Текст книги "Четвёртая ноосфера"

День пятый
Сохранность 81%

Хорошо после бурного дня протереть постель до дыр, ворочаясь в увечном сне. Как же здорово спалось сутки назад! Никаких тебе кошмаров, парилок и бараньих поединков с воротами сонного царства. Или я теперь настолько крут, что одной здоровой ночи мне хватает на неделю?

Ритмы ушедшего вечера гудят по всему телу, извлекая ноты из сухожилий. Но никаких симфоний и больших полотен. Так, обрывки. Повернёшься – один, перевернёшься – другой. Чей-то голос. Долбаная шарага. Опять лекция? Нет. Картина, старинная, итальянская, а на ней дама с горностаем рассказывает о молодости Марко де Лукво, с нетерпением глядя в темноту. В темноте расположился генерал Ндрыудзур, в своё время нашумевший даже у нас. Вояка ждёт своего поклонника, но, судя по ворчанию, не очень готов оставить его в живых. А вот пушистый кот манул хрипит человеческим голосом, мило кривя раздвоенную верхнюю губу: «Дёрганные вы ничтожества, спасибо, идиоты, хоть какая-то от вас, гадов, польза». Пушистый кот начинает превращаться в бородатого одмина, но я даю ему по морде, и он снова «котеет». Нечего тут заливать. Если у котов есть рот, ещё не значит, что они этим органом могут болтать по-человечески. Этот зонд меньше моей головы!

Снова полумрак, на этот раз чертоги… нет, не Цхода (существует он или нет), а самого Саргун Далис. Среди сумеречных колоннад две фигуры неторопливо скользят по теням. Некий саргас Драугелис провожает небезызвестного Гнайво Лоснаре и мурлычет сладкие заверения о защите и поддержке. Гнайво тоже сегодня как пушинка, не фырчит, не грозится размозжить остатки Ностро Дуэлло, не просит о поддержке ни с воздуха, ни из космоса, и это идёт ему на пользу. Драугелис даже соглашается послать чрезвычайного эмиссара во избежание провокаций и несчастных случаев. Благо уже есть кандидат. Он терпелив, благоразумен и, несмотря на внешнюю серость, талантлив и энергичен.

Опять фальшивка. С каких это пор из нашей нохи видны чужие второклассные одмины? Пакт о несоюзе вроде не отменяли.

Как бы то ни было, полумрак Саргун Далис растворяется в промозглом ветру. Из сорванных листьев, как из мозаики, складываются плакаты времён Пессимума: «Останови насилие! Поддержи Совет Разумного Мира!» Их много, но они рвутся, мокнут и улетают вместе с бураном и хлопьями снега. Снег врезается в пучину холодной воды, но почему-то не тает, а протягивается тонкими белыми шлейфами на метры вглубь. Появляются старинные японские картинки, на которых девочки с большими глазами без ума от недоразумений с большими щупальцами. Под конец щупальца становятся пушистыми и начинают щекотать уже меня самого, не ведая – о, наивные! – не представляя, какая удушливая пустота выгнивает в дупле моей трижды мёртвой души…

Вздрагиваю. Протираю глаза.

Сколько времени? Даже не светает. Но скоро будет. Дождаться? Дотереть постель? Постель кончится, примусь за стены. Хотя чем плохо? Нормально же дремал. Сейчас придумаю себе духоту, а мышцы сами попросятся продышаться да по деревьям полазать… нет, не надо мне этого дежавю, пожалуйста, я хочу спать! Я же так хорошо порхал около сна! О чём я думал? Совет Разумного Мира? Отлично, меня всегда хвалили по истории. В смысле, меньше всего ругали. У меня даже высшая оценка была как раз по СРазуМиру! Как приятно вспомнить старое…

Стою посреди кладовки. Вторая бутылка «Ноанама-Чоко» поблёскивает (откуда она только свет нашла?) за баррикадами хлама. Рыболовные снасти, пара тюбиков, старый сдутый мячик, упаковка трёхмерных шахмат, два бруска какой-то гадости… вы издеваетесь? А где вода?

Опять не туда зашёл. Зачем я вообще вставал?

Отправляюсь в постель, кутаясь в ушедший вечер. Вспоминаю, как Пашок и Мэмыл галдели о мезосферном зонде. Вспоминаю диспут о количестве вектырей, припасённых на вершине нашего самого надёжного штаба. А мы так и не сходили на руины. Как же так? Столько не виделись, такая возможность! А мы что? Напились нейротоксина. И это называется взрослая жизнь? В кого мы превратились?

