Текст книги "Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов"

Но совершенно не обязательно быть совершенно здоровым, у художника могут быть любые недуги. Работа от этого не пострадает, – наоборот, нервные люди отличаются большей чувствительностью и утонченностью. Но, Тео, именно оттого, что у меня пошатнулось здоровье, я решил сосредоточить силы на высоком искусстве и постараться достичь утонченности.

Болезнь навалилась на меня довольно-таки неожиданно. Я чувствовал слабость, меня лихорадило, но я все-таки продолжал работать. Я начал беспокоиться только тогда, когда у меня начали ломаться зубы, один за другим. И выглядел я все хуже и хуже. Ну ничего, постараемся выкарабкаться.

Я думаю, что уже станет лучше, если я починю все зубы, – они у меня так болели, что я проглатывал еду как можно быстрее.

И еще от этого слегка улучшится мой внешний вид.

Что касается нынешнего месяца: я заплатил вперед за комнату 25 франков и вперед за еду 30 франков, 50 франков потратил на дантиста и еще заплатил за посещение врача и за принадлежности для рисования, так что у меня осталось 6 франков.

Теперь главная задача в этом месяце – не заболеть, и решить ее нелегко, хотя все вполне может удаться. Посмотрим. Я по-прежнему считаю, что я так же крепок, как наши крестьяне, которые тоже не особенно много едят, но остаются в живых и продолжают работать. Не волнуйся обо мне слишком сильно. Если сможешь прислать мне какую-нибудь дополнительную сумму – отлично, если не сможешь, я буду спокойно наблюдать, как пойдут дела. Мне не нравится, что у меня держится температура, и я рассуждаю так: пусть я ослаб, но я всегда следил за тем, чтобы не есть нездоровой пищи. Переутомление у меня тоже не сверхсильное, ведь я, вопреки всему, сохраняю хорошее настроение, так что переутомление возникло от слабости. Мне кажется, все должно пройти. Но ты понимаешь, что, если мне станет хуже и болезнь примет опасный оборот, она может оказаться тифом или тифозной горячкой.

Собственно говоря, думаю, что это не тиф, только по следующим причинам: 1) я много бывал на свежем воздухе, 2) как уже говорилось, даже когда я сильно недоедал, я из предосторожности ел только самую простую пищу вместо всякой дряни в дешевых ресторанах и 3) я сохраняю спокойствие и безмятежность вопреки всему.

Так что поживем – увидим. Не волнуйся обо мне, потому что я сам не волнуюсь. Я продолжаю считать, что, даже если у меня поднимется температура, я жил и питался слишком просто, чтобы болезнь так легко приняла опасный оборот. Ведь то или иное происходит не само собой, у всего есть свои причины.

Напиши мне поскорее, потому что мне это необходимо.

Что касается возвращения в Нюэнен – сообщи, как, по-твоему, будет лучше.

Но я там не нужен, кто-нибудь вроде, например, садовника Рейке не хуже меня справится с упаковкой и отправкой. Но ближе к марту, если это для чего-нибудь будет полезно, я буду готов на это.

Всего доброго, жму руку.

Твой Винсент

559 (450). Тео Ван Гогу. Антверпен, суббота, 6 февраля 1886, или около этой даты

Дорогой Тео,

твое письмо и вложенные в него 25 франков получил, благодарю за то и другое. Очень рад, что ты одобряешь мой план: приехать в Париж. Думаю, это поможет мне продвинуться вперед; в то же время, если я не поеду, тут легко может случиться пустая трата времени, потому что я слишком долго вращаюсь в одном и том же кругу и делаю одни и те же ошибки. Кроме того, и для тебя, думаю, будет неплохо приходить домой, в собственную мастерскую. Впрочем, я должен сказать о себе то же самое, что ты пишешь о себе: ты во мне разочаруешься.

И все-таки это хороший способ объединиться. И все-таки это поможет нам лучше понимать друг друга.

