Текст книги "Есенин"

Глава 7
Шереметевская горячка

Отдельная палата Шереметевской больницы. На кровати с забинтованной рукой лежит Есенин. Он без сознания. Около него сидит пожилая сиделка, время от времени смачивая полотенце в тазике с водой и прикладывая его ко лбу Есенину.

– Тихо, тихо, родимый! Успокойся, касатик!

– Пропустите меня! Что вы делаете? Вы с ума сошли! – мечется в горячечном бреду Есенин. Ему привиделся расстрел царской семьи. Но когда в подвале Ипатьевского дома собрались все Романовы и Юровский, председатель ЧК Екатеринбурга, зачитал им смертный приговор, ему почудилось, что вместо царя сидит сам Есенин, на руках у него его сын Юрий, рядом с ним Райх, Бениславская, Ганин, Наседкин, Приблудный, Орешин, Мейерхольд.

«Вы с ума сошли! Вы с ума сошли, неужели пришла пора? А казалось, еще вчера… дорогие мои! Дорогие! Хорошие!» – беззвучно кричит свои стихи Есенин, пытаясь руками защитить сына от града пуль.

И далее, как в калейдоскопе, одно видение страшней другого: проткнутая штыками, отчаянно сопротивляющаяся Зинаида Райх кричит:

«Вы не знаете, никто не знает! Мы остались сиротами!» – и падает в лужу крови.

Мейерхольд зажал руками лицо. Сквозь его пальцы сочится кровь.

«Я виноват… я не вынес пыток! Простите! Я всех оклеветал! Я боюсь боли! Ты ж обещала, Зиночка!» – упал он на колени перед мертвой женой.

Сошедший с ума Ганин, дико хохоча, дергает Есенина за раненую руку:

«Я говорил, нужен был террор… взорвать их всех! Я могу… назначить тебя, Есенин, министром просвещения! Я умею делать бомбы! Бомбы! Вот, Есенин, гляди! Вот! – швыряет он невидимые бомбы в чекистов. – Кх! Бум! Бум!»

Бениславская с простреленной головой подползла к Есенину и, обхватив его колени, прижалась к нему.

«Ни о чем не жалею! Здесь все самое дорогое!» – шепчут мертвые губы.

Один из палачей, очень похожий на Ленина, стряхивая кровь с рук, пытается доказать свою непричастность к изуверской казни.

«Я умываю руки, Феликс Эдмундович! Я люблю только перепелиную охоту… Дорогой Феликс Эдмундович, прошу вас спасти жизнь поэта Сергея Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе».

«Но несчастье в том, – вмешивается главный расстрельщик, сняв запятнанное кровью пенсне, – что Есенин вследствие своего хулиганского характера и пьянства не поддается никакому врачебному воздействию…» Нацепив пенсне, он поднимает наган и целится в Есенина…

«Но все равно жаль парня, жаль его таланта и молодости, товарищ Свердлов. Он много еще может дать благодаря своему необыкновенному дарованию! – картавит Ленин, вытирая кровавые руки о Свердлова. – Крепко жму руку! С партийным приветом! Ваш Ленин! С приветом, ха-ха, ваш Ленин! Ваш Ленин! Ваш Ленин, ха-ха, с приветом! Ленин с приветом! Ха-ха-ха!» – хохочет бездушный даун.

Дзержинский, вперив в Есенина свой стальной взгляд, грозит ему пальцем:

«Вы еще до сих пор живы?! Как же вы живете таким незащищенным? Смотрите! Яков Михайлович, покажите Есенину, как расстреливают людей!»

Есенин обернулся и вновь увидел царскую семью как на фотографии.

Императрица ласково улыбнулась:

«Почитайте нам свои стихи, Сергей Александрович! Почитайте, не стесняйтесь, здесь все свои, здесь вас любят. Княжна Анастасия, попроси поэта!»

Анастасия стала медленно раздеваться…

«Хорошо! Я прочту стихотворение «Русь», – согласился Есенин, зачарованно глядя на обнаженную княжну.

 
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно, на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса.
 

