Текст книги "Восстание на Боспоре"

У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча-тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.

Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками-чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.

И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.

– Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему как к нашему хозяину, с просьбой…

Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую-нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.

Требовательный и жестокий, Мандрагор, однако, не выносил сор из дома. Он расправлялся с нарушителями порядка своей властной рукой, но не выдавал их ни сотникам, ни лохагу и никогда не прибегал к помощи чуждого им царского закона. Преступников судили общим сходом и, бывало, тут же казнили своей рукой. Фракийцы жили замкнутым мирком. Они были сильны своей племенной сплоченностью, круговой порукой и особой профессиональной добросовестностью. Если их хорошо кормили и исправно платили, они были самым надежным войском. Но, не имея других побуждений к службе, кроме оплаты, наемники легко становились опасными для хозяев, если их потребности не удовлетворялись, а оплата задерживалась. Поэтому, не переставая быть требовательным начальником, Мандрагор прилагал все усилия, чтобы его воины получали обильное питание, вино, награды за усердие и договорные деньги.

Подойдя к Антифилу и Клеобулу, старшина в ответ на их немые вопросы лишь пожал плечами и усмехнулся угрюмо. Он ничего не мог поделать и в душе считал, что воины правы. Они пришли к царю напомнить условия их найма. Раз условие не выполняется, воины вправе спросить царя – в чем дело? «Мы, – нередко говорил он, – не городские воины-ополченцы, что защищают свое отечество, свои очаги и храмы. Мы воюем и несем все тяготы по охране Боспорского царства за жирную пищу, пьяное вино и полновесное золото. Кто не может платить – пусть не нанимает войск».

Шум и крики усилились. Особенно горячились молодые воины. Они были настроены очень решительно и готовились в случае отказа единодушно крикнуть, что нет оплаты – нет службы! Мечи в ножны!

Клеобул вздохнул и поспешно направился в акрополь. Но ему навстречу уже шел Саклей. Сделав успокаивающий жест, он поднялся на каменное возвышение, как всегда горделивый, но снисходительный. Он был доволен тем, что вытянул у царицы деньги для раздачи воинам. Подняв сухую руку с крашеными ногтями, объявил:

– Государь отпустил для расчета с вами две тысячи золотых!

Эти слова были встречены веселым шумом. Обе стороны были удовлетворены. Выплачивая сравнительно небольшую сумму, старый лохаг укреплял свой престиж в наемных войсках, восстанавливал среди них должный порядок и послушание.

– А теперь, – продолжал он, – расходитесь по своим казармам. Молитесь богам, готовьте мечи и доспехи к службе и войне.

Фракийцы с песнями и веселыми разговорами стали расходиться. В городских эргастериях, на земляных работах, всюду, где трудились рабы, поднялись головы, позвякивая железными ошейниками. Кто с тупой неприязнью, кто со жгучей ненавистью, рабы прислушивались к пению фракийских воинов.

– Слышишь, наемники поют после сытной еды? Им что! Кормят мясом, вином поят, деньги дают. А главное – они свободны, вооружены!

– Это их кормят для того, чтобы они не ослабли, когда нас бить придется.

– Царя чтобы охраняли зорко. А то, говорят, степные скифы опять идут на Боспор…

Саклей в сопровождении Мандрагора и двух дюжих воинов спустился к порту, где приказал разыскать наварха купеческой флотилии, задержанной в пантикапейском порту для сбора положенной пошлины. У Саклея чесались руки забрать все товары, оплаченные Карзоазом или принадлежащие ему, так как долг фанагорийцев достиг огромной цифры. Но теперь, после решения царя, обстановка изменилась, к досаде и неудовольствию лохага.

Около складов строительного леса и мрамора он встретился с навархом. Тот оказался смуглым молодым мужчиной с лицом дерзким и лукавым. Он походил скорее на пирата, чем на приказчика фанагорийского архонта.

Наварх не скрывал ликования, когда узнал от Саклея, что царь разрешил им плыть восвояси со всем грузом. Играя белками больших глаз и раздувая крылья горбатого носа, наварх сделал особый жест рукой, выражая им одновременно торжество и высокомерную насмешку.

– Слава бессмертным богам! – оскалился он, нагло смотря в глаза маленькому человечку. – Есть еще правда на Боспоре!

– Верно. Правда есть и будет! – ответил Саклей, щуря свои умные, колючие глазки. – Но вы покинете гавань лишь после того, как выполните обет вашего хозяина Карзоаза.

