Текст книги "Есенин"

Есенин, виновато улыбнувшись Дункан, развел руками: «Ну что тут поделаешь? А придется читать, а то разорвут», – словно хотел он сказать ей.

И он читал еще и еще. А Айседора, не сводя с него влюбленных глаз, твердила лишь одно, ставшее для нее самым дорогим русское имя: «Езенин! Е-зе-нин!..». Закончив читать, Есенин под гром аплодисментов легко соскочил с эстрады и подошел к своему столику.

– Да-а-а, Сергун, рифмы ребячьи, да ты и сам понимаешь, но людям нравится! – скривился Мариенгоф, услужливо наливая Есенину полный бокал вина. – Проститутки вон с ума сходят.

Есенин тяжело поглядел на «друга», взял Дункан за руку и, попрощавшись только с Кусиковым, гордо вышел из кафе.

Проводив завистливым взглядом шикарную пару, Мариенгоф нарочито громко, чтобы все слышали, ядовито прочел:

 
Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков.
Айседур в Европе много —
Мало Айседураков!
 

Сидящие за соседними столиками посетители засмеялись и зааплодировали: «Браво, Толя, гениально!»

Кто-то злорадно хохотал, повторяя: «Айседур в Европе много, мало Айседураков». Но, на несчастье Мариенгофа, эту гадость услышал Приблудный, который также проводил вечер за одним из столиков в компании девиц с Тверской. Он встал и нетвердой походкой подошел к Мариенгофу.

– Храбрые за глаза?! – обвел он мутным взглядом сидящих с Мариенгофом Якулова и Кусикова. – Храбрые?!! Говно вы все! Слышите: гов-но! – рявкнул он. – А ты, Марьинграф, самое вонючее! Все воняешь исподтишка! Шептуна пускаешь! – Он сжал свои кулачищи, аж пальцы побелели. – Слушайте все сюда! Я стишок прочту!

Все притихли, ожидая нового зрелища. И в наступившей тишине, чеканя каждое слово, размахивая рукой, как Есенин, Иван прочел:

 
У гения полным-полно врагов,
Друзей же мало – где их взять?
И тайный враг его – сам Толя Мариенгоф.
Да нет! Не враг он… – просто блядь!
 

Приблудный торжествующе посмотрел вокруг:

– Это я сам сочинил! Слышите?!! Сам! – Опершись руками на столик и глыбой нависнув над сидящими за ним, сказал: – Запомните, суки, при мне о Есенине, о моем Учителе…

– Опомнись, Иван! Это же шутка! Ты чего? – пытался успокоить его Кусиков.

– При мне не шутить насчет Есенина! – пригрозил он скрюченным пальцем Мариенгофу. – Зубы выбью… Я в гражданскую…

Якулов встал, обнял Приблудного за плечи:

– Мы все знаем, Ваня, ты в гражданскую у Буденного. Пойдем, я тебя провожу.

Он проводил Приблудного за его столик. Девицы встретили своего кавалера восторженно:

– Браво, Иван! Ванечка, вы молодец! Это так благородно с вашей стороны – заступиться за Есенина!

Иван довольно улыбался, рот до ушей.

– За Учителя я кому хошь башку на умывальник!

Шаг за шагом прослеживая судьбу Есенина, Хлысталов нашел воспоминания современников о том незабываемом выступлении Дункан в Большом театре. Сцена была декорирована под «полушарие» Земли. Из оркестровой ямы чуть слышно зазвучали первые аккорды Шестой симфонии Чайковского. Айседора появилась сбоку из глубины кулис. Согбенная, тяжело и медленно ступая со скованными за спиной руками, она двигалась к центру сцены. Ее стройная фигура была прикрыта до колен прозрачным темно-красным хитоном, ноги как всегда босы. Почти касались пола бронзовые волосы, качаясь в такт тяжелым шагам.