Что рассказать о моем здоровье? Я продолжаю верить, что смогу избежать серьезной болезни, но мне понадобится время, чтобы окрепнуть. После того как мне запломбируют еще два верхних зуба, верхняя челюсть, с которой было хуже всего, будет в порядке. Мне надо заплатить за нее 10 франков, а потом выложить еще 40 франков, чтобы привести в порядок нижние зубы.

Приведя зубы в порядок, я сброшу несколько годов из тех 10 лет, которые, судя по моему внешнему виду, провел в одиночном заключении. Ведь из-за плохих зубов – в наше время они встречаются не часто, поскольку их теперь так легко чинить, – так вот, из-за плохих зубов физиономия выглядит очень запущенной.

Кроме того, даже если я буду питаться тем же, чем и до сих пор, пища будет лучше перевариваться, если я стану хорошо разжевывать ее, и тогда мой желудок, возможно, придет в норму.

Теперь я понимаю, что мне действительно было очень худо, и, как ты сам пишешь, если бы я не принял мер, последствия могли бы быть печальными. Но постараюсь привести себя в порядок.

Несколько дней я не работал и несколько раз пораньше лег спать (а то из-за работы в клубах получалось, что я ложился около часу или двух). Я чувствую, что становлюсь от этого спокойнее.

Получил письмо от мамы, она пишет, что в марте они начинают паковать вещи.

Поскольку ты говоришь, что снял нынешнюю квартиру по июнь включительно, возможно, в марте мне лучше все-таки вернуться в Нюэнен. Вот только если я встречу там то же противодействие и те же нападки, что и до отъезда, то зря потеряю время, и хоть речь идет всего о нескольких месяцах, мне все же придется переехать, поскольку хочу написать несколько новых работ с видами сельской местности, чтобы привезти их с собой в Париж.

Этот Зиберт, преподаватель по античным гипсам, который вначале разговаривал со мной так, как я тебе рассказывал, сегодня явно старался поссориться со мной – вероятно, чтобы избавиться от меня. Но ничего не вышло, потому что я сказал: «Зачем вы затеваете со мной ссору? Я не хочу ссориться и, во всяком случае, не имею ни малейшего желания противоречить вам; вы же нарочно хотите поссориться со мной…»

Он явно не ожидал такого ответа и в этот раз не нашел что сказать; но в следующий раз, конечно, может добиться своего и подначить меня по-настоящему.

А стоит за этим то, что молодые художники, работающие у него в классе, обсуждают мои работы, и я как-то сказал – не Зиберту, а нескольким из них, причем уже выйдя из класса, – что их рисунки совершенно неправильные.

Имей в виду, что, если я пойду учиться у Кормона и рано или поздно повздорю с ним самим или с учениками, я совершенно не буду принимать это близко к сердцу. В крайнем случае, если у меня не окажется учителя, я мог бы пройти курс рисования с антиков и один, работая, например, в Лувре. И если будет нужно, я так и поступлю, хотя, конечно, предпочел бы, чтобы мои работы поправляли, если только не получится так, что преподаватель станет НАРОЧНО издеваться надо мной, без всякого повода, не считая моей несколько своеобразной манеры работать, отличающейся от манеры других. Если он снова начнет меня задирать, я громко скажу в классе: «Я с радостью готов механически делать то, что вы мне велите, так как должен выполнять ваши задания, если вы настаиваете. Но что касается ваших попыток превратить меня в машину так же, как вы превращаете других, – поверьте, меня они не задевают ни в малейшей мере. Кроме того, в самом начале вы говорили мне нечто совсем иное, вы говорили: беритесь за дело так, как хотите».

Если я рисую с античных гипсов, это объясняется желанием «исходить не из контура, а из массы»; я еще не совсем овладел методом, но чувствую его все больше и больше, так что, несомненно, буду продолжать в том же духе: это слишком интересно.

Я бы хотел провести несколько дней в Лувре вместе с тобой, чтобы поговорить об этом. Думаю, тебя это заинтересует.

Сегодня утром я послал тебе «Шери», в основном ради предисловия, которое наверняка поразит тебя.

