Текст книги "Восстание на Боспоре"

Слабостью Зенона было пьянство. Он вдохновенно и долго мог поучать, выпив фиал хорошего вина, его лицо, особенно нос, наливались краской. Но царевич слушал рассеянно. Савмак же не пропускал ни одного слова. Старался проникнуть в суть противоречивых утверждений дядьки, часто спрашивал его о многом в отсутствие царевича. Тот снисходительно отвечал, а иногда даже рассказывал вещи, о которых не упоминал при Перисаде.

Так Савмак узнал от Зенона, на беду свою, о рассказах Ямбула и Евгемера про далекие страны, где все люди равно счастливы, и многое другое.

Заметив, что Савмак стал смело держаться с царевичем и даже вступать с ним в спор, Зенон однажды сказал:

– Слушай, Савмак, ты помнишь мой рассказ о знаменитом певце и музыканте, по имени Тамирис?

– Знаю, наставник, помню. Кифаред Тамирис захотел соревноваться с музами…

– Верно. А что дальше?

– Музы, боясь, что Тамирис превзойдет их в пении и музыке, ослепили его…

– Истинно так! Не забывай о судьбе этого человека!

Но Савмак не понял намека старого воспитателя. Он не замечал и того, что неприязнь и ревнивое чувство Перисада к нему растет. Он с увлечением повторял то, что промелькнуло мимо ушей царевича, а однажды рассказал ему о том, что далеко среди южного океана есть остров, где живут люди, у которых все общее. Эти люди равны между собою.

– В этом Солнечном царстве, – говорил Савмак, блестя глазами, – нет рабов и господ, там все люди – братья! Они трудятся лишь для того, чтобы иметь пищу и одежду, они не знают, что такое бедность и богатство… А вот еще. У Евгемера описана жизнь «счастливых панхейцев». У них тоже нет рабов. Все люди делятся на группы – жрецов, ремесленников, земледельцев и воинов-пастухов. Все они свободны и одинаково счастливы!

– Это интересно, – вздыхал царевич, невольно поддаваясь влиянию пылких слов своего слуги. – Хорошо тебе: слушаешь, что Зенон говорит, ешь да спишь. А я – царский сын, должен думать о многом, присутствовать на молениях, встречах… А теперь я еще жрец Аполлона и принимаю участие в… управлении государством!.. Да!.. Вот сейчас скифы опять хотят воевать с нами…

– Скифы? – насторожился Савмак. – Хотят воевать с нами?… И ты решаешь такие дела?

– А как же! – с важностью ответил царевич.

После минутного молчания Савмак неожиданно предложил:

– А вот будешь царем – сделай так, как в панхейской стране!

– Захочу – сделаю!

– Не сможешь… – покачал головой Савмак.

– Я не смогу? Я? – Царевич вспыхнул в возмущении и вскочил на ноги. – Да как ты смеешь говорить такое! Забываешься, раб! Я – сын царя! Я Спартокид, а Спартокиды все могут!

– Истинно царственные слова! – изрек торжественно дядька, появляясь в дверях со свитками под мышкой. – Как сладко слышать такую речь!.. Итак, начнем урок…

Савмак давно стал замечать, что Зенон весьма непоследователен в своих поучениях. Он, видимо, совсем забывал, о чем говорил вчера, и ежедневно начинал сначала или противоречил сказанному накануне. Так получилось и в этот раз. В прошлый урок он утверждал, что скифы полуживотные и не способны ни к чему, кроме рабства. Сейчас начал рассказывать о том, как скифский царевич Анархарсис был признан одним из семи мудрецов мира, изобрел горящий трут, двузубый якорь и гончарный круг. И прославлял скифов за то, что они победили царя Дария Персидского, уничтожили войско царя Кира, а его самого предали смерти. Рассказывал, как они разгромили македонского полководца Зопириона, наводили ужас на Египет и его царя Везосиса и полторы тысячи лет взимали дань с азиатских стран. Лишь ассирийский царь Нин прекратил выплату этой дани.

Все эти повествования звучали странно и некстати перед началом новой войны Боспора со Скифией.

Зенон накануне с важностью поучал царевича, как нужно угождать богам Зевсу, Аполлону, Афродите, напоминал о родстве Спартокидов с Посейдоном и Гераклом. Сегодня же, сидя в своем кресле с опухшим от вчерашней попойки лицом, он сокрушенно изрекал то, что эллинские боги – всего лишь олицетворение природы и человеческих страстей, бог же над миром один, имя ему– Разум!..

