Текст книги "Есенин"

Глава 12
Царское Село

Царское Село. Раннее-раннее утро. Есенин с Бениславской бредут, не торопясь, мимо дачек, спрятанных в чащах садов. Вокруг ни души, только грачи возятся в гнездах.

– А счастья и здесь все-таки не найдешь! Нет! Ищи – не ищи! «Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село», – разглагольствовал Есенин, оглядываясь по сторонам. – Прости меня, Галя… Ну, вот захотелось мне повидать Пушкина… прийти прямо сейчас к его скамейке в лицейском саду и сказать: «Доброе утро, Саша».

– С тобой не соскучишься, – зевнула невыспавшаяся Бениславская, плетясь за ним по узким плитам тротуара.

– О! Это то, что мне нужно! – воскликнул Есенин, увидев на одном из домов вывеску «Фотограф». Он подошел и подергал дверь.

– Рано еще, Сережа. Нормальные люди все спят! – пыталась урезонить его Галя, но Есенина невозможно было остановить. В мрачности отчаяния, во вспышках веселости и озорства он был непредсказуемый человек. Начал стучать в дверь, барабанить в окна. Наконец открылась форточка, а в нее высунулось заспанное лицо с козлиной бородкой:

– Вам кого? Что за кипеш? Зачем так стучать?

– Умоляю вас, необходимо срочно сфотографироваться, – Есенин протянул фотографу деньги.

– Приходите попозже, – попытался захлопнуть тот форточку.

– Не могу позже – уезжаю.

– И уезжайте на здоровье, а я еще сплю!

Есенин достал из кармана еще несколько бумажек:

– Такая сумма вас разбудит?

– С этого бы и начинали! Заходите! Снимаем одного или с дамой?

– Не здесь, художник! – польстил фотографу Есенин. – Мне надо сняться в лицейском парке с одним молодым человеком для истории. – Есенин был само обаяние.

– Не откажите, пожалуйста, – присоединилась к просьбе Галя.

– Сумасшедший человек! – сдался фотограф.

– Ну да, сумасшедший! Он сумасшедший! Он Сергей Есенин! – засмеялась Бениславская.

– А, Есенин! Ну, тогда понятно! Азоханвэй! Я сразу понял, что я где-то вас видел! Сейчас! – Через какое-то время, весь укутанный, с треногой на плече и фотоаппаратом, фотограф появился в дверях. – Утро еще прохладное, а я что-то кашляю! Вот, понесите, – отдал он треногу Есенину. – Конечно! Как же, я видел афишку в нашем санатории… Как я сразу не догадался? – бормотал он, шагая по улице и взяв Бениславскую под руку. – Вы что, там вчера читали? – обратился он к поэту.

– Читал, – кивнул Есенин.

– И как? Были любопытные?

– Много было, Сергей Александрович весь вечер читал, – ответила за Есенина Галя.

– Не слышал, а Есенин, я знаю, читает громко!

– Сергей Есенин читал исключительно лирику, а она у него мягкая… нежная.

– Нежная – это хорошо! – согласился фотограф. – Ну вот и пришли! И где ваш молодой человек, лирический поэт Есенин? – ехидно спросил он, оглядываясь вокруг. – С кем вы хотите себя увековечить? А? Он не дурак, он еще спит!

Есенин поставил треногу, снял пиджак, взъерошил волосы и стал похож на мальчика-подростка. Он залез на памятник, сел рядом с Пушкиным на бронзовой скамейке и обнял его за плечо.

– Сними меня, художник, с Сашей, мы друзья!

– Вы в своем уме, Есенин? – испугался фотограф. – Да меня за такое художество в милицию поволокут. Хотя… Снимок действительно будет любопытный. Сюжет, достойный объектива! Только света мало. В такую рань меня подняли… Придется большую экспозицию дать, – и он стал устанавливать свой аппарат на треногу.

Когда были закончены все приготовления, скомандовал:

– Внимание, Александр Сергеевич и Сергей Александрович, снимаю!.. Пушкин и Есенин, сюжет, достойный объектива! – Он щелкнул «грушей». – Готово.

Есенин поцеловал Пушкина в голову и соскочил с пьедестала:

– Пока, Саша. До встречи! Спасибо, художник! Когда будет готов снимок? – спросил он, надевая протянутый Галей пиджак.