И еще я хотел бы, чтобы в конце нашей жизни мы с тобой тоже могли бы отправиться на прогулку и, оглядываясь на прошлое, сказать: мы сделали то-то – это раз, и то-то – это два, и то-то – это три. И если мы захотим и решимся, нам будет что обсудить.

Мы можем попробовать две вещи: создавать что-либо достойное или собирать то, что создано другими и что мы считаем достойным, и торговать этим. Но мы оба должны жить энергичнее, и если объединимся, то, может, на шаг приблизимся к тому, чтобы стать сильнее.

А теперь позволь затронуть деликатный вопрос. Если я наговорил тебе неприятных вещей, в частности о нашем воспитании и родительском доме, это потому, что если мы стремимся к взаимопониманию и совместной работе, то обязательно должны быть честными и не бояться никого критиковать.

Я прекрасно понимаю: человек может так страстно любить кого-нибудь или что-нибудь, что ничего не может с этим поделать.

Ладно, не буду говорить об этом больше необходимого, чтобы избежать рокового разрыва между нами там, где необходимо объединение.

Наше воспитание и т. п. могут оказаться не настолько хорошими, чтобы у нас оставались иллюзии насчет него, и мы, возможно, были бы счастливее, если бы получили другое воспитание. Но если мы стараемся думать о чем-то положительном, стремимся что-то создавать и чего-то достичь, то должны уметь, не ссорясь, обсуждать совершившееся как таковое, если это неизбежно, пусть даже мы прямо коснемся Гупилей или своей родни. Да и обсуждения останутся между нами, и мы ведем их для того, чтобы лучше понять обстоятельства, а не свести с кем-то счеты.

Но если мы собираемся что-то предпринять вместе, каждому из нас очень важно укрепить свое здоровье, ведь нам надо пожить подольше, чтобы постоянно работать еще лет двадцать пять или тридцать. В наше время столько всего интересного, особенно если подумать, насколько вероятно, что мы застанем начало конца целого общества. В осени или в закате солнца есть бесконечная поэтичность, а в природе – душа и таинственное стремление, и то же самое ощущается сейчас. А в искусстве – да, искусство переживает упадок, если хочешь, после Делакруа, Коро, Милле, Дюпре, Труайона, Бретона, Руссо и Добиньи и кого угодно. Но этот упадок исполнен такого очарования, что можно ожидать появления множества поразительно красивых работ, которые, впрочем, и так создаются каждый день.

Мне невообразимо хочется попасть в Лувр, Люксембургский дворец и т. п., где все будет таким новым для меня.

Я всю жизнь буду сожалеть о том, что не побывал на выставке ста шедевров, выставках Делакруа и Мейсонье. Но есть еще столько всего, что можно увидеть! Это правда, что я, стремясь как можно быстрее научиться здесь всему, возможно, наоборот, мало продвигаюсь вперед, но чего ты хочешь – здоровье тоже отбросило меня назад, а когда оно, как я надеюсь, вернется ко мне, мои старания окажутся не напрасными.

Насколько я знаю, если запросить разрешение, то в Лувре позволят рисовать антики, пусть даже человек не учится в Школе изящных искусств.

Меня не удивит, если теперь, когда мысль о нашей совместной жизни приняла четкие очертания, ты будешь все больше недоумевать, почему мы до сих пор так мало бывали вместе – целых десять лет.

Ну да ладно, надеюсь всей душой, что теперь этому конец и ничего подобного больше уже не начнется.

Ты говоришь о квартире, но мне представляется, что это дороговато. Хочу сказать, лучше было бы подешевле.

Интересно, как мне будет житься в Нюэнене в эти несколько месяцев. Поскольку у меня там есть кое-какая мебель и поскольку там красиво и я знаю тамошние места, хорошо бы оставить за собой какое-нибудь помещение, хотя бы маленькое, – возможно, в таверне, куда я поместил свою мебель на хранение: иначе все пропадет, а мебель может еще пригодиться.

Когда возвращаешься в места, где жил раньше, порой бывает особенно много дел.

