбка погасла на тонких губах Зорина.

– Чего же ты хочешь? – желая разрядить обстановку, спросил Вадим.

– Я хотел бы, чтобы вот эта разрушенная церковь, вид на Малиновку, кладбищенская стена и ворона на камне всегда были, – произнес Зорин. Чувствовалось, что реплика Гарольда сбила его пафос, наверное, поэтому слова его прозвучали несколько театрально.

– Стена, ворона… Это красиво, – задумчиво сказал Вадим. – Но развалины-то зачем? Я хотел бы снова увидеть эту церковь целой и невредимой, со звонницей, позолоченными куполами…

– Может, ты в бога веришь? – с усмешкой взглянул на него Голубков.

– Я верю в красоту, – сказал Вадим.

– Если бы ты чувствовал красоту, то не отзывался бы так о театре, – возразил Зорин. – Что может быть прекраснее художественного мира на сцене? Красивые декорации, старинные наряды, мебель, бронзовые светильники, возвышенные слова…

– И все это – бутафория, – возразил Вадим. – Декорации нарисованы, бронза ненастоящая, а действующие лица – марионетки!

– Теперь и я поверил, что ты не артист, – нахмурился Володя. – Когда я на сцене, то верю, что все так и было, я вижу не тебя, Вадима Казакова, а того персонажа, которого ты играешь.

– А я никого не вижу, лишь слушаю реплики, чтобы не пропустить свой выход, – вставил Герка.

– Нас трое и все по-разному чувствуем и видим, – улыбнулся Вадим. – Моя красота – это природа! Мне все времена года нравятся, ни один день не похож на другой. Наверное, мне надо было идти в лесники. Мне никогда не было в лесу скучно.

– Давайте через двадцать лет встретимся на этом самом месте, – предложил Володя. – Интересно, какими мы тогда будем.

– У меня память плохая, – сказал Герка. – Я забуду.

– Стена останется, церковь снесут и на ее месте построят промкомбинат, – стал фантазировать Вадим. – Валун в речке останется, наверное, и ворона никуда не денется, а мы? Мы станем совсем другими… Герка женится на тете Маше, растолстеет, будет нянчить пятерых детей, а может, и внуков… Тетя Маша, выйдя на пенсию, посвятит себя только ему и потомству…

Голубков протестующе поднял руку, раскрыл было рот, но Вадим продолжил:

– Театр ты не бросишь – театр тебя бросит. Ну иногда будут приглашать на роли пожилых злодеев… А ты, Володя, станешь заслуженным артистом, лауреатом Сталинской премии, вот только не знаю, какой степени… Женишься на Тамаре Лушиной, разведешься, снова женишься на кинозвезде и будешь счастлив.

– А ты… – обозлившийся Голубков наморщил лоб, чтобы придумать что-нибудь похлеще. – Ты будешь в ларьке пивом торговать!

На большее его не хватило, и он замолчал.

– А вот что будет со мной и кем буду я – никто, братцы, не знает, наверное, даже господь бог! – серьезно заявил Вадим. – В башке такой ералаш, что самому страшно! Уж которую неделю ломаю голову, что делать дальше, но не вижу никакого просвета. Мать недовольна, что я в театре, отец помалкивает, но чувствую, и он не одобряет. Куда же мне податься-то, братцы кролики?

Вадим улыбался, но на душе было тяжело: зря, пожалуй, завел он этот разговор. Герка мучительно ищет, чем бы его, Вадима, побольнее уязвить, Володя Зорин – этот, кажется, понимает…

– Стань фотографом! – вдруг осенило Голубкова. – Будешь людей снимать: «Шпокойно, шнимаю!» Денежки потекут в карман, самых красивых девушек будешь вывешивать в окне своей фотографии.

– Девушек или фотографии? – взглянул на него Вадим.

– Купи «фотокор» или «лейку» и открывай свое дело… – развеселился Герка.

– Я подумаю, – пообещал Вадим. – Первым моим клиентом будешь ты, Гера! У тебя физиономия очень фотогеничная, правда, нос великоват…

– Женщинам мой нос нравится, – ухмыльнулся Голубков.

– Хотел бы я, Вадим, посмотреть на тебя через двадцать лет, – задумчиво проговорил Зорин.

– Я тоже, – усмехнулся Вадим.