Она оглянулась назад. Взгляд ее выражал страх и отчаяние, и все же она продолжала свой нелегкий путь, пока не дошла до середины сцены. Послышались звуки «Боже, царя храни!» Айседора выпрямилась, гнев исказил черты ее лица. С огромным усилием под бравую музыку «Славянского марша» разорвала она путы, связывавшие ее руки, и в течение всего гимна стояла посреди сцены, яростная, ненавидящая, с гневно сжатыми кулаками. Брови ее были сдвинуты, рот полуоткрыт. Айседора медленно вывела из-за спины свои онемевшие руки. Наконец-то наступило долгожданное освобождение! Ярость и ненависть сменило чувство радости свободы. Из груди вырвался вздох счастья. Так раб торжествовал, одержав свою победу! Он свободен! Танец Айседора завершила несколькими ликующими великолепными прыжками.

И вновь она на сцене. Теперь не было никаких декораций, зато было причудливое освещение. Сзади – темно-лиловый свет, передающий мрак тюрьмы, ближе лиловый свет переходил в красный, еще ближе – в желтый. Казалось, всю огромную сцену Большого театра пересекают красные и желтые снопы солнечных лучей. Вначале Айседора был закутана в тяжелую длинную серую тунику. Кое-где на ней виднелись веревки. Ее жесты призывали человека к борьбе со злом. Борьба предстояла тяжелая и мучительная, но все-таки победа была возможна, хотя путь к ней нелегок. Лишь ценой больших усилий и воли можно одержать победу над врагом. И Айседора, жившая в своем «Интернационале», была поразительно притягательна и полна ненависти. Порой она была близка к гибели, но вера в правое дело окрыляла ее, и она побеждала. Все величие ее души, сердца и разума выплеснулось в последнем марше победы, который был сродни огненному жизнеутверждающему потоку!

После последнего куплета «Интернационала» на сцене появились ее ученицы. Держась за руки, поднятые вверх, они окружили свою наставницу. Как только прозвучали последние аккорды гимна, зал встал – так поразило всех ее выступление. Зрители бешено аплодировали.

– Браво! Браво! Браво, товарищ Дункан! Браво, Айседора! Айседора, друг! Сестра! Товарищ! – неслось со всех сторон.

Ее затуманенный взор обратился к ложе, где с друзьями сидел Есенин. И она увидела его и уже не отрывала взгляда от его сверкающих от восхищения и гордости любимых синих глаз. Для нее, избалованной всемирным успехом, это была высшая награда. О большем теперь она и не мечтала! Когда овации в конце концов утихли и занавес опустился, она бросилась в гримерную, где ее уже ждал Есенин.

– Ezenin! Меня поняли! Они поняли меня! Я не зря приехала! В твоей стране, твоей России я нашла все, о чем мечтала! Я останусь здесь навсегда! Буду жить! Творить! Любить!

Есенин набросил ей на плечи шаль, крепко прижал к себе, ощущая сильную дрожь, сотрясающую тело любимой женщины и ее отчаянно бьющееся сердце.

– Изадора, любимая, ты самый лучший на свете имажинист! В твоем танце есть самое главное – имидж, образ! Ты – образ, Изадора!

– Yes! Да! Лублу! – кивала, соглашаясь, Айседора.

Так и стояли они, не имея ни сил, ни желания оторваться друг от друга…

Глава 10
Лекция

На здании бывшей Городской думы в Ленинграде – афиша, намеренно крикливая, рассчитанная на привлечение публики:

«В Зале Лассаля

Сергей Есенин прочтет стихи

«Москва кабацкая», «Любовь хулигана»

и скажет слово о мерзости

и прочем в литературе.

Вызов непопутчикам».

Народу набился полный зал. Ждут Есенина, а его все нет и нет. Какой-то человек принес записку Ионову, устроителю этого вечера: «Я ждал… Вас не было… Право, если я очень нужен на вечере, то я на Николаевской, кабачок слева, внизу».

«Неужели пьян? – подумал Ионов, прочтя послание. – Все сорвется».

– Живо по этому адресу! Ведите его сюда скорее, пока не напился! – скомандовал он своему помощнику.

А Есенин в компании Эрлиха в это время сидел в кабачке и уже опустошил бутылку вина.

– Ты пойми, Вольф! Зиновьев сдержал слово! Сдержал! – горячился Есенин. – Это шурин его Ионов… Руководитель вашего Госиздата… забздел издавать мою «Москву кабацкую».

– Забздишь, когда его самого за выпуск книг Цветаевой громыхнули в журнале «На посту», – заступился за своего руководителя Эрлих. – Бросать вызов троцкистам, выпуская еще твою книгу, – себе дороже.