– Отец логики Аристотель и учитель его Платон утверждали, что миром правят не развратные олимпийские боги, а Разум, названный мудрецами «первым двигателем» всего сущего!.. А Сократ учил, что бог – это внутренний голос, что удерживает нас от дурных поступков…

– Ну, а какому богу ты поклоняешься? – спрашивал его Перисад удивленно.

– Мой бог – великий Нус! Суть – разум. Разум – это сила, движущая материей. Он всюду – в делах человеческих, в рое пчел, в шуме горных потоков и в свете солнца… Великий Нус!..

Говоря это, Зенон многозначительно поднимал палец.

В словах его все отчетливее звучали нотки печали и уныния. Рассказывая о семи чудесах света, он под конец покачал головой и заключил меланхолически:

– Но и чудеса света не вечны, как не вечны боги, не вечны люди и их деяния. Сады Семирамиды – в развалинах. Храм Артемиды Эфесской – сожжен безумцем Геростратом. Землетрясения разрушили величайшую статую Колосса Родосского, и никто ее не восстанавливает. Фаросский маяк тоже был разрушен, ныне восстановлен, не знаю, надолго ли… Одно ясно – все в мире не вечно!..

Перисад, обычно безразличный к речам своего наставника, сейчас был возбужден беседой с Савмаком о всемогуществе Спартокидов, и ему захотелось возразить старому учителю.

– Вечна лишь слава Спартокидов и созданная ими держава! – неожиданно и резко поправил Зенона царевич, вставая во весь рост и оглядываясь надменно, как бы спрашивая взглядом: «А ну, кто не согласен со мною?»

Зенон замер на миг с раскрытым ртом, потом сообразил, что сказал неладное, и кубарем скатился с кресла. Упав ниц перед царевичем, он весь в слезах произнес:

– В великом потомке славного Спартока и божественного Перисада мудрость сохраняется, как вино в золотом сосуде! Сосуд полон, и больше не требуется пополнения извне!.. Твое обучение закончено. Ты – созрел. Что моя мудрость перед твоей? Всего лишь пересказ того, что изрекли древние мудрецы. Ты же мудр от рождения!..

Савмака поразила эта сцена. Она же явилась и последним его уроком, полученным вместе с царевичем.

Вечером на приеме у отца в присутствии Камасарии, лежавшей на ложе из-за резкого обострения болезни, наследник, желая поразить их своими познаниями, долго декламировал «Коринфские сказания» Эвмела. Получив одобрение, он пошел дальше и заявил напрямик, что как только станет царем, то перестроит царство по образцу, данному в произведениях Ямбула и Евгемера, после чего на Боспоре не будет ни голодных, ни бедных, все будут равны и счастливы.

Камасария переглянулась с царем и внимательно дослушала пылкое заявление внука, погладила его руку своей сухой ладонью и слабым голосом задала вопрос:

– Скажи, дорогой: боги всемогущи и мудры, им подчиняются все стихии, но равны ли они между собою?

– Нет, не равны… – Царевич задумался, вспоминая отрывки того, что слышал от Зенона. Потом возразил: – Но ведь боги, начиная с самого Зевса, всего лишь олицетворение сил природы и человеческих страстей. Зенон говорит, что бог един для всей земли и для всех народов, он управляет всей природой под видом Разума. Разум же, великий Нус, распределен в природе по частицам и в то же время связан со своим первоисточником. И пчелы имеют частицу божественного разума, хотя и меньшую, чем человек.

Царица опять переглянулась с ухмыляющимся царем. На ее щеках выступили пятна краски.

– Значит, твой Зенон научил тебя не признавать всесильных богов, искать разума у насекомых и сделать всех людей равными?

– Да, – подтвердил Перисад, краснея и начиная соображать, что сказал невпопад.

– Тогда скажи – как Платон разделял людей?

– На три группы. Низшую – плотскую, живущую лишь потребностями тела.

– Правильно. Еще!

– Среднюю – с зачатками души.

– И это верно. Дальше.

– И духовную. Это «пневматики», люди, способные познать высшую истину, они велики разумом, и никто не может равняться с ними, судить их. Они призваны управлять остальными людьми и всем миром.

– Хорошо!.. Как же ты думаешь сделать равными людей, столь различно одаренных? Мудрого эллина – и варвара, наполовину зверя? Благородного хозяина – и его подлого, грязного раба? Царя, потомка богов, – и нищего с гнилым дыханием?

