Текст книги "Розы на руинах"

Барт

– И на седьмой день Бог отдыхал от трудов своих, – читал Джори, пока я утрамбовывал землю, посеяв на пятое мая, день рождения тети Кэрри и дяди Кори, анютины глазки в их память.

Маленькие дядя и тетя, которых я никогда не видел. Оба умерли давным-давно, еще до моего рождения. В нашей семье часто кто-нибудь умирал. (Удивительно, что они находят в этих анютиных глазках? Глупые, никчемные цветочки с пестрыми личиками.) Жаль, что мама всегда так чинно отмечает дни рождения умерших.

– И знаешь, что самое главное? – спросил Джори важно, будто я был последний олух в свои девять лет, а он – совсем взрослый в четырнадцать. – В самом начале, когда Бог только создал Адама и Еву, они жили в Эдеме вовсе без одежды. Но однажды говорящий змей сказал им, что это греховно, и тогда Адам надел фиговый лист.

Фу… голые люди, которые даже и не соображали, что ходить голыми – это грех?

– А что надела Ева? – спросил я, оглядывая окрестные деревья в надежде увидеть подходящий лист побольше.

Но Джори продолжил читать, не отвечая, в той своей манере нараспев, которая напоминала мне о древних временах, когда Бог надзирал за всеми – даже за голыми людьми, которые разговаривали со змеями. Джори говорил, будто он может положить любую библейскую историю на воображаемую музыку, и это пугало меня и вызывало бешенство: ведь я не мог слышать этой воображаемой музыки! Это будто делало меня глупее, еще хуже, чем просто тупым!

– Джори, а где здесь найти фиговый лист?

– Зачем тебе?

– Я бы снял одежду и носил его.

Джори рассмеялся:

– Ой, не могу! Барт, мальчишка может носить фиговый лист только на одном-единственном месте, но ты будешь смущен, если я тебе скажу на каком.

– Скажи! Я не засмущаюсь!

– Не-ет! Тебе станет стыдно!

– Мне никогда не стыдно!

– А тогда откуда ты знаешь, что такое стыд? Кроме того, ты что, видел когда-нибудь, чтобы папа, например, носил фиговый лист?

– Нет…

Но если я никогда не узнаю, что такое фиговый лист, как я пойму, стыдно мне это будет или нет? Я сказал об этом Джори.

– Ха, тебе будет стыдно, будет!

Он снова начал насмехаться и прыгать через все сразу мраморные ступени длинным и легким прыжком мне на зависть. Я-то знаю: он хотел, чтобы я семенил следом и беспомощно завидовал. Как бы я хотел быть таким же ловким! Как бы было хорошо так же танцевать, и чтобы все вокруг восхищались и любили меня… Джори всегда был старше, выше и красивее меня. Но погоди, Джори. Может, я стану умнее тебя, если уж не выше и красивее. У меня недаром большая голова – значит, в ней много мозгов. Я вырасту, я буду расти день за днем и, может быть, перерасту Джори. Я буду выше папы, выше всех в мире!

Девять, только девять… как бы мне хотелось, чтобы мне было уже четырнадцать.

Джори сидел на верхней ступени, недосягаемый. Оскорбительный. Ненавистный.

Я помню тот день, когда мне было только четыре года и Эмма дала каждому из нас в руки по желтенькому пушистому цыпленку. Никогда не испытывал ничего подобного тому восторгу; никогда больше не держал в руках такого чуда… Я держал его, любил его, вдыхал его младенческий запах, а потом опустил осторожно на землю… и проклятый цыпленок упал замертво!

«Ты чересчур сжал его, – сказал папа, который все всегда мог объяснить. – Я же предупреждал, чтобы ты не держал его чересчур сильно. Цыплята очень нежные, и обращаться с ними надо с осторожностью. Сердечко у них находится совсем близко под кожицей, так что давай договоримся, что в следующий раз ты будешь осторожнее, ладно?»