– Ребята, вы не забыли, спектакль «Мера за меру» перенесли, сегодня будут «Кремлевские куранты», – напомнил Володя. – Мы все там заняты.

– Кроме меня, – сказал Вадим. – Я больше нигде не занят.

Вадим Казаков прочел очень много книг, – пожалуй, самым любимым занятием его в жизни и было чтение книг. С детства не расставался с ними. В партизанском отряде приходилось редко держать книгу в руках. Зато в совершенстве овладел автоматом, парабеллумом, научился ставить самодельные мины на железнодорожные пути, часами в пургу и дождь выжидать в засаде, даже сам себе сшил обувку, когда башмаки совсем развалились. В книгах он находил иной, прекрасный и романтический мир, совсем не похожий на суровую действительность. Ричард Львиное Сердце из «Айвенго» Вальтера Скотта несколько лет был его любимым героем. Этот потрепанный том он повсюду возил с собой. Читая книги, Вадим забывал обо всем: времени, месте, даже еде. Читать любил в одиночестве, для этого приходилось искать самые потаенные уголки, чтобы никто его не нашел и не развеял тот призрачный мир, в котором он часами витал.

У большинства книг был хороший конец – это нравилось Вадиму. После всех горестей, обид, тяжелых испытаний герои книг наконец-то обретали счастье и покой. И он, веря книгам, редко задумывался о будущем, полагал, что такова жизнь, что сама все равно рано или поздно устроит, поставит на свои места. Книги вселяли в него оптимизм, веру в жизнь, в хороший конец.

Сразу после войны он вернулся в Великополь – город был почти полностью разрушен. Первое время жил с отцом в пассажирском вагоне на запасном пути. Вместе со своими сверстниками стал работать на стройке. Овладел специальностями каменщика, маляра, электрика. Сколько сейчас в городе стоит зданий, к строительству которых он приложил свои руки! Почти за год восстановили железнодорожный техникум, потом большой четырехэтажный жилой дом на площади Ленина. Лишь в 1946 году перебрались с отцом из железнодорожного вагона в стандартный дом. Работал и учился в школе рабочей молодежи. Нужно было нагонять упущенное. Днем проводил свет в домах, а вечером с книжками под мышкой мчался в школу. И еще успевал читать художественную литературу! Нет, Вадим не жаловался на жизнь, пожалуй, считал, что так и должно быть. Рядом с ним были сверстники, которые жили точно так же. Вот на что не хватало времени, так это на танцы, девушек. Может, поэтому он так трудно и сходился с ними. Те девушки, которые работали на лесах рядом и сидели в школе рабочей молодежи на одной парте, совсем не походили на тех, про которых он читал в романах… И вместе с тем верил, что его «принцесса» где-то еще спит в заколдованном царстве и ждет, когда он, Вадим, придет я разбудит ее…

Потом Харьковское авиационное училище, театр, заочная учеба. И снова он мучительно ищет себя: поработал в радиомастерской – надоело, день-деньской мотай на станке трансформаторы к приемникам, паяй разноцветные проводки и сопротивления… Сунулся было в архитектурное управление, поработал геодезистом, потом заставили чертить на кальке схемы приусадебных участков… Не пошло и это дело. А после того как в сыром подвале, где он с приятелем проводил электричество, сильно стукнуло током, так что чуть не потерял сознание, перестал и этим заниматься.

Мать и отец только диву давались – что с ним происходит? Столько профессий на свете, выбирай любую и работай себе, как все люди, так нет, чего-то мечется, ищет, а чего ищет, и сам не знает. Пожалуй, в этом они были правы…

И вот теперь едет в Ленинград. Лежит на верхней полке и смотрит в окно, за которым мелькают телеграфные столбы, желтеет осенний лес, убранные поля с копнами соломы, пляшут перед глазами блестящие провода, они то взбегают на холмы, то скатываются в низины, перепрыгивают через речки. Такое ощущение, что эти серебристые нити живут своей беспокойной жизнью, и кажется, не поезд движется, а они летят на фоне леса, полей, желтых далей и сумрачного низкого неба. Стук колес будто подыгрывает проводам, под эту металлическую музыку они и пляшут свой бесконечный стремительный танец.

Вспомнился последний разговор с отчимом. Длинный Казаков обнаружил его на сеновале с романом Достоевского «Идиот».