Он хотел было продолжать, но княжна Анастасия подошла вплотную и, прижавшись своим прекрасным молодым телом, закрыла его рот страстным поцелуем. И через этот поцелуй в Есенина полилась какая-то неземная, целительная сила жизни. Горячечные видения растаяли, как туман над рекой. Он стал глубже и спокойней дышать, судороги прекратились. Сиделка вытерла пот с его лица и, перекрестив, прошептала:

– Слава богу! Беда миновала, касатик! Теперь поспи. – Она поправила ему подушку под головой и, поплотней укутав серым больничным одеялом, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Прошло несколько дней. Узнав, что в больнице лежит такая знаменитость, медперсонал и ходячие больные стали наведываться к Есенину послушать, а то и просто поглазеть на него. «Надо же! Сам Есенин!»

Есенин никому не отказывал в общении.

Однажды, когда Галина Бениславская в очередной раз пришла его навестить, то застала такую картину: больничная палата была битком набита медперсоналом – врачи, сиделки, больные, коим не нашлось места в палате, теснились в дверях. В коридоре тоже стояло много желающих послушать самого Есенина.

А Есенин, сидя на больничной койке в халате, с перевязанной рукой, читает:

 
Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
 
 
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
 

Он не читает свое стихотворение, он хрипит, рвется изо всех сил с больничной койки и в такт бьет о железную кровать забинтованной рукой:

 
Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
 
 
Руки вытяну – и вот слушаю на ощупь:
Едем… кони… сани… снег, проезжаем рощу.
 
 
«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам!»
 
 
А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».
 
 
«Ты, ямщик, я вижу, трус! Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам!
 
 
Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.
 
 
Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…
Забинтованный лежу на больничной койке.
 

Голова Есенина бессильно склонилась, голос прервался. И не как поэт, читающий свои стихи, а как человек, который рассказывает жуткую правду своей жизни, совсем тихо прошептал:

 
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
 

Есенин читал, а многие из медсестер плакали, вытирая слезы концами белых косынок. Один врач прошептал другому:

– Он пришел в наш мир либо запоздав, либо преждевременно…

Полковник Хлысталов идет по институту Склифосовского в сопровождении главврача.

– Вы знаете только, что Есенин был госпитализирован с порезанной рукой в начале двадцать четвертого года, так?

– Да! И что многие «доброжелатели» поспешили представить это как попытку покончить жизнь самоубийством. Но эту ложь легко опровергнуть, достаточно посмотреть историю болезни, не правда ли, доктор?

– Совершенно с вами согласен, но вам не известна точная дата… А должен вам сказать, любезнейший товарищ, что срок хранения истории болезни по существующему положению, которое пока никто не отменил, – двадцать пять лет. Так что ваши усилия тщетны, уважаемый Эдуард… простите, позабыл отчество?

– Александрович, – подсказал Хлысталов. – А я все-таки рискну, если позволите!

Они остановились у двери с надписью «Архив».

– Как знаете. Желаю успеха! – ответил врач и, церемонно поклонившись, ушел.

С помощью работников архива института Склифосовского в результате долгих поисков Хлысталову удалось найти журнал регистрации больных, из которого он узнал, что Есенина положили в Шереметевскую больницу, ныне институт Склифосовского, 13 февраля 1924 года.

– Вот еще один документ, смотрите, – протянула работница архива пожелтевший от времени листок. – Есенина привезли в двадцать три часа тридцать минут, лежал он в хирургическом отделении в первой палате. А вот и диагноз – читайте!

Глянув на написанное, Хлысталов усмехнулся:

– Я не силен в латыни.

– Рваная рана левого предплечья, – помогла ему женщина.

– А как же резаные вены? – опасливо спросил Хлысталов.

– Никаких резаных вен не было. Это же документ! Он свидетельствует…

– Огромное спасибо! Клевета опровергнута документально!

В порыве благодарности Хлысталов поцеловал руку, протянувшую ему это свидетельство.

– Ой, что вы? Зачем? – засмущалась сотрудница архива. – Руки у меня не стерильны, а мы все-таки в больнице!

– У вас и руки, и душа чисты… Спасибо еще раз от меня и от имени Есенина! Будьте здоровы!

Торжествующий Хлысталов буквально промчался по коридорам института, постучал в кабинет к главврачу и, услышав: «Да! Да!», вошел.

– Все! Спасибо вам за содействие. Все документы сохранились… Клевета… Резаных ран не было! – выпалил он, запыхавшись.

