Текст книги "Около кота"

Лист 17.

Больше в тот день, почтенные братья, ничего примечательного не случилось. Господин до ночи провёл в лаборатории, и ничего не ел и не пил. Вышел он оттуда заполночь, и сразу в спальню направился. Там, не раздеваясь, бухнулся в постель и лежал до восхода. Уж не знаю, спал он или нет – по дыханию я разобрать не мог, хотя и заходил туда осторожненько несколько раз.

Утром, однако же, господин встал очень рано, в людской ещё спали. Вышел он на двор, умылся ледяной водой и приказал подать завтрак. Держался так, будто ничего не случилось, и только складка между бровей оставалась от вчерашнего. И ещё глаза – такие же больные.

А когда ребята сели в трапезной горнице завтракать, он спустился туда, встал под дверной притолокой и сказал:

– Умерла вчера Хасинайи. Умерла по вине злого человека, которому воздастся по делам его. Похороним же мы её тут, в саду. И говорить про то более не нужно. Ей бы и самой не хотелось, чтобы языки об её имя чесали. Тангиль, озаботься могилой.

Тут Алай подал голос:

– Господин мой, может, позвать стоит доброго брата, чтобы он отходную по ней прочёл?

Закаменел господин Алаглани. И подумалось мне, что сейчас он Алаю голову оторвёт. Но сказал тихо:

– Это незачем. А кто хочет помолиться о её душе, может то сделать и мысленно.

И ушёл в кабинет. А я, само собой, за ним.

В кабинете он велел мне отправляться в чулан и ждать распоряжений. Сам же сел за стол, взял перо – и надолго задумался. Потом не торопясь написал на бумаге несколько строк, сложил лист, запечатал сургучом и меня кликнул.

– Отправляйся в город, Гилар, и передай сие письмо в собственные руки купцу второй руки Баихараю, проживающему где-то на Первой Медниковской улице. Это в восточной части, неподалеку от казенных складов. Сей купец торгует зерном. И как исполнишь, сразу домой! Да оденься получше, погода скверная.

Ну, взял я письмо, поклонился и в путь отправился. Хоть и не знал господин точного адреса, да то беда невеликая. У первого же уличного пацана на Медниковской я всё необходимое разузнал. И вскоре уже стучался в ворота.

Встретили меня неприветливо. Какой-то детина с прыщавой рожей сперва грозил спустить собак, потом, когда дошло до него, что не попрошайка я, восхотел взять письмо, но я твёрдо стоял на том, что велено передать только в собственные руки, а иначе никак. И что если повернусь я сейчас и уйду с письмом, то крайним окажется именно прыщавый.

Пообещал он мне что-то открутить – не то уши, не то голову, но убрался в дом и спустя четверть часа вышел ко мне получатель. Уж его-то я сразу узнал. Тот самый купец, который недавно у господина от желудочных болей лечился. Гладко выбритая морда, серые волосики прилизаны и так уложены, чтоб лысинка была незаметнее, на левой щеке бородавка. Только одет он был сейчас по-домашнему, лишь тёплый зимний кафтан накинул на плечи.

– Велено в собственные руки! – сказал я и передал письмо.

Вы, почтенные братья, интересуетесь, что было в том письме и спрашиваете, почему я не переписал его? Отвечаю: время на это откуда взять? Ну ладно, печать поддельная у меня к тому времени уже имелась, и сургуч – но при такой срочности вскрыть письмо счёл я ошибкой. И без того всё потом разъяснилось.

Разломал купец печать, развернул листок, прочёл. Пожевал губами, втянул воздух – и сказал:

– Передай, непременно наведаюсь!

Поглядел я на него со значением, и понял купец. Сунул лапищу в карман и кинул в грязь медный полугрош. Поклонился я благодарно, монетку поднял, обтёр и побежал домой.

Спрашиваете, зачем это было мне нужно? А потому что принято так. Поверье такое есть, что если посланца никак не отблагодарить, то косяком потянутся дурные вести. А купцы, чтоб вы знали, особенно на всякие такие поверья падки. Поэтому уж как ни жаден был господин Баихарай, а с монеткой расстался.