– Ты не на работе? – удивился Федор Федорович. Его голова в железнодорожной фуражке неожиданно возникла на фоне облачного неба, видневшегося в приоткрытую дверку.

– Дрянь все женщины, – еще весь во власти прочитанного, сказал Вадим, откладывая в сторону книгу. – Мучает Рогожина, князя… Ведьма эта Настасья Филипповна!

– Ведьма? – озадаченно переспросил отчим.

– Ей Рогожин сто тысяч привез, а она насмешничает над ним! – продолжал Вадим. – Князь Мышкин предлагает руку и сердце – она смеется ему в лицо… Ну кто она? Конечно, стерва!

– Слезай, потолкуем, – предложил Федор Федорович.

Вадим нехотя спустился по приставной лестнице с сеновала. Они жили в деревянном стандартном четырехквартирном доме – их десятка два построили сразу после войны на Длинной улице, как ее по старинке называли. На номерных знаках было написано: «Улица Лейтенантов». Почему так после войны ее назвали, никто не знал. На этой самой протяженной улице Великополя Вадим ни одного военного не видел. Сразу за домами виднелись огороды, упиравшиеся в узкое болото, за которым желтела железнодорожная насыпь. Кое-кто из окраинных горожан держал корову, коз, а уж свиньи хрюкали в каждом сарае. Лишь в центре возвышались двух-, трех– и четырехэтажные здания. В сарае Казаковых тоже ворочался молодой боровок, на перекопанном огороде бродили курицы с меченными фиолетовыми чернилами хвостами.

Отец и сын присели на ступеньки деревянного крыльца. Слышно было, как на кухне мать гремит кастрюлями и за что-то отчитывает младшего, семилетнего Валерку. Всего у Казаковых сейчас четверо детей: Галя учится в восьмом классе, Гена – в четвертом, Валера осенью пойдет в первый. Конечно, родителям нужно помогать, потому Вадим и стал было в свободное время подхалтуривать у частников на проводке электричества. Об уходе из архитектурного управления он дома не сообщил, а деньги в конце каждого месяца кровь из носу вручал матери.

– Выходит, и из последней конторы ушел? – закурив папиросу и не глядя на сына, спросил Федор Федорович. – Ты, брат, я гляжу, летун! Ну ладно, те хоть за длинным рублем гоняются, а ты-то? Капиталу не нажил?

– Надоело рейсфедером линии чертить на кальке, геодезистом и то было лучше.

– Ну и что же?

– Начальник направил в чертежную мастерскую, – уныло проговорил Вадим. – Ну какой из меня чертежник? Я там меньше всех зарабатывал.

– Надоело, значит, – пуская дым, проговорил отец.

Он все так же смотрел прямо перед собой. Худощавое лицо чисто выбрито, светлые волосы выбиваются из-под фуражки, на длинном вислом носу свежая царапина. Хотя Казаков теперь начальник дистанции пути, физической работы не чурается. Вместе с путейцами ворочает шпалы и рельсы. На погонах у него большая звездочка. Мать часто упрекает его: мол, стал начальником, а хорошую квартиру не выхлопочешь, тесно шестерым-то в единственной комнате. Это правда, кругом стоят кровати и диваны, больше нет почти никакой мебели. Вадим над своей кроватью прибил сделанную им книжную полку. И все равно все книги там не поместились, часть пылится под кроватью.

– Сначала вроде все интересно, а придет время – и смотреть противно на эти провода, конденсаторы, сопротивления… Начал паять по своей схеме – мастер выговор объявил и погрозил прогнать из мастерской. Ну я взял и сам ушел… – Вадим посмотрел на задумавшегося отца. – Ну почему мне никак не найти себе дело? Тыкаюсь, как слепой щенок по углам…

– Война виновата, – после длительной паузы уронил отец. – Вместо учебы-то чем занимался? Стрелял, в разведку ходил, мосты взрывал… Короче, научился разрушать, а вот строить-то, оказывается, труднее! Крутанул машинку – и огромный дом рассыпался на кусочки. А попробуй заново построй его! Сколько времени и труда надо! Какого труда мне было заставить пойти тебя в школу!

– Я заочно в институте учусь, – ввернул Вадим.

– Что это за учеба! – отмахнулся отец. – Полгода не помнишь об институте, а в сессию нахватываешь с бору по сосенке и бежишь экзамены сдавать.