Перисад потупил взор, понимая, что зашел далеко и заблудился. Пытаясь уменьшить свою вину, поспешил сказать:

– Это Савмак начал смеяться надо мною, сказал, что я не смог бы сделать людей равно счастливыми, как у Ямбула и Евгемера!

– Савмак? – подняла подбритые брови царица. – Раб смеялся над царским сыном? Откуда он знает, что написано Ямбулом и Евгемером?

– Он слыхал от Зенона! Он быстро изучил алфавит, даже научился сам читать книги!

Камасария сделала удивленное лицо. Царь усмехнулся.

– Великие олимпийцы! Воистину мы живем в век беззакония, – прошептала Камасария, – а обучение и воспитание наследника мы отдали на откуп пьянице Зенону и хитрому рабу!.. Иди, мой дорогой. Потом твой отец ответит тебе на все сказанное тобою. А пока – занимайся своим делом. Мы будем решать дела государства.

В тот же вечер Зенона вызвали в царские покои. Дядька направился туда с видом важным и уверенным. Знал, что дело воспитания юного Перисада идет хорошо и, кроме благодарности, ему сказать ничего не могут.

Но стражи у дверей удивленно переглянулись, когда из глубины царских палат послышались истошные вопли вперемежку с глухими ударами. Через полчаса Зенона вынесли два раба на его собственной хламиде, насквозь пропитанной кровью. Его положили на навозную кучу за конюшнями, пугая крыс и бродячих собак.

Потом наступила очередь Савмака. Его позвали в конюшню, где дюжие воины скрутили ему руки, сорвали одежды и повалили на навоз. В недоумении фаворит старался понять, что хотят с ним делать. Огненно-жгучие удары градом посыпались на его спину. Страх и ощущение невыносимой боли ножом резанули по сердцу, дурнота подступила к самому горлу. Он чувствовал не просто боль, ему казалось, что огромный костер пылает на нем, сжигает до костей его кожу и мясо, раскаленные стрелы вонзаются в тело, колют и режут его на части своими остриями. Он хотел вскрикнуть, но лишь пена клубом пошла изо рта. Ему представлялось, что его глаза вот-вот разорвут веки, выскочат из орбит и лопнут от напряжения. Мысли смешались, свет померк. Истязуемый впал в беспамятство. Его били, уже бесчувственного, долго и ритмично, как молотят хлеб на току.

Очнулся Савмак поздно ночью и увидел рядом тело Зенона. Над ними склонился, держа в руке глиняную кружку, Лайонак. Он участливо, с детским страхом в глазах улыбнулся другу жалкой, ненужной улыбкой.

– Ты не издал ни звука, когда тебя били… – одобрительно прошептал он.

Савмак тупо посмотрел на товарища, молча приложился к краю кружки и жадно выпил ее до дна. Ключевая вода освежила его. Он почувствовал себя лучше. Но когда попытался подняться, то застонал от боли. Ясно представил, что на его спине вместо кожи висят окровавленные лохмотья. Да оно так и было.

– Лежи, не шевелись, я прикрыл тебя попоной, – с робостью продолжал Лайонак, всматриваясь в почерневшее, какое-то чужое лицо друга. Особая сосредоточенность и серьезность светились в глазах Савмака, словно он решал в уме важную, внезапно возникшую задачу.

После питья Савмак впал в полусон, но все видел и слышал. Лайонак, конюшня, ночное небо смешались с призрачными красными полосами и многокрылыми птицами. Молодой конюх плакал, прислушиваясь к бормотанию и сиплому дыханию товарища.

Утром пришли два раба из наиболее доверенных, подручные управляющего дворцом. Они давно мучились завистью к молодому сатавку и сейчас стали зубоскалить.

– Жив, хитрый лизоблюд, не сдох еще! – заметил один с издевкой.

– Закончился твой праздник, шут и кривляка! – добавил другой. – Теперь твое место там, во рву!.. Высоко занесся, раб!

– Кто раб? – с неожиданным бешенством рванулся Савмак. Но его голос прозвучал слабо. Он шарил рукой, надеясь найти булыжник, чтобы пустить его в насмешников, но застонал и закрыл глаза. Все тело горело, волны жара и озноба ходили в груди, его тошнило. Хотелось лежать долго-долго не шевелясь. – Это вы рабы, – прошептал он, – а я рабом никогда не буду!

Насмешники опасливо приблизились. Лайонак раскрыл глаза в страхе. Ему показалось, что рабы хотят прикончить Савмака, и он поспешно схватил в обе руки лопату, готовясь защитить друга. Но рабы оттащили в сторону тело Зенона и унесли его, чтобы бросить в ров за городской стеной на съедение бродячим псам и воронам-трупоедам.

