Текст книги "Есенин"

– Сергей! Ты меня не слышишь! – теребила его Райх, лежа рядом с Есениным.

– А?.. Что? – очнулся Есенин от воспоминаний. – Ты что сказала? Прости, я задремал… – он вновь начал ласкать ее груди, бедра…

– Нет! Нет, все! Сергей, мне пора, уже поздно. Мейерхольд уже, наверное, вернулся из театра. – Она освободилась из его объятий, собрала в охапку одежду и, подойдя к окну, положив все на стул, стала одеваться.

Напоминание о Мейерхольде окончательно «отрезвило» Есенина. Он грустно поглядел, как в тусклом свете уличного фонаря, проникающего с улицы в окно, деловито-тщательно одевалась жена Мейерхольда. На ум пришли стихи Блока:

 
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века,
Все будет так – спасенья нет!..
 

А вслух он прочел свои:

 
Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маята,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
 
 
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
 

– Будь проклят Мариенгоф! Ненавижу! – воскликнула в темноте Райх. – Он все сделал, чтобы мы разошлись! Бездарность!

– Что «все»? – спросил Есенин.

– Все! Это он оклеветал меня, мерзавец прилизанный!

– Есенины черными не бывают! – холодно ответил Есенин.

– Это Мариенгофа слова, а не твои!.. Чем хочешь клянусь тебе… Костя – твой сын! Слышишь, твой!

Есенин опять вспомнил, как в ту первую ночь в поезде Зинаида солгала, сказав ему, что он ее первый мужчина. Этого обмана по своей крестьянской натуре «собственника» он не мог простить ей.

– Он не похож на меня! – почувствовал злость Есенин.

– Дурак! – взорвалась Райх. – Он похож на меня и своего деда, такое не допускаешь?

– Ты зачем пришла? Ворошить старое? – Есенин, нашарив на полу штаны и рубаху, тоже стал одеваться.

– Нет. Я знаю, ничего уже не вернуть! Я пришла требовать, чтобы ты давал деньги на содержание твоих детей!

Есенин включил свет. Зинаида от неожиданности зажмурилась, защищаясь рукой от лампочки.

– Ладно, не хочешь на Костю, бог с тобой… Но на Татьяну будь любезен, иначе… иначе я подам в суд! Ты этого хочешь? – Она окончательно оделась и, встав перед своим отражением в окне, стала нервно поправлять волосы.

– Успокойся, Зина! У меня просто не всегда бывают деньги. Ты знаешь, я в деревню отцу с матерью посылаю, сестры на мне. Но я… – пытался избежать скандала Есенин.

Но Райх уже понесло:

– Не лги! На пьянство и друзей деньги находишь! У вас книжная лавка… Ты хозяин кафе «Стойло Пегаса».

– Послушай, Зина! Я не один хозяин, и потом…

– Ничего не хочу слушать… Не будешь регулярно давать деньги, подам на алименты! Заплатишь по суду! Все! Прощай! – Она отошла от окна, еще раз оглядев себя, и направилась к двери. – И еще. Прошу тебя, не приходи к нам! Мейерхольду это не нравится!

– Пошел на хер твой Мейерхольд!.. Я прихожу к дочке!.. – соврал Есенин.

– Она после твоего посещения сама не своя! Выпусти меня!

Есенин вытащил стул из дверной ручки и, поставив, отошел к окну.

 
Любимая! Меня вы не любили…
А мой удел —
Катиться дальше, вниз…
 

Держась за дверную ручку, Райх постояла мгновение, словно ожидая от Есенина чего-то, и, не дождавшись, распахнула дверь и вышла. В тишине коридора долго слышны были ее удаляющиеся шаги. Все стихло. Постучав в дверь, вошла молоденькая медсестра.

– Вам пора принимать лекарства, Сергей Александрович. Вот градусник, поставьте.

– Хорошо. Непременно, – безучастно ответил Есенин.

Когда медсестра проходила мимо него, он взял ее за руку и, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой, спросил:

– Простите, у вас есть спирт?

– Конечно есть, – с готовностью ответила медсестра. – Вы хотите что-то продезинфицировать?

– Да, деточка. Вы угадали! Душу! Душу мне надо срочно продезинфицировать!..