Ну как вы не понимаете, почтенный брат? Сами посудите, коли не поступил бы я по обычаю – мало ли какие разговоры пошли бы о слуге господина лекаря? Много ведь глаз тогда смотрела, это ж улица, зевак на ней всегда полно, а особенно в час, близкий к полудню.

Прибежал я, значит, домой, снял шапку, снял полукафтан, вместо сапог в башмаки влез и пошёл к господину доложиться. А он, выспросив, как я поручение его исполнил, велел идти в травохранилище и принести ему по списку. Список он мне вручил, а уж после забрал. Так что в известном месте я не подлинник оставил, а копию. В списке же значилось: три малых меры толчёных листьев ветродуя, одна мера семян шиполистника, один зубчик дракон-корня, две меры сушёных на двоелунном свету цветков черепашника, а ещё малый флакон сока, выжатого из листьев тропинника.

Всё это я принёс господину в кабинет, а тот велел мне сидеть в чуланчике и при свече вникать в очередные страницы из сочинения многоопытного Краахатти Амберлийского. И без того настроение было у меня хуже некуда, а тут ещё многоопытный…

Господин же взял принесённое мною и отправился в лабораторию. Куда, напоминаю, хода мне так и не было.

После обеда начался приём. Оделся я поприличнее – то есть широкую синюю ленту поперёк груди перекинул, знак лакейского служения – и приготовился посетителей встречать. Как думаете, кто первым пожаловал? Правильно, тот самый купец Баихарай.

Я, вежливо поклонившись, принял у него плащ и проводил в кабинет. И, конечно, бегом в спальню, за ковёр – подслушивать и подглядывать. Да, дырочку я уже проделал, и заметить её никак из кабинета было нельзя – место это, между шкафами, всегда в тени.

В кабинете господин Алаглани радушно поприветствовал купца.

– Садитесь, садитесь, почтенный Баихарай! Вы очень правильно сделали, что не замедлили явиться по моему приглашению.

– А что стряслось-то? – подал голос купец. Тело у него было объёмистым, а вот голос тонок и пискляв.

– Видите ли, почтенный Баихарай, в прошлый раз, когда осматривал я вас, то упустил из виду одно очень важное обстоятельство. Ведь вы пришли позавчера, а в тот день луна Гибар была полной. Поэтому те результаты осмотра следовало трактовать иначе, ибо полная луна Гибар влияет самым решительным образом на движение желудочных соков. Так что считаю необходимым произвести повторный осмотр, ибо диагноз ваш может оказаться куда серьёзнее, чем это выглядело изначально. Соблаговолите раздеться до пояса.

И вновь господин мял толстый и поросший рыжим волосом купеческий живот, чертил ногтем по коже какие-то фигуры, легонько постукал коротенькой, длиною в два пальца, костяной палочкой. Затем надолго задумался.

– Ну что? – не утерпел купец. – Чего вы, господин лекарь, нового нашли?

– Оденьтесь, господин Баихарай, – тон господина Алаглани сделался вдруг очень сочувственным. – А теперь садитесь в кресло. Мне очень неприятно это говорить, но не сказать я не могу, ибо сего требует от меня лекарский мой долг. Похоже, у вас, почтеннейший, хворь пострашнее, нежели обычная желудочная тяга… Увы, друг мой, все признаки свидетельствуют о том, что у вас начинается зелёная гниль. Недуг страшный и коварный – если не выявить его вовремя, то сперва желудок, а вслед за ним и другие внутренние органы начинают гнить и разлагаться, точно они являются частями трупа, а не живого человека. Больной испытывает неимоверные мучения, ему кажется, что в животе у него поселилась крыса и прогрызает себе ход наружу. Ни лекарственные средства, ни нож хирурга не дадут спасения – ведь если хоть одна мельчайшая частица гнили всё же останется внутри, то очень скоро разрастётся до прежнего состояния.

Купец булькнул горлом, побагровел, потом покраснел. Плечи его затряслись.

– И что же? – пискнул он. – Неужели никакого спасения?

Господин ответил не сразу.

– На ваше счастье, господин Баихарай, мы с вами застали недуг на самой ранней его стадии, и потому положение нельзя считать безнадёжным. Шансы на успех ещё есть, хотя я и не могу полностью ручаться.