– В четверг зайдите, – неопределенно ответил старик.

– После дождичка в четверг, – пошутил Есенин.

– Ах, оставьте ваши хохмы… В пятницу! В пятницу приходите, хулиган.

Галя и Есенин засмеялись и, попрощавшись с фотографом, побрели по парку.

Рассвет уже набирал силу. Галины глаза, когда в них попадали солнечные лучи, загорались, как два изумруда. Заметив это, Есенин сказал, что она из породы кошек, но Галя ничего не ответила, только застенчиво улыбнулась. От его внимания она расцвела, на щеках появился нежный румянец, движения стали легкими.

– Не могу больше, тоска стала забирать, – вдруг резко изменилось настроение Есенина. – Люблю деревья, а долго с ними не могу, всю душу переворачивают. Чудится мне, что стоят они, смотрят на меня и думают, думают, – он прислонился головой к стволу березы.

– О чем они думают, Сережа? – Галя тоже прислонилась лбом к березе с другой стороны.

– Они думают: «Ну и дурной ты, Серега, чего зря по свету мечешься?» – засмеялся он. – Все! Пошли на вокзал, на люди! Там выпьем, Галя. Мутно что-то.

– Может, не надо? – робко попросила Галя, но Есенин не терпел возражений от женщин.

– Надо! За Сашу! Кто его знает, когда опять увидимся.

В этот воскресный день в привокзальном кафе, хотя до обеда было еще далеко, все столики уже были заняты. Накурено и шумно. Много пьяных. Есенин и Галя огляделись. На стене висел плакат: «Учение есть популярный факел нашего недоразвития», большие портреты Ленина и других вождей. Над стойкой еще один лозунг: «Дух пролетариата – невидимый кабель между слоями народностей».

Галя робко потянула Сергея за рукав:

– Какой ужас, Сергей. Может, уйдем? Тут сброд всякий, мне страшно!

Но Есенина, наоборот, опасность лишь возбуждала.

– Н-да-а… Не дворянское собрание, сказал бы Александр Сергеевич. Ну да мы народ привычный, не впервой. Не бойся, Галя, пошли. – Он решительно стал протискиваться между столиками, а ей ничего не оставалось, как повиноваться своему кумиру.

Они подошли к буфетной стойке. Есенин заказал себе порцию водки и бутылку пива.

– Ты чего будешь?

– Тоже водку… замерзла! – ответила Галя, зябко передернув плечами.

Рядом за столиками расположились цыгане. Один стул у них был свободен. Молодой цыган, улыбаясь золотыми зубами, поманил Галю рукой, похлопав по стулу:

– Ходи сюда, девка! Одна ходи! Пить-гулять будем! В жены брать!

Кругом заржали.

Есенин, услышав это, побледнел.

– Сереженька, уйдем отсюда! Не связывайся, вон их сколько! – испуганно залепетала Галя.

Но Есенин спокойно выпил из стакана водку, налил в него пива и, подойдя к цыгану, плеснул ему в лицо. Все охнули от неожиданности и повскакивали с мест. Утершись рукавом рубахи, цыган согнулся и выхватил из-за голенища нож. Вытянув вперед руку, он стал медленно обходить Есенина и вдруг резко ткнул ножом в его сторону. Есенин отпрянул и, схватив стул, загородился им как щитом. Когда цыган опять метнулся к Есенину, пытаясь ударить его ножом в живот, Сергей успел подставить стул, и нож, пробив сиденье, сломался. Эта смертельная опасность привела Есенина в бешенство. Подняв над головой стул, как дубину, он стал крушить все вокруг: «Зашибу, твою мать! Твари! Насмерть зашибу!»

Со столиков полетели стаканы и бутылка, завизжали, разбегаясь в стороны, цыганки. Цыгане со злобными лицами окружили Есенина плотным кольцом, но напасть не решались.

Этот его бешеный темперамент и отчаянная храбрость вмиг отрезвили всех. Наступила тишина, и в этой тишине зазвенели струны гитары и зазвучало мощное контральто: «Ой, да не будите парня молодого… Ой да, пока солнце, ромалы, не взойдет».