– Какой обет?

– Обет храму Посейдона Боспорского. Внести три тысячи золотых в храмовую сокровищницу. Ибо – слава соблюдающему свои обязанности перед богами!

– Ничего не слыхал о таком обете, – покраснел наварх. – Да так ли? Тут что-то не так, почтенный лохаг. Не перепутал ли ты по старости?

– Если сомневаешься, обратись к царице Алкмене. Может, она прикажет тебя за неверие хорошо пропарить в скифской бане гибкими лозами! Запомни: пока деньги не будут внесены, ни один корабль гавани не покинет. А для верности – взять его, Мандрагор, под стражу и держать без воды и пищи, пока не уплатит!

Саклей сверкнул глазами, его лицо выражало холод и жестокость.

– Слушаюсь и повинуюсь, – с трудом прошептал наварх. Улыбка уже не играла на его лице, наглость и самоуверенность уступили место приниженности и страху. Вместо румянца щеки залила серая бледность. Он невнятно забормотал, заявляя о своей готовности выполнить приказ царицы, хотя бы для этого пришлось продать половину матросов в рабство.

– А хлебным приставам, – резко добавил лохаг, обращаясь к Мандрагору, – не зевать и пошлину за хлеб взыскивать неукоснительно! Как и ранее, одну тридцатую стоимости груза. Ибо о хлебе государь никаких новых указаний не давал.

Дюжие копьеносцы увели своего оробевшего наварха. Саклей с тремя фракийцами направился домой, где накормил и напоил верных воинов и выдал каждому по кошельку с серебряными монетами.

– Это вам за примерное поведение сегодня, помимо жалованья. Всегда служите усердно – и будете достойно вознаграждены.

– Да будет твое имя известно потомкам!

– Сама Кибела да заботится о твоем здоровье и долголетии!

– Идите!.. Прикажи, Мандрагор, найти этого мошенника Форгабака!

Наемники вышли из богатого дома своего начальника навеселе. Пройдя несколько улиц по направлению к казармам, остановились.

– Эти деньги, – сказал старшина, встряхнув кошельком, – я отдам нашему кашевару, пусть завтра купит сала и мяса для дружины.

– Возьми, Мандрагор, и наши деньги для той же цели, – отозвались воины, с готовностью вынимая из кармана подарки Саклея.

Лохаг пантикапейский Саклей вошел в силу после смерти Камасарии.

Он имел железный характер и огромное честолюбие. Недостаток своей внешности – малый рост и слабое телосложение – старательно маскировал свободной складчатой одеждой, всегда чистой, сшитой из лучшей шерстяной ткани. И теперь, будучи уже человеком, ступившим на наклонную дорогу старости, не терял своих привычек, держался бодро, как выражаются, «петушком», тщательно подстригал острую бородку и завивал седеющие волосы. Его маленькие ручки, розовые и чистые, сверкали перстнями, ногти блестели от восточного лака. Этот аккуратный сухонький человечек не казался старым, несмотря на седину и морщинистый лоб, его глаза смотрели внимательно и остро, он прекрасно слышал и видел все, что творилось вокруг. И столь же прекрасно понимал тяжелое положение Боспорского царства.

В ответ на обострение обстановки в Тавриде он поднял на ноги все наемные фракийские отряды и двинул более половины их на западную границу. С ними уехал и его старший сын Атамб, ныне один из военачальников. Младшего сына, своего любимца Алцима, Саклей оставил при себе.

Его сыновья мало походили друг на друга.

Атамб, толстый и неуклюжий в юности, теперь стал детиной с крупными чертами лица, толстой шеей и могучей грудью. Физически сильный, он не обладал живостью ума, по-прежнему выглядел неопрятным, прославился же как один из бесшабашных гуляк Пантикапея. Его чаще можно было видеть в винных погребах, чем в храмах и гимнастических палестрах. Его знали как откровенного и беззастенчивого поклонника Афродиты Всенародной, сластолюбца и завсегдатая домиков гетер. Там он устраивал дикие оргии, окружал себя обнаженными танцовщицами, его грохочущий хохот и пение напоминали ржание лошади. Одно упоминание об Атамбе вызывало среди благонамеренных людей смущенный смех. Быть в обществе этого парня – значило попасть в число оригиналов, скандальные слухи о которых передавались шепотом, как неприличные. Но гуляка и обжора мало считался с хорошим тоном и общественным мнением. Он имел возможность сорить деньгами и пользовался защитой отцовского имени и высокого положения.

