Текст книги "Чиновник"

Висенте Бласко-Ибаньес
Чиновникъ

Растянувщись на спинѣ на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолкѣ, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель камеры для политическихъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мѣсяцъ его заключенія.

Девять часовъ… Рожокъ на дворѣ сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человѣческимъ мясомъ, поднялся мѣрный гулъ, напоминавшій пыхтѣніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было повѣрить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастырѣ, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсѣянномъ свѣтѣ газа, спало тысяча человѣкъ.

Бѣдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свѣтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей вѣрить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недѣли заключенія, каждое слово – дня.

Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Лоэнгриномъ, его любимой оперой, Яньесъ видѣлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцѣнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.

Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здѣсь! Впрочемъ, и здѣсь – недурная опера.

Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья, звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное; его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цѣпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: «От…че нашъ, еже е… си на не… бе… сѣхъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…» робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напѣвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мнѣнію большинства, онъ хотѣлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею; но можетъ быть четырнадцатимѣсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дѣйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.

Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нѣсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человѣка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспѣшные шаги въ томъ же этажѣ, гдѣ помѣщалась его камера.

– Нѣтъ, я не стану спать здѣсь, – кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. – Развѣ я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лѣтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И послѣ того, что меня поместили въ тюрьмѣ, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердакѣ, который непригоденъ даже для заключенныхъ.

Покорно благодарю! Развѣ для этого мнѣ велѣли пріѣхать? Я боленъ и не стану спать здѣсь. Пусть приведутъ мнѣ доктора, мнѣ нуженъ докторъ…

Несмотря на свое положеніе, журналистъ засмѣялся надъ бабьимъ смѣшнымъ голосомъ, которымъ этотъ человѣкъ, прослужившій тридцать лѣтъ, требовалъ доктора.

Скова послышался гулъ голосовъ, обсуждавшихъ что-то, точно на совѣщаніи. Затѣмъ послышались приближавшіеся шаги. Дверь камеры для политическихъ открылась, и въ камеру заглянула фуражка съ золотымъ галуномъ.

– Донъ-Хуанъ, – сказалъ смотритель нѣсколько сухимъ тономъ: – вы проведете сегодняшнюю ночь въ компаніи. Извините пожалуйста, это не моя вина. Приходится такъ устроить… Но на утро начальникъ тюрьмы распорядится иначе. Пожалуйте, сеньоръ.

И сеньоръ (это слово было произнесено ироническимъ тономъ) вошелъ въ камеру въ сопровожденіи двухъ арестантовъ – одного съ чемоданомъ и узломъ съ одѣяломъ и палками, другого съ мѣшкомъ, подъ холстомъ котораго вырисовывались края широкаго и невысокаго ящика.

– Добрый вечеръ, кабальеро!

Онъ поздоровался робко, тѣмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмѣяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сѣдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лѣтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цѣпочкѣ побрякивдла на его животѣ при малѣйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ стали, а ротъ казался сдавленнымъ изогнутыми и опущенными усиками, похожими на опрокинутые вопросительные знаки.

– Извините, – сказалъ онъ, усаживаясь: – я побезпокою васъ, но это не моя вина. Я пріѣхалъ съ вечернимъ поѣздомъ и нашелъ, что мнѣ отвели для спанья какой то чердакъ полный крысъ… – Ну, и путешествіе!..

– Вы – заключенный?

– Въ настоящій моментъ да, – сказалъ онъ, улыбаясь. – Но я недолго буду безпокоить васъ своимъ присутствіемъ.

Пузатый буржуа говорилъ униженно-почтительнымъ тономъ, точно извинялся въ томъ, что узурпировалъ чужое мѣсто въ тюрьмѣ.

Яньесъ пристально глядѣлъ на него; его удивляла такая робость. Что это за типъ? Въ его воображеніи запрыгали безсвязныя, совсѣмъ туманныя мысли, которыя, казалось, искали другъ друга и гнались другъ за другомъ, чтобы составить одну цѣльную мысль.

Вскорѣ, когда снова донеслось издали жалобное «Отче Нашъ» запертаго дикаго звѣря, журналистъ нервно приподнялся, точно поймалъ наконецъ ускользавшую мысль, и устремилъ глаза на мѣшокъ, лежавшій у ногъ вновь прибывшаго.

– Что у васъ тутъ? Это ящикъ… съ приборомъ?

Тотъ, казалось, колебался, но энергичный тонъ вопроса заставилъ его рѣшиться, и онъ утвердительно кивнулъ головою. Наступило продолжительное и тягостное молчаніе. Нѣсколько арестантовъ разставляли кровать этого человѣка въ одномъ углу камеры. Яньесъ пристально глядѣлъ на своего товарища по заключенію, продолжавшаго сидѣть съ опущенною головою, какъ бы избѣгая его взглядовъ.

Когда кровать была установлена, арестанты удалились, и смотритель заперъ дверь наружнымъ замкомъ; тягостное молчаніе продолжалось.

Наконецъ вновь прибывшій сдѣлалъ надъ собою усиліе и заговорилъ:

– Я доставлю вамъ непріятную ночь. Но это не моя вина. Они привели меня сюда. Я протестовалъ, зная, что вы приличный человѣкъ и почувствуете мое присутствіе, какъ худшее, что можетъ случиться съ вами въ этомъ домѣ.

Молодой человѣкъ почувствовалъ себя обезоруженнымъ такимъ самоуниженіемъ.

– Нѣтъ, сеньоръ, я привыкъ ко всему, – сказалъ онъ съ ироніей. – Въ этомъ домѣ заключаешь столько добрыхъ знакомствъ, что одно лишнее ничего не значитъ. Кромѣ того вы не кажетесь мнѣ дурнымъ человѣкомъ.

Журналистъ, не освободившійся еще отъ вліянія романтическаго чтенія юныхъ лѣтъ. находилъ эту встрѣчу весьма оригинальною и чувствовалъ даже нѣкоторое удовлетвореніе.

– Я живу въ Барселонѣ, – продолжалъ старикъ: – но мой коллега изъ этого округа умеръ отъ послѣдней попойки и вчера, когда я явился въ судъ, одинъ альгвасилъ сказалъ мнѣ: «Никомедесъ»… Я вѣдь, – Никомедесъ Терруньо. Развѣ вы не слышали обо мнѣ? Какъ странно! Мое имя много разъ появлялось въ печати. «Никомедесъ, по приказу сеньора предсѣдателя ты поѣдешь сегодня вечернимъ поѣздомъ». Я пріѣхалъ съ намѣреніемъ поселиться въ гостинницѣ до того дня, когда придется работать, а вмѣсто этого меня съ вокзала повезли сюда, не знаю, изъ какого страха или предосторожностей; a для пущей насмѣшки меня пожелали помѣстить вмѣстѣ съ крысам

...

конец ознакомительного фрагмента