– Сядьте, любезный! Что вы задохнулись, будто за вами гонятся? Где эти документы? Вы их взяли?

– Что вы, как можно? – отрицательно помотал головой Хлысталов. – Это же архив!

– Подождите, Эдуард Александрович, я прикажу сделать копии.

– Премного обяжете, – обрадовался полковник.

Главврач снял трубку.

– Это архив? Галя! У вас сейчас был полковник из МУРа… Да! Сделайте копии документов и ко мне! Да! Под мою ответственность. Жду… Сейчас принесут. Давайте пока выпьем за вашу находку.

– Признаюсь, меня не везде так принимают, – улыбнулся Хлысталов.

– Почему?

– Для многих и теперь имя Сергея Есенина «табу» или как красная тряпка для быка…

– Глупость какая! Русофобия, равно как и антисемитизм, омерзительны, я бы даже сказал – преступны! – поморщился главврач, доставая из сейфа бутылку коньяку. – Живем на пороге третьего тысячелетия…

В дверь главврача профессора Герштейна постучали.

– Да-да, войдите! – пригласил Герштейн. Двое чекистов, в которых Есенин сразу бы узнал следователя Самсонова и «подсадного» офицера Головина из тюрьмы ВЧК, решительно вошли в кабинет и предъявили свои удостоверения.

– Профессор Герштейн, мы агенты ГБ… – начал было Головин, но Самсонов перебил его:

– Мы агенты уголовного розыска, из милиции, явились к вам, чтобы арестовать Есенина.

– Да! Скрывающегося у вас гражданина Есенина, – добавил Головин.

– Это какое-то недоразумение… ошибка! – Профессор снял очки, достал платок и стал тщательно протирать стекла. – У нас в больнице Есенин не скрывается, а находится на лечении в хирургическом отделении с диагнозом… – он снова надел очки, вынул папку с документами и, найдя нужный листок, протянул его чекистам: – Вот, прочтите сами.

Самсонов взял листок, недоуменно повертел его и кинул на стол перед профессором.

– Вы что, издеваетесь?!

– Ой, простите! – спохватился Герштейн. – Я забыл, что там по-латыни написано!.. Сейчас! По-русски это звучит так: рваная рана левого предплечья. Представляете, что это такое?! Может начаться заражение крови… Ему надо лежать под нашим наблюдением месяца полтора-два. В противном случае я вам гарантирую хорошее заражение крови. И вообще, на каком основании вы здесь?!! – возмутился Герштейн.

– Не горячитесь, товарищ профессор, – оборвал его Самсонов. – Есть решение судьи Краснопресненского района Комиссарова арестовать Есенина.

– Здесь больница! – не сдавался Герштейн. – Здесь находятся тяжелобольные, и никакой Комиссаров мне не указ. Я буду сейчас же звонить Луначарскому… Нет! Я позвоню самому Льву Давидовичу Троцкому! – Он решительно снял телефонную трубку, но чекист Головин положил руку на рычаг:

– Не надо звонить! Никому не надо звонить, – осклабился он. – Мы вам верим. Только вы дадите нам подписку о сохранении доверенной вам государственной тайны… и…

– И обязательство заранее предупредить, когда Есенина будете выписывать, – добавил Самсонов ласковым тоном, от которого у Герштейна задрожали руки.

– Всенепременно! Подождите, я сейчас! – овладел собой профессор. Он достал чистый лист бумаги и начал было писать, но спохватился. – Тьфу, мой бог, вам ведь надо не по-латыни! – Взяв другой листок, он снова стал писать, бормоча что-то себе под нос.

– А что это у вас в коридоре больные собрались? Около палаты, внизу. Плачут. Умер кто? – спросил Самсонов, прохаживаясь по-хозяйски по кабинету.

– Умер? Кто умер? – не сразу сообразил Герштейн. – А! Да! Внизу, в хирургическом отделении… Да! Сегодня… Хороший человек был, потому и плачут… рваная рана предплечья, – пробормотал профессор, подавая подписку-обязательство о неразглашении. – Вот, прошу! Рад был познакомиться. До свидания!

Когда чекисты, козырнув, ушли, Герштейн рухнул в кресло, вытер вспотевший лоб, потом вышел из-за стола, подошел к стеклянному шкафчику, дрожащими руками налил в стакан из колбы, на которой был нарисован череп с костями и большими буквами написано «Яд!». Выпил, крякнул, занюхал нашатырем, еще налил и опять выпил и занюхал.