Пора заканчивать письмо, потому что я еще иду сегодня в клуб.

Продолжай думать о том, как нам правильнее всего поступить.

С дружеским приветом.

Всегда твой

Винсент

561 (452). Тео Ван Гогу. Антверпен, четверг, 11 февраля 1886, или около этой даты

Дорогой Тео,

обязательно должен сказать тебе, что на душе у меня станет гораздо спокойнее, если ты согласишься, чтобы я приехал в Париж, возможно, значительно раньше, чем в июне или июле. Чем больше я об этом думаю, тем более желательным мне это представляется.

Смотри сам: если все пойдет хорошо и я буду постоянно питаться как следует и т. п., что вовсе не само собой разумеется, то и в таком случае мне потребуется месяцев шесть, чтобы полностью вылечиться.

Но это займет намного больше времени, если я с марта по июль проживу в Брабанте в той же обстановке, какая окружала меня там в последние месяцы перед отъездом. А есть все основания ждать, что именно так оно и будет.

В настоящее время я чувствую себя невероятно слабым, и даже еще хуже, – таков отклик организма на нервное перенапряжение. Но это естественный ход событий, здесь нет ничего особенного.

Но если задача – жить более энергично, в Брабанте у меня все силы уйдут только на то, чтобы взять модель, заново начнется та же самая история, и сомневаюсь, что это будет мне на пользу. Тем самым мы свернем с выбранного пути. Поэтому разреши мне, пожалуйста, приехать раньше, если вдруг что. Я бы сказал, немедленно, если потребуется.

Если я сниму в Париже мансарду и привезу с собой ящик с красками и принадлежности для рисования, то, говоря о работе, смогу сразу же закончить самые безотлагательные вещи, в первую очередь этюды с античных гипсов, которые мне наверняка помогут, когда я пойду в мастерскую к Кормону. Рисовать я смогу или в Лувре, или в Школе изящных искусств.

И тогда мы могли бы, прежде чем обосноваться в той или иной новой квартире, получше все обдумать и обсудить.

Знаешь, я в крайнем случае готов поехать в марте в Нюэнен, чтобы посмотреть, как там идут дела, в каком настроении люди и смогу ли я найти модель.

Но если из этого ничего не выйдет, что наиболее вероятно, я сразу же по окончании марта хотел бы поехать в Париж и начать рисовать, например в Лувре.

Я много размышлял о твоем предложении снять мастерскую, но, мне кажется, было бы лучше, если бы мы подыскали ее вместе и, прежде чем поселиться вместе постоянно, попробовали пожить вместе временно; лучше, если я сниму для себя мансарду с начала апреля по июнь. Тогда к тому моменту, когда надо будет работать у Кормона, я успею снова привыкнуть к Парижу.

К тому же это поможет мне сохранять бодрость. Должен сказать, что, хотя я продолжаю заниматься в Академии, придирки тамошних преподавателей часто невыносимы для меня, потому что все они по-прежнему такие же злобные. Я же настойчиво стараюсь избегать ссор и иду своим путем.

Мне кажется, я напал на след того, что ищу, и нашел бы его, возможно, раньше, если бы рисовал с гипсов совершенно самостоятельно. Тем не менее я рад, что пошел в Академию, так как имею там отличную возможность наблюдать, что выходит, если начинать с контура. Ибо как раз это они делают систематически и как раз из-за моего нежелания поступать так же придираются ко мне. «Делайте сначала контур, у вас неправильный контур; я не стану поправлять рисунок, если вы будете моделировать прежде, чем основательно закрепите контур». Как видишь, все сводится к этому. А поглядел бы ты, какие плоские, безжизненные, скучные результаты дает такая система! Повторяю: я очень рад, что смог увидеть это с близкого расстояния. Давид или, хуже того, Пинеман во всей красе. Мне раз двадцать пять хотелось сказать им: «Ваш контур – всего лишь трюк», но я решил, что спорить смешно. И все же, хоть я ничего не говорю, я раздражаю их, а они – меня.