А я боялся, что Бог тут же накажет меня, прямо на месте, хотя ведь это была и его вина, верно? Я же не виноват, что мои нервные окончания не пронизывают всю кожу и что я не могу чувствовать боль, как все, – это Его вина! Но Бог простил меня, и через некоторое время я подошел к клеточке, в которой гулял живой цыпленок – цыпленок Джори. Я вытащил его и хотел сказать ему, что у него есть надежный друг. Как мы веселились с ним! Он бегал от меня, я гонялся за ним, наверное, часа два или больше, – и вдруг ни с того ни с сего этот цыпленок тоже упал замертво!

Я ненавидел смерть и всех мертвяков. Отчего жизнь такая хрупкая?

«Что с тобой? – кричал я ему в отчаянии. – Я же не давил на этот раз! Я даже не держал тебя! Я был осторожен, так перестань притворяться, а то папа подумает, что я нарочно убил тебя!»

Как-то раз я видел, как папа спас тонущего человека и выкачал воду у него из легких. Я сделал то же самое, надеясь, что цыпленок оживет. Но он был мертв. Я помассировал его сердце, но никакого результата не последовало… Я молился, чтобы он ожил, но он оставался мертв.

Я ни для чего не годился. Все было напрасно, ничего не получалось. Я никак не мог оставаться чистым. Эмма говорила, что надевать на меня чистую одежду – пустая трата ее времени и усилий. Я желал помочь вытереть тарелку – и непременно ронял ее. Мне покупали новую игрушку – и через несколько минут она ломалась. Я обувал новые башмаки – и через десять минут они уже выглядели как старые. Я же не виноват, что они стираются так быстро. Просто не умеют делать хорошую обувь. Я никогда не видел своих коленок не пораненными и не забинтованными. Когда я играл в мяч, мои руки не слушались и не могли поймать его. Подпрыгивая, я падал. Больше того, дважды при игре в мяч я ломал пальцы. Трижды я падал с дерева. Однажды я сломал правую руку, в другой раз – левую. В третий раз я отделался ушибами. Джори никогда ничего не ломал.

Неудивительно, что мама запрещала нам с Джори ходить в тот старый огромный дом по соседству, где было множество лестниц, потому что она знала, что рано или поздно я упаду с какой-нибудь лестницы и переломаю кости.

– Жалко, что у тебя совсем нет координации, – пробормотал Джори. Он вдруг вскочил и заорал: – Барт, не убегай, как девчонка! Нажми на ноги, используй их, как батут. Вложи в них всю силу и прыгай! Забудь о том, что можешь упасть! Ты не упадешь, если не будешь думать об этом. Если ты поймаешь меня, я отдам тебе свой скоростной мяч!

Господи, ничего в этом мире я не желал больше, чем тот чудесный мяч! Джори умел здорово бросать его. Когда мы расставляли жестянки в ряд на стене и пуляли в них мячами, он умудрялся сбивать одним ударом несколько. Я никогда не мог сбить ни одной, но зато я здорово сбивал людей и разбивал стекла, которых даже не видел до того.

– Плевать мне на твой мяч! – рявкнул я, хотя мне очень хотелось его заполучить.

Мяч Джори был гораздо лучше, чем мой; ему всегда доставалось все лучшее.

Джори с сочувствием посмотрел на меня. Ненавижу, когда меня жалеют!

– Хорошо, я отдам его тебе, даже если ты не выиграешь и не прыгнешь; а ты отдашь мне свой. Поверь, я не собираюсь издеваться над тобой. Я просто хочу, чтобы ты перестал бояться, что все сделаешь не так.

Он улыбнулся своей чарующей белозубой улыбкой. Его улыбку все находили очаровательной, особенно мама. Мое лицо всегда было мрачным.

– Не желаю я твоего мяча, – повторил я.

И я на самом деле не желал, чтобы меня унизили в очередной раз, да еще кто-то красивый, грациозный, взрослый, вышедший из семьи потомственных русских балетных танцоров, которые, в свою очередь, всегда женились на балеринах.

Но что такого, скажите на милость, в этих танцорах? Что такого великого? Ничего, ровным счетом ничего! Просто Бог пожелал почему-то сделать ноги Джори красивыми и стройными; а мои – неловкими шишковатыми палками, которые к тому же всегда в ссадинах.

– Ты ненавидишь меня! Ты хочешь, чтобы я умер, признайся!