В палате Есенина опять собрался народ. Утомленным, еле слышным, надорванным голосом он читает свои стихи. Все замерли, внимая каждому слову. Есенин улыбнулся, чуть тряхнул головой. Выпрямился, опираясь на койку, и голос его окреп:

 
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки,
 
 
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
 

И с беспощадной откровенностью и горечью завершил он не стихи, а словно откровенный рассказ о себе, в недоумении разведя руками:

 
Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —
Синие твои глаза в кабаках промокли».
 

Палата, коридор, да и вся больница, казалось, взорвались от бешеных аплодисментов.

– Спасибо! Спасибо вам! – слабо улыбался Есенин.

– Еще! Еще! Читай, Серега! Сергей Александрович, спойте «Письмо к матери», у нас и гитара есть! – наперебой сыпались просьбы со всех сторон.

Есенин опять улыбнулся, показав забинтованную руку.

– Все, хватит! Прекратите сейчас же! – в палату как буря ворвался профессор Герштейн, бесцеремонно расталкивая медперсонал. – Вы что, угробить мне хотите товарища Есенина? Больные, все по палатам! А вам не стыдно?! – закричал он на медсестер и врачей. – Вы должны оберегать покой нашего великого поэта, а вместо этого тут митинг устроили. Марш все отсюда!

Торопясь и толкаясь, все стали протискиваться вон из палаты.

– Сергей Александрович, вы дали честное слово: никаких выступлений, никаких сборищ! А сами концерт целый устроили! Людей до слез довели!

– Простите, профессор! Поэзия меня лечит! – пытался отшутиться Есенин.

– Бросьте ваши шутки, Сергей Александрович! У вас, возможно, заражение крови. Вам нужен покой! Ложитесь! Ложитесь, и никаких разговоров… Товарищ Бениславская, слава богу, вы здесь сегодня!..

– Я каждый день здесь, Иосиф Давыдович, – улыбнулась Галя, поправляя одеяло и подушку на кровати у Есенина.

– Да-да! Я знаю! Очень хорошо! Это очень хорошо, Галина, не знаю, как вас по отчеству.

– Просто Галя.

– Очень хорошо. Просто Галя Бениславская, можно вас попросить выйти со мной, – Герштейн заговорщицки подмигнул ей, беря за руку. – На минутку!

– Конечно! С вами хоть на две! – засмеялась Галя. – Ложись, Сережа. Ты прости, виновата, не надо было давать читать стихи!

– Не давать мне дышать? – Есенин улегся на кровать, обиженно отвернувшись к стенке. – Хорошо. Я больше не буду ни читать, ни дышать…

Когда Герштейн с Галей вышли в коридор, профессор мгновенно посерьезнел. Глаза сквозь линзы очков казались огромными от ужаса. Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что все разошлись, потащил Бениславскую по коридору.

– Галя, катастрофа! Боже мой, Галя, я погиб!

– Что случилось, Иосиф Давыдович? Успокойтесь! Говорите, нас никто не слышит! – Она тоже оглянулась назад.

– Ой, Галя! Это государственная тайна, но я вам ее выдам. Только что приходили два товарища в кожаных куртках, сказали, из милиции, но я понял, что они из ВЧК. Он приходили арестовать Есенина. Показали ордер на арест от какого-то там Комиссарова…

– Этого не может быть, Иосиф Давыдович, – обмерла Галя.

– В нашем государстве, да еще в такое время!.. Не перебивайте меня, Галя, а то я собьюсь. Так вот… я дал подписку о неразглашении и обязался сообщить им, когда Сергей Александрович будет выписываться… Ой, мой бог! Чтоб им пусто было! Вы знаете, Галя, я не трус, но у меня дети… Ха-ха-ха! – нервно засмеялся профессор. – Я их настращал, что буду звонить жаловаться Троцкому… Их как ветром сдуло. У вас есть папиросы?

– Нет, я не курю, – ответила Галя.

– Я тоже, но в такой ситуации закуришь! Гляньте, у меня, у хирурга, пальцы дрожат! Кошмар! Идите сюда! – он повернул в какой-то коридорчик. – Они могут вернуться, Галя, это такие люди… Вы бы видели их глаза. Особенно один… с офицерской выправкой, Головин.