Впрочем, это не так уж важно. Задача – продолжать трудиться, чтобы найти наилучшую систему работы. Так что надо запастись терпением и настойчивостью.

В Академии дошли до того, что говорят: «Цвет и моделировка – мелочи, этому можно научиться очень быстро; а вот контур – самое существенное и самое трудное». Вот видишь, и в Академии можно научиться чему-то новому: я никогда не знал, что цвет и моделировка приходят сами собой. Как раз вчера я закончил рисунок, который делал вместе с остальными на конкурс в вечернем классе. Статуя Германика, ты ее знаешь. Так вот, я уверен, что наверняка займу последнее место, потому что рисунки у всех остальных одинаковые, мой же – совершенно другой. Но я видел, как один из учеников делал тот рисунок, который будет признан лучшим: я как раз сидел за ним. Рисунок совершенно правильный, все как надо, но МЕРТВЫЙ, как и все рисунки, которые я видел.

Довольно об этом! Пусть это будет настолько скучно для нас, что захочется заняться чем-то более благородным. И мы будем спешить, чтобы достичь желаемого.

Тебе тоже надо жить более энергичной жизнью, и если нам удастся объединиться, мы вдвоем будем знать больше, чем каждый по отдельности, и сможем сделать тоже больше.

Скажи, пожалуйста, обратил ли ты внимание на тонкое замечание Поля Манца: «Женщины – это, наверное, наивысшая трудность»? Он написал это в статье о Бодри. Мы еще изведаем эту трудность, сверх того, что уже изведали ранее. На меня произвел впечатление один эпизод в главе из «Творчества» Золя, напечатанной в «Gil Blas». Там у художника – разумеется, Мане – происходит бурная сцена с женщиной: раньше она позировала ему, а потом ему это разонравилось. Очень смешно и хорошо описано. В Академии в этом смысле можно научиться только одному: вообще не рисовать и не писать женщин. Здесь почти не используют обнаженную женскую модель – в классе, по крайней мере, никогда, да и при самостоятельных занятиях тоже очень редко.

Даже в классе антиков на десять мужских фигур приходится одна женская. Так оно легче.

В Париже с этим, несомненно, гораздо лучше. Мне представляется, что многому можно научиться именно путем постоянного сравнения мужской и женской фигур, настолько разных, всегда и во всем. Пусть женская фигура – это «наивысшая трудность», но что такое искусство и что такое жизнь без этого?

Всего доброго, напиши поскорее, что ты об этом думаешь.

Жму руку.

Всегда твой

Винсент

Если я буду в марте в Нюэнене, то ради переезда, и еще я должен там быть в видах моего собственного переселения в другой город. Но что касается меня, я готов вообще не возвращаться туда.

Париж. Арль «На фоне громадного желтого солнца»

Париж
ок. 28 февраля 1886 – конец октября 1887

Оказавшись в Париже, мировой столице передового искусства, Винсент значительно пересматривает свои взгляды на живопись. Его впечатляет знакомство с произведениями импрессионистов, которые оказывают значительное влияние на его собственные художественные искания. Однако три месяца занятий в мастерской Кормона становятся для него скорее разочаровывающими. Винсент сводит знакомство с яркими представителями «молодого» (относительно импрессионистов) поколения художников: Анри де Тулуз-Лотреком, Эмилем Бернаром и Полем Гогеном, знакомится с пуантилистами Жоржем Сёра и Полем Синьяком. Кроме новой живописи, Винсента увлекают японские гравюры, модные в художественной среде того времени. Все эти новшества находят отражение в его живописи, представленной в это время преимущественно автопортретами, натюрмортами и портретами новых знакомых. В частности, в письмах можно встретить упоминание имени Агостины Сегатори – владелицы кафе «Тамбурин», с которой у Винсента был быстротечный роман.

Пребывание в Париже продлилось недолго – вероятно, не в последнюю очередь потому, что, хотя Тео и сменил свою небольшую квартиру на более просторную, жить под одной крышей братьям оказалось тяжело.

Поскольку в этот период Тео не имел необходимости письменно связываться с братом – самым частым своим адресатом, писем от этого времени осталось немного.