Глава 9
Дункан

Мастерская художника Якулова помещалась на самом верхнем этаже дома № 10 по Большой Садовой. Студия была сплошь заполнена картинами, афишами театральных спектаклей, везде стояло много разных фигурок и статуэток. На полу красовался огромный персидский ковер. Мебель была непритязательная: несколько стульев, табуреток, заваленных красками. У большого окна стоял мольберт. Необычно длинный, узкий стол, выполненный по эскизу Якулова, весь был уставлен бутылками с вином, разношерстными бокалами и нехитрой закуской. Арка с темно-вишневым занавесом скрывала от посторонних глаз маленькую уютную комнату с большой тахтой, двумя мягкими креслами по углам и миниатюрным столиком между ними. Богемная вечеринка была в полном разгаре: дым, как говорится, коромыслом, когда все разом разговаривают и никто никого не слушает; взрывы беспричинного смеха. Накурено так, что хозяин призывает всех курить «по очереди».

Выпившие Сандро Кусиков и Мариенгоф играют в шашки на «интерес» – проигравший должен читать свои стихи. На фоне занавеса стоит Есенин, окруженный поклонницами сомнительной репутации, знакомыми актерами и актрисами из театра Таирова, которые расположились прямо на ковре, как зрители в партере, с бокалами и папиросами в руках, внимая своему кумиру. А он, наигрывая на гармошке и приплясывая, пел:

 
Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной!
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
 

Стихи Есенина легко ложились на музыку. Получалась песня! Горькая и отчаянная. Казалось, вся обида на Райх и других продавших его женщин вылилась в этих строчках.

 
Я средь женщин тебя не первую…
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
 

– Здорово, Сергей! Браво! Так их! – кричала богема и пьяно повторяла последние строчки: – … Лишь в первый раз.

Есенин запыхался, кудри разметались, прилипнув к потному лбу. Он остановился и, обведя сидящих на ковре женщин презрительным взглядом, зло бросил:

 
К вашей своре собачьей
пора простыть…
 

Но гармошка в его руках прозвучала вдруг тонко и жалобно. И сам Есенин, любящий, страдающий и ранимый, пропел тихо-тихо:

 
До-ро-гая… я пла-а-ачу-у-у,
Про-сти-и-и… про-сти-и-и-и…
 

Все участники вечеринки, да и сам хозяин, увлеченные выступлением Есенина, не заметили, как в мастерскую тихо вошла Айседора Дункан в сопровождении своего импресарио Шнейдера. Шнейдер хотел было привлечь всеобщее внимание к приходу знаменитости, но Айседора властным жестом остановила его. Она удивленно и с нескрываемым восторгом смотрела на поющего и пляшущего Есенина. Его хулиганская удаль, горящие глаза, лихие звуки гармошки ошеломили Айседору. Минутную паузу, воцарившуюся после того, как смолкла гармошка, первой нарушила Дункан:

– Браво! Браво, товарищ! Браво! – аплодировала она, протягивая в его сторону выразительные руки гениальной танцовщицы.

Есенин замер, глядя на статную женщину с отличной фигурой и очень красивым лицом. Все обернулись и, заверещав, повскакивали с мест, восторженной толпой окружив Дункан:

– Господи, неужели? Сама Дункан! Ура, Айседора! Виват Айседора! Жорж, почему ты не сказал, что у тебя будет сама Дункан?

Необычайно гордый, что приглашенная через Шнейдера Дункан все-таки пришла в его студию, Якулов суетился, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок на столе.

– Айседора, наконец-то! А я думал, вы уже не придете!

Мариенгоф с Кусиковым, стараясь перещеголять друг друга в галантности, помогли Дункан снять пальто и широкополую шляпу. Шнейдер с шумом открыл принесенную с собой бутылку шампанского и, разливая по бокалам, заговорил по-английски:

– Айседора! Знакомьтесь: это московские художники, поэты, артисты… Богема! Театр!

– Богема! Карашо! Лублю! Я есть богема! – говорила она, коверкая русские слова и продолжая неотрывно смотреть на Есенина.

Якулов, поставив на изящный подносик бокал вина, подошел к Дункан:

– Мисс Дункан, надо пить! Дриньк! Обычай! До дна!

– Дриньк! Карашо! Товарищ! – Айседора с изящным поклоном приняла бокал.