– Что делать, профессор?

– Срочно посоветуйтесь с вашими друзьями. Кто там есть? Есенин говорил о какой-то влиятельной Анне Абрамовне.

– Берзинь? – подсказала Галя.

– Кажется. Только Сергея Александровича надо немедленно перевести от нас в Кремлевскую больницу. Там они его не достанут.

– Хорошо, Иосиф Давыдович, я завтра свяжусь с кем надо!

– Нет! – отчаянно зашептал Герштейн. – Сегодня надо. Завтра может быть поздно! У меня дурное предчувствие. Вы бы видели их глаза! Это убийцы! Знаете, я не трус, но у меня дети… – снова повторил он.

– Не бойтесь, профессор, мы не подведем вас. Но как же все-таки быть?! – лихорадочно соображала Галя. – Я боюсь оставить Сергея одного. Ваши сиделки – ненадежная охрана, только не обижайтесь, Иосиф Давыдович!

– Что обижаться? Я сам знаю. Хорошего персонала не хватает…

Галя посмотрела на часы – скоро должны прийти сестра Есенина с мужем.

– Все устроим! Они подежурят, а я свяжусь с нужными людьми. Я ради Сергея на все пойду. Я спасу его. Я все сделаю! Спасибо, профессор, идите к себе! Спасибо вам! – Галя в порыве благодарности обняла Герштейна и поцеловала его в губы.

– Ну знаете, Галя! Так меня уже давно никто не благодарил! – Герштейн нелепой походкой пошел по коридору, потом быстро вернулся и тоже поцеловал ее в губы. – И не возражайте! Вот так, Галя. А вы как думали?!

– Вы что пили, Иосиф Давыдович? – засмеялась Галя.

– Сто граммов чистой соляной кислоты! Я не трус, Галя! И я не боюсь! – И Герштейн решительно зашагал по коридору, декламируя на ходу:

 
Милая, не бойся, я не груб,
Я не стал развратником вдали
Дай коснуться запылавших губ,
Дай прижаться к девичьей груди…
 

Бениславская пошла к Есенину, но, завернув за угол, отпрянула назад: из палаты Есенина, озираясь, вышел человек. Галя узнала в нем чекиста, который появился во дворе, когда Есенин дрался с Пастернаком.

Дождавшись, когда чекист скрылся, Галя метнулась в палату. Есенин лежал, свернувшись калачиком и повернувшись лицом к стенке, и спал, положив руку под голову. Пристально оглядев комнату, она вдруг увидела, что графин, который стоял на тумбочке рядом с кроватью и до этого был полон воды, пуст. Но зато стакан, стоящий рядом, был налит до краев и со дна его поднимались пузырьки. Галя подошла к раковине умывальника и провела по ней рукой. Да! Воду из графина только что вылили. Она вернулась к тумбочке, взяла стакан, понюхала содержимое, выплеснула его в раковину, снова понюхала.

– Боже мой! Сережа! Звери! Убийцы! – с ненавистью прошептала она. – За что? За что они тебя? – Глаза ее наполнились слезами. – Ну ничего! Я рядом! Я твоя верная Галя! Я с тобой! – Она достала из-за пазухи миниатюрный браунинг, поставила табурет у спинки кровати, загородив собою спящего Есенина, и села, проверяя патроны.

– Спи, Сереженька, жизнь моя! Они не пройдут мимо меня! Они не пройдут!

В коридоре послышались шаги и голоса.

Галя вскочила, взвела курок и приготовилась к «бою».

– Ну, входите, гады!!!

Дверь распахнулась, и на пороге в изумлении остановились сестра Есенина Катя и Василий Наседкин.

– Вот те на! – воскликнул он.

Бениславская отвела браунинг и медленно опустилась на табурет:

– Тише, Сережа спит! Тише!

Глава 8
Кремлевская больница. Райх

Вновь и вновь мысленно возвращаясь в то беспредельное время, Хлысталов не уставал задавать себе вопрос: почему? Почему все-таки большевики не вытащили Есенина из Шереметевской (Склифа) и не уничтожили его, как многих других неугодных им людей?