567. Br. 1990: 570, CL: 459. Тео Ван Гогу. Париж, 28 февраля 1886, или около этой даты

Дорогой Тео,

не сердись на то, что я прибыл столь поспешно. Я много думал об этом и полагаю, что так мы выиграем время. Буду в Лувре начиная с полудня или раньше, если хочешь. Ответь, пожалуйста, в котором часу ты сможешь быть в Квадратном зале. Что до расходов, то, повторяю, все остается как есть. Разумеется, у меня остались деньги, и, прежде чем пускаться в траты, я хочу поговорить с тобой. Мы все уладим, вот увидишь. Итак, приходи как можно раньше. Жму руку.

572. Br. 1990: 575, CL: 462. Тео Ван Гогу. Париж, между субботой, 23 июля, и понедельником, 25 июля 1887

Дорогой друг,

спасибо за письмо и за то, что было в нем.

Печально, что даже в случае успеха живопись не покроет затрат на нее.

Я тронут тем, что ты пишешь о нашем семействе – «все чувствуют себя хорошо, но как грустно видеть их». А ведь еще лет десять назад кто угодно поклялся бы, что семейство, несмотря ни на что, будет процветать и все пойдет на лад. Мать очень обрадуется, если твой брак устроится, к тому же твои дела и здоровье таковы, что лучше тебе не быть одному.

Ну а я – у меня проходит желание жениться и заводить детей, и порой мне тоскливо оттого, что в 35 я сделался вот таким, хотя должен бы чувствовать себя совсем иначе. Иногда я сержусь на эту проклятую живопись.

Ришпен где-то сказал, что любовь к искусству лишает нас настоящей любви. Думаю, это совершенно справедливо, но в то же время настоящая любовь отвращает от искусства.

Мне случается чувствовать себя старым и разбитым – и все же порой влюбленность умеряет мою страсть к живописи.

Чтобы преуспеть в жизни, нужны амбиции, а амбиции кажутся мне нелепыми. Непонятно, что из этого выйдет. Больше всего мне бы хотелось быть меньшей обузой для тебя – и отныне это вполне возможно, поскольку я надеюсь сделать успехи, чтобы ты мог уверенно демонстрировать то, что я делаю, не компрометируя себя.

Затем я отправлюсь куда-нибудь на юг, чтобы не видеть стольких художников: они мне по-человечески противны.

Можешь быть уверен в одном: я не намерен работать для «Тамбурина». Я также полагаю, что он перейдет в другие руки, и вовсе не против этого.

Что до Сегатори, это совсем другое дело, я все еще привязан к ней и надеюсь, что и она не вовсе равнодушна ко мне.

Но сейчас ее положение затруднительно: она несвободна и не хозяйка в собственном доме, а главное, страдает душевно и физически. Я никому не скажу этого, но сам убежден в том, что она сделала аборт (если только это не был выкидыш). Как бы то ни было, в этих обстоятельствах я ее не осуждаю.

Надеюсь, не позднее чем через два месяца она поправится и тогда, возможно, будет мне признательна за то, что я ее не тревожил.

Заметь: если она, будучи в добром здравии, хладнокровно откажется вернуть мои вещи или как-то мне навредит, я не пощажу ее – но уверен, что в этом не будет необходимости.

Я достаточно хорошо ее знаю, чтобы доверять ей по-прежнему.

И еще: если ей удастся удержать на плаву свое заведение, то с точки зрения коммерции я бы не стал укорять ее в том, что это она пожирает других, а не наоборот. Если ради успеха она слегка отдавит мне ноги – в случае надобности – пускай.

Когда мы виделись, она ничем не задела моих чувств, что сделала бы непременно, будь она такой зловредной, как о ней говорят.

Вчера я видел Танги: он выставил в витрине мою только что оконченную картину. После твоего отъезда я написал четыре и еще над одной, большой, работаю сейчас. Я прекрасно знаю, что все эти большие, требующие времени полотна плохо продаются, но позже все увидят, что в них много простора и хорошего настроения. Все вместе подойдет для столовой или загородного дома.