Все хором запели:

 
Дуня! Дуня! Дуня!
Дуня, пей до дна!
Пей до дна, пей до дна!..
 

Айседора, медленно выпив ровно половину, неожиданно подошла к Есенину и протянула ему бокал.

– Дриньк! Карашо! Товарищ! Брудершафт, do you want, – добавила она по-английски, исчерпав весь свой запас русских слов.

Есенин, как завороженный, опустил гармонь. Взял бокал и залпом опустошил его.

Дункан, запустив пальцы в его волосы, прильнула к поэту страстным поцелуем.

– Залатая! Га-ла-ва! За-ла-та-я! Га-ла-ва! Ангель! – прошептала она, оторвавшись.

– Боже мой! Она же ни слова не знает по-русски! – изумился Шнейдер.

Что же происходило в эту минуту, в это мгновение между двумя великими людьми?

Знаменитая танцовщица Айседора Дункан, королева танца, покорившая своим искусством Европу и Америку, одна из немногих среди западных интеллигентов, писателей, художников, театральных деятелей, которые устали от сытой американской и европейской жизни, увидела в русской революции освежающую бурю. Она поверила, что на необъятных просторах России строится новое светлое будущее.

– Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которые нуждаются в моем искусстве… Я хочу танцевать для них бесплатно! Я буду работать для будущего русской революции и для ее детей.

Одержимая этими идеями, приехала она в Москву, совершенно не предполагая, что здесь, теплым осенним вечером, ей предстояло встретить свою судьбу, свою последнюю любовь, своего единственного законного мужа – великого русского поэта Сергея Есенина.

А он? Он уже загодя влюбился в славу Дункан, но когда наконец увидел эту восхитительную женщину, «половодье чувств» охватило его. В нем вспыхнула безудержная страсть. И мысли и чувства переплелись настолько, что они понимали друг друга без слов.

«Вот та самая женщина, которая мне нужна. Она может стать моей музой».

«Что он говорит? Нет, не говорит – нежно напевает? Золотая голова?»

«Чудная… как нежно гладит она мои волосы. Сколько тепла и ласки излучают ее глаза, ее голос, ее руки, ее губы!»

«Его губы… эти чистой голубизны глаза… Как прекрасно он сложен! Как пропорциональны линии его тела!..»

«Как она прекрасна! Богиня! Бронзовая богиня!.. Что это со мной: меня тянет к ней! Как в омут тянет!»

«Как он молод! Мой бог! На сколько он моложе меня? Ну и пусть… Годы и душа не всегда ровесники… А его душа… О, как она глубока… как омут! Он затягивает! Нет сил противиться!»

И вновь Айседора поцеловала Есенина. Тесно прижавшись друг к другу, они опустились на колени. Есенин, обхватив ее прекрасное тело, стал буквально терзать Айседору, словно желал вобрать ее в себя, слиться с ней воедино.

– No! Щерт! Щерт! – с трудом вырвалась она из объятий и, встав, протянула ему руки. Так и стояли они, взявшись за руки, глядя друг другу в глаза! Все исчезло, только он и она! Он и она!

– Ай да Айседора! Укротила нашего Сергея, – снасмешничал кто-то из гостей.

– Не знаю еще – кто кого? – возразил Кусиков.

А потом она полулежала на тахте, сладострастно запустив руку в золотые кудри Есенина, а он, примостившись на ковре у ног ее, читал, не отрываясь глядя на ее маленький, нежный рот:

 
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
 

И хотя она ничего не понимала из того, что читал Есенин, музыка его стихов завораживала ее. Она всей душой своей, всем своим нутром чувствовала, что перед ней – гений!

За полночь участники вечеринки, уже изрядно набравшись, нарушили их уединение:

– Танец! Айседора! Танец! «Интернационал»! – требовали они, скандируя. – «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов», – пели они вразнобой.

Дункан поцеловала Есенина в голову:

– Гений! Ты есть гений! – Она грациозно встала с тахты и обвела царственным взглядом всю мастерскую художника, его полупьяных гостей. – Но! Нет карашо! – покачала она головой. – Немедленно извозчика, и ко мне на Пречистенку! Там будет танцевать Айседора Дункан. Переведите, Шнейдер! – сказала она по-английски.