– Любые деньги… – пробулькал торговец зерном. – Спасите…

Господин молча направился к одному из шкафов, отпер ключиком дверь и достал оттуда хрустальный флакон с какой-то тёмной жидкостью. Сквозь дырочку я не смог разобрать её цвет.

– Сейчас вы примете это, – сказал он, вытаскивая пробку. – Пейте же! Вкус ужасный, но ничего не поделаешь.

Купец жадно выхватил из протянутой руки флакон и одним глотком выхлебал его содержимое. Икнул, взвыл – и откинулся на спинку кресла.

– Вот так, почтеннейший, – сказал господин Алаглани, стоя сбоку от гостевого кресла. – Вы чувствуете, как будто кусочек льда скользит по пищеводу?

– Ага! – подтвердил купец, закатив глаза.

Меж тем господин вернулся к своему столу, выдвинул ящик и достал оттуда свою драгоценность – изумруд на золотой цепочке.

– Посмотрите на этот камень, господин Баихарай, – произнёс он совсем иным тоном. Ни сочувствия, ни обходительности в нём не осталось и следа. – Смотрите внимательно, не отводите глаз. И слушайте счёт. Семь. Шесть. Пять. Четыре. – голос господина становился всё тяжелее, у меня даже мурашки по голове забегали. – Три. Два. Один. Ты не можешь поднять руки. Ты не можешь встать. Ты не можешь повернуть голову. Ты можешь только одно: смотреть на камень, слушать и правдиво отвечать. Ты понял, Баихарай?

– Да! – выплеснулось из купца.

– Я сейчас расскажу тебе одну историю, купец. Историю про одного торговца зерном, который поднялся только в последние три года, а до того был просто зажиточным селянином, скупавшим просо и рожь у бедных своих соседей. Селянин этот некогда женился на молоденькой девушке из бедной семьи. Девушка вскоре умерла, и отчего она умерла, никому и в голову не пришло поинтересоваться. Долгое время селянин жил бобылём, но потом положил глаз на вдову. Назовём эту вдову Гиудахойи. Помнишь такую, Баихарай?

– Да! – прошептал купец. Уж на что у меня слух чуткий, а и то еле разобрал.

– А у вдовы была девятилетняя дочь. Звали её… ну, хотя бы Хасинайи.

Я чуть не вскрикнул.

– Продолжим нашу историю, Баихарай. – Господин Алаглани говорил так, будто каждым своим словом забивал гвоздик. – Селянин дорвался до женского тела, но после медового месяца стали томить его и другие желания. И всё чаще посматривал он на свою падчерицу. Поначалу был он с ней ласков, сажал на колени, гладил… очень любил он её гладить. Удивительное дело, но самой девчушке эти ласки не нравились, дичилась она отчима. И тогда отчим решил не церемониться. Прутом да плетью он приучал девочку к покорности. Принуждал оголяться перед ним. И что самое в этой истории интересное, мама девочки не препятствовала мужу в его пристрастиях. Может, она боялась, что муж её бросит и придётся им с дочкой ходить по дорогам и просить милостыню – ибо и дом Гиудахойи, и земельный её надел оборотистый муж переписал на себя. Может, надеялась, что со временем дурная страсть сама собою иссякнет. А может, и любила… как знать? Может, она и пеняла мужу… но не при дочери.

Я слушал – и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– А когда девочке пошёл одиннадцатый год, мать её умерла. Внезапно и необъяснимо. Впрочем, кто бы стал требовать объяснений с самого богатого человека на селе, с кем дружны и староста, и окружной исправник? И после похорон богатей наш вообразил, будто ничего его более не сковывает, и принялся за падчерицу по-настоящему. Ей и одиннадцати лет не было, когда взял он её силой. А силы у тридцатипятилетнего мужика было изрядно. Девочке бы радоваться, да? Но она почему-то после той ночи тронулась умом, а вскоре и вовсе сбежала из села. Долго бродила она по дорогам, просила подаяние, и что с ней в то время случалось, никто не знает. В конце концов Изначальный Творец снизошёл до неё, и по случайности взял её в услужение один горожанин. Стирать, гладить… Но безумие девочки так и не прошло – вечно помнила она лицо своего отчима. Лицо его, и руки… и всё остальное… Он приходил к ней во сне, его лицо она могла увидеть и наяву – в лице любого мужчины, пусть даже и мальчишки младше её годами. Ей втемяшилось в голову, что отчим ищет её, хочет забрать назад. Занятная история, Баихарай?