Это запела высокая цыганка с красивым, но помятым лицом. Другие цыганки подхватили ее песню, притопывая на месте и пощелкивая пальцами. Продолжая играть на гитаре, цыганка подошла к Есенину:

– Ты не бойся, Федя добрый. Пока я здесь, он не тронет тебя. Федя! – властно обратилась она к цыгану. – Мамо тумери, брось, Федя! Он тоже цыган, – кивнула она на Есенина, – только кудри белые! А ну, ромалы! Джя! Джя! Федя! – приглашала она плясать цыгана.

Федя улыбнулся золотыми зубами и пустился перед ней в пляс. Разгоряченный опасностью и выпитой водкой, Есенин скинул пиджак на руки изумленной Гале и неожиданно выдал настоящую цыганскую пляску, вытанцовывая перед Федей-цыганом. Все цыгане одобрительно засмеялись и стали подбадривать его: «Ходи! Ходи, кучерявый!»

Начался отчаянный перепляс. Двое кудрявых! Кто кого?! Никто не хотел уступать. Когда песня кончилась, под свист и аплодисменты пьяных завсегдатаев кафе оба соперника крепко, по-мужски, пожали друг другу руки.

– Прости, брат! Ты молодец, не струсил! Люблю смелых! Тебя как зовут?

– Сергей, – радостно отвечал запыхавшийся Есенин.

– Серега! Это серьга! Сережка. Только помни, дорогой, смерть смелых любит! По пятам ходит…

– Не боюсь, Федя! Ничего не боюсь! Ни черта, ни дьявола! Есенин я! Поэт Сергей Есенин! Слыхал про мою «Москву кабацкую»? – обнял он за плечи цыгана.

– Сергей! Сергей, пойдем отсюда, скоро поезд! – позвала Бениславская, пытаясь спасти Есенина от загула.

Но Есенина уже невозможно было остановить.

– Постой, Галя, ты не понимаешь… Это настоящее, это жизнь… Это цыгане.

Он достал деньги и положил на стол:

– Гуляем, братцы! Все за счет Есенина!

Но высокая цыганка покачала головой:

– Нет! Ты наш гость, Есенин! Федя, распорядись, – и, ударив по струнам, запела:

 
Хор наш поет припев, рыдая,
Вина полились рекой.
К нам приехал наш любимый,
Сергей Александрович дорогой!
 

Поезд, громыхая на стыках колесами, свистя и натужно пыхтя, летит сквозь ночь. В купе поезда разметался во сне Есенин. Бениславская сидит за столиком у окна и пишет в толстой тетради: «Есенина увидела я в первый раз в жизни в августе или сентябре в Политехническом музее на литературном вечере». Она оторвалась от записей и с любовью поглядела на спящего Есенина. «Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а и в жизни… Гибкий, буйный ветер, – продолжала она записывать. – Где он, где стихи его и где его буйная удаль – разве можно отделить? Что случилось тогда после его чтения, трудно передать! Все вдруг повскакивали с мест и бросились эстраде, к нему… Ему не только кричали, его молили: «Прочитай еще что-нибудь!» Опомнившись, я увидела, что тоже стою у самой эстрады! Хотелось его слушать… слушать еще и еще. С тех пор на всех вечерах всё, кроме Есенина, было как в тумане… Читала в романах, а в жизни не знала, что это так вспыхивает… Поняла: это тот принц, которого я ждала. И ясно стало, почему никого не любила до сих пор…»

– Ой ли? Так уж никого? – послышался голос Есенина. Галя вздрогнула и посмотрел на Сергея, но тот продолжал безмятежно спать, сладко похрапывая.

«Господи! Почудилось! Неужели он понял тогда… что я… Да, Сережа… Да, было до тебя одно увлечение… мне едва исполнилось восемнадцать.

Был порыв… Было все… Поцелуи… в общем, все, – признавалась она в мыслях спящему Есенину. – Но через два месяца все прошло как-то само собой… Значит, не любила, а так, порыв плоти…»

Есенин, застонав во сне, замотал головой. Бениславская присела к нему, поправила подушку, расстегнула рубашку, нежно провела рукой по лбу, легонько подула в лицо, прогоняя дурной сон. «Тебе все могу отдать не задумываясь… не только тело… душу свою, жизнь свою! Сереженька!» Она опустилась перед ним на пол, осыпая поцелуями свесившуюся руку Есенина.