Несмотря на это, Атамб все же считался добрым малым, хорошим воином, на него можно было положиться, направляя его с войском на рубеж царства.

Саклей страдал втайне от дурных поступков своего сына, но также видел в нем неплохие задатки воина, способного повелевать людьми и повести их в бой за Боспорское царство.

Однако чувства отца были полностью отданы Алциму, внешностью напоминавшему Саклея. Щеголеватый и чистый лицом юноша хорошо воспринял эллинское образование и приличные манеры, знал историю, читал древних писателей. Его увлекали сказочные описания подвигов Геракла, он восторгался военным и государственным гением Александра, но не проявлял той энергии и интереса к внешней деятельности, которые всегда переполняли его отца. Задумчивый и мягкий, с аристократическими манерами, Алцим любил уединение, был предприимчив лишь в мечтах и являл собою противоположность общительному и напористому Атамбу.

Саклей не терял надежды, что Алцим продолжит дело отца, окажется тонким придворным и политиком и они вместе с Атамбом, грубым воином и человеком большой физической силы, смогут достигнуть влиятельного положения в царстве, дополняя один другого.

Старик препятствовал порывам Алцима стать солдатом, стараясь развивать в нем духовное начало. Юноша преуспел в науках, но ему не хватало характера, сильной воли, которая единственно может придать действенность накопленным знаниям и природному уму.

Сейчас Саклей держал младшего сына в имении на Железном холме, расположенном к северу от Пантикапея, недалеко от рыбачьего поселка Парфения, являющегося местом переправы через пролив.

Там же, в имении, находилась и супруга вельможи – Афродисия. Женщина издавна терзалась страшными видениями. Ее преследовали летучие змеи с огненными глазами, ночные призраки вылезали из печей и устраивали пляски с гиком и свистом. Женщина кричала ночами, в ужасе бегала по коридорам огромного дома, пытаясь скрыться от кошмаров, часто падала и ушибалась. Ее пробовали лечить заклинаниями, надеясь спугнуть духа, что вселился в нее. Придворный лекарь Эвмен давал ей чемерицу, рассчитывая изгнать хворь с рвотой и поносом, но все безуспешно.

– Ты, Алцим, – наказывал Саклей сыну, – будешь хозяином в имении на Железном холме. Учись приказывать людям и следить за рабами. В имении – половина богатств наших. А также следи за матерью, ибо нерадивые слуги не углядят за нею. Она может в припадке повредить себе.

Алцим без большой охоты направился выполнять отцовское поручение, ибо, как все физически слабые люди, мечтал отличиться в сражении, стать сильномогучим богатырем на удивление всему царству. Но отец был суров и тверд, спорить с ним было бесполезно.

Сам Саклей остался в своем городском доме, расположенном вблизи рыночной площади, недалеко от порта. Дом этот представлял собою почти крепостное укрепление, окруженное каменной стеной с воротами. Внутри двора располагались двухэтажные постройки, богато обставленные. Всем было известно, что в доме Саклея собраны редкие и дорогие вещи, трофейное оружие: этолийские мечи, беотийские шлемы, лаконские кинжалы, аттические мечи и панцири, фракийские дротики, скифские акинаки. Знатным гостям старик показывал дорогие скифские смарагды, лазурные камни, отливающие голубым, священные самоцветы с золотыми и кровавыми звездочками, художественные вазы из золота и электра, привезенные из Эллады, Рима, Египта, а также необыкновенно красивые безделушки из пахучего дерева тун.

Старик был религиозен и верил в приметы. Он наполнил свое городское жилище копиями священных изваяний Фидия и Агоракрита, стараясь для охраны своего богатства и благополучия привлечь весь сонм бессмертных стражей-богов.

У очагов, предназначенных для обогревания или варки пищи, стояли алтари охранительницы очагов Гестии и бога огня Гефеста. В кладовых на гвоздях висели деревянные истуканчики, изображения Зевса Ктесия, обеспечивающего изобилие. Перед входом в опочивальню хозяина у косяков двери стояли статуи Евтимии и Ареты как символы радости и добродетели.