Купец молчал и был бледен даже не как полотно – как первый, чистейший снег.

– Тебе, наверное, интересно узнать, чем закончилась эта занятная история? К сожалению, не дано человеку предугадать все пути Высшей Воли. Спустя три года тот селянин, который уже выбился в купцы и жил в городе, явился по делу к тому самому горожанину, взявшему Хасинайи в служанки. И девушка его увидела. Понятно, она вообразила, что отчим явился за ней, а хозяин, несомненно, уважит его законное требование и вернёт её на новые страдания. И потому решилась разом окончить все свои ожидаемые муки земные. Помутившись умом своим, не думала она в тот час о муках вечных. И задуманное свершила. Вот такая история, Баихарай. Нравится ли тебе?

Купец молча сидел. Кажется, у него отнялся язык.

– Она лежит за несколько комнат отсюда, Баихарай, – голос господина теперь был усталым. – Ты не хочешь последний раз на неё взглянуть? Нет? Ну и ладно. Ей тоже бы не хотелось, чтобы ты испачкал своим взглядом её тело. Пускай даже мёртвое тело. Но ты жив. Как думаешь, это правильно?

Купец молчал. Какое-то бульканье всё пыталось сорваться с его губ, но так у него ничего и не выходило.

– Что до меня, – продолжал господин, – то я считаю это правильным. Жизнь нам даёт Изначальный Творец, и никто, кроме законного человеческого суда, не вправе её отбирать даже у такой мрази, как ты. Что же касается законного суда, боюсь, с этим были бы трудности. У тебя столько знакомых среди Стражи, среди судейских… и так трудно было бы доказать обвинение… Поэтому радуйся, Баихарай. Ты избежишь суда законного. Может быть, избежишь и суда Изначального Творца. Тут мне понять трудно, Творец мне о Своих намерениях не докладывает. Но ты не избежишь моего суда. А я… – тут господин сделал паузу… – Я обрекаю тебя на жизнь. Ты будешь жить долго, Баихарай. У тебя нет и не было никакой зелёной гнили. Зато у тебя теперь есть чёрная гниль. Только что ты выпил снадобье – а точнее, яд. Чёрная гниль по своим проявлениям, чтоб ты знал, очень похожа на зелёную. С одной лишь разницей: от неё не умирают. Ты, может, проживёшь ещё полвека – но все эти годы будешь мучиться, невидимая крыса станет грызть тебе то, чем ты надругался над девочкой. Ни один лекарь не поможет тебе. Сегодняшней же ночью у тебя начнутся боли, и никакое снадобье не сумеет их облегчить. Боль доведёт тебя до границы беспамятства, но ты так и не перейдёшь эту границу, ты будешь страдать, пребывая в сознании, помня, за что терпишь кару. Ты будешь молить Изначального Творца о смерти – может, Он и сжалился, но я бы на Его месте не спешил. Иногда, впрочем, боль будет ослабевать, но только ты возрадуешься – она вернётся вновь, ещё злее. Ты никогда не будешь знать заранее, когда боль тебя скрутит, а когда даст недолгую передышку. Ну, разумеется, у тебя будет возможность прервать своё бессмысленное существование – но помни, что там, за гранью, встретишься с Хасинайи, и вряд ли тебя обрадует эта встреча. Сейчас ты встанешь, Баихарай, и пойдёшь домой, а всё услышанное до ночи забудешь. С первой же болью к тебе вернётся память. И сразу предупреждаю: даже не думай свести со мной счёты. При первой же попытке назвать или написать моё имя боль замкнёт тебе уста и парализует пальцы. И любые другие способы мне отомстить выльются тебе лишь в усиление боли. Иди же, Баихарай. Просыпайся! Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! Вставай! Вставайте, любезный господин Баихарай. Вы что-то на секундочку впали в беспамятство, это бывает, когда слышишь столь серьёзный диагноз… Но не отчаивайтесь, мы вовремя начали лечение, и недуг ваш, уверяю, вскоре отступит. Да, о деньгах. Пока с вас сотня огримов, а дальнейшее лечение, само собой, потребует дополнительных средств. Извольте расплатиться… Благодарю вас! Сейчас мой слуга проводит вас до вашей повозки! Зайдите через неделю, я произведу очередной осмотр.