– Сейчас многие работают и учатся.

– А ты, браток, и не работаешь, и не учишься, – жестко подытожил отец. – Не забывай, на моей шее сидит вас пятеро… – Он несколько смешался, даже поперхнулся дымом. – Ну мать, конечно, не считается, на ней весь дом держится, хозяйство. А ты – старший, от тебя помощи ждут.

– Я твой хлеб, батя, даром есть не буду, – глухо ответил Вадим.

– Не пойму я тебя, – вздохнул Федор Федорович. – Вроде не дурак, а к жизни легко относишься. Надо найти свое дело и делать, долбить в одну точку! Только тогда чего-нибудь в жизни добьешься. А прыгать, как блоха, с места на место – это последнее дело.

– Точку-то эту мне как раз и не найти, – через силу улыбнулся Вадим. – А долбить впустую неинтересно.

– А как же другие? Твои дружки учатся, работают. Тебе скоро жениться пора, а у тебя до сих пор никакой специальности нет. Так, перекати-поле…

Они долго молчали. Федор Федорович не заметил, как папироса погасла. Светло-голубые глаза его смотрели на дорогу, по которой изредка проезжали грузовики, новенькие «победы». Худые бритые щеки запали, на тощей шее выделялся кадык. Воротник кителя был широк Казакову, погоны, которые тогда железнодорожники носили на манер военных, сгорбатились на плечах. И карточки отменили, и хлеба стало вволю, и появилось в магазинах мясо, сало, консервы, а жить на отцовскую зарплату все равно было трудно. Мать экономила на всем. Немалую помощь оказывал огород. Семь мешков картошки накопали за болотом, где был у них участок. Близ дома, за низкой загородкой, сажали огурцы, капусту, морковь и разную зелень, что идет в приправу к столу.

Обидно было Вадиму, но в душе он понимал, что отец прав. Всякий раз, когда Вадим бросал работу, мать начинала на него косо посматривать, а иной раз и в лицо бросала, что он нахлебник, больше двадцати стукнуло, а деньги толком все еще не научился зарабатывать…

– Не хочешь попробовать у меня путейцем? – предложил отец, выплюнув окурок. – Твой дед был железнодорожником… Почетная профессия, нужная.

– Не хочу тебя подводить, – отказался Вадим. Одно дело уйти с работы, другое – уйти от отца.

– А может, ты хочешь стать… сыщиком? – вдруг осевшим голосом сказал отец.

– Кем? – изумился Вадим, еще не понимая, шутит тот или говорит всерьез.

– Твой родной отец, Кузнецов, начинал службу на границе, – пояснил Федор Федорович. – В общем, с овчаркой выслеживал нарушителей. Шпионов ловил.

Вадим в удивлении смотрел на четкий профиль отчима. Впервые за все время тот заговорил о его родном отце. Почему-то эта тема была запретной в их доме. Даже мать ничего не рассказывала об отце, когда еще малолеткой Вадим приставал к ней.

– Собак я люблю, – помолчав, ответил Вадим. – Но сыщиком быть не собираюсь…

– Я ничего плохого не хотел про него сказать… Кузнецов был уважаемым человеком. И в войну, говорят, отличился. Ты ведь был с ним в одном партизанском отряде?

– Он недолго был с нами, потом ушел на Большую землю, – ответил Вадим. – И нас с Пашкой хотели отправить, но мы остались. А потом эта Василиса Прекрасная…

– Жена? – негромко спросил Федор Федорович.

– Я ее мамой не звал, – усмехнулся Вадим. – А вообще-то хорошая женщина. Она тоже осталась в отряде. А где сейчас – не знаю.

– Помнишь, как Кузнецов тебя маленького в Ленинград увез?

– Я все помню, – сказал Вадим. – Мне шесть лет тогда было. Я ведь от него убежал.

– Тебя он любил, – сказал отец. – И зря ты на него рассердился: хотел уберечь тебя от войны. А вот сам не уберегся…

– Василиса Красавина все знает о нем, – вздохнул Вадим. – В отряде она только об… – он не сказал «отце», – … Кузнецове и говорила, какой он храбрый и хороший…

– Обратись в МГБ, – посоветовал Казаков. – Уж там-то знают, что с ним случилось.