Более того, Есенин попадает в Кремлевскую больницу. Чудовищное противоречие: с одной стороны, стоило какому-нибудь прохожему на пьяного Есенина указать пальцем, и, не особенно разбираясь, его тащат в милицию, заводят дело, готовятся к суду, с другой стороны, этого скандалиста кладут в главную лечебницу большевистских вождей, охраняемую ОГПУ и той же милицией. Разумеется, попасть туда Есенин мог только с ведома и санкции партийной верхушки – тех, кто большевикам был не нужен и опасен, «вылечивали» во дворе и в подвалах Лубянки. Так, Ганина ОГПУ расстреляло, обвинив его в принадлежности к фашистской организации.

Как же могли уживаться оголтелая травля поэта и трогательная забота о его здоровье? Как бездомный, беззащитный поэт мог оказаться в такой больнице? Ответ, видимо, надо искать в новом витке борьбы за власть.

По хорошей отдельной палате Кремлевской больницы перед Есениным, сидящим на подоконнике, взад-вперед расхаживает Вардин, заведующий отделом печати ЦК ВКП (б).

– Я настойчиво советую вам, Сережа, начать работу над темой революции и ее вождей, – размеренно говорит он с заметным кавказским акцентом. – Но прежде надо ответить на вопрос: с кем вы?!

– Мать моя – Родина, я – большевик, Илларион Виссарионович, – отшутился Есенин, простовато улыбаясь.

– Мы все большевики! – не принял шутки Вардин. – Скажите, кто для вас самая яркая личность, способная, на ваш взгляд, после смерти Ленина встать во главе? Стать большевистским вождем?

– Я не вижу принципиальных различий между большевистскими вождями, – ответил Есенин, стараясь разгадать, куда клонит этот партийный чиновник.

– Как вы относитесь к Троцкому? – напрямую спросил Вардин.

Каким-то звериным чутьем Есенин уловил подвох в этом неожиданном вопросе.

– Я к Троцкому? Честно? Я честно к нему не отношусь!

Вардин довольный захохотал:

– Молодец! Чувствуется крестьянская мудрость!

Есенин догадался, что хочет услышать от него Вардин, и совсем простодушно добавил:

– Не знаю! Мне, откровенно говоря, Зиновьев больше по душе. Он человечней, доступней, что ли…

Вардин поверил в искренность Есенина.

– Доверяйте душе своей, Сережа, доверяйте! У Зиновьева немало заслуг перед большевиками, перед революцией… Он долгое время был в тени Ленина, являясь его ближайшим другом. Он поставил на службу Ленину свой талант оратора и организатора. Скажу вам еще более откровенно: многие статьи Ленин написал в соавторстве с Зиновьевым.

– Ленин? В соавторстве? – продолжал наивничать Есенин.

– Да-да! А знаете ли вы, что они вдвоем несколько месяцев жили в шалаше, в Разливе накануне Октябрьского восстания?

«С милым рай и в шалаше!» – подумал Есенин, а вслух сказал, сдерживая смех:

– Надо же! А я-то думал! А Крупская… как же? Она что, не против была?

– У вшивой куме одно на уме! – захохотал Вардин, поняв намек Есенина. – Какой ж вы хулиган, Сергей Есенин! Но я не сержусь. Вы, поэты, думаете, если большевик, то шутить не умеет. Юмор нам тоже не чужд! Вы, Сергей, где живете?..

– Где придется, – пожал плечами Есенин.

– Вай, вай, вай! Такой поэт, и не имеет своего угла! Непорядок, – запричитал Вардин, цокая языком. – Я лично прослежу, чтобы вам выделили хотя бы комнату! А пока мы с женой были бы рады предложить вам временно поселиться в нашей квартире! Места хватит… квартира великолепная…

– Нет! – категорически отказался Есенин. – Никому не хочу быть обязанным! Нет! Спасибо! – а про себя подумал: «В золотую клетку заманиваешь, кацо».

– Напрасно, напрасно, – огорчился Вардин. – Как знаете! Кстати, я недавно на заседании ЦК разговаривал с Зиновьевым. Он мечтает видеть вас в Ленинграде.

– Зачем? – насторожился Есенин.

– Видимо, хочет поговорить о поэзии, о литературе, вообще об искусстве. Об издании вами журнала «Вольнодумец». Он также предлагает вам выступить в зале бывшей Городской думы! Представляете, афиши по всему Ленинграду: «Сергей Есенин»! Сейчас в Москве о таком выступлении вы не можете и мечтать, а?