Шнейдер услужливо перевел:

– Айседора всех приглашает к себе в особняк на Пречистенке. Она там будет танцевать.

– Yes, yes! Танцевать! Танцевать! – подтвердила Айседора, надевая поданное Якуловым пальто и шляпу. Взяв Есенина под руку, шутливо обмотав его и себя длинным легким шарфом, Дункан, счастливая и восторженная, потянула Сергея за собой: – Май дарлинг! Золотая голова! Mon amour!

Опьяненный то ли выпитым вином, то ли Айседорой, Есенин, блаженно улыбаясь, повиновался, неотступно следуя за ней.

– Все, пропал поэт Есенин! Повели нашего гения, как теленка на веревочке! – недоброжелательно острил Мариенгоф. – Амур Есенин! Ангелочек с крылышками! – подхватил он гармошку с пола.

– Завидуешь? Жалеешь, что не тебя избрала богиня танца? – заступился за приятеля Кусиков.

Но их пикировки уже никто не слышал. Вся ватага гостей, горланя «Интернационал» на радость спящим соседям, уже двинулась к выходу. Было совсем светло, когда они вышли на улицу. Поймав единственную проезжавшую в столь ранний час пролетку, Айседора с Есениным уселись на сиденье, а Шнейдеру ничего не оставалось, как примоститься на облучке рядом с извозчиком.

Остальные пошли пешком в надежде по пути поймать хоть какой-нибудь транспорт.

Проехав по Садовой, извозчик свернул на Пречистенку. Лошаденка кое-как перебирала копытами по мостовой, иногда спотыкаясь и дергая коляску, но Дункан и Есенина это совершенно не тревожило. Она дремала, уютно устроившись на плече у Есенина, и была вполне счастлива. Есенин, закрыв глаза, изредка поглаживал ее лицо своей щекой. Извозчик тоже клевал носом, отпустив вожжи, пригретый лучами восходящего солнца.

– Эй, отец! Ты что, венчаешь нас, что ли? Разуй глаза! Вокруг церкви, как вокруг аналоя, уже третий раз едешь! – выговаривал Шнейдер, толкнув извозчика в бок.

Есенин, узнав, в чем дело, радостно засмеялся, показывая Айседоре на церковь, мимо которой они проезжали:

– Повенчал! Понимаешь? Свадьба! Ты и я повенчаны!

Когда Шнейдер перевел ей, она со счастливой улыбкой снова прижалась к Есенину.

– Марьяж! Yes! Карашо! Свадьба!

Но вот пролетка остановилась у роскошного особняка на Пречистенке, который был предоставлен советским правительством Дункан и ее школе. Есенин подал Айседоре руку. Они поднялись по ступенькам и вошли в дверь. С этой ночи, вернее, с этого солнечного утра Есенин стал жить у Дункан. И уже через полчаса, наскоро приведя себя в порядок, они принимали притащившуюся следом и желавшую веселиться «богему». Гости восхищенно, с завистью разглядывали огромный зал, расположившись в мягких креслах, растянувшись на пушистом ковре. Шнейдер подал каждому по бокалу шампанского, открыл большую коробку конфет.

– One moment! Чичаз! Танго! – Дункан достала пластинку и отдала Кусикову. – Танго! Аргентино танго! Please! – А сама скрылась за ширму.

– Понял, мадам! Сейчас поставлю. – Кусиков открыл граммофон, покрутил ручку и поставил пластинку. Полились звуки аргентинского танго.

– Стоп-стоп! Шнейдер! I’ll give you the sign! – крикнула Айседора из-за ширмы.

– Погоди, Сандро! – остановил Кусикова Есенин, снимая пиджак. – Она, наверное, переодеться хочет! Подай-ка гармошку, Толя, – попросил он Мариенгофа.

– Брось, деревня! Тут Европа! Танго! А ты со своей тальянкой…

– Заткнись, умник прилизанный, – цыкнул на него Есенин. Он взял гармошку, уселся на стол и неожиданно для всех быстро и ловко подобрал мотив танго.

– Браво, Езенин! – обрадованно крикнула Дункан. – Так, так! Yes! Карашо!

– Are you ready, Icedora? Can we start? – спросил Шнейдер.

В ответ Дункан, величественная и преображенная, появилась из-за ширмы. Гости встретили танцовщицу дружными аплодисментами.