Он посмотрел на меня непонимающим долгим взглядом:

– Да не хочу я, чтобы ты умер! И ничуть я тебя не ненавижу… Я люблю тебя, как своего брата, даже если ты скандалист и не слишком ловкий мальчик.

– Ну спасибо, век не забуду.

– Хватит об этом. Пойдем лучше посмотрим, что там в доме.

Каждый день после школы мы с Джори приходили к высокой белой стене, отделяющей наш сад от соседнего, сидели на ней или перебирались через нее и шли в дом. Скоро занятия в школе закончатся, и мы целыми днями будем играть. Было так приятно знать, что этот пустой дом целый день дожидается нас! Странный пустой дом с множеством комнат, с извилистыми коридорами, с сундуками, полными сокровищ, с высокими потолками, комнатами странной формы; временами позади одной комнаты скрывалась целая череда других.

На красивых старинных канделябрах жили пауки, кругом шныряли мокрицы, оставляли свои следы сотни мышей. Иногда в дымоходы залетали птицы и бешено хлопали крыльями, пытаясь выбраться обратно. Иногда они влетали в комнаты, бились о стекла, и мы находили их мертвые жалкие тела. А иногда нам удавалось кого-нибудь спасти, раскрыв настежь окно.

Джори предполагал, что кто-то по срочной причине покинул этот дом. Половина мебели была здесь забыта, и на нее оседала пыль, отчего у Джори иногда начинал морщиться нос. Я вдыхал в себя запахи пыли, старости, сырости и думал о том, что они мне говорили. Я мог долго неподвижно стоять и слышать голоса призраков, а если мы с Джори садились на пыльную потрепанную кушетку и сидели тихо, то с потолка начинали доноситься какие-то шорохи, будто призраки спешили нашептать нам свои секреты.

«Никогда не рассказывай, что ты разговариваешь с призраками, – предупреждал меня Джори, – а то подумают, что ты ненормальный».

У нас есть одна ненормальная в семье – это мать нашего папы, но она уже давно живет в дурдоме далеко отсюда, в Виргинии. Однажды летом мы поехали навещать ее и старые вонючие могилы. Мама тогда не пошла внутрь кирпичного здания, вокруг которого по зеленым лужайкам прогуливались хорошо одетые люди. Никто бы и не подумал, что они – психи, если бы рядом с ними не стояли санитары в белых халатах.

Папа навещает ее каждое лето. И мама всегда спрашивает: «Ну что, ей лучше?», а папа становится грустным и отвечает: «Нет, особого улучшения нет, но если бы ты простила ее…»

И это всегда выводит маму из себя. Похоже, она хочет, чтобы старуха осталась в дурдоме навсегда.

«Послушай-ка, Кристофер, – однажды выпалила, разозлившись, мама, – помни: она должна ползать перед нами на коленях и просить у нас прощения! Иначе быть не может – и не будет!»

Прошлым летом мы не поехали никого навещать. Я ненавидел вонючие могилы, старую мадам Маришу с ее черными жирными волосами, ненавидел, как она всегда делала пучок и в нем черные волосы перемежались с белыми; мне дела нет до того, если две старые дамы с востока так и не дождутся нашего очередного визита. А что касается тех, кто лежит в могилах, – ха! Пусть себе остаются со своими цветами или без цветов, им ведь все равно! Слишком много мертвяков в нашей жизни, это ни к чему.

– Пошли, Барт! – позвал Джори.

Он уже влез на дерево с нашей стороны сада. Я с трудом влез следом и уселся рядом.

– Знаешь что? – задумчиво сказал мне Джори. – Когда-нибудь я куплю маме такой же большой дом. Я слышал, как они с папой говорили о больших домах, и подумал, что ей хочется дом побольше нашего.

– Они всегда говорят о больших домах.

– А мне нравится наш дом, – сказал Джори, пока я барабанил пятками о стену.

Однажды я слышал, как мама сказала, что кирпичи, проступающие из-под краски, «обнаруживают интересную текстуру». Я делал все, что от меня зависело, чтобы текстура была еще интереснее.

Но было в том огромном доме что-то глупое и несовместимое: погреба без содержимого, трубы и раковины без воды, поржавевшие ванны, облупившаяся краска…

– А здорово будет, если сюда въедет какая-нибудь большая семья, а? – сказал Джори.