В соседнем купе тоже не спал один пассажир – чекист, который присутствовал на авторском вечере Есенина в Ленинграде, а потом «пас» его и в Царском Селе. Видел он и загул с цыганами, надеясь, что пырнут Есенина ножом в пьяной драке и он наконец освободится от этой тяжкой работы – следить, доносить! Устал! Уж больно хлопотно было с Есениным. Сейчас, сидя в одних подштанниках в пустом купе, чекист отдыхал с бутылкой водки. Налив очередной раз в стакан, он выпил. Не закусывая, закурил папиросу. Открыл лежащую перед ним книжечку «Москва кабацкая» и начал читать вслух.

 
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.
 

– Что пьют, это ты точно приметил, Серега, – ухмыльнулся чекист, налил себе еще водки и, чокнувшись с бутылкой, выпил одним глотком.

 
Вспоминают свои неудачи,
Проклинают советскую Русь…
 

– Чего-чего? – пригляделся он к есенинским строчкам. – «Проклинают советскую Русь!» Советскую Русь проклинает! Ни хрена себе! Так-так! Ну-ну!

 
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвя́чиной
Над пропащею этой гульбой.
 

 
Ах, сегодня так весело россам,
Самогонного спирта – река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и Чека.
 

– Во, бл… – изумился чекист, – сифилитик у него про ЧК поет!

Читая дальше стихотворение, он то и дело комментировал: «О-о-о! У-у-у! А-а-а-ай!»

 
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
 

– Ножик, говоришь, у тебя в сапоге спрятан? Проверим! Проверим, дай срок!

Чекист встал с полки, надел штаны, взял папиросы, тихо открыл дверь и вышел в коридор. Закурил, прислушиваясь. Тишина. Чутко спит Бениславская, оберегая своего любимого.

Спит и Есенин. Спит и видит юность свою деревенскую. Бежит он по росистой траве взапуски с молодой девкой, словно жеребчик с молодой кобылицей. Лунный час природы. Сад с лебединым шорохом яблонь. Упали, запыхавшись, в траву. Жадно впилась девка в его нецелованные губы. Простонала от простого бабьего счастья – быть с любимым. Опрокинулась копна и укрыла их от любопытной луны, от насмешливо мерцающих звезд. Очнулся Есенин – солнышко взошло. Тихонько позвал: «Танюшка!» Тишина в ответ. Перерыл копну – нет нигде. Сон был, явь ли? Вскочил на коня, рядом пасущегося, и в намет, по степи! Ветер свистит в ушах: «Та-ню-ю-ю-ю-ша-а-а! А-а-а-а!» На крутом берегу поднял коня на дыбы, глянул вокруг: дух захватило! Закричал: «Ого-го-го-ооо! Рас-се-я-я-я!» Кубарем к берегу скатился, оглянулся вокруг, скинул с себя рубаху, портки, бросил на ивовый куст, и бултых гольцом в реку. Рыбой плавает, ныряет, отфыркивается. Вода – парное молоко.

Туман над водой… Глянул на берег: мать честная, а штаны-то с рубахой тю-тю! Нету их!

«Эй! Кто там? Эй! Не озоруй! По шее накостыляю!» Из кустов послышался женский смех. «Ты сначала догони!» И появилась барыня Кашина из господского дома. Недавно приехала, в белом вся! В руках его одежда. «Выходи, выходи, коль храбрый такой!» Понял Есенин – не шутит она. И пошел из воды не таясь: на, мол, смотри! И Анна, так Кашину звали, сама навстречу пошла. Ноздри затрепетали, грудь ходуном ходит, задыхается: «Крепкий мужичок!»