– Now! – скомандовала Дункан.

Кусиков поставил иглу на пластинку. И, словно желая помочь Айседоре, Есенин рванул тальянку и заиграл танго, да так уверенно, широко раздвигая мехи гармошки, что казалось, будто сама Россия распахнула свою душу, принимая в объятия эту бесконечно талантливую несчастную иностранку.

Дункан танцевала танго «апаш», странный и прекрасный танец. Узкое розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет, судорожными пальцами беспощадно сдавливала горло. Трагически свисала круглая шелковая голова ткани. Она танцевала, она вела танец. И уже Есенин был ее повелителем, ее господином. Это ему она как собака лизала руку…

Дункан закончила танец, распластав на ковре перед Есениным судорожно вытянувшийся «труп» шарфа, и сама опустилась рядом с ним.

– I love Ezenin! Я лублу Езенин! – всхлипывая, прижалась она к его ногам.

Есенин уже ничего не видел, кроме ее страдальческого лица, залитого слезами. Он поставил гармошку, подхватил свою Айседору на руки и, бережно прижимая, понес прочь, словно желая защитить ее от этих пьяных, алчущих скабрезностей людей.

– Я с тобой, Изадора! Я с тобой, любимая! Не бойся, я с тобой!

– Езенин! Езенин! – мурлыкала проснувшаяся Айседора, шаря рядом с собой по кровати. – Езенин? – Не найдя его, резко приподнялась, тревожно огляделась, вылезла из постели и, накинув полупрозрачный шелковый халат, подбежала к двери и выглянула. В соседней комнате, за огромным письменным столом, одетый в пестрый халат и в тапочках на босу ногу, сидел, склонясь к настольной лампе, Есенин и сосредоточенно писал.

Айседора счастливо улыбнулась и на цыпочках, грациозно покачивая бедрами, подошла, ласково обняла Есенина за шею.

– Езенин! – протянула она. – Пачему ушел? Пачему не спит? Изадора не нравится как женщина?

Отодвинув исписанные листки, она уселась перед ним на столе, вызывающе манящая.

Есенин понимающе улыбнулся:

– Нравится женщина, Изадора! Нравится! – гладил он ее бедра. – Но я работал, Изадора! Писал стихи! Вдохновение нашло, и я проснулся! Вот! – протянул ей один листок.

Дункан взяла и, как мартышка из басни Крылова, попыталась понять незнакомые буквы.

Она то отдаляла их, сощурившись, от себя, то переворачивала вверх тормашками, то вдыхала запах чернил.

– Карашо! Yes! Езенин! Байрон!

Есенин восторженно хохотал.

– Какая ты смешная, Изадора! Слушай, я прочту!

Он взял листки и, продолжая одной рукой ласкать ее бедра, стал читать:

 
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
 

Закрыв глаза, Айседора в блаженной истоме раскачивалась в такт стихам. Хрипловатый грудной голос Есенина будил в ней желание двигаться, танцевать.

– Езенин! Ты – бог, твои стихи – музыка! Я все понимай! Еще! Еще! Езенин!

И словно отвечая на ее страстный призыв, его голос, как неизвестный музыкальный инструмент, зазвучал с новой силой.

Айседора, медленно поднявшись перед ним на столе во весь рост, начала танец любви, предназначавшийся только ему – Есенину! Танец интимный, откровенный и чистый в своей откровенности. Как греческая богиня в прозрачном хитоне, она пела в ритме стиха и голоса Есенина всем своим прекрасным телом, глазами, губами. Ее жесты были самой страстью последней любви.

 
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
 

Закончились стихи, утихла музыка. Айседора в изящной, грациозной позе спящей Венеры улеглась на письменном столе перед Есениным.

– Браво, Изадора! Ты чудо! Какая же ты красивая баба!

Есенин стал снимать с нее прозрачный халат, но Айседора выскользнула из его рук.

– Ти гений! Ти ангель! Ти щерт! – Она соскочила со стола, подбежала к зеркалу и, взяв ярко-красную помаду, написала на стекле большими буквами: «I love Ezenin!»

– Я лублю Езенин! Карашо?..