Ему, как и мне, хотелось, чтобы вокруг было много друзей и товарищей по играм. У нас с ним были только он да я.

– Вот здорово, если бы у них было двое мальчиков и две девочки! – продолжал мечтать Джори. – Чудесно, если по соседству живут девочки.

Чудесно, конечно. Для Джори. Наверняка он мечтает, чтобы сюда переехала Мелоди Ришарм. Тогда бы уж он целовал и обнимал ее каждый день. Я только один раз видел их за этим. Девочки! Противно.

– Ненавижу девчонок! Хочу, чтобы все были мальчиками! – закричал я.

Джори засмеялся и сказал, что это все оттого, что мне только девять, но потом я сдружусь с девчонками еще больше, чем с мальчишками.

Только я хотел сказать ему, что он – кретин, как увидел, что к дому движутся два грузовика. Вот это да! Никогда здесь никого не видел.

Мы сидели на стене и наблюдали, как рабочие разгружают машины и суетятся, бегая туда-сюда. Кто-то из рабочих забрался на крышу и проверял там что-то. Другие пошли в дом с лестницами и ведрами, будто собирались там красить. У некоторых были огромные свертки обоев. Оглядывали даже деревья и кустарники.

– Слушай! – сказал Джори, неожиданно огорченный. – Кто-то, видно, купил этот дом. Клянусь, они въедут туда, после того как покрасят и отремонтируют все.

Не надо нам никаких соседей, которые потревожат мамин и папин покой. Они так часто говорили: как хорошо, что здесь нет соседей, которые бы тревожили наш покой.

Мы смотрели, пока не начало темнеть, а потом пошли в дом и договорились ни слова не рассказывать родителям. Потому что примета такая: только выскажешь предположение вслух, как оно и сбудется. Мысли не в счет.

Следующий день был воскресенье, и мы поехали на пикник на Стинсон-Бич. Но в понедельник после школы мы с Джори вновь сидели на стене и наблюдали. Было холодно и туманно. Где мы теперь станем играть?

– Эй, ребята! – позвал толстый дядька снизу. – Что вы там делаете?

– Ничего! – крикнул Джори.

Я вообще никогда не разговаривал с незнакомыми. Джори за это надо мной издевался.

– Как это ничего, если вы торчите на стене? Не валяйте дурака, это частное владение, и вам тут нечего глядеть! Иначе получите!

Он был злой дядька и кошмарный на вид: вся одежда у него была грязная и рваная. Когда он подошел к нам, я увидел, какие огромные и грязные у него ботинки. Слава богу, стена была три метра высотой, достать он нас не мог.

– Мы просто иногда играем здесь, – сказал Джори, который никого не боялся. – Но мы ничего не трогаем. Все здесь, как было.

– А теперь сматывайтесь отсюда! И чтоб ноги вашей здесь не было! Этот дом купила одна богатая дама, и она не желает, чтобы на ее заборах висели дети. И не думайте, что сможете забраться сюда без спроса: она старуха, но у нее много слуг.

Слуг! Ничего себе!

– Богатые люди имеют право жить по своему разумению, – добавил он. – Так, как им вздумается… Бог – это деньги, вот что я скажу.

У нас была одна прислуга – Эмма, значит мы не богатые. Джори говорил, Эмма для нас как добрая тетя: не родственница и не прислуга. Для меня Эмма была чем-то обыденным, ее я видел, сколько помнил себя, и я знал, что меня она любит меньше, чем Джори. Я ее тоже не любил.

Прошло несколько недель. Занятия в школе закончились. А рабочие все еще отделывали соседнее владение. Мама и папа уже, конечно, заметили перемены, и нельзя сказать, чтобы они были счастливы. Мы с Джори оба недоумевали, отчего у нас в доме никогда не бывает гостей, но мама с папой не хотели этого.

– Это все из-за того, что они до сих пор влюблены друг в друга, – шептал мне Джори. – Вспомни: Крис – третий муж у нашей мамы, и ее цветение еще не закончилось.

– Какое такое цветение? – удивился я. – Не вижу никаких цветов.

Джори с почестями перешел в первую ступень высшей школы. Я еле-еле переполз в пятый класс. Я ненавидел школу. Ненавидел и всю эту суету, эти перемены вокруг соседнего особняка. С него слетела вся таинственность. А как интересно нам с Джори там было!