И кто входил в городской дом почтенного боспорца – тот на каждом шагу встречался с изображениями богов и их алтарями. Ворота охраняли сразу трое – Зевс Оградный, Гермес Поворотный и Аполлон Уличный. При входе в дом посетители кланялись статуе Гекаты – покровительницы пути и оставляли посильные жертвы в небольшом углублении в стене, где любили ютиться неугомонные воробьи. Стены в коридорах и залах пестрели изображениями богов и героев и сценами из их жизни. Была даже особая молельня, где Саклей проводил часы перед сном, безмолвно советуясь со многими богами, исполненными резцами лучших ваятелей. Хозяин начинал каждый день жертвоприношениями богам и заканчивал его благодарственными молениями.

Может, этот пример благочестия, что подавал Саклей своим детям, а также атмосфера благовоний в доме и множество разнообразных идолов внесли в душу Алцима те настроения мистицизма и сосредоточенности, которые определили его склонности. Позже Алцим увлекся учением о едином боге и даже посещал собрания фиаситов «безыменного бога».

Кто смотрел на тяжелые бронзовые кольца на дверях Саклеева дома, вдыхал, проходя мимо, запахи вкусных яств, что там готовились, тот сразу рисовал себе уравновешенную, сытую жизнь этого богача и вельможи.

Кто видел Саклея рядом с царем, одетого в дорогую ткань, уверенно и остро смотрящего вокруг, тому было очевидно, что человек этот не только богат, но и знатен и сам составляет частицу верховной власти Боспора.

Так оно и было. Саклей был богат, царь ему доверял, он шел в гору, все трепетали перед ним. Но мало кто мог заглянуть в душу этого человека, а если и заглянул бы, то не нашел бы в ней ни уверенности, ни покоя. Как никто другой, старый царедворец понимал, насколько неустойчив и шаток трон Перисада и как короток тот роковой тупик, в который зашло Боспорское царство.

Кроме внешних опасностей и внутренних врагов, падения урожайности посевов, резкого сокращения торговых оборотов и катастрофического оскудения казны, дела боспорские трещали от происков богатеющей Фанагории, где архонт города Карзоаз все больше превращался в тирана.

О, как Саклей не желал брака царя с дочерью заносчивого Карзоаза! Он прекрасно понимал, что брак этот не улучшит отношений царя с городами, так оно и получилось. Зато Саклей приобрел еще одного врага в лице молодой царицы, дочери Карзоаза, которая следовала указаниям своего отца.

Старый и больной Аргот выжил из ума и творил всякие нелепицы, только чтобы помешать усилению рода Саклея. Он продолжал занимать высокую должность хилиарха, то есть тысячника, ему была подчинена большая часть вооруженных сил, хотя он и не мог использовать свою власть из-за болезни. Но и сейчас он начальствует над дворцовой охраной, ведает отрядами городской молодежи, эфебами, ему подчинены войска Пасиона по ту сторону пролива, сарматские наемные всадники. Аргот – враг и ненавистник Саклея.

И неутомимый в делах старик всегда был настороже, всюду подозревал заговоры против себя, старался успевать везде, зная, что стоит ему замешкаться или зазеваться – враги нанесут ему тайный удар в спину.

Перисад Пятый оказался ненамного лучше своего припадочного отца. Все признаки вырождения династии нашли в нем свое воплощение. Несмотря на язвительный ум и подозрительность, Перисад легко поддавался постороннему влиянию, и Саклею стоило больших усилий удерживать его в должном направлении. Досаду и неудачи царь топил в ночных попойках в узком кругу друзей. Жрица Синдида поставляла ему танцовщиц на такие ночные пиры.

Саклей не спускал глаз с царя. И никогда не ложился спать спокойно. Ночами вздыхал, ходил как тень по своим палатам, подолгу сидел в молельне, мучаясь неотвязными думами и заботами.

Отпустив фракийцев, Саклей ударил в маленький гонг, на звук которого вбежал его верный слуга раб Аорс.

– Что угодно господину? – склонился раб, выражая на бритом лице радость. – Как здоров господин?

– Плохо сплю, Аорс, – доверительно отозвался хозяин. – Что это ночью стучало во дворе? И как будто балки дома скрипели.

– Во дворе стучало? – Лицо раба быстро переменило выражение и теперь изображало напряженную мысль. – Ходил я по двору, слышал, как прошагала мимо ворот городская стража. А чтобы стучало – ни-ни…

– Как там дворовые?