Обняла его, мокрого, всем телом прижалась: «Давно силы мужской не чуяла». Обняла за шею, в губы поцеловала опытно. Подхватил ее Есенин, и в воду вместе! Ахнула Анна, да поздно: уже забрался он под всплывший на воде подол ее и лютовал вовсю. Завершили со стоном вместе и погрузились, обнявшись, в воду. Вынырнули счастливые. Потащила Анна Сергея за собой на берег. «Ко мне поедем в усадьбу…». Шарахнулись запряженные в коляске лошади – не видали они хозяйку в таком виде! Прикрикнул грозно на них Есенин: «Тпру, стоять!» И вот уже мчатся они по полю, нахлестывая коней, а за ними… по рельсам – паровоз!!! А на нем солдаты с матросами, пьяные, штыками ощетинились. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья!» – орут пьяные глотки. Есенин в ужасе оглянулся на Анну, но не Анна в коляске, а Айседора шарфом своим шелковым коней погоняет: «Революшин! Карашо! Интернационал! Лублу Езенин».

А поезд все ближе, и вот он уже совсем рядом, нет сил отвернуть в сторону. Толпа орет: «Вставай, проклятьем заклейменный! Вставай!» – хватая его за плечи.

Не дается Есенин. Вырывается из последних сил и… просыпается, открывает глаза. Галя трясет его за плечо, будит:

– Вставай, Сереженька, подъезжаем. Москва уже!

Есенин помотал головой, приходя в себя:

– Ой, жуть какая! Снилось черт-те что!

– Ты стонал во сне. Что снилось, женщины? – пошутила Галя.

– Революция, мать ее! Паровоз чуть не задавил! – Есенин вскочил с полки, подошел к зеркалу, поправил взлохмаченные волосы. Отворил дверь и столкнулся нос к носу с чекистом.

– Вам чего? Вы ко мне? – вздрогнул он от неожиданности.

Чекист осклабился, извиняясь:

– Вот книжку вашу в Лениздате купил, товарищ Есенин. «Москва кабацкая». Пользуясь случаем, хочу автограф попросить. Не откажите простому смертному.

– Сейчас, только поссать схожу. Поэты тоже люди.

Прихватив полотенце, он пошел в туалет.

А чекист зашел в свое купе, открыл книжку на странице, где про ножик в сапоге, и, встретив на ходу вытирающегося Есенина, протянул ему:

– Вот тут, пожалуйста, внизу, где про ножик в сапоге. Надо же! Очень впечатляет!

Есенин подписал и ушел в свое купе…

На перроне вокзала, в сутолоке встречающих и выходящих из вагона, Есенин, прощаясь, протянул Бениславской руку.

– До свидания, Галя!

– Вы сейчас к Дункан? – спросила Галя.

– Да, к ней! Если у меня к женщине страсть, то я сумасшедший. Вы не знаете, что это такое… Для меня любовь – страшное мучение. Сам мучаюсь и других мучаю.

– Я все понимаю, Сережа, – перебила его Бениславская. – Но вы мне ничем не обязаны. И я никогда не посягну на вашу свободу. Но если вдруг… то помните, ко мне на Брюсовский… я всегда жду… у вас есть… – Она не удержалась и расплакалась.

– Помню! – обнял ее Есенин. – У меня есть Галя! Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете…

Галя вытерла слезы:

– Ничего! Всего хорошего, Сережа!

– Всего хорошего, Галя! – Есенин ушел своей легкой походкой, не оборачиваясь, а Галя глядела ему вслед, пока светлая голова его совсем не растворилась в толпе.

Репетиционный зал театра Мейерхольда битком набит актерами, музыкантами, служащими театра. За столиком сидят Есенин, Мейерхольд и его помощник. Чуть в стороне – Мариенгоф, нервно теребя в руках свою пьесу «Заговор дураков». Есенин дочитывает своего «Пугачева».

– Глава восьмая, «Конец Пугачева». – Он потянулся к стакану на столике и сделал глоток воды.

Открылась дверь, и вошла Зинаида Райх. Кто-то из актеров услужливо уступил ей стул.

– Спасибо. Извините, я опоздала…

Есенин даже не взглянул на нее, только бросил Мейерхольду:

– Всеволод, потом дашь ей прочесть… Итак, «Конец Пугачева», восьмая глава.

Пугачев:

 
Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
……………………………………………………
Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
Кто сумел окормить вас такою дурью.
 