– Мы переждем, а потом как-нибудь прокрадемся посмотреть на эту старуху, – прошептал мне Джори, чтобы не услышали садовники, окапывающие деревья и стригущие кустарник.

Она стала владелицей огромного куска земли, эта старуха. Значит, понадобится еще много работы и много рабочих. Весь двор был усеян мусором: обрывками бумаги, гвоздями, остатками пиломатериалов после ремонта и прочим хламом, нанесенным сквозь железную решетку перед подъездной дорожкой, проходившей поблизости от того, что Джори называл «тропинкой любовников».

Тот самый отвратительный толстый дядька шел к нам, по пути подбирая пустые пивные банки. Он хмурился, будто мы делали что-то плохое.

– Сколько раз говорить вам, парни? – заревел он. – Не заставляйте меня повторять, а то будет плохо!

И он сжал огромные кулаки.

Джори сидел как ни в чем не бывало, не желая слушаться.

– Вы что, глухие? – снова взревел дядька.

Лицо Джори вспыхнуло и сделалось из красивого злым.

– Мы не глухие! Мы живем здесь. Эта стена на нашей территории так же, как и на ее. Так наш отец сказал. И мы имеем право сидеть здесь столько, сколько нам захочется. Поэтому не смейте кричать на нас!

– Ну ты и заноза, парень! – бросил дядька, уходя.

Он даже не взглянул на меня, а ведь я был такой же занозой, только все это таилось внутри меня.

Первое знакомство

Было время завтрака. Мама что-то рассказывала папе об одной из своих учениц. Барт, по обыкновению надутый, сидел напротив меня, ковыряя свою застывшую запеканку. Он не любил ничего, кроме чипсов и булочек, но папа говорил, что это для него вредно.

– Крис, я думаю, что Николь не выкарабкается, – проговорила мама, нахмурясь. – Как ужасно, что машины сбивают столько людей, а ведь у Николь маленькая девочка, ей только два года. Я видела ее как-то раз. Она мне напомнила Кэрри, когда той было два года.

Папа кивнул, читая утреннюю газету. Та сцена, произошедшая в моем тайном присутствии на чердаке, все время не давала мне покоя. Я часто думал об этом по ночам. Временами я сидел и думал о том, что запрятано в темных уголках моего подсознания. Наверное, что-то важное, но что – я не мог вспомнить.

Даже теперь, когда мама говорила о несчастье, произошедшем с Николь, и о ее дочери, я все думал и думал об этой сцене. Что означали их недомолвки? Кто та бабушка, которой они боялись? И откуда они могли знать друг друга в детстве?

– Крис, – настойчиво сказала мама, – ты меня не слушаешь. У Николь нет родных – никого, ты понимаешь? Нет даже дяди либо тети, чтобы они взяли опеку над девочкой, если мать погибнет. Ты же знаешь, с тем парнем они жили в гражданском браке.

– Хм, – промычал папа, откусывая от пирога. – Не забудь полить сегодня в саду.

Мама нахмурилась еще больше. Папа не был внимательным слушателем.

– Я думаю, было большой ошибкой продать дом Пола и переехать сюда. Его статуи кажутся здесь не к месту.

Это наконец привлекло его внимание.

– Кэти, мы же поклялись друг другу никогда ни о чем не сожалеть. И потом, в жизни есть более важные вещи, чем тропический девственный сад.

– Девственный? Да у Пола был самый ухоженный сад, какой я когда-либо видела!

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Она на минуту замолчала, а потом снова заговорила о Николь и ее двухлетней девочке. Если Николь умрет, девочку отдадут в приют, сказала мама. Папа ответил, что он-то спокоен за судьбу девочки: кое-кто сразу же удочерит ее, если такое случится. Он встал и надел свою спортивную куртку.

– Перестань думать о худшем. Может быть, Николь выздоровеет. Она молода, сильна, очень здорова. Если ты так озабочена, я заеду и переговорю с ее врачами.

– Папа, – вмешался вдруг Барт, молча сидевший до этого над запеканкой, – вы не уговорите меня ехать на восток этим летом! Я не хочу – и не поеду!