– А за этим, – кивнул головой один из них, – мы придем позже, когда он сдохнет!

Сообразив, в чем дело, Лайонак немедленно начал действовать.

Спустя час через задние ворота конюшни выехала арба, груженная навозом. Сверху была накидана солома. Лайонак понукал старых лошадей, стараясь выбирать дорогу с меньшими рытвинами и неровностями. И, когда из-под соломы раздавался стон, конюх испуганно оглядывался и говорил негромко:

– Потерпи, Савмак. Я отвезу тебя в твою школу. Там поправишься. А подлые псы, что утащили Зенона в ров, уже не найдут тебя.

И утирал слезы, что сами собою катились по его щекам.

Савмак бредил, молол какую-то чушь. Перед воротами школы он сбросил с себя солому и глухо стал ругаться.

– Убегу! – закончил он, бессильно опускаясь на подстилку. – Убегу в Дикое поле! К скифам! Вернусь с войском царя Скилура!..

От таких страшных слов Лайонак оцепенел в испуге. К счастью, было рано, на безлюдных улицах встречались лишь собаки да одинокие слуги, что спешили на рынок.

Задолго до рассвета толпа парней, вооруженных лопатами, метлами и скребками, не спеша двигалась в сторону рыночной площади. Ежедневный торг, что шел на пантикапейском рынке, сопровождался чудовищным его загрязнением. Гурты скота оставляли после себя кучи навоза. Торговцы рыбой и мясом нередко выбрасывали из лавок отбросы, чешую, рыбьи головы, привлекая стаи бездомных собак. На местах варки пищи к вечеру накапливались горы костей, золы и овощных очистков. С возов сваливали солому, негодные плетенки из-под фруктов, ветер разносил пух и перо битой птицы, мякину, что служила для перекладки яиц, доставляемых издалека.

Отряды городских рабов и воспитанников школы Фалдарна едва успевали до утра привести в порядок площадь и соседние улицы, работа до пота. Молодые воины с горечью говорили между собою, что они все более становятся мусорщиками и забывают ратное дело. Откуда-то шли слухи, что школа скоро будет закрыта и превращена в ночлег для рыночных стражей и уборщиков.

– Это значит, что мы ничем не будем отличаться от обыкновенных городских рабов! – досадовали воспитанники.

– Лучше бы отправляли за пролив, к воеводе Пасиону, драться с сарматами.

– И кормят все хуже и хуже. Каша без сала, хлеб из отрубей…

Однако с солдатской добросовестностью убирали ежесуточно горы грязи, спасая город от удушающего зловония и болезней, которые угрожали ему со стороны неопрятного торжища. Их назначали по нескольку человек для надзора за рабами, и они ретиво выполняли свою роль погонщиков «двуногого скота», заставляли невольников выносить нечистоты из отхожих мест и выскребать гниющие массы из-под деревянных настилов боен и рыбных рядов. Неповоротливых и ленивых щедро потчевали палками и крепкой руганью. Попадая меж возов, не стеснялись стащить вязанку сушеной рыбы, лукошко яблок, совали по карманам луковицы, чем несколько разнообразили свой стол. К рассвету исчезали. И когда агораномы, рыночные урядники, шли осматривать торговые ряды, то с удовлетворением отмечали чистоту и порядок всюду.

Подойдя к деревянному храму Афродиты Всенародной, окруженному уютным садом, двое уборщиков остановились.

– Идите, мы догоним вас, – сказал один из них остальным. Те, смеясь, пошли дальше и скрылись в темноте. Двое прислушались.

– Слышишь, Савмак, кажется поют. Значит, не спят. Зайдем!

– Иди один, Атамаз, мне там делать нечего. У меня же нет подруги среди прислужниц богини.

– Ты постоишь в садике, а я сейчас же вернусь, только посмотрю, что там делается.

– Хорошо.

Скрипнула калитка, и они ступили на аллею сада, которая упиралась прямо в фасад храма, смутно белеющий своими колоннами.

За храмом оказалась еще одна калитка, а за нею низкое строение. Сквозь заросли кустов были видны слабо освещенные окна. Глухо доносились звуки пения.

Атамаз смело приоткрыл дверь. На его лицо упала желтая полоска неровного света. В нос ударил густой дух вина и жареного мяса.

– Ух, – покрутил головой Савмак, – я не прочь позавтракать!

– Кажется, не удастся, посмотри!