Есенин подошел к зеркалу. Долго, пристально глядел на надпись, и вдруг лицо его исказилось гримасой страха: ему померещилось, что буквы на зеркале начали постепенно кровоточить, каплями стекая по стеклу. Есенин вздрогнул, обернулся к Айседоре:

– Изадора! Там… там кровь! Посмотри, кровь! – Но Дункан, не понимая его испуга, улыбалась, продолжая ластиться к нему:

– Лублу, Сереженька! Лублу! I love you!

Старинные часы в гостиной пробили восемь раз.

– Oh, my God! – встрепенулась Айседора. – Уже восемь?! Меня ждут дети! Школа танца! Ирма, Ирма! – позвала она свою ученицу и приемную дочь, которую привезла собой в качестве помощницы. – Ирма, быстро одеваться! – скомандовала она вошедшей Ирме, проходя в спальню. – Дети уже собрались?

– Да, Айседора. Тридцать детей ждут. – Ирма чопорно поклонилась Есенину, проходя следом за Дункан. – Шнейдер тоже здесь. Он сносно говорит по-английски и по-немецки.

– Ты сказала, тридцать? О майн гот! Луначарский обещал мне тысячу! – возмущалась Айседора, надевая перед зеркалом красную блузку. – Посмотри, Ирма! Я хочу выглядеть, как товарищ! Красный товарищ! Езенин! Смотри! Красный товарищ, карашо? Yes? – спросила она.

– Ну, Изадора! Карашо! Ес! – насмешливо ответил Есенин.

Довольная собой, Дункан чмокнула его в щеку.

– Лублу Езенин! Я чичаз! – Она открыла дверь и торжественно и величаво проследовала в зал.

– Товарищ Есенин! – Ирма задержалась около Есенина. – Там пришли какие-то типы. Спрашивают вас. Мне кажется, они очень пьяные!

– Хрен с ними, – ухмыльнулся Есенин. – Пусть идут сюда!

– Товарищ Есенин, Айседоре будет неприятно! – запротестовала Ирма. – У нее сейчас будут занятия с детьми! Школа Дункан! Вы можете это понять? Вы… – хотела она что-то еще добавить, но Есенин так выразительно посмотрел на нее, что та, прикусив язык, ретировалась вслед за Дункан.

Послышались голоса, и в кабинет ввалились Якулов с Кусиковым.

– Здорово, Серега! – заорал Кусиков. – Как ты тут? Да! Жилище для поэтов! – Он обошел кабинет и уселся на край письменного стола. – Ай да Сергун! Ухарь-купец! В халате! Ни хера себе!

– Не лайся здесь по-матушке, Сандро! – Есенин кивнул на дверь в зал, где была Дункан.

– Фу-ты ну-ты! Надо же! Давно ли Серега материться перестал? – не унимался Кусиков.

– Ты чего пристал к Сереге как банный лист, – поморщился Якулов. – Давайте лучше выпьем, а то башка трещит после вчерашнего… Чего только не пили… Здорово повеселились.

– Я работаю, – Есенин кивнул на лежащие на столе стихи. – Ты же знаешь, когда работаю, я не пью…

– Верно, Сергун, если пьянка мешает работе… брось работу, – заржал Кусиков. – Черт с тобой, мы и без тебя выпьем! – Он достал из оттопыренных карманов пальто бутылку водки и стаканы, протянул Якулову.

Расположившись на столе, они разлили по полстакана и чокнулись.

– За Серегу!

Залпом выпили. Есенин брезгливо передернулся:

– Как вы можете?!. Водку?! С утра?!!

– Очень хорошо!! – парировал Кусиков.

Из-за двери, ведущей в зал, послышалась музыка. Есенин подошел, легонько приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель. Он увидел свою божественную Изадору в окружении тощих детишек, с испугом слушающих странную тетю в нелепом одеянии.

– Дети! Я не буду учить вас танцам! – торжественно говорила она ничего не понимающим детям. – Вы будете танцевать, когда захотите! Я хочу научить вас радоваться – порхать как бабочка в траве, дышать легко и свободно, как птицы. Я хочу, чтобы детские руки могли коснуться звезд и обнять мир! Переведите, – обратилась Айседора к Шнейдеру.

 
Ваня ходит неумытый,
А Сережа чистенький.
Потому Сережа спит
Часто на Пречистенке, —
 

неожиданно пропел Сандро, притопывая ногой. – Это про тебя Мариенгоф вчера сочинил! – осклабился он, икнув.