– И правильно, – сказал папа, потрепав Барта по подбородку и взлохматив его и без того взъерошенные черные волосы. – Мы не уговорим тебя, и мы не уговариваем. Я надеюсь, ты не останешься дома один, когда мы все поедем.

Папа наклонился, чтобы поцеловать маму на прощание.

– Будь осторожен на дороге.

Мама говорила ему это каждый день, провожая на работу. Он улыбнулся и пообещал, их глаза встретились и сказали что-то друг другу. Я надеялся, что понимаю их язык.

– В ботинке на опушке жила-была старушка, – продекламировал Барт. – С оравою детей, что ж делать с ними ей?

– Барт, что ты там наделал в своей тарелке? Если ты наелся, попроси разрешения выйти из-за стола.

– Питер-Питер тыквоед! Взял жену, а дома нет! Тыкву съел – осталась корка! Вот и женушке каморка! – усмехнулся Барт, встал и вышел (это был его способ просить разрешения).

С ума сойти: ему почти десять, а он все еще распевает детские стишки. Он подхватил на ходу свой любимый свитер, перебросил его через плечо и при этом опрокинул пакет с молоком. Молоко растеклось по полу, и его тут же подлизал Клевер. Но мама была настолько опечалена судьбой Николь и девочки, что даже не заметила это.

Эмма, наоборот, сразу же заметила и метнула недобрый взгляд на Барта, подтирая остатки с пола, но Барт в ответ высунул язык и выскочил на улицу.

– Мама, извини, – проговорил я, тоже выскакивая следом.

Снова мы сидели и наблюдали с высоты стены, что там делается в соседнем дворе. Обоим нам не терпелось, чтобы старая дама поскорее въехала: кто знает, вдруг у нее есть внуки.

– Я уже скучаю по этому старому дому, – пожаловался мне Барт. – Ненавижу тех, кто нам помешал.

Мы оба провели день, занимаясь прополкой и посевом новых растений, но вскоре я задумался над тем, как досадно, что мы больше не сможем пойти в соседний дом, а целое лето еще впереди!

За обедом Барт был больше прежнего рассеян и мрачен, потому что думал об этом же. Перед ним уже несколько минут стояла полная тарелка.

– Ешь как следует, Барт, иначе ты не наберешься сил, чтобы поехать в Диснейленд.

У Барта отвисла челюсть.

– В Диснейленд? – В его темных глазах наконец мелькнул восторг. – Мы в самом деле туда поедем? И не поедем к могилам?

– Диснейленд – это часть подарка тебе на день рождения, – пояснил папа. – Мы здесь все вместе отпразднуем день рождения, а потом полетим в Южную Каролину. Подожди жаловаться. Нужно уметь уважать желания других так же, как и свои собственные. Бабушка Джори рада видеть своего внука хотя бы раз в году, а коли уж мы пропустили прошлый год, значит она ждет не дождется. Потом, моя мать тоже ждет, когда я навещу ее.

Я взглянул на маму. Казалось, она уже закипает. И так каждый раз, когда речь заходит о «его» матери. Жаль, что она не понимает его чувств, а ведь она так долго была сиротой сама. Может быть, забыла.

– Я бы лучше захотел в Диснейленд, чем в рай! – провозгласил Барт. – Мне кажется, я никогда, никогда не нагляжусь на Диснейленд.

– Я знаю, – сухо сказал папа.

Но душа Барта недолго была ублажена, и он снова начал жаловаться, как ему не хочется ехать на восток.

– Мама, папа, я не поеду! Две недели навещать старых бабушек и старые могилы – это слишком долго!

– Барт, – резко сказала мама. – Недопустимо выказывать такое неуважение к усопшим. Твой собственный отец – один из тех, чьи могилы ты так не желаешь посетить. Твоя тетя Кэрри лежит там тоже. Тебе придется поехать с нами и на кладбище, и к мадам Марише, хочешь ты этого или нет. А если ты еще раз откроешь рот, я отменю Диснейленд!

– Мама, – постарался переменить тему Барт, – отчего это твой папа, который умер в Пан…

– Барт, Пенсильвания, а не «Пан».

– …в Пенсильвании, – отчего его фотография так похожа на нашего папу?