Савмак с любопытством заглянул внутрь домика и увидел такую картину. При свете плошки, за столом, беспорядочно заваленным тарелками, обглоданными костями, кружками и бутылями, сидели два человека, почти касаясь один другого лбами. Они положили руки между тарелок с едой и тянули бесконечную пьяную песню. Один был откупщик Оронт, которого знал весь город как бесшабашного гуляку, другой… Кто это?… Савмак не удержался от возгласа изумления.

Против Оронта сидел Зенон. Можно было разглядеть его лицо, отекшее от пьянства, блестящую лысину и руки, что так часто грозили Савмаку в дни его пребывания во дворце.

– Так Зенон живой! – воскликнул Савмак. – Ведь его на моих глазах два раба потащили на плаще в ров!

Атамаз хмыкнул.

– Тебя, друг мой, тоже Лайонак привез еле живого на возу в соломе. А вот ты выжил.

– Но он же старик!

– Значит, живучий старик. Пойдем отсюда.

Теперь Савмак увидел в другом конце горницы спящую толстую женщину. Она всхрапывала и вялыми движениями руки сгоняла с лица сонных мух.

– Это жрица Синдида. А девушек никого нет, спят…

Выйдя из храмового садика, оба направились к рынку.

Савмак поймал себя на том, что он рад, увидев Зенона живым. И в то же время в душе его поднялась жгучая неприязнь к эллинскому миру, обида за пережитое унижение и перенесенную боль. Он ненавидел тех, кого вначале обожал. И, радуясь спасению Зенона, не мог отделаться от чувства презрения к нему. Зенон утверждал божественность царской власти, пресмыкался перед нею, а получил от нее вместо благодарности тысячу палок. Хорошо бы сейчас подойти к Зенону и спросить его: «Ну, как отплатил тебе царь за воспитание сына?»

Слухи о готовящейся войне скифов против Херсонеса и Боспора оживили в душе Савмака настроения, посеянные еще дедом Баксагом и тем скифским лазутчиком, которому он помог убежать. С чувством внутреннего торжества он представлял, какая возня поднимется на акрополе, когда полчища молодого скифского царя Палака, сына недавно почившего Скилура, вторгнутся в пределы Боспорского царства. Вот тогда он бросит эту лопату, покинет нудную школу и убежит туда, на запад, чтобы стать воином у царя сколотов! Он вместе с войсками Палака вернется в Пантикапей, только уже не полурабом, а гордым воином! Тогда-то он обязательно разыщет среди фракийских псов того, кто убил деда, и напомнит ему о своей мести!..

Его мятежные фантазии прервал Атамаз вопросом:

– Ты, когда болел, все грозил убить кого-то. А кого – я так и не понял. Видно, тех, что тебя били?

– Не помню, наверное, тех…

– Ну, а как, тебе еще не надоело убирать навоз?… После дворца-то царского – да на рынок!..

Савмаку показалось, что Атамаз подсмеивается над ним. С раздражением он выпалил:

– А захочу, то и уйду отсюда!

– Куда? Опять к царевичу? Не возьмет он тебя.

– Зачем к царевичу. Уйду совсем!

– Совсем? Куда же это?

Но Савмак не ответил. Он не вполне доверял Атамазу, полагая, что тот все еще носит в душе неприязнь к нему. Да и манера Атамаза говорить посмеиваясь и кося козлиными глазами несколько раздражала его.

Они не были друзьями. Однако среди воспитанников всегда выделяли один другого и часто оказывались рядом в строю и на работе.

Плечистый и сутулый Атамаз посмеивался, а Савмак в душе злился на него. «Чего он всегда насмехается надо мною?» – спрашивал себя чувствительный юноша. Но не уходил прочь, прислушивался к разговорам товарища, иногда не соглашался с ним, но не возражал. У Атамаза заметнее других выделялись две страсти: он любил женщин и хорошую еду. О выпивке говорил со вздохом влюбленного. Ухитрялся возвращаться из города сытым и с душком спиртного. Савмак и раньше знал, что он заглядывает в храм любви и там имеет подругу, которая припасает ему закуску и питье. Заметно было, что он старается заинтересовать в этих утехах и Савмака, но последний относился к таким попыткам с настороженностью, не зная их цели.

Они уже подходили к рыночной площади, как услышали вдали крики и брань. Похоже было, что там затевается ночная драка. Как будто послышались знакомые голоса товарищей.

– Там что-то неладное, Савмак! – встревожился Атамаз. – Бежим посмотрим!

Они, сжимая лопаты в руках, кинулись по темным улицам навстречу шуму.