– А Зиновьев молодец! Послал всех на хер! Он придумал напечатать «Москву кабацкую» в качестве авторского издания. Понял? – Есенин начал разливать по стаканам вторую бутылку. – Так что вся выручка от этого вечера пойдет на издание моих стихов. Лихо? Зиновьев голова! – Есенин чокнулся с Эрлихом: – Давай за Зиновьева!

Но выпить ему не дал вбежавший помощник Ионова:

– Потом за Зиновьева, Сергей Александрович! Пойдемте, там полный зал народа! Вас ждут! Умоляю! Потом я сам с вами напьюсь до поросячьего визга! – Он помог Есенину подняться и, крепко взяв под руку, повел из кабачка.

– Нет, но я же не расплатился! – упирался Есенин. – Вольф, ты где?

Помощник крикнул официанту:

– Счет, живо!

Когда Есенин, кое-как приведя себя в порядок, пьяно улыбаясь, вышел на сцену, зрители от нетерпения уже свистели и топали ногами.

– Вам что, стихи? Аль слово? – спросил он, обводя мутным взором притихших зрителей.

– Слово! Слово давай! Стихи потом, на закуску, – весело сострил кто-то, явно намекая, что поэт «навеселе».

Зал дружно засмеялся.

Есенин понимающе улыбнулся:

– Хорошо, закусим потом, стихами! Только давайте так. Вы будете задавать вопросы… любые, а я отвечать! Договорились? – и снова обаятельно улыбнулся. – Ну, кто первый?

– Есенин, как ваш текущий момент протекает? – задал вопрос строгий юноша в очках.

Есенин дурашливо скосил глаза.

– Спасибо Горсовету на разведение – Глав-тютю на утешение.

Зал взорвался хохотом.

– Я прошу ответить серьезно, Есенин, как вы относитесь к ЛЕФу и к Маяковскому? – задала вопрос девушка в кожаной куртке и красной косынке.

Есенин сделал серьезное лицо.

– Маяковского не выкинешь. Ляжет бревном, и многие о него споткнутся. Но к Маяковскому я не отношусь, и уж тем более к ЛЕФу, раз у них заправляет ничтожество по фамилии Брик! Брик-чирик! Брик-чирик! – Он несколько раз подпрыгнул на месте, подражая воробью. В зале снова засмеялись. – Зря смеетесь! Этот Брик-чирик со связями, от которых лучше держаться подальше.

– Это клевета! – возмутились в зале.

Есенин поднял руку:

– У нас по Москве ходит эпиграмма:

 
Вы думаете, кто такой Ося Брик?
Исследователь русского языка?
А он на самом деле шпик
И следователь ВЧК.
 

В зале зашумели, но Есенин продолжал:

– Блок и я первые пошли с большевиками, а они нас… – Он шлепнул ладонью сжатый в «очко» кулак (жест, выражающий на любом языке одно: «нас поимели»). – Вот так с нами обошлись!

Стоящие в кулисах устроители вечера во главе с Ионовым пришли в ужас.

– Эрлих, это вы его напоили? – возмущался руководитель Госиздата. – Что стоите? Верните же его назад.

Сам захмелевший Эрлих только моргал глазами и виновато разводил руками: «А я что?! Нянька ему?..»

– Сергей Александрович! Сергей Александрович! – сложив ладони рупором, громко шептал из кулис Ионов. – Сергей Александрович, прекратите! Сейчас же уйдите со сцены! Я требую! – топал он ногой.

Но Есенина было уже не остановить. Он махнул на Ионова рукой:

– Это вы, совчиновники, испоганили новую Русь! Выдумали портфели, мандаты… Ты, манда… ты, тьфу! Не слова, а матерщина какая-то! Вы ищете во всем отчет и смысл, а он только в любви к земле… вот меня с высоких гор тянет в долины… как моих предков к лошадям, к хомуту!

Эти бессвязные, но искренние слова никого не оставили равнодушными. Зал разделился на сочувствующих и противников Есенина. Одни возмущались, другие цыкали на них, аплодировали, ловя каждое его слово как откровение гения.