В глазах ее вспыхнула боль. Я заговорил, желая смягчить раздражение, которое Барт вызывал у всех без исключения:

– Слушай, мама, ведь Доллангенджер – это какая-то насмешка, а не фамилия. Бьюсь об заклад, ты была рада, когда от нее избавилась.

Она взглянула на фотографию доктора Пола Шеффилда и тихо сказала:

– Да, когда я стала миссис Шеффилд, это был счастливый день.

Теперь отчего-то огорчился папа. Я уселся поглубже в кресло. Все вокруг них, казалось, напоминало им о прошлом, которого я не знал: тени в углах, сам воздух… Мне уже четырнадцать, а я все еще ничего не знаю о жизни.

И о своих родителях тоже.

* * *

Наконец пришел день, когда отделка особняка закончилась. Тогда в старый дом пришли женщины-уборщицы, которые отскребли полы и вымыли стекла в окнах. Рабочие суетились, собирая инструмент, так что мы воспользовались суетой, чтобы спуститься с дерева и подглядеть в окна, а потом опять быстро побежали обратно, чтобы нас не увидели. Мы чинно уселись на стене, будто пай-мальчики.

– Значит, она приезжает! – в возбуждении шептал Барт. – Она может приехать в любой момент, эта старая дама!

Дом был так великолепно отделан и обставлен, что мы ожидали увидеть кого угодно, но только страшно важную персону: кинозвезду, жену президента…

Однажды, когда папа уехал на работу, мама – за покупками, а Эмма, как всегда, была занята на кухне, мы увидели огромный черный лимузин, который свернул на дорожку к соседнему владению. Более старая, но тоже шикарная машина следовала за ним. Двумя неделями раньше дорожка была разровнена и залита асфальтом, поэтому теперь она казалась гладкой и блестяще-черной. Я сделал знак Барту, чтоб он попридержал свои восторги. Мы устроились славно: разросшаяся листва образовывала вокруг нас занавес, за которым нас не было видно, а мы видели все.

Медленно-медленно шофер подрулил к дому. Потом вышел и открыл дверцу, чтобы высадить пассажиров. Мы наблюдали, затаив дыхание. Наконец-то мы ее увидим, эту богатую даму, такую богатую, что она может позволить себе все!

Шофер был молод, и выражение лица его было приятно-веселое. Даже издалека было видно, что он красивый малый, но человек, который вышел из лимузина, был стар и вовсе не красив. Он удивил меня своим видом. Нам же четко сказали: она одна, и у нее много слуг.

– Смотри, – прошептал я Барту, – наверное, это ее дворецкий. Но я никогда не думал, что дворецкие ездят в той же машине, что и хозяева.

– Ненавижу их за то, что они въехали в наш дом!

Худой старый дворецкий протянул руку, чтобы помочь выйти старой даме. Но она игнорировала его и оперлась о руку шофера. Бог мой! Она вся была одета в черное и вся была закутана, как арабская женщина. Даже лицо ее и волосы покрывала черная вуаль. Может, она вдова? Или мусульманка? Выглядела она очень таинственно.

– Ненавижу черные длинные платья. Ненавижу старух, которые закрывают лицо вуалью. Ненавижу все эти тайны, – бормотал Барт.

Заинтригованный, я наблюдал, как женщина движется к дверям дома, и движется достаточно грациозно для старухи. Даже отсюда видно было ее неприкрыто-пренебрежительное отношение к дворецкому. Это интересно!

Она не спешила и внимательно все оглядывала. Надолго задержала свой взгляд на белой стене, на нашем доме. Я знал, что, кроме крыши, там вряд ли что-то было видно. Много раз прежде я стоял на том месте и не видел ничего, кроме крыши и трубы. Наши комнаты могли быть видны только с ее второго этажа. Я бы посоветовал маме посадить побольше высоких деревьев вдоль стены.

Только тогда мне пришел в голову вопрос: для чего это двое рабочих недавно спилили несколько больших эвкалиптов, росших на «нашей» стороне? Может быть, она хотела подглядывать за нами? Но, скорее всего, ей просто не хотелось, чтобы деревья загораживали свет.