Потираю плечи. Воздух, прямо скажем, морозный, а это значит, что я на улице. Следовательно, в постель я не пошёл. Отсюда можно сделать вывод, что я не сплю, однако самому себе ещё не вполне хозяин. Не кончилось действие настойки. ГЭ на пятнадцать процентов выше нормы. Надо что-то с этим сделать. Очищалку запустить? Тяжёлая, половину мяти отожрёт. Лучше просто воздухом подышать. Можно даже по деревьям…

Домой, я сказал! Домой отсюда шагом обеих ног и только попробуй оглянуться… ух ты, полярное сияние.

Запрокидываю голову и зачем-то пячусь. Дыхание замедляется, укрупняется, и через несколько минут всё настраивается на лад и устойчивость: холод на свежесть, гнев на спокойствие, квёлость на бодрость, и только облачность почтительно убралась ещё до моего прихода.

Всё-таки нечасто у нас бывают полярные сияния. Некоторые даже винят Русин-Дварис, якобы они что-то с этим делают, может быть, даже энергию оттуда дерут. По мне, так бред. Ионосфера – это вам не погодой управлять, и вообще что можно сделать с полярным сиянием, чтобы над всеми оно было, а над нами нет? Увы, просто слишком южные мы жители, чтобы видеть его регулярно… и слишком ленивые, чтобы хоть разок за вечер да глянуть на небо. Кому оно теперь, это небо, нужно? Мусора много, контекстов мало, какие-то звёзды на одну палочку, которые только шершавят доходные задворки мозговых слоёв. А ещё облачность, навигация, белые ночи…

Однако не в этот раз. В этот раз даже зенит подёрнут зеленоватыми флагами истинного правителя Солнечной системы. Звезда опять сыграла с нами в игру «Кто кого сдует», и Земля радуется, как котёнок, победивший материнский хвост. А радоваться не надо, надо стоять и бояться. А ещё мечтать о том, как бы воспарить на магнитном фонтане, поймать солнечную волну и продуть себе голову частицами, нежными, как шёрстка, неспособными смыть даже атмосферу маленькой планеты. Зря Пашок с Мэмылом уехали. Вот ведь неудачники! Ёжикофилы недопитые. Сейчас с Узловой башни такой вид! До горизонта! Устали они. Я тоже, может быть, устал. Ждать вас. Латать ноху. Делать вид, что и вчера всё было так же радужно. Слушать ваши глупые споры. Были вектыри, не было вектырей… знатоки на выезде. Как будто нет вещей важнее. Я вот не помню, чтобы на башне оставалась какая-то ценность. С другой стороны, а почему я так уверен? Мы ж не вели бухгалтерию. Положили, взяли, сняли, опять положили. А вдруг? Если там вектыри, пусть даже старые, это же… это же… да что же я стою?!

А может, прав Мэмыл? Тундра-переросток. Это вокруг нагрели, насажали, настимулировали, оберегая от ветров, ураганов и разумных тварей, а тут никогда и не было настоящего леса. Пучки колючей поросли, мох да голые камни, чудом не доломанные ледниками Пессимума, и те ненастоящие, даже если меньше всего напоминают балку, кирпич или пузырящийся плевок. Гадкое место, если честно. В детстве каждая коряга – и вызов, и награда, и падать невысоко, а теперь приходится махать руками, хвататься за тщедушные ветки и жалеть, что плохой из меня танцор. Выросло тело из старых рефлексов.

Поляна небольшая, двести шагов, и лес берёт своё с процентами. Но башню не затмевает. Узловая башня с любого конца видна хотя бы на треть. Башня растрескивает небеса волокнистой путаницей. Десять минут пристального взгляда, и начинают болеть глаза.

Узловая башня она не потому, что главная или ключевая. Хотя и без этого не обходится. Вероятно, раньше на ней была защитная облицовка, но за триста лет остался один каркас. И это здорово, потому что именно геометрия каркаса внушает знакомое, неповторимое чувство вязкого объёма. Особенно у основания, которое в диаметре, наверно, метров семь или восемь. Каркас густой и хитрый; кажется, что эта губка потому и дожила до своих лет, что время от времени впитывает неосторожные души. Особенно ночью. Днём-то, конечно, видно, как тут всё грязно, ржаво и поломано – война и время, льды и шторма. Но это всё детали; издали правит иная магия. Просто поднять голову на двадцатый метр… и-и-и молодец, если не поперхнулся!