Я еле успел из-за ковра выбежать и встретить купца, выходящего из кабинета. Честное слово, почтенные братья! Знаю, какой великий грех, знаю! Но мне ужасно хотелось в тот миг выпустить ему кишки! И ведь, как понимаете, было чем. Одно лишь меня остановило: господин Алаглани уже вынес приговор.

Лист 18.

Вечером того же дня похоронили мы Хасинайи. Могилу ей вырыли в саду, возле кустов белого розоцвета. Сейчас это были голые мокрые ветки, а летом как тут всё цвело… Она, вспомнилось мне, эти бутоны себе в волосы вплетала. Белое на чёрном… Опустили мы в чёрную яму её завёрнутое в белую холстину тело, господин, по старому обычаю, бросил вниз две серебряные монеты, а потом закидали землёй – и холмик небольшой получился. Никаких слов никто не говорил, а я, конечно, ночью туда удрал и прочитал всё последование на воздушное странствие души. Понимаю, почтенные братья, многие из вас не согласились бы со мной, но я уж так решил. Пусть и наложила она на себя руки, да ведь безумицей была, а стало быть, вина на ней поменьше.

Спрашиваете, заметил ли господин моё ночное отсутствие? Ничего он в ту ночь заметить не мог, ибо сразу, как вернулись все в дом, поднялся в кабинет и велел подать ему вина. Причём не абы какого, а крепкого, харамайского. Я уж ему и закуски всякой-разной притащил, но ничего он есть не стал, а только молча пил. А я в чуланчике сидел и ждал, когда погонит он меня за очередным кувшином. Три кувшина в общей сложности господин Алаглани высосал, и тогда лишь его взяло. Впервые видел я его крепко пьяным, и скажу, что лучше бы и не видел.

Сперва он казался вполне в порядке, только молчал и пил, пил и молчал. Потом затуманило ему голову – встал он из-за стола и сел на ковёр, скрестив ноги. Сидел так, раскачивался – не взад-вперёд, а вправо-влево, и что-то тихонько напевал, вернее, мычал без слов. Прислушался я – и сделалось мне страшно. Это ж он колыбельную пел!

А потом бледное его лицо начало краснеть, и пробудилась в нём ярость. Встал он, пальцы в кулаки сжал и оглядываться принялся, словно лютого врага рядом искал. Я уж решил было, что сейчас он меня по пьяному делу отлупит по первое число, потому что рядом-то никого более и нет. Уж мысленно решал, как поступить мне – защищаться или смиренно побои принять. Но оказалось, не я один в кабинете был. Ещё ведь и кот! Вот на него-то господин гнев свой и обратил. Уставился так, будто впервые видит, а потом как заорёт: «Тварь! Сволочь! Людоед!» И с размаху по нему пустым кувшином!

Кот до того на подоконнике сидел, но в последний миг сиганул на книжный шкаф, а кувшин в окно врезался, зазвенело разбитое стекло, посыпались осколки. Только господин на это ни малейшего внимания не обратил, а принялся искать кота глазами. Обнаружил его на шкафу – и снова кувшином. И кричал: «Убью, тварь! К бесу оно всё! Мразь дохлая! Из-за тебя же всё! Из-за тебя!». Нет, почтенные братья, снова он не попал. Хотя, надо сказать, метил довольно точно, не настолько уж вино его перекрутило. Но кот оказался таким шустрым, что будь господин трезв, и то вряд ли попал бы. Я даже думаю, что и у меня бы ничего не вышло. Казалось, кот заранее знает, куда полетит очередной кувшин, и в самый последний миг перескакивает в другое место.