– Ты мой отец, – опустив голову, сказал Вадим. – Как говорила бабушка Ефимья, не тот отец, кто родил тебя, а тот, кто воспитал!

– Я не уверен, что очень уж хорошо тебя воспитал… – заметил Федор Федорович. Чувствовалось, что ему тяжело дается этот разговор. Он не смотрел на Вадима, желваки ходили на его впалых щеках.

– Чего ты о нем вспомнил? – спросил Вадим. Он и впрямь не мог взять в толк: чего это Казаков об отце заговорил?

– Мне пора, – тяжело поднялся Федор Федорович с крыльца. – Иди обедать, мать звала.

Длинный, действительно чем-то напоминавший костыль, как его называли в Андреевке, Казаков, не заходя домой, широко зашагал по тропинке к калитке. Вадим вспомнил, как они вдвоем ходили в Андреевке в баню: отец мерно шагает впереди, широко расставляя свои длинные ноги циркули, а он, Вадим, вприпрыжку семенит рядом, чтобы не отстать. Говорят, что в Великополе всего трое таких высоких, как Федор Федорович. И все – железнодорожники.

Не вспомни Казаков о «сыщике», как он назвал Кузнецова, возможно, ничего бы и не случилось: Вадим снова поступил бы куда-нибудь на работу, может, даже в фотографию, чтобы не быть обузой родителям, но тут пришло из Андреевки письмо: Ефимья Андреевна сообщала, что живет нормально, не болеет, зарезала драчливого петуха, запасла брусники, черники, малины, так что для дорогих гостей варенья достаточно… Письмо написала квартирантка Анфиса. В конверт был вложен еще один листок в клетку – это было письмо от Василисы Красавиной. Она сообщала, что живет на Лиговке в Ленинграде, в той самой квартире, где до войны проживал Иван Васильевич с сестрой. Далее она писала, что после войны закончила педагогический институт и работает учительницей русского языка и литературы в средней школе. Не верит, что Иван Васильевич погиб, ждет и надеется… Просила сообщить ей адрес Вадима и передать ему, что она очень хочет увидеть его и Павла Абросимова. Пусть помнят: двери ее дома всегда для них открыты…

После освобождения Андреевки в 1943 году Василиса Прекрасная уехала в тыл разыскивать своих родителей, больше о ней ничего не было слышно, и вот – это нежданное письмо! Она запомнилась Вадиму красивой, синеглазой, с пышными русыми волосами, в черном коротком полушубке, заячьей ушанке и валенках с коричневыми задниками. Вспомнились ее теплые руки, когда она перевязывала задетое осколком плечо, тихий голос, взгляд, устремленный в небо… Василиса ждала, что Кузнецов снова прилетит в отряд, но он так больше и не прилетел…

После разговора с отцом у Вадима и созрело решение поехать к Василисе. Тут еще мать, как говорится, подлила масла в огонь, сгоряча обозвала бездельником, дармоедом и ни на что в этой жизни не пригодным… Вадим и сам понимал, что он тут лишний. Все его имущество уместилось в одном чемодане. У Вадима даже не было приличного костюма, единственная стоящая вещь – это коричневое кожаное пальто, которое по случаю купил на толкучке в Резекне, когда был там с театром на гастролях. На этом пальто, пахнущем рыбьим жиром, он и лежал сейчас на верхней полке трясущегося вагона.

Еще и еще раз спрашивал себя Вадим: зачем он едет к Василисе Красавиной? Столько лет прошло. Он не испытывал к этой женщине из далекого военного прошлого никаких чувств. Детские воспоминания в его возрасте быстро стираются, это потом, к старости, они снова всплывут в памяти… Думай не думай, а остановиться в Ленинграде ему больше было не у кого. Да и что он будет там делать, тоже было пока неясно. Вадим гнал прочь мрачные мысли, – в конце концов, его пригласила жена пропавшего без вести отца. Все-таки не чужая…

Перед самым Ленинградом заморосил дождь, ветер размазывал капли по стеклу. В туманной мгле вдруг факелом вспыхивала желто-красная береза. Когда поезд проходил через железнодорожный мост, можно было увидеть плывущие по воде разноцветные листья. У переездов мокли полуторки, трехтонки, длинноносые трофейные автобусы. И снова зеленые, желтые, оранжевые дачные дома и домики с палисадниками и мокрыми крышами.