Мы-то уже давно привыкли. Шутишь, лазаешь, прячешься, перестраиваешь штаб и всё равно стараешься не думать, выгоняешь из головы всех бравурных историков, а за одно и физиков с инженерами. Чтобы не напоминали, какую силу применял СРаМ против Щепи, если даже такой вавилонский столп оказался завязанным в узел. Нормальный такой узел, метров восемь в поперечнике. А потом вспоминаешь, что данный форпост так и не был сломлен, и мозги набекрень уже в другую сторону. Так и живём с мозгами набекрень. Уже почти триста лет. Правда, сколько лет нормальные люди сюда не ходят, история умалчивает. На моём веку уже не ходили. Только совсем двинутые. Вроде нас с Мэмылом.

Подхожу к одной из опор. Здесь было что-то вроде лестницы – хитрая система ступенек, перекладин и даже перил. Наша работа. Как древние воины влезали на башню, и влезали ли вообще, никто не знает. Мы сами намутили подъём. Я, Мэмыл, Пашок и ещё пара отщепившихся от нас щамыков. Больше никто сюда не совался. Мы держали эту крепость, как истинные потомки Щепи, как последние воины старого, пусть и не очень разумного мира.

Кто тогда весной заявился, патлатый с дружками? Нет, патлатый потом, а тогда эти пришли, с восточных причалов. Эх, как это было здорово! Мэмыл старшему как даст, а Пашок наверху притаился, а потом хрясь… да-да, бегите, неудачники… а я ему на харю как надену… а Мэмыл им вдогонку, расстегнув штаны… а потом мы все вместе через белку ка-ак…

Зажмуриваю глаза, пинаю опору и сжимаю челюсти, как будто виноваты все три. Встретились, называется, с друзьями. Повеселились. Команда, прядь её. Щепь недобитая. Мозги лень поднять, о задах вообще не говорю. Укоренились на СРаМовских землях. Предатели. Не хочу вас даже вспоминать.

Успокаиваюсь на третьем выдохе. На четвёртом хватаюсь за арматуру и поднимаюсь на метр от земли. Затем прыгаю на соседнюю конструкцию… И съезжаю вниз, чудом не убившись.

Не понял.

Оглядываю опоры, оббегаю место старта, протираю глаза и затыкаю горло, чтобы оно не хныкало раньше времени. Но оно всё же хнычет в голос. Я отчётливо вижу, что подъёма нет. И я не ошибся местом. Его кто-то сломал. Вон кусочки торчат, а вон валяются отбитые перекладины. Только наверху, ближе к узлу ступени целы, но какой от них толк, если даже с разбегу не допрыгнуть? Что за пылкэтык?!

«Руины-то, вон, тоже себе на уме, – говорила бабушка. – Пять раз их пытались чистить, реставрировать, музеем хотели сделать, да всё бросали. Не принимают они того, чего сами не хотят. Спросишь, чего же они хотят? А ничего! Так и твердили старики. Думай что хочешь».

Сказки всё это. Их специально сломали. Они пришли раньше меня и… они… нет, это всё Белышев! Это он на меня взъелся, что я хожу на руины и ломаю их. Гад недокусанный. Нашёл болевую точку. Что же делать? Сигнализацию ставить? Улики искать среди щепок?

А ведь это мысль. Я же теперь одарённый.

Я взбираюсь на перекладину и подношу палец к тёмному деревянному обломку. Обломок выглядит угольно-чёрным, как будто из костра вытащили. Что это может означать? Сейчас увидим.

Запускаю иннерватор. Железа и впрямь успела развиться, судя по смутному копошению под ногтём. Вот и сами нервы пошли. Нервы ветвятся и комкаются, пытаясь зацепиться за угольки, но тело не держит идеальный баланс, и меня шатает. Кончик пальца вьётся как шмель вокруг норки, и нити рвутся, не успев закрепиться. Мне же достаётся зуд и снопы уколов, от которых тянет то ли чесаться, то ли тыкать пальцем об камень с усилием в десять килограмм. Собственно, это я и делаю, когда «паутина» обрывается, дубль двадцать, нагадив чувством, будто мой же палец ударяет мне промеж глаз.

И-и-и титул самого бесполезного подарка на день рождения переходит к иннерватору!

Последнее настроение испортил. На кой гыргын они вообще нужны? Зачем она мне…

Ладно, проехали.