В общем, представьте себе эту картину: весь кабинет в глиняных черепках, по ковру недопитое вино пролилось, в разбитое окно мокрый ветер хлещет, статуэтка мраморная, дракона изображающая, вдребезги, несколько книг из шкафа выпали, вспорхнули страницами, точно птицы крыльями, и на пол свалились. Кот уже давно из комнаты выскользнул, убежал куда-то спасаться. А господин Алаглани, первый столичный лекарь да аптекарь, сидит на ковре, прямо там, где лужа от вина получилась, и плачет. Не в голос, а просто трясутся у него плечи и катятся по щетинистым щекам слёзы.

Ну, понятное дело, я указаний ждать не стал. Ни на какие указания господин был в ту ночь не способен. Ухватил я его подмышки, потащил в спальню. А он, между прочим, тяжёлый… Будь у меня такие же мускулы, как у Тангиля… но мне таких мускулов по меньшей мере четыре года ждать. Потому и намучился я, раздевая его и на постель втаскивая. Одежду перепачканную унёс вниз, в мойню… раньше бы Хасинайи стирала, а теперь самому пришлось. Правда, сперва я вернулся в кабинет и убрался там, насколько это возможным оказалось. Мраморному дракону конец пришёл, оконный проём я холстиной завесил – не время было вставкой новых стёкол заниматься. На ковре пятно засыпал солью, потом, когда высохло, то почти и незаметно стало. А господину в спальню тазик притащил, потому что должно ведь всё выпитое из него извергнуться.

А как навёл я порядок, то и пошёл в мокрую ночь, над холмиком читать. Сами знаете, долгое это дело. Прочитал – да и вернулся в дом. Промокшую рубаху скинул, повесил сушиться – и до рассвета писал по памяти все те слова, что сказал господин купцу Баихараю.

Заодно и обдумал случившееся. Первое, что удивило меня – это состав зелья, от которого, как пообещал господин, чёрная гниль у купца начнётся. Кроме ветродуя, все травы не особо сильные. Неужели вместе они такую мощь дают? Потому и приписал я на том листке, чтобы наши братья, лекарским искусством владеющие, дали своё заключение, возможно ли сие. И забегая вперёд, напомню, что мне было отвечено. Что недуга, чёрной гнилью именуемого и описанного мною, лекарская наука не знает, а что сочетание указанных трав лишь ослабляет человеческую волю. А я и предвидел, что такое мне ответят. Потому и уверился, что если и впрямь купца боли начнут мучить, то вновь господин чары сотворил. О том, что за купцом проследить надо, я тоже написал. И потом долго сомневался, правильно ли поступили наши братья.

Второе, о чём я тогда задумался – а откуда господин всё узнал? Ну ладно, историю Хасинайи он мог от неё услышать. Или – поразила меня жуткая мысль – увидеть. В зеркалах, во время сна её. Что, если эти зеркала и свечи – средства для чародейства? Но коли так – то ведь о каждом из нас господин мог видеть в зеркалах правду! Стало быть, и обо мне! Не правду купецкого сына, на рудники обречённого, а мою трактирную правду! С другой стороны, в таком случае со мной бы давно уж беда случилась – телега, если не что похуже. Что господин сделает с разоблачённым нюхачом? Коли милостив – то выдерет до полусмерти и выбросит за ворота. Коли суров – избавится, да так, чтобы никому уже ничего такой слуга не поведал и никто чтобы ничего не заподозрил. Значит, или телега, или попросту отравил бы он меня. С его-то лекарским искусством запросто можно такой яд составить, чтобы смерть всем показалась естественной. Но вот уже четыре месяца я пребываю в его доме, и ничего плохого со мной не случилось. Значит, ничего он обо мне не проведал, и значит, ничего такого в зеркалах не увидеть.

Но хоть и отлегло у меня от сердца, а всё равно не мог я до конца успокоиться. Ладно, пусть всё он от Хасинайи узнал, разговорив девчонку. Может, камнем своим правдивость слов её проверяя… Но откуда узнал он, где искать её мёртвое тело? Что он делал в лаборатории? Зачем ему понадобилось брать туда её вязание? Получалось, что через это вязание каким-то образом – наверняка чародейским! – выяснил господин, где она повесилась. Потому-то, видать, сам за кучера и правил.