Появление Райх взвинтило Есенина еще больше. Казалось, не Есенин, а сам Пугачев произносил страшные последние слова:

 
Неужели пришла пора?
Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
 

Есенин положил пьесу перед Мейерхольдом и поглядел на притихших актеров. Одни смотрели на него откровенно скептически, даже вызывающе цинично, другие восторженно, некоторые вытирали слезы. Но большинство были испуганно насторожены. Они глядели на Мейерхольда, пытаясь угадать, какую оценку тот даст «Пугачеву». Затянувшуюся паузу аплодисментами нарушила Райх! Ее с готовностью, как по команде, поддержали остальные.

– Браво, Сергей Александрович! – она по-хозяйски, снисходительно улыбалась. – Поздравляю вас с потрясающей работой! Только у вас в пьесе совсем нет женщин. Любви нет! Посмотрите, сколько у нас в труппе актрис прекрасных, а вы их оставляете без работы!

– Не любви, а главной роли нет для Зинки! – ехидно прошептала своему соседу Бабанова.

– Бабанова, что вы там шепчете, скажите! – строго потребовал Мейерхольд. – Скажите, чтобы мы все услышали. И не только Жаров, а я и сам автор.

Бабанова решительно встала:

– Я, признаюсь, отвыкла, что у меня… то есть кому-то в нашем театре интересно мое мнение… Сергей Александрович, это действительно потрясающая вещь, как сказала Зинаида Николаевна… Я бы даже сказала… революционная вещь… то есть ваш «Пугачев» совершает… нет, уже совершил поворот в поэзии и драматургии. Спасибо вам, Сергей Александрович. И если пьеса будет принята Всеволодом Эмильевичем к постановке… готова играть без слов, в толпе.

Все актеры засмеялись непосредственному и искреннему выступлению молодой актрисы и зааплодировали. Мейерхольд недовольно поморщился:

– Вот уже два мнения двух наших актрис. Кто еще? Вы, Гарин? Вы что думаете по поводу услышанного?

Гарин воспринял вопрос мастера как приказ. Он встал и, вытаращив свои водянистые глаза, начал гнусаво:

– Ваш «Пугачев», Сергей Александрович, производит колоссальное эмоциональное воздействие, а может быть, это просто вы, как всегда, захватывающе читаете! Но если честно… очень много лирики и абсолютно нет действия… одни описания природы. И если… поставить, конечно, Всеволод Эмильевич может что угодно гениально поставить… даже амбарную книгу… – (Среди актеров раздались подхалимские смешки.) – Но мне кажется, – продолжал Гарин, чувствуя, что угадал мнение Мейерхольда, – это получится дивертисмент, где актеры станут кто лучше, кто хуже, декламировать есенинскую лирику.

– Лирика?! – сорвался Есенин. – Да знаете ли вы, что человек человека зарезать может в самом наилирическом состоянии?! – но потом сдержался, извинившись: – Прошу вас, слушаю!

– А я все сказал, – струсил Гарин вступать в дискуссию с самим Есениным. Но тут поднялся, не спросив слова, актер Жаров.

– После монотонного и неинтересного чтения Мариенгофом своей пьесы, – начал он осипшим от волнения голосом, – я… меня трясло, когда я слушал есенинское чтение… в особенности монолог Хлопуши… да и пугачевские тоже. Правильно сказала Бабанова – это поворот в поэзии и в драматургии… Я знаю, что после моего выступления последуют оргвыводы и мне придется уйти из театра. – Все загудели. – Да-да! И все вы это прекрасно знаете! Так вот, я только хочу сказать вам, уважаемый Всеволод Эмильевич! Здесь, – указал он пальцем на есенинскую пьесу, лежащую перед Мейерхольдом, – ваша биомеханика не пройдет. Здесь, как я понял, вернее, почувствовал нерв трагедии, ее суть – в напряженном, постоянном конфликте внутри человеческой души… В постоянных мучениях личности, которая одно целое с природой, с окружающим миром. А ваша театральная система, уважаемый Всеволод Эмильевич, – голос Жарова уже окреп, и он гневно бросал обвинения Мейерхольду, – она просто противопоказана человеческой природе! Вы находите решение, понятное вам одному, и подгоняете под него актеров, превращая их в бездумных, бездушных кукол… и что ужаснее всего, чувствуете себя непогрешимым!

– Может, хватит? Ты с ума сошел! – раздались голоса. – Да как ты смеешь такое говорить!