Если ты так влюблен и впоследствии женишься, мне кажется вполне возможным, что ты и сам обзаведешься загородным домом, наподобие многих торговцев картинами. Чем лучше ты живешь, тем больше тратишь, но одновременно тем больше веса приобретаешь, а в наши дни мы скорее преуспеем, если будем выглядеть состоятельными, а не убогими. Лучше радоваться жизни, чем кончать с собой. Горячий привет всем нашим.

Твой Винсент

574 (W1). Виллемине Ван Гог. Париж, конец октября 1887

Дорогая сестренка,

спасибо за твое письмо, я сам в последнее время терпеть не могу писать, однако в твоем письме есть вопросы, на которые я хочу ответить.

Начну с того, что не согласен с тобой, когда ты говоришь, что Тео выглядел этим летом «таким несчастным».

Сам я считаю, что в последний год Тео, наоборот, стал выглядеть куда импозантнее.

Надо быть очень сильным, чтобы в течение стольких лет выдерживать жизнь в Париже так, как это делает он.

Может быть, причина в том, что его родные и друзья в Амстердаме и Гааге встретили его без той сердечности, какой он заслуживает и на какую имеет право?

Могу тебе сказать, что он немного расстраивался, но не принял это слишком близко к сердцу. В наши дни, когда торговля картинами переживает столь тяжелые времена, он все равно продолжает свое дело, и некоторые его голландские друзья, возможно, испытывают к нему профессиональную зависть.

А насчет твоего очерка о растениях и дожде скажу вот что. Ты сама видишь, что в природе множество цветов раздавливаются ногами, или замерзают, или высыхают, да и далеко не каждое хлебное зерно, созрев, возвращается в землю, чтобы прорасти и стать колосом; напротив, огромное большинство зерен не дают жизнь новым растениям, а отправляются на мельницу, не правда ли?

Сравним людей с хлебными зернами: каждый здоровый и природный человек, как и хлебное зерно, обладает всхожестью. И природная жизнь состоит в прорастании.

То же, что для хлебного зерна всхожесть, для нас – любовь. Мы стоим с вытянутой физиономией, не зная, что сказать, когда не имеем возможности развиваться естественным, природным способом и видим, что прорастание несбыточно, ибо наше положение столь же безнадежно, как у зернышка между жерновами.

Если так случается и мы совершенно растеряны из-за утраты нашей природной жизни, то некоторые из нас, готовые подчиниться ходу вещей, в котором, увы, ничего не изменить, все же не теряют самосознания и хотят узнать, как обстоит дело и что же с ними, собственно говоря, происходит. И мы с самыми благими намерениями принимаемся искать ответ в книгах, о которых говорят, что они – свет среди тьмы, но при всем желании находим очень мало определенного и почти ничего удовлетворительного, что могло бы утешить нас самих. Поэтому болезни, от которых мы, цивилизованные люди, страдаем больше всего, – это меланхолия и пессимизм.

Например, я, у которого уже столько лет назад отпало всякое желание смеяться, и не важно, сам я в этом виноват или нет, – так вот я, например, иногда испытываю потребность хорошенько похохотать. Я нашел то, что искал, у Ги де Мопассана и многих других, из старых писателей – у Рабле, из современных – у Анри Рошфора, и еще это можно найти в КАНДИДЕ Вольтера.

Если же, напротив, хочется правды, хочется почитать о жизни, какая она есть на самом деле, то, например, Гонкур в «Жермини Ласерте» и «Девке Элизе», Золя в «Радости жизни» и «Западне» и другие авторы во множестве других шедевров рисуют жизнь такой, какой мы ее ощущаем, и тем самым удовлетворяют нашу потребность в правде.

Произведения французских натуралистов Золя, Флобера, Ги де Мопассана, Гонкура, Ришпена, Доде, Гюисманса великолепны, и едва ли можно сказать про человека, что он принадлежит к своему времени, если этот человек их не читал. Шедевр Мопассана – это «Милый друг». Надеюсь, что смогу достать его для тебя.