Подъехала и вторая машина. Из нее вышла девушка в черной униформе с белым передником и шапочкой. За ней вышли двое слуг в сером. Они потащили в дом коробки, ящики, чемоданы, а дама в черном все стояла и глядела на нашу трубу. Что она там видела?

Подъехал желтый длинный фургон, и оттуда начали выгружать элегантную мебель, но дама не принимала в этом никакого участия, предоставив слугам решать, что куда поставить. Когда наконец одна из девушек начала одолевать ее вопросами, она повернулась и скрылась внутри особняка. Все слуги исчезли вместе с ней.

– Барт, гляди, какая шикарная софа! Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

Но Барт уже потерял интерес и к даме, и к мебели; он пристально смотрел на черно-желтую гусеницу, ползущую по ветке недалеко от его грязных сандалий. Кругом головокружительно пахло сосной и эвкалиптом, белые пухлые облака плыли по синему небу, птицы пели на все голоса. А Барт смотрел и смотрел только на эту безобразную гусеницу – будто только это и достойно внимания в целом мире!

– Ненавижу этого урода с рогом на голове, – пробормотал Барт. Я знал его страсть: поглядеть, что там внутри. – У нее под всей этой разноцветной шерстью такая зеленая жидкая дрянь… Маленький гадкий дракон, уйди с моего пути! Попробуй только подползти поближе… убью!

– Прекрати говорить чушь, Барт; взгляни лучше, какой они заносят стол! Смотри, а этот стул, наверное, из какого-нибудь европейского замка!

– Ой, эта безобразная гусеница… она ползет ко мне!

– Знаешь что? Я думаю, что эта дама, которая въехала сюда, очень хорошая. Тот, у кого такой вкус, не может быть злым человеком.

– Только попробуй… подползи… я тебя убью! – Барт разговаривал с гусеницей.

Солнце между тем село, небо стало розовым, и широкие фиолетовые полосы протянулись по всему небу, делая этот ранний вечер еще более прекрасным.

– Барт, взгляни на закат! Ты видел более красивый? Для меня краски – это как музыка. Я слышу, как они поют. Я думаю, если бы Бог лишил меня прямо сейчас зрения и слуха, я бы все равно продолжал слышать музыку красок… Я бы танцевал и во тьме, не зная даже, что свет померк.

– Глупости говоришь, – пробормотал Барт, занося сандалету над несчастным пушистым червяком. – Слепота – это когда черно, как в яме. Никаких красок, никакой музыки. Ничего. Тишина – это смерть.

– Ты хотел сказать – глухота?

Но Барт в тот самый момент ударил по гусенице сандалетом. Потом спрыгнул на землю и начал размазывать то, что осталось от гусеницы, по зеленой траве, принадлежавшей старой даме.

– Барт Уинслоу, ты поступил неправильно и жестоко! Ведь гусеницы – это только промежуточная стадия до бабочки, называется метаморфоз. А из той, что ты сейчас убил, получилась бы красивейшая бабочка. Так что убил ты не дракона, а прекрасную принцессу или принца. Заколдованных эльфов, любовников цветов…

– Все это глупые балетные выдумки! – отрезал Барт, хотя, судя по виду, слегка сожалел о своем поступке. – Я могу исправить это. Я поймаю гусеницу, подожду, пока из нее получится бабочка, и отпущу.

– Да я шучу, Барт! Но давай договоримся, что с этой минуты ты не станешь убивать никаких насекомых, кроме тех, что вредят розам.

– А если я найду кого-нибудь на розах, я могу их всех убить?

Меня всегда удивляла его страсть убивать. Однажды я видел, как Барт оторвал у паука по очереди все ножки, а потом раздавил его между большим и указательным пальцем. Черная кровь, вытекшая из гусеницы, привлекла его внимание.

– А насекомые чувствуют боль? – спросил он.

– Чувствуют. Но пусть тебя это не волнует. Рано или поздно ты тоже почувствуешь боль. Так что не плачь. Это ведь просто червяк, а не всамделишный принц или принцесса. Пойдем-ка домой.

Мне было его жаль, потому что я знал, как Барт переживает тот факт, что он не чувствует боли так остро, как все. Хотя бог знает, отчего он переживает.

– Нет! Не хочу домой! Пойдем посмотрим, что там делается внутри особняка!