– Успокойтесь! – Жаров победно улыбнулся. – Эх, вы, все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше. Не такие вы розенкранцы и гильденстерны. – Он отчаянно махнул рукой и вышел из зала, хлопнув дверью.

Выступление Жарова произвело на всех впечатление, подобное монологу есенинского Хлопуши.

Ошарашенный Мейерхольд в наступившей тишине не к месту позвонил в колокольчик:

– Кто еще разделяет мнение ушедшего товарища?

– Гусь свинье не товарищ, – сострил Гарин, желая разрядить гнетущую обстановку.

– Вот он и улетел! – грустно сказал Есенин и встал. – Я понимаю, я читал свою пьесу в конкурсном порядке, когда к постановке предполагаются и другие авторы, – он покосился на Мариенгофа. – Просто Всеволод сказал, что почувствовал какую-то близость «Пугачева» с пушкинскими «Маленькими трагедиями». Ему видней. Я знаю, в театре главную роль отводят, – глянул он вскользь на Райх, – действию, в ущерб слову. А я полагаю, что словам должна быть отведена в театре главная роль. И я не желаю унижать словесное искусство. Мне, как поэту, неприятна подчиненная роль слова в вашем театре. Эта моя пьеса – произведение лирическое, и в ней одна только любовь, – опять глянул Есенин на Райх, – любовь к Родине, к России! И если вы считаете «Пугачева» не сценичным, то я как автор заявляю: переделывать свою пьесу не намерен. Пусть театр Мейерхольда, если он пожелает ставить «Пугачева», перестроится так, чтобы мою пьесу могли увидеть зрители в том виде, как она есть! Все! – Он взял рукопись и направился к двери. Проходя мимо артиста Гарина, он сильно хлопнул его по плечу: – Я тоже улетаю! Адью!

Все, помимо своей воли, дружно зааплодировали вслед великому поэту!

Когда Есенин, не торопясь, уже шагал по любимому Тверскому бульвару, его догнала Бабанова с подругой, тоже актрисой.

– Сергей Александрович, постойте!

Есенин обернулся.

– Ой! Еле догнали вас! Простите! Вот, познакомьтесь, моя подруга… тоже актриса… тоже была на вашей читке.

– Очень приятно! Есенин, – поцеловал он протянутую руку.

– Августа Миклашевская, можно просто Гутя!

– Вы тоже у Мейерхольда играете?

– Нет, я у Таирова… вон там, – кивнула она в сторону виднеющегося сквозь деревья фасада Камерного театра.

– «Играете» – громко сказано… У нас играет только Райх… – тяжело вздохнула Бабанова.

– А у нас Алиса Коонен! – также вздохнула Миклашевская.

И они дружно засмеялись.

– Ну, сравнила… Коонен хоть актриса! А наша… ой, – и Бабанова прикрыла ладонью рот. – Простите, Сергей Александрович! Забыла, что Райх была вашей женой.

– Ничего-ничего, – успокоил Есенин девушку. – Бог с ней! Всеволод сам виноват, избаловал… Царица… в собственном салоне и театре. А вы, значит, у Таирова… Постойте! Я же видел у него «Принцессу Брамбиллу». Это не вы играли?

Миклашевская смущенно кивнула головой.

– Надо же! Не узнал! В жизни вы другая!

– Ну, там же грим, костюмы, – извинялась Гутя.

– Бабановой моя пьеса понравилась, я слышал… А вам? – лукаво улыбнулся Есенин.

Но Миклашевская только посмотрела на него благодарным взглядом.

– Да она, как услышала, что вы у нас в театре будете читать, примчалась как оглашенная! – ответила за подругу Бабанова. – Вы же видели, как вас принимали!

– Не все, только вы да этот… который «улетел», как его…

– Жаров, – подсказала Бабанова.

– Уважаю таких! Не знаю, какой он артист, но мужик смелый! – вздохнула с сожалением Миклашевская.

– Да, наш Всеволод Эмильевич любит только лесть, только тех, кто во всем ему поддакивает… Как Гарин! А в зале у нас, если честно, даже на премьерах – ползала, студенты да приглашенные! Провалы за провалами! И знаете, Сергей Александрович, это хорошо, что «Пугачева» не будет Мейерхольд ставить… Ой! – спохватилась она, что сболтнула лишнее. – Простите! Но это уже все знают. Будет «Мистерия-буфф» Маяковского.