Вытираю палец. Облокачиваюсь на обмылок стены, закрываю глаза и делаю около десяти глубоких вздохов. Это помогает. Злоба растворяется, как дым на воздухе. Воздух и правда хороший. Такой по-хорошему никакой. Ни морской, ни лесной, ни городской. Словно каждая молекула знает, как умело запахи бередят память, а потому жалеет, оберегает пришельцев, проходимцев и даже меня. Я дышу никаким воздухом и становлюсь таким же. Никаким, никуда, ни за кого. Вандалы идут лесом. И СРаМ, и Щепь, и нынешние властители Земли и космоса – туда же, к чёрту, в баню!

Жаль, ненадолго. Ноосфера никогда не спит. Ноосфера помнит всё, что умудрились не простить её узлы. Каждый лоскут своего прошлого ноосфера сжимает в зубах, надеясь высосать из него какую-то дополнительную заповедь. Ей не понять, что в этом и есть её несчастье. Прошлое надо забывать. Это как проснуться утром без вечерней мигрени, выйти на балкон, не шатаясь от токсинов в мышцах, и насладиться пейзажем, не зная о вереницах народов и партий, удобрявших эту землю за последние тысячи лет, а в перерывах между поклонами предкам люто, бешено любивших друг друга настоящих – в дырку в затылке и во имя справедливости. Три столетия – больше, чем между Ньютоном и Сахаровым, но любовь в жижу не ылкы моржовый, она распаляет и чёрствые сердца, и мягкие извилины – и ни на йоту ничего не меняет. Всё-таки историю однажды придётся забыть. Однажды – всегда начало нового, а начало – всегда бремя и угроза выкидыша, и только старое никуда не девается само. И ладно. Пыль, оставшаяся от фараонов и лугалей, уже почти не токсична.

Что до руин, то, может, они и себе на уме, только роль мемориала им никогда не светила. Башня, завязанная в узел! Это даже не усмешка. Это диагноз. СРаМ мог раздавить эту базу одним плевком, как и всю эту полуостровную Щепь. Он уже делал такое не раз. Однако внешние враги – исчезающий вид. Их надо беречь как зеницу ока. Их надлежит холить и лелеять, и даже подставлять иной раз какие-нибудь мягкие части тела. Главное, чтобы сверху вниз. И издеваться над ними, так чтобы это направление соблюдалось. А если враг победит, ему придётся выдумывать себе новых героев. Холёных, мускулистых, как Белышев, и никому всерьёз не обидных. Потому что старых уже не развязать. Только в утиль. На волю.

Счастливой вам там жизни.

Мне всё-таки хочется спать. Я задираю голову в недоступные дебри Узловой башни, и голова не просто кружится. Мне чудится, будто кто-то гладит меня по затылку. Пару раз я даже вздрагиваю и озираюсь, но никого, разумеется, нет. Только ГЭ выше нормы, пусть и всего на одну десятую.

А северное сияние очень романтично. Даже руины вокруг меня оно перекрашивает в таинственный сакральный город лесных жителей, которые не терпят ноосферной суеты. Они и меня еле терпят, а остальных вообще прогнали. И я солидарен с ними. Мясные переростки, они тут не к месту. Но почему я всегда думал, что Эля откажется сюда идти? Здесь же так красиво! Мы бы с ней…

Горечь взбирается по пищеводу, или по спинному мозгу, и я смачно передёргиваюсь. Но горечь высыхает, и остаётся память, маленькая и глупая. Память о позапрошлой ночи. Неужели из-за этого я боялся выйти за порог? Лиля, мять её. Даже обидно. Мог бы и пошустрее девку выдумать, раз уж играть на контрасте. И волосы светлее, и фигуру покрепче, и брови не тонкими дужками, а нормальные, живые. Ну и глаза соответствующие. Какие-нибудь зелёные, дерзкие. Хватит строить из себя генетика. Её всё равно не существует. А Элю я больше не трону. Нельзя. Поздно.

Хватит дрожать! Я просто упал с ветки и ударился головой. Потому что сексуально озабоченный ленивец – это нонсенс. И белка тут ни при чём. Глупо всё сваливать на одминов и происки чужих ношек. Белая комната работает, мы пробовали. Можно ещё раз проверить, только сил уже нет. Сон окончательно спохватился, что его наказали, и просит прощения. А я отворачиваюсь от сна и пытаюсь смотреть правде в глаза.