– Есенин, вы не про чиновников, вы про литературу скажите! Про чиновников мы и сами знаем! – покрыл все крики густой бас.

– Хороший вопрос! – все более трезвел Есенин. – Я не разделяю ничьих политических мнений в литературе! У меня своя политика. Я сам ли-те-ра-ту-ра! Хорошая литература. Но сколько вокруг бездарей и подхалимов! А ведь были у нас Пушкин, Лермонтов, Толстой и Достоевский. Гоголя тоже люблю! Любовь – главное. Любовь Россия, Россия! Я вижу ее как в огне! А раз Россия в огне, я ничего не хочу!..

– Скажи, Серега, а как ты представляешь Россию не в политике, а в ощущении, в образе? Ну, как имажинист? – допытывался тот же низкий голос, принадлежащий деревенскому парню с открытым чистым лицом. – Вон Блок олицетворял ее с Прекрасной дамой, а дошел до комиссарской девицы!

Есенин, недобро улыбаясь, взъерошил волосы.

– Не знаю. Вот оглянусь на деревню, думаю, там Россия. А живу в городе, думаю – здесь. Вместе не выходит. – Он вдруг показал пальцем на портреты революционных вождей и плакаты, висящие на стенах зала. – А ты думаешь, они знают?! Нет! Небось знали бы, так о царе брехню писать перестали и Че-Кушки разогнали бы!

– Кошмар! Кошмар! Пропойца! – схватился за голову Ионов, краем глаза глянув на стоящего в сторонке человека в кожанке, который с каменным лицом, словно прицелившись, глядел на Есенина.

В конце зала девица, потрясенная бесстрашным откровением поэта, звонко крикнула:

– Есенин, вы чудо! Вы ангел!

Зал одобрительно засмеялся.

– Я ангел? Ну-ну! Что ж, пускай ангел, но с поломанными крыльями! – И снова возмущенно: – Почему книг сейчас много? Не задумывались? Потому что врут все, вот почему… Врут подло и дружно! Пахнет везде как от копилок в уборной. Эти копилки бездарей кричат: «Становись по порядку». Сами забрались на чужую каланчу и звонят, никто не слушает… прихода нет! Сожгли приходы, между прочим. Кресты посшибали! Осталась идеология! Продукты пайковые и идеология пайковая! – кричал он, все больше распаляясь и размахивая руками.

Из зала подали на сцену записку. Есенин взял и прочел вслух: «Милый, хороший Сергей Александрович! Вы хоть немного пощадите себя! Бросьте эту пьяную канитель! Все это выворачивание себя перед друзьями и недругами… перед всей этой толпой! У вас ведь расстройство души!»

Есенин сложил записку, грустно покачал головой и мягко улыбнулся.

– Я очень тронут вашей заботой. Я не знаю, кто вы, нет подписи… Думаю, что это одна из библейских красавиц, вроде той, о которой сложена «Песнь песней».

– Почему вы так решили, Есенин? – спросил женский голос.

– Потому что в России, кроме еврейских девушек, нас никто не читает и не любит. Меня всегда очень и очень трогает их забота обо мне, но серьезно: я совершенно не нуждаюсь ни в каком лечении. Я очень здоровый и потому ясно осознаю, что мир болен! И здорового с больным произошло столкновение, отсюда произошел взрыв, который газетчики обзывают скандалом, а меня хулиганом в поэзии и скандалистом в жизни. Дело в том, что я нарушил спокойствие мира! Поняли, господа хорошие? Разжевывать больше не буду… Фамилия моя древнерусская – Есенин! Если выискивать корень, то это будет осень! Осень. Я кровно люблю это слово – «Россия»!

Ему опять передали записку: «Над чем вы сейчас работаете?»

– Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться «Пугачев».

В первом ряду встала девушка с длинной светлой косой и румянцем во все щеки:

– А как вы относитесь к пушкинской «Капитанской дочке» и к его «Истории Пугачева»? – еле слышно пролепетала она.

– Отвечаю! – улыбнулся ей Есенин. – У Пушкина сочинена любовная интрига, не всегда хорошо прилаженная к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же Гоголь без нее обходиться. В моей трагедии вообще нет ни одной женщины! Пугачевщина – не бабий бунт. Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был не прав.