Гутя дала подруге легкий подзатыльник.

– Болтушка! Ну, болтушка! Выгонит тебя Мейерхольд за твой язык! Сергей Александрович, вы не расстраивайтесь… но я об этом у нас в Камерном тоже слышала… Странно, что вы…

Когда Есенин с девушками остановились напротив Камерного театра, их нагнал Мариенгоф. Раскланявшись с дамами, он фатовато вперил свой взор в Бабанову:

– Мне бы только любви немножко и десятка два папирос. Боже мой, зеленые глаза! Сергей, я их где-то уже видел! Ух ты! Как яхонты горят.

– Ты чего задержался? – перебил его Есенин.

– У Мейерхольда интересовался судьбой своей пьесы, – ответил он небрежно.

– Ну и как? – Есенин незаметно подмигнул девушкам.

– Будет ставить меня! Тебя, как я понял, – нет! – сказал он с видом победителя.

Есенин зашелся хохотом, так искренне, так заразительно, что девушки тоже не могли удержаться от смеха.

– Ой, не мо-о-о-гу! Ха-ха-ха! – Есенин сложился пополам. – Будет он тебя ставить! Ра-а-а-ком! Раком будет он тебя ставить! Ха-ха-ха! Ну и трепло!

– Выбирай выражения, Сергей! Ты не в деревне, – обиделся Мариенгоф. – Здесь дамы все-таки.

– «Мистерию-буфф» Маяковского не хочешь? Уже репетируют. – Есенин вытер белым платочком выступившие от смеха слезы.

Мариенгоф, недоумевая, посмотрел на девушек.

– Как Маяковского?! А зачем вся эта комедия с конкурсом пьес, авторов?..

– Хрен его знает! – Есенин ласково поглядел на Августу Миклашевскую и неожиданно предложил: – А пошли сейчас все вместе в «Стойло», обмоем успех! А? – Он взял ее за руку.

– Ой, нет! Я не пойду, – отстранилась Миклашевская. – Мне бежать надо!

– На репетицию, что ли? – поглядел Есенин на Камерный театр. – Жаль!

– Да-да! До свидания, Сергей Александрович! Спасибо за «Пугачева». За ваше чтение… просто гениальное! – Она улыбнулась Мариенгофу. – До свидания, Толя! Никритиной что-нибудь передать? – и, не дожидаясь ответа, статная и грациозная, поспешила к зданию театра.

– Да, передайте, что скоро объявлюсь! – крикнул Мариенгоф ей вдогонку и виновато поглядел на Бабанову.

Есенин, продолжая улыбаться, тоже крикнул вдогонку Миклашевской:

– Я вам стихи напишу. Августа! Слышите, Гутя! Я вам стихи-и-и!

Миклашевская обернулась, помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй:

– До свиданья! Серге-е-е-й!

Поглядев на его блаженную счастливую улыбку, Бабанова сказала со вздохом сожаления:

– Ребенок у нее, Сергей Александрович… недавно с мужем разошлась… – Она хотела было еще что-то добавить, но увидев, как посерьезнело его лицо, промолчала.

– Ну, мне тоже пора… а то у меня действительно скоро репетиция… Всеволод Эмильевич не терпит опозданий… Биомеханика! – пошутила она. – До свиданья, Сергей Александрович! До свиданья! – кивнула она Мариенгофу. – Привет Никритиной!

– До свидания, зеленые глаза! Жаль! – добавил он ей вслед.

– Ну, что делать будем, драматург Мариенгоф? – мрачно спросил Есенин.

– Слушай, Сергей, Колобов получил командировку на Кавказ. Предлагает ехать с ним. Представляешь, отдельный маленький вагон. Во всем вагоне только четыре человека и проводник. У каждого двухместное мягкое купе. Будем по пути в больших городах выступать со стихами, лекциями. Купе – идеальное место для работы… а, Сергей?!

– Уговорил, собирай чемоданы! – Есенин решительно зашагал вверх по Тверском бульвару, на ходу закуривая свои «Сафо».