А ещё хотелось мне знать, что было в лаборатории после того, как положили там тело Хасинайи. И совсем уж мрачные мысли у меня крутились. Но тут, почтенные братья, нет ничего твёрдо установленного. Только мысли, которые сейчас излагать уже и незачем.

А ещё угнетало меня, что по-прежнему ни на шаг не приблизился я к разгадке – каким образом господин чародейства свои творит. Впрочем, утешился тем, что времени у меня ещё много. То есть это я тогда так думал.

Ну, словом, той ночью я почти и не поспал. Оттого весь день вялым был, но господин на меня не ругался. Он встал довольно поздно (кстати, тазик пригодился), ни слова не говоря, облачился в новую одежду, возле постели ему приготовленную, пошёл на двор умываться. А после всё было как всегда, и ничего не сказал он о случившемся ночью. Может, и забыл? После такой пьянки, слышал я, иной раз память у человека отшибает. Но всё-таки память памятью, а разгром в кабинете – вот он, перед глазами. После завтрака мы с Тангилем новое стекло вставили, и хорошо, что с ним – трудное оказалось дело, один бы я мог и не справиться, ибо раньше такого мне не доводилось.

Но кроме вставки стекла, ничем тот день не запомнился. Всё было как всегда. После завтрака трезвый и мрачный господин Алаглани уехал в город, взяв с собой Халти, после обеда был приём, и без толку я торчал за ковром – опять обычные люди с обычными своими недугами. После ужина я сказал господину, что голова побаливает, и разрешил он мне сразу идти спать.

И приснился мне необычный сон. Рассказать? Извольте, почтенные братья.

Приснилось мне, будто я мышь. Серая такая, мелкая. Но притом всё понимаю, как человек. И вот я в большущем полутёмном амбаре, там зерно, видимо-невидимо зерна в ящиках из досок. Прогрызть дырочку – как нечего делать. И такая радость огромная – моё это всё, и навсегда, и больше никаких ни бед, ни опасностей. Но только я подумал так – тут же в амбаре кот объявился. То есть именно наш кот, любимец господина Алаглани. И прыг на меня, а я от него, и так мы носимся, носимся по амбару, ящики сшибаем. Зерно сыплется, глазищи кошачьи пылают, словно угли. Только не красные, а зелёные. И понимаю я, что нет мне спасения, нет тут никаких дырочек и щёлочек, куда бы шмыгнуть можно. Играет он со мной, котяра, а как наиграется – сожрёт. И так грустно мне стало – и не оттого даже, что конец пришёл, а того чувства жаль, той радости. Хоть бы на миг, думаю, её вновь испытать. А кот меня гоняет, прыгает – и нарочно чуток в сторону сворачивает. Ну, думаю, ты играешь, а мне с того какое удовольствие? Раз уж суждено тебе меня схарчить, то пусть оно так случится, как мне хочется, а не как тебе. И прыгнул я на кота, зубами в нос ему вцепился. А зубы у меня – ну, у мыши то есть – острые, длинные. Орёт котяра, головой во все стороны что есть сил мотает, сбросить меня хочет. Я подумал тогда, а что ж он лапами-то меня не собьёт? Глянул – а лап-то у него и нет, вместо лап – клинки сабель. Длинные, тонкие, прыгает он на них, а они пружинят. Ну а мне что, я знай себе в нос ему вгрызаюсь, во рту вкус крови, орёт котище, и никак эта пляска не кончится. Скучно мне тогда стало, и вся злость на кота вмиг прошла, как тряпкой половой её стёрли. Даже жалко его сделалось, зверюга-то неразумная, а что сожрать меня вздумал, так на то и кошачья его природа. В общем, разжал я зубы, на пол прыгнул. Он, конечно, за мной. Уже не играть хочет – за боль отомстить. Очень ясно у него мысли на раскровяненной морде написаны. И тут соображаю я: зерно! Зарыться поглубже, авось не достанет. Все ведь ящики мы перевернули, на полу дощатом целая гора зерна, чуть ли не до потолочных балок. Зарылся я, точно крот в землю, и смотрю – коридор получился. И я коридором этим крадусь, уже не мышьем обличье, а в своём собственном. В левой руке свечка у меня сальная, а в правой – заточка из плотницкого трёхгранного гвоздя. И слышу над ухом слова: «Ну и куда же ты собрался?». Чей голос, никак не соображу, но чувствую – знакомый. Хочу обернуться – а не могу. Точно держит кто сзади голову. Тут я дернулся всем телом, и больно вдруг стало.