В зале зароптали.

– Да, да! Я не говорю о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести, и в истории. Например, у него очень мало найдем имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей. Я уйму материалов прочитал, относящихся к трагедии, и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего, сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и его сподвижники были крупными, яркими фигурами.

Ропот в зале не умолкал. Есенин скорее своим нутром, чем сознанием понял, почувствовал, что необходимо подтвердить все, что он тут наговорил, пытаясь разрушить привычные взгляды на Пушкина и его незыблемый авторитет. Сразу, без всякого предисловия, он взорвался монологом Хлопуши:

 
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
 

Казалось, вулкан человеческой страсти взорвался на глазах у присутствующих и лава боли, страданий и ненависти полилась в зал.

 
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
 

И наконец с бесконечным отчаянием и безысходностью прокричал Есенин последние строчки, протягивая руки к замершим от изумления людям:

 
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
 

Зал онемел! Мгновенная тишина, в которой еще, казалось, звучало эхо раскатистого есенинского голоса… и словно обвал из криков, свиста, возгласов, визга поклонниц заполнил зал:

– Браво! Браво! Еще! Стихов! Не надо лекций! Стихов! Есе-нин! Е-се-нин! «Москву кабацкую», «Хулигана»!

Есенин поднял руку, и все сразу затихли. В наступившей тишине он засунул пальцы в рот и оглушительно, по-разбойничьи, свистнул. В ответ тоже засвистели и закричали от восторга.

Есенин снова поднял руку, крикнул: «Исповедь хулигана!» и сразу же, не дожидаясь ответной реакции, начал:

 
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган!
 

Есенин уже совершенно трезв, он читает с необыкновенным вдохновением, размеренно и с чувством.

Но после строчек «Мне сегодня хочется очень из окошка луну обоссать!» в зале начинается ропот возмущения.

– Граждане, чего мы сидим и слушаем пьяного хулигана?! Уйдемте все! – негодуют одни.

– Чего орешь? Надо тебе, так уходи и не мешай! – кричат в ответ другие. И уже весь зал:

– Читай, Есенин! Читай все как есть!

Когда Есенин прочел заключительные строки:

 
Я хочу быть желтым парусом
В ту страну, куда мы плывем, —
 

зал уже не просил, а требовал в едином порыве: «Даешь «Москву кабацкую»! Браво!» И Есенин читал, читал и читал.

Все как-то побледневшие зрители повскакали со своих мест и бросились к эстраде, обступив ее со всех сторон. Все оскорбленные и завороженные им забрались на сцену, на которой покачивался в такт своих стихов поэт-чародей. Широко раскрытыми неподвижными глазами слушатели глядели на него и ловили каждый его жест, каждое слово. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не в силах был уже произнести ни слова, только провел себе ладонью по горлу, толпа стащила его со сцены, подхватила на руки и с шумными возгласами понесла из зала по лестнице вниз, на улицу.

Есенин не в силах был сопротивляться, только умолял испуганно:

– Погодите! Ребята! Вы что?! Пустите, ради бога! Эрлих, помоги, твою мать! С ума сошли, что ли?

Есенина, что называется, «разрывали на части». Какая-то девица стащила его носовой платок и в экстазе прижала к губам. Две поклонницы тянули в разные стороны его белый шарф.

Кто-то сорвал с него галстук-бабочку, и все это под общий визг восторга. Когда Эрлих подогнал пролетку, Есенин уже кое-как вырвался от вцепившихся в него поклонниц. Он вскочил на нее и, оторвав последнюю пуговицу от пиджака, бросил в толпу.

– Нате! Больше нету. Только на ширинке остались, но их уж в следующий раз! Адью! – и помахал всем на прощанье рукой.

– Куды вас? – весело спросил извозчик, наблюдавший всю эту картину.

– Давай в хороший кабак, отец! Обмоем «Москву кабацкую», Вольф, – скомандовал Есенин.

– Это мы мигом, – хлестнул лошадь извозчик.

– Вот это успех, Сергей! Потрясающе! Я такого еще не видел, – восторженно сказал Эрлих, когда пролетка тронулась и толпа почитателей осталась позади.

– Да, чуть не разорвали! Глянь, шею оцарапали! – испуганно ощупывал себя Есенин.