– Тихо, вы!.. – Есенин осторожно прикрыл дверь и подошел к друзьям. – Зря вы так. Вы же ее совсем не знаете! Она баба добрая, чудная только. – Он решительно налил себе водки и выпил. – Пошли отсюда… Только скорее, а то Айседора вернется, – и спрятал листки со стихами в стол.

– Ура, Серега! – крикнул Кусиков, но Есенин сунул ему под нос кулак:

– Тихо, сказал! А то вот закусишь, Кусиков!

Он метнулся в спальню. Быстро переоделся. Крадучись и подталкивая пошатывающихся приятелей, вышел из особняка на улицу.

– Сюда, господа-товарищи! Ко мне! Эх, прокачу! – крикнул стоящий неподалеку извозчик.

Троица разместилась в экипаже, и Кусиков скомандовал:

– В «Стойло Пегаса».

– Куда? – не понял извозчик.

– На Тверскую гони, брат, гони в кафе, – засмеялся Есенин.

– Теперь понял, – обрадованно дернул вожжами извозчик. – Но! Милая!

Когда через какое-то время Дункан заглянула в кабинет и увидела вместо Есенина натюрморт на письменном столе: пустую бутылку и опрокинутые стаканы. Вдохновенный взгляд ее сразу потускнел, плечи опустились, и она даже как-то постарела.

«Езенин бросил Изадору! Езенин не любит! – Она в ярости швырнула стаканы на пол. – Серьеженька! – Дункан опустилась на колени, закрыв лицо руками. – Серьеженька!»

«В этом пышном особняке Есенин, пожалуй, впервые за все последующие годы ощутил себя по-настоящему дома», – размышлял Хлысталов, вылезая из своей «волжанки», когда, найдя свободное место, припарковался на Пречистенке у дома, где когда-то жили Дункан с Есениным.

С появлением Есенина здесь стали бывать и поэты-имажинисты: Кусиков, Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев… Мало ли их! Да что там говорить! Вся эта разудалая компания являлась сюда весело провести время. Бесплатная провизия и спиртное всегда имелись – кремлевский паек. Гуляла богема! А Есенин? Нет! Он был очарован, покорен своей Изадорой, чувствуя в себе ту же страсть, которая буквально сжигала и Айседору.

Хлысталов подошел к стоящему в дверях охраннику, предъявил удостоверение.

Охранник, молодой сержант, посмотрев в список, лежащий перед ним на столике, отдал честь. Хлысталов, проходя мимо, спросил сержанта:

– Простите, вы случайно не знаете, кто здесь раньше жил?..

– Фирма, что ли, какая? – не понял милиционер.

– Я слышал, вроде в двадцатых годах Есенин тут жил с Дункан, знаешь про таких?

– Кто же Есенина не знает, вы что? – покачал головой сержант. – Я и про Дункан слыхал… читал где-то… А! Кино видал! Певица она была!

– Не певица, сержант. Танцевала она, босиком танцевала.

– А-а-а! А чё босиком-то?..

– Не в чем, видно, было… – улыбнулся Хлысталов.

Охранник тоже засмеялся:

– А Есенин, значит, тут жил с ней, надо же… Ходил тут! Надо же!..

– Да-да, ходил тут! Все верно, – Хлысталов вошел внутрь, поднялся по ступенькам парадной лестницы.

В особняке шел ремонт, а потому все комнаты были заставлены лесами и стремянками. Окна были закрашены известкой, мебель покрыта чехлами. Шаги Хлысталова гулко отдавались в пустых комнатах. В зале, увидев сохранившееся зеркало, на котором Айседора когда-то написала губной помадой свое признание в любви, Хлысталов подошел к нему. Странное чувство овладело им, когда он посмотрел на свое отражение: будто он сам переместился в те годы, в то время, когда в зеркале отражалось зареванное, несчастное лицо Дункан. «Езенин бросил Изадору! Езенин разлюбил!»

Ему даже послышался ее отчаянный голос: «Серьеженька! Серьеженька». Она любила Есенина беззаветно! Что ж, обыкновенная история.