«Как же я им нужен сейчас! Эти люди зря ничего не делают!» – размышлял Есенин, пока Вардин рисовал перед ним радужные планы.

– Заманчиво! А возможно в Ленинграде издать мою «Москву кабацкую»? – открыто поставил условие Есенин.

– Возможно! Все возможно, Сергей Есенин, – обрадовался Вардин, похлопывая его по плечу. – Только надо жить и работать так, как я вам советую! И тогда у вас будет и свое жилье, откроются двери издательств, будет разрешение и средства на свой журнал. Будет все! Если…

– Я приеду в Ленинград! – решительно проговорил Есенин. – Подлечусь и приеду!

– Это мудро, Сергей Александрович, и дальновидно! – не скрывал своего удовольствия Вардин. Еще бы – самого Есенина переманил на свою сторону! – Значит, мы вас ждем!

– Заказывайте афиши!

– Весь внимание! – Вардин взял вечное перо и блокнот. – Весь внимание!

Есенин, подумав, продиктовал: «Сергей Есенин! Прочтет стихи и скажет слово о мерзости и прочем в литературе».

– Браво! Вызов «непопутчикам»?

– Как хотите.

Вардин, записав, спрятал блокнот и перо в карман и протянул Есенину руку, весьма довольный собой и сговорчивостью поэта.

– Я сегодня выписываюсь. До скорой встречи, Сергей свет Александрович! Рад, что мы поняли друг друга! – Крепко пожав Есенину руку, он открыл дверь и лицом к лицу столкнулся с Зинаидой Райх:

– Извините! Я, видимо, ошиблась палатой! Я думала, здесь Сергей Есенин. Извините!

– Вы не ошиблись. Сергей Александрович, к вам очаровательная гостья. Позвольте представиться: Вардин, член ЦК ВКП (б), – напустив на себя многозначительность, он пропустил Райх в комнату.

– Очень приятно. Артистка театра Мейерхольда Зинаида Николаевна Райх, – вежливо улыбнулась и подала руку Райх.

– Как же! Как же! Слышал, – заворковал Вардин, целуя ей руку выше кисти. – Супруга гениального Всеволода Эмильевича Мейерхольда! Рад познакомиться. К сожалению, не видел вас на сцене… Верю, что так же талантливы, как и красивы. Не буду мешать! До свидания, Сергей Александрович! Сегодня же доложу Зиновьеву о нашем душевном разговоре! – и снова, склонившись, поцеловал Райх руку и вышел.

Оставшись одни, Есенин и Райх долго оценивающе глядели друг на друга. Первой отвела взгляд Зинаида. Она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу, постояла так с закрытыми глазами и, когда через какое-то время отстранилась, отчетливо увидела в стекле свое отражение. «Красивая», – подумала она. Открыв свой чувственный рот, она подышала на окно. Холодное стекло сразу запотело. Изящным мизинчиком Зинаида Николаевна написала: «Есенин! Я тебя люблю!» Буквы немного продержались, а потом потекли водяными слезами.

Когда Есенин подошел и взял Райх за плечи, она обернулась и бросилась ему на шею.

– Сережа! Я с ума схожу! Что мы наделали? Я люблю только тебя, слышишь?! – целовала она его лицо, вцепившись в кудрявую голову. Их губы слились в долгом страстном поцелуе. Есенин стал срывать с Зинаиды одежду, бросая прямо на пол. А она разорвала на нем рубашку и прильнула губами к его груди.

– Хочу тебя, Сережа! Хочу! Люби меня, родной мой! Люби!..

Есенин поднял обнаженную Райх и положил на кровать. Одним прыжком подскочил и запер дверь, вставив в дверную ручку стул. Вернулся к кровати, с восторгом оглядел обнаженную Зинаиду, прекрасную в своем женском бесстыдстве, и, простонав: «Зинаида!» – упал на нее!..

За окном уже совсем стемнело, когда утомившаяся Райх попросила:

– Все, Сергей, больше не могу! Дай мне отдохнуть!