Всё-таки что-то было в ту ночь. И это что-то связано с моей попыткой дотянуть белую комнату до одной из двух милых сердцу сестёр. И, более того, вот прямо сейчас, вот за этим вот порогом…

Я отталкиваюсь от земли и набираю темп, стараясь не смотреть в небо, которое всё больше затягивают облака. Скоро опять будет темно. Успеть бы до дома. Я танцую в бурьяне, отгоняя сонность и крамольные мысли о том, что я тут не один. Я искренне не понимаю, откуда эти мысли, но ничего не могу поделать. Я шуршу ногами и насвистываю мелодию, черпая ноты из Сообщества интеллектуальных музыкантов ртом. Это помогает притормозить рост ГЭ, но не потуги сходу взять да объяснить позавчерашнюю ночь.

А вдруг всё ещё круче? Вдруг я действительно подобрал ключ к Элькиной сестре? Чтобы открыть чужую белку, мало этюда акварелью. Образ должен быть выстрадан до мельчайших изюминок. Однако, видеть и воображать – какая для мозга разница? Минимальная. А уж я-то навоображал её. Во все щели! Я мог ошибиться в диком количестве мелочей, эти ошибки буквально впечатали меня в перекрытие между этажами, но сам факт «непустоты» говорит о том, что промахнулся я совсем чуть-чуть. Что это значит? Это значит, что она жива, она реальна, с ней можно познакомиться и, более того, она действительно такая, какой я её вообразил! Лиля!

Я забредаю в чащу и выставляю руки перед собой, чтобы меньше полагаться на ловкость. Освободившиеся калории я спускаю на белую комнату. Я подползаю к порогу и вижу простыню, готовую лопнуть от малейшего ветерка. Я припоминаю всё, что наплодил вчера и дополнил сегодня. И образы сходятся. Сами! Как магнитные крошки, образы выстраиваются в нерукотворный порядок, который имеет все шансы оказаться верным. Ресницы растут только после того, как прорежутся правильные веки; слово «привет» похоже на себя, только если тембр голоса – тот самый! Словно мячик, упавший на край воронки, я медленно скатываюсь к единственно возможной цели. Ноосфера – это сила притяжения. Только очень слабая. Но уж лучше так. Лучше медленно, чем на разрыв вселенной.

– АаАааААааАаа!

Шиплю от боли. Ветка расцарапала лицо. Тишина звенит, подобно километровому гонгу с надписью: «Тебе показалось». А я имею наглость ей не верить.

Сверяюсь с кабинетом. Ноги начинают трястись в области колен. Они и раньше так делали от страха, но теперь к обычному страху добавляется то, чего я всеми силами старался избежать именно в эту минуту – сладкое предчувствие.

А узел тем временем остановился в ста метрах от меня. Узел знакомый, раз навигатор соизволил его так шустро зафиксировать, но я не могу различить его прихожую, словно без устали моргаю или трясу головой. Даже имени не видно. Даже пола. Совсем утомился. Скорее домой, пока мозгу насильно не впаяли самый дешёвый автопилот, управляемый шишками на лбу.

И всё-таки, чей это был крик? Мужской, женский, детский?

Остатки белой комнаты меркнут в токсинах бессонницы. А вместе с ними и вся магия слова предвкушать. Я бы с радостью удрал, сверкая пятками, но как тут засверкаешь в буреломе? И как удерёшь, не нашумев на весь лес? Странно, что злобу мне придают именно эти два факта, а не то, что чужак на моей территории пугает меня до сингулярности между ягодиц.

Ну вот, добежал до места, откуда вроде бы кричали. И никого. Только ветки шуршат, поднимаясь от гнёта моих ступней. А ещё прибой шумит, где-то очень близко, рукой подать. Далековато я зашёл на одних только грёзах. И что в итоге? Сколько ещё надежд от меня ускользнёт за эту ночь?

– АаааАА! – нарастает за моей спиной, и я разворачиваюсь, чтобы кому-то врезать с ноги.

Неудачно. Поскользнувшись, смачно, с разворота, падаю. Падение только прибавляет ярости. Подпрыгнув, не отряхиваюсь, а сразу кидаюсь на ворот того, кто стоит, прижавшись к дереву.

– Ты?!

Настаёт моя очередь скулить. А он, наоборот, замолк. Он просто жмётся, дрожит и стонет рывками, словно хочет засосать обратно свои выпученные глаза.