Достаточно ли для нас читать только Библию? Думаю, в наши дни Иисус сам сказал бы тем, кто в тоске сидит на одном и том же месте: «Его здесь нет, Он воскрес. Что вы ищете живого между мертвыми?»

Если слово, сказанное или написанное, остается светочем мира, то мы вправе и обязаны признать, что живем в эпоху, когда в стремлении найти нечто столь же великое, и столь же прекрасное, и столь же подлинное писатели пишут и говорят так, что их слова способны совершить в нашем обществе переворот, который мы можем безошибочно сравнить с переворотом, давным-давно совершенным христианами.

Я сам неизменно радуюсь тому, что прочитал Библию лучше, чем большинство наших современников, ибо черпаю покой из понимания того, что раньше существовали столь высокие помыслы. Но именно оттого, что я восхищаюсь прошлым, я тем более восхищаюсь настоящим. Я говорю «тем более» потому, что мы в наше время можем действовать сами, а прошлое, как и будущее, имеет к нам лишь косвенное отношение.

Мои собственные приключения сводятся в основном к тому, что я быстро превращаюсь в старикашку, знаешь, такого, с морщинами, с жесткой бородой, вставными зубами и т. п.

Но какая разница, у меня тяжелая и грязная профессия, и если бы я не был таким, то не занимался бы живописью, – но, будучи именно таким, я часто работаю с удовольствием и вижу кое-какую возможность создавать картины, в которых есть молодость и свежесть, хоть моя собственная молодость принадлежит к числу тех вещей, которые я потерял. Если бы у меня не было Тео, у меня не было бы возможности работать в полную меру моих способностей, но, поскольку мы с ним дружим, я верю, что буду совершенствоваться и достигну желаемого. Я собираюсь при первой же возможности провести какое-то время на юге, где больше цвета и больше солнца.

Но, кроме того, я надеюсь научиться хорошо писать портреты. Вот так.

Возвращаясь к твоему наброску: мне кажется трудноватым признать для себя и посоветовать другим считать, будто верховные силы вмешиваются собственноручно, чтобы помочь нам или утешить нас. Промысел Божий – непростая штука, и я решительно заявляю тебе, что не знаю, что о нем думать.

Так вот, у тебя в наброске есть некая сентиментальность, да еще в такой форме, которая напоминает истории об этом самом Божьем промысле – истории, которые уже не раз оказывались неубедительными и против которых можно столько всего возразить.

Особенно меня беспокоит то, что ты считаешь, будто надо всерьез учиться, чтобы стать писательницей. Нет, милая сестренка, лучше учись танцевать или влюбись в одного или нескольких помощников нотариуса или в офицера, в кого угодно, кто есть поблизости, сделай какую-нибудь глупость, много глупостей, это намного лучше, чем пытаться чему-то выучиться в Голландии, от такой учебы ровным счетом никакой пользы, от нее можно только отупеть, я об этом и слышать не хочу!

Со мной самим все время происходят совершенно немыслимые и неуместные романтические истории, заканчивающиеся для меня, как правило, стыдом и позором.

И все же я считаю, что, влюбляясь, поступаю правильно, потому что говорю себе, что в прежние годы, когда мне полагалось влюбляться, я был погружен в религию и в социализм и считал искусство чем-то святым больше, чем теперь. Кто сказал, что религия, или справедливость, или искусство – это святое? В людях, которые только и делают, что влюбляются, возможно, больше серьезности и святости, чем в тех, кто приносит любовь и сердце в жертву идее. Как бы то ни было, чтобы писать книги, совершать поступки, создавать картины, полные жизни, мы сами должны быть живыми людьми. Так что для тебя получать образование, если ты не собираешься всю жизнь топтаться на одном месте, – дело десятое. Развлекайся как можно больше, веселись вовсю и знай, что в наши дни людям хочется, чтобы в искусстве все было живым, ярким, бурным. Так что запасайся силами и здоровьем, живи полной жизнью, это будет лучшее образование.