– Хорошо, девицы кудри твои не растащили на память, – засмеялся Эрлих.

– Кудри хрен с ними, еще вырастут! Слава богу, яйца не оторвали! – ответил, устало улыбаясь, Есенин.

Глава 11
Александр Блок

– Блока я знал уже давно, но только по книгам, – вдохновенно рассказывал Есенин Галине Бениславской, когда они белой весенней ночью брели по набережной Невы. – Был он для меня словно икона, и еще в Москве я решил: доберусь до Петрограда, обязательно его увижу. Дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти дальше. Тебе интересно, Галя? Не заболтал тебя?

– Мне все интересно! Все, что с тобой связано, Сережа, – ответила она, влюбленно глядя на Есенина. – И потом, ты красочно рассказываешь. Я так живо все представляю! А эта чудесная белая ночь!.. Я раньше никогда ее не видела!

– Ну хорошо. Устанешь слушать – скажи! Так вот, пру я по Невскому. Народ толкается, шумит… Кого ни спрошу: «Где тут живет Александр Блок?» – никто не знает. Догадался зайти в книжную лавку. И что ты думаешь, раздобылся там адресом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их на дом присылали. Тронулся в путь, а идти далеко. С утра ничего не ел, ноша все плечи оттянула. Ну, иду и иду. Блока повидать – первое дело… Наконец дошел до дома, где живет Блок… Вошел в парадную, поднялся по лестнице. Вот и дверь его квартиры… Представляешь, Галя, стою и руку к звонку не могу поднять. А вдруг сам Александр Александрович дверь откроет!

– Я бы тоже не решилась, – прошептала Галя.

– Вот, вот… так что сошел вниз и пошел со двора, по черному ходу. Поднялся я, а у них дверь открыта. Встречает меня кухарка: «Тебе чего, паренек?» – «Мне бы… Александра Александровича повидать». Кухарка пристально поглядела на меня и, вытерев руки о передник, сказала: «Ладно, пойду скажу, только ты, милый, выйди на лестницу и там постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты человек неизвестный. Кто тебя знает!» Она ушла и дверь на крючок закрыла. Наконец дверь открылась опять: «Проходи, только ноги вытри». Я вошел на кухню, поставил сундучок, шапку снял. И вдруг из комнаты вышел сам Александр Александрович…

– Ой! – восторженно воскликнула Бениславская.

– Я тоже про себя ойкнул, – засмеялся Есенин. – Еще бы! Он такой высокий, статный, помню, в домашней фланелевой куртке и в белой рубашке. «Здравствуйте! Кто вы такой?» – спросил он меня довольно холодно.

«Я… я, – говорю, – Сергей Есенин, привез вам свои стихи. Вам одному и верю. Как скажете, так и будет», – выпалил я. «А я-то думал, вы из Шахматова, – улыбнулся Блок уже приветливо. – Ко мне иногда заходят земляки. Ну, пойдемте, – и Блок повел меня в гостиную и усадил за стол, потом спросил: – Ну-с, так что там у вас?» Я достал из-за пазухи тетрадку со стихами. Подал. Блок стал читать, изредка поглядывая на меня. «Да, интересно, интересно. Ну надо же!» – усмехался он и качал головой. Он читает, а я пот платком вытираю. Блок заметил, улыбнулся: «Что вы? Неужели так жарко?!» – «Нет, это я так! Первый раз в жизни настоящего поэта вижу!» – ляпнул я и осекся, замолчал. Блок засмеялся. «Ну хорошо, а чего хотите? Полина Николаевна, – крикнул он кухарке, – угостите гостя чаем! – Потом поглядел на меня и добавил: – Может быть, и от яичницы не откажетесь? – Я пожал плечами. – И яичницу соорудите! – крикнул он в дверь. – А пока она приготовит, может, почитаете? Хочу ваш голос послушать». Он протянул мне мою тетрадку, а я вскочил и говорю: «Да я на память» – и запел…

– Как запел? – переспросила Бениславская, останавливаясь.

– Так и пел:

 
Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, березы ломались в пруду.
 
 
Я смотрел из окошка на синий платок,
Кудри черные змейно трепал ветерок.
 