– Андрей?! Ты какого гыргына тут…

Вот уж не мыслил, что этот кривой пень существует за пределами шараги. Увидеть его здесь – само по себе испытание для шаблонов, но его душевное состояние окончательно меня доканывает.

– Ч-что случилось? К-кто т-тебя тут… – пытаюсь вылепить вопрос, не заразившись ужасом.

Андрей мычит и кашляет, неуклюже качая головой. Замечаю пот, не холодный, а явно перегретый, как минимум, на всём его лице. Замечаю взъерошенные волосы и куски древесной коры на одежде. Замечаю светлый обрывок ткани, который комкают трясущиеся руки. И, наконец, замечаю мощную выпуклость, тянущуюся из его промежности.

Меня охватывает ярость, но её уже ждут во всеоружии.

– Ох уж мне эти маньяки на выезде! Давай, соберись, идём отсюда! – говорю громко и отчётливо, почти в лицо страдальцу. – Нашёл место для гулянок. Идти можешь? Давай, провожу тебя, а то смёрзнешься.

Подхватываю его за руку. Он ещё далёк от фазы человека, но послушание работает. Мы идём, громко шурша валежником. Шум настраивает на какой-то лад – неважно, на какой, главное, что на лад. Но тишина не размыкает кольца. Тишина смеётся над нами и над тем, что мы не слышим этого смеха, вынужденные рвать её шагами и треском палок. Ещё минут десять. Если верить. Пытаюсь зажмуриться и ускорить шаг, но моя обуза отстаёт и тянет назад, да и жмуриться можно от солнца и прочего света, но не от самого себя. Не от своих показателей. Уровень ГЭ уже не скачет. Уровень ГЭ растёт. На этот раз мощно и планомерно, как вода в каюте тонущего корабля. Как ядовитый газ, не имеющий запаха, но способный сделать из меня… нет, нет, не хочу знать, не надо!

– Дважды два четыре. Дважды три шесть… – бубню шёпотом, борясь со стыдом. – …Семью восемь лучше, чем никогда. Но если никогда лучше, чем семью восемь, то семью восемь всё равно не реже…

Не то. Неправильно. Видели бы меня учителя и отец родной. Но это ведь тоже здравый смысл, разве нет?

– У меня есть нога, но я сам не нога. У меня есть тело, и сам я тело, но не только тело, но ещё и я.

Гырголвагыргын, дожил до шестнадцати лет и ни разу не запилил полноценный ритуал! Везунчик модный, прядь мою за ногу, знал же, что когда-нибудь… ма-а-ама, ГЭ уже сто сорок четы… пять… шесть процентов… семь… Сейчас, сейчас…

– Я один человек и меня не трое, хотя человек не всегда один и человек не всегда я.

Тяжело шептать, выдохи словно пинают язык. А связками больно. Саднит. Хочу зажмуриться, но нельзя. Нельзя терять из виду реальный мир. Даже если ни шиша не видно. Поздно искать учебники. Я раскачиваю лёгкие, а лёгкие раскачивают меня, всего меня, включая ноги, виски и глаза.

– Я иду по лесу, а не лес по мне. Я в лесу-не-во-мне, но во мне есть воздух, и не только в лёгких, но ещё и в мозге – там, где «лес» как слово и ещё как образ, потому что образ – это дело мозга, а не ветка леса; да и лес не ветка, даже тот, что вырос, пусть не только лес здесь, но ещё и тело, что зовётся я!

Говорю головой, говорящей словами, говорю из горла, говоря не молча, а руины Щепи не сказали больше чем любое слово – очевидно, в башне очень мало кожи, под которой можно было прятать горло, да и губы тоже там никто не строил, даже лёд и стены, что не помнят СРаМа, не умеют помнить и не видят глаз!

Зато вижу тело, что зову Андреем; он идёт ногами, в основном своими, но ещё моими, так как он опёрся на мою конечность и на оба тела, где над каждой шеей не моргают уши, помогая думать, что мы слышим вдохи, но не дышим звуком, зато дышим носом, не крича: «дыши!»

И в ушедшем прошлом было тоже время, что идёт всё время, отдаляя время, приближая время, когда можно бредить той же сетью нервов, что умеет верить, будто может телу приказать для дела побежать ногами, не упав на месте, и дожить до смерти, не забыв родиться, вот уму и мнится, что язык не слышит, как два тела дышат, и, не нюхав свечку, можно видеть свет!