Проснулся от того, что рука болит. А уже рассвело, между прочим, и господин встал, во дворе, голый по пояс, водой холодной омывается. Поднялся я, засоней себя ругая, на ладонь свою правую глянул – а там и впрямь след от заточки отпечатался. Ну, вскоре затянулся он. Вот и по сей час, почтенные братья, не знаю я, что это было. Наверняка знак какой-то, но от кого, и как его понять?

…А дальше дни потянулись один за другим, и всё было как раньше – только вот стирать нам самим приходилось. Птицу почти всю господин велел на мясо забить, оставил только в курятнике нескольких несушек. А прочей работы по дождливому осеннему времени было немного, и ребята больше проводили времени в людской, чем в саду или в огороде. Только Алаю забот не уменьшилось, потому что надо было переносить всё из травяного сарая в дом. Только в те дни узнал я то, что следовало мне выведать с самого начала. Оказывается, под домом огромный подвал есть, чуть ли не ещё один этаж, подземный. В том подвале настоящее травохранилище, а сарай – так, времянка. Он больше нужен для правильной засушки трав, а склад – здесь.

Понятное дело, я вызвался Алаю помогать – ну, хотя бы в утренние часы, когда господин бывает в городе. Всё одно интереснее, чем сидеть в его покоях и читать заданные им страницы.

Так вот, про подвал. Ведёт туда винтовая лестница, уходит она под землю примерно на пятнадцать локтей. В дальнем крыле дома, где всякие хозяйственные комнатки да чуланчики, обнаружилась дверь, на которую я раньше не обращал внимания. Да я и был там всего несколько раз, когда полы мыть велели. Думал, очередной чулан, набитый старой рухлядью – а оказалось, крошечная квадратная комнатка, может, локтей пять стороны, а посередине тяжёлый железный люк. Мы с Алаем вдвоём его откинули, и то не без труда, а уж одному точно помучиться пришлось бы.

Внизу оказалось огромное пространство, разделённое легкими дощатыми перегородками на комнаты. Но основные стены – сложены из камня, и в них вделаны железные кольца для факелов. Перегородки установлены так, что получается центральный коридор, а комнатки-склады отходят от него вправо и влево. В комнатках – сундуки и сколоченные из досок стеллажи, а на стеллажах – ящички с сушеными травами. И всё там упорядочено, на дверях каждой комнатки написано, какого рода там снадобья, а уж на стеллажах то же самое расписано детальнее.

Да, хоть там и есть кольца для факелов, но факелы жечь господин Алаю строжайше запретил. Всё ж сухое, не приведи Творец, полыхнёт. Так что мы туда с фонарями спускались. Обычные такие фонари – внутри стеклянного колпака толстая свеча горит, и вверху колпака дырочка для воздуха.

А ещё там есть хитро устроенная печь, от которой тянутся медные трубы и проходят под полом каждой комнатки. Зимой печь эту топят, и горячий воздух идёт по трубам, согревая. Алай объяснил, что греет не так чтобы сильно, без тёплой одёжи скоро мёрзнуть начнёшь, но всё это устроено не чтобы людей греть, а чтобы травы. Нельзя им, даже сушеным, быть на таком морозе, от коего вода застывает.

Ну, вы понимаете, о чём я подумал. Правильно! Раз уж есть такой подвал, то как не быть подземному ходу? Может, даже и за городскую стену. Только Алай про ход ничего не знал и никаких люков подозрительных тут не видел. Покивал я, а сам решил, что как только улучу свободный час, тут же постараюсь разнюхать. Вы ж понимаете, что всякий уважающий себя чародей должен о лисьих норах думать. Даже при Новом Порядке.