«На склоне наших дней нежней мы любим и суеверней», – с грустью подумал Хлысталов. – Оттого и сносила безропотно всех его приятелей-собутыльников… Да сама пила много… с такими гостями что ей еще оставалось?..

Хлысталов, пальцем водя по покрытому пылью зеркалу, робко написал, как когда-то Дункан: «I love Ezenin!» И вновь ему почудилось, что в зеркале отражается не он, а Дункан, и буквы стали окрашиваться в кроваво-красный цвет! Хлысталов вздрогнул и, как бы очнувшись от магии того времени, стер надпись и поспешил на улицу.

Литературное кафе «Стойло Пегаса» находилось на Тверской, в доме 37. «Это рядом», – припомнил Хлысталов, садясь в машину. Он лихо развернулся и помчался по Пречистенке вверх по Тверскому бульвару, вслед за Есениным в «Стойло Пегаса».

Странное это было заведение и по форме, и по содержанию. Стены были ультрамаринового цвета; на них – выполненные художником Якуловым портреты поэтов-имажинистов и отрывки стихов. Есенинское «Господи, отелись» на потолке – их манифест:

 
В небе – сплошная рвань.
Облаки – ряд котлет.
Все футуристы – дрянь,
Имажинисты – нет.
 

На эстраде, пьяно улыбаясь, Кусиков поет с надрывом, аккомпанируя себе на гитаре: «Живет моя отрада в высоком терему-у-у».

Перед эстрадой – спекулянтки с Сухаревской, проститутки с Тверской и еще полным-полно всякого разношерстного люду, среди которого кое-где попадаются кожанки гэпэушников. На угловом диванчике за небольшим столиком, распивая очередную бутылку вина, сидят и о чем-то горячо спорят владельцы кафе, Есенин и Мариенгоф. Звякнув стеклом, открылась входная дверь. Есенин обернулся.

В небрежно распахнутом манто с развевающимся как шлейф ярким шарфом на плечах влетела Дункан. Сразу увидев Есенина, она уселась рядом, обняла за шею, заглядывая ему в глаза, улыбаясь своей загадочной скользящей улыбкой, заворковала:

– Куда сбежал?! Изадора лублу Езенин! Карашо? Се-рье-женька… Серьеженька! – гладила она ему волосы. Есенин притих, завороженный. На лице его появилась гордая умиротворенная улыбка. Он не отрываясь смотрел на свою Изадору, на ее округлое красивое лицо, слегка припухшие от его ночных поцелуев губы, влажные от слез глаза. В такие минуты им никто не был нужен, но… эта пестрая шваль стихоплетов-приятелей не желала оставить их, бесцеремонно врываясь в мир счастья и взаимопонимания.

Кусиков, закончив петь и раскланявшись, спрыгнул с эстрады, подошел к столику.

– Все! Сдох, не могу больше! Давай ты, Серега! Мадам! – Он поцеловал Дункан руку и буквально силой вытолкал Есенина на узенький эстрадный помост, тонувший в папиросном дыму.

– Прости, Изадора, я сейчас. Только одно стихотворение. Одно! – показал он ей один палец.

– Карашо! Езенин! Лублу! – крикнула Айседора. – Фак! О’кей! – по-своему истолковав его жест.

 
Дождик мокрыми метлами чистит
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.
 

Неистово читал Есенин своего «Хулигана», глядя на Дункан, в ритм стиха рубя рукой воздух:

 
Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой.
 

От его стихов словно пахнуло ветром с полей, повеяло необъятными русскими просторами.

 
Бродит черная жуть по холмам,
Злобу вора струит в наш сад,
Только сам я разбойник и хам
И по крови степной конокрад.
 

И как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас, на глазах у изумленной толпы.

 
Кто видал, как в ночи кипит
Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенем стоять! —
 

выкрикнул он хрипло, с задорной силой, грозя кому-то в зал кулаком! И вдруг, после безудержного полета, остановился, склонив набок голову, и прочитал:

 
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
 

Но опять гордо поднялась голова. Голос его окреп:

 
Но не бойся, безумный ветер,
Плюй спокойно листвой по лугам.
Не сотрет меня кличка «поэт»,
Я и в песнях, как ты, хулиган.
 

Публика неистовствовала:

– Браво, Есенин! Браво! Еще! «Сорокоуст»! Прочти «Сорокоуст»! «Собаку» прочти!