Есенин, тоже остановившись и облокотившись на гранитный парапет, глядя на Галю, спел свою песню до конца:

 
И под плач панихид, под кадильный канон,
Все мне чудился тихий раскованный звон.
 

– Грустно! Грустная любовь у тебя, Сережа, – сказала Галя, помолчав, после того как Есенин кончил петь.

Есенин захохотал:

– Черт возьми, Галя! Именно так Блок и сказал: «Грустно! Любовь у вас грустная, Сергей Александрович!» А я ему тут же другую запел, веселую, – и Есенин снова запел, громко, удало, разухабисто:

 
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
 
 
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.
 

Редкие прохожие и влюбленные парочки стали останавливаться и прислушиваться к есенинскому пению. Но тот ничего не замечал вокруг, он пел Бениславской страстно, призывно:

 
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
 
 
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
 

Эти строчки возвращали его в молодость, в ту благословенную, сладкую юность, когда жил он только половодьем чувств.

 
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
 
 
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари, —
 

закончил Есенин, повторив, как припев, последние строчки. То ли от стихов и голоса Есенина, то ли от воспоминания о первой близости с ним у Гали закружилась голова. Она порывисто обняла его и поцеловала.

– Браво! Спасибо, Сергей Александрович! Браво, Есенин! – раздалось вокруг. – Еще спойте, – просили случайные слушатели, узнавшие Есенина.

Но Есенин, подхватив Бениславскую под руку, решительно зашагал прочь, раскланиваясь на ходу с почитателями:

– Спасибо! Спасибо! Извините, некогда!

– Не хватало еще мне на улице выступать! – сказал Есенин Гале, когда они отошли подальше от собравшихся на набережной людей. – Ты не представляешь, что было вчера после моего авторского вечера…

– Представляю! Восторг слушателей, визг-писк девиц! Я это и в Москве наблюдала.

– Они на руках меня вынесли из зала! – горделиво сообщил Есенин. – Чуть не разорвали! Шнурки из ботинок хотели вытащить. Галстуком чуть не удавили! – И он, довольный, засмеялся.

В Бениславской проснулось чувство ревности. Она не хотела терпеть никого рядом с ним. Он должен был принадлежать только ей, ей одной!

– А что же было дальше? – возвратила она Есенина к его рассказу о Блоке.

– Блок похвалил. «Лихо! И поете лихо! И стихи…» – а потом попросил что-нибудь из последних… – не уловил смену ее настроения Есенин. – Я спросил: подлиннее аль покороче? Он поглядел на часы и попросил: «Давайте покороче, а то яичница пережарится».

 
Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза.
………………………………
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
 

Только я успел закончить стихотворение, как вошла кухарка с подносом, поставила на стол, а Блок так зааплодировал, что она вскрикнула. Он поблагодарил кухарку, а когда она вышла, серьезно сказал мне: «Прекрасно, Сергей Александрович! Вы ешьте, а я пока записочку напишу тезке вашему, поэту Сергею Митрофановичу Городецкому. Он поможет вам. Стихи ваши стоят того, чтобы их напечатали», – и вышел в соседнюю комнату. Я, как голодная собачонка, мигом смел все с подноса и уже чай допивал, когда он вернулся и протянул записку: «Вот пожалуйте! На обороте – адрес. Спасибо за стихи! Чистые они у вас, ясные… Хочу сказать вам не для прописи, а от души: за каждый шаг свой рано или поздно придется давать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее… Сам знаю, как трудно сделать так, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло! Ну, счастливо, Сергей Александрович Есенин!» Он протянул мне на прощанье руку. Я пожал ее двумя руками, шапку нахлобучил, сундучок свой подхватил и хотел было выйти через кухню, как и пришел, но Блок остановил: «Нет, поэт Есенин, теперь через парадное! Только через парадное! И вообще, приходите ко мне, если что надо будет…» «Спасибо, Александр Александрович! Век помнить буду!» – благодарил я его. Рот до ушей от счастья, когда вышел на лестницу через парадную дверь.

На душе у Есенина стало грустно после пережитых воспоминаний:

– В девятьсот пятнадцатом это было… моя встреча с Блоком. Как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло, – задумчиво сказал он, думая о чем-то своем, известном только ему одному.