Тяжело дыша, Есенин лег рядом, и Зинаида положила ему голову на грудь. Нежно ласкаясь, словно насытившаяся кошка, она с откровенностью, на которую способна лишь женщина, бесконечно благодарная любимому за утоленную страсть, призналась:

– Сереженька, любимый… у меня с тобой всегда как в первый раз!.. Я даже теряю сознание от наслаждения…

Это произошло в поезде, когда они в августе 1917-го вместе с влюбленным в Райх Ганиным совершали романтическое путешествие на Север. Русский Север покорил их своей суровой, непривычной красотой. Они побывали в Архангельске, Мурманске, посетили Соловки. Есенин и Ганин наперебой ухаживали за Зиночкой, но по молчаливому уговору она считалась невестой Ганина. Теперь Есенин уже не мог себе ответить, всерьез он тогда был влюблен в Зинаиду Райх, когда, оставшись с ней в купе наедине, взял ее руки и, поцеловав ладони, прошептал: «Я хочу!.. Я хочу на вас жениться», или просто «половодье чувств» захватило его…

Есенин прекрасно осознавал свою мужскую привлекательность! Ответом на это предложение был страстный поцелуй…

В дверь купе постучали.

– Кто там? – спросил в темноте Есенин.

– Это я, – ответил Ганин.

– Не открывай! – умоляюще прошептала Райх.

– Не бойся. Я твой муж! – Он включил свет. – Погоди, Леша, сейчас. – Есенин спокойно натянул штаны и рубаху и открыл дверь. Войдя в купе, Ганин поглядел на Зинаиду, которая сидела, опустив голову, закутавшись в простыню и прижавшись в углу у окна, потом на Есенина, с вызовом усевшегося рядом с ней.

– Простите, ребята… но уже ночь прошла, к Вологде подъезжаем…

Он сел напротив Есенина.

– Что случилось, Сергей? Ты… Она же моя невеста…

– Была твоя невеста… а стала… – он взял папиросу, закурил, – а стала мне женой, Алексей! Прости, так вышло! Мы любим друг друга!

– Ты почему молчишь, Зина? Это правда? Любишь его? – допытывался Алексей, все еще на что-то надеясь.

Райх решительно подняла голову и открыто поглядела на Ганина.

– Правда, Алеша! Я люблю Сережу… Прости, если сможешь! – виновато сказала она и заплакала.

Алексей нежно погладил ее по голове и горько улыбнулся:

– Чего же ты плачешь? Это мне плакать надо… Ну что ж! Поздравляю вас, Зинаида Есенина!

Он поцеловал ей руку и, нахмурив брови, строго сказал Есенину:

– Сергей, если это всерьез, то… непременно венчаться. Я буду у вас и свидетелем, шафером, и дружкой вашим. Нынче и повенчаетесь в моей Вологде… Денег, правда, кот наплакал…

– Деньги есть! – сияя от счастья, что все обошлось миром, сказала Зинаида. – Мне отец из Орла выслал сто!

– Ура! Я все беру на себя! Кольца!.. Невесту нарядим! – Ганин резко встал и вышел в коридор. – Одевайтесь, а то уже подъезжаем.

Был яркий солнечный день. К церкви, где должно было состояться венчание, подъехала пролетка с Зинаидой в наряде невесты и Ганиным в белой рубашке и черном сюртуке, явно с чужого плеча.

– А Есенин где? – привстала Райх, оглядывая собравшихся зевак и нищих перед входом в церковь.

– Вон твой Есенин, – кивнул Ганин. – Цветы тебе рвет.

Есенин торопливо нарвал букет на лужайке за церковью, подбежал к ним и, протянув Зинаиде нехитрые полевые цветы, пробормотал, виновато опустив голову:

– Прости, на настоящий букет денег не хватило…

– Спасибо, Сережа, родной, эти еще прекрасней, – она обняла Есенина, поцеловала.

Повернувшись к Ганину, тоже хотела его поцеловать, но Есенин нарочито грубо одернул Райх:

– Не вешайся на чужих мужиков, коли свой теперь есть!

– Никак не могу опомниться, Сережа! Ты мой муж?!! – счастливо засмеялась Зинаида. – Я на минуту даже не могу представить себе, как сложится наша жизнь, – прошептала она на ухо Есенину, крепко прижимаясь к нему, когда они вслед за Ганиным вошли в церковь. – Хочу иметь настоящую семью, мужа… детей!..