– Все на местах. Работают. Никакого баловства!.. Верзила конюх хотел перемигнуться с поварихой, но я сразу же показал ему палку, а поварихе – гибкую лозу.

– Гм… дай поесть… А сам вооружись мечом, пойдешь со мною в рыбозасолочные сараи.

– Повинуюсь!

Через несколько минут проворный и бесшумный Аорс принес на подносе дымящиеся блюда, вино. Поставив все это на стол, поклонился и негромко доложил, кивнув головой в сторону дверей:

– Там этот… танаит пришел. Ждет твоих приказаний, господин.

– А, Форгабак! Зови его сюда и дай еще один фиал.

Бесшумно вошел человек, поддерживая рукой сарматский меч.

– Меч-то зачем? – сморщился недовольно Саклей. – Ты что, в эргастерий заходишь, что ли?

Форгабак торопливо отстегнул меч от пояса и отдал его Аорсу.

– Иди, Аорс, ты не нужен. А ты, служитель Гефеста, садись рядом. Ешь и пей.

Столик стоял около окна. Лучи солнца падали на коричнево-золотистые тушки дроздов, зажаренных на вертеле. В расписных тарелках имелись углубления для пряностей. Тонкие ручки хозяина не спеша протягивались к яствам и под прямыми лучами солнца казались прозрачными. Пальцы с накрашенными ногтями ломали кусочки птицы и, обмакнув их в пряную подливку, отправляли в рот. Подливка текла по жиденькой бороденке, что тряслась по-козлиному, когда Саклей жевал. Но чистоплотный хозяин брал белое полотенце и подхватывал жирные капли, обтирая рот. Проглотив, запивал еду вином из фиала.

Заметив, что гость пристально вглядывается в перстни с камнями на его руках, хозяин заметил:

– Я вижу, ты понимаешь разницу между смарагдами скифскими и иными?

– О да, – отозвался гость хриплым басом, – скифские лучше египетских и халкедонских. Даже мидийских смарагдов. Они ярче отливают зеленым цветом. Но смотрел я на твой перстень с печатью, больно красив!

Саклей покачал головой.

– Что означает этот перстень? – вздохнул он. – Этот перстень свидетельствует, что настал век печальный. Раньше наши деды не опечатывали ничего, ибо ни один раб не посмел бы что-то взять без разрешения. А теперь даже пищу и питье приходится опечатывать, иначе их растащат ленивые и жадные слуги.

– Но у тебя есть верный человек – Аорс. Он предан тебе, как собака!

– Верно. Если хозяйство Перикла, великого афинянина, вел его раб Евангел, то и мой Аорс не менее предан. Но, Форгабак, мало одного преданного раба, если остальные лукавы и лживы!

Форгабак склонил голову в знак согласия и присел на стул против хозяйского стола. Он выглядел богатырем по сравнению с Саклеем. Его круглая голова обросла волосами, свалявшимися от постоянного ношения скифского колпака. Лицо и шея были покрыты складками кожи, отвисающей всюду, как одежда, слишком свободная для ее владельца. Такие складки висели на подбородке, на щеках, под глазами и даже поверх глаз, почти закрывая их. Огромный рот с коричневыми губами изображал не то улыбку, не то гримасу, обнажая редкие зубы. Тусклые глазки неопределенного цвета выражали сладкое внимание и готовность выполнить любое приказание всесильного боспорца.

Трудно сказать, сколько лет было от роду этому человеку. Но в его складчатой коже и толстенной шее чувствовалась мощь, как у матерого вепря.

– Ну, кому я сказал: ешь и пей?

Форгабак приоткрыл рот и испустил негромкий, очень низкий звук, означающий благопристойный смешок. Иронически оглядел дроздов на красивой тарелке и протянул волосатую руку к амфоре с вином. Встряхнув ее около уха, скривился и, бесцеремонно вставив горлышко в рот, двумя глотками проглотил ее содержимое.

Подвижное личико хозяина, острое и осмысленное, дрогнуло от внутреннего смеха. Гость как ни в чем не бывало взял обрубковатыми пальцами двух или трех дроздов и, крепко мазнув ими по дну блюда, тоже отправил в рот вместе с костями.

Саклей рассмеялся.

– Знаю, что ты всем этим блюдам предпочел бы кусок конины, испеченный в золе вместе со шкурой. Не так ли? И вкуснее и сытнее!

– Возблагодарим хозяина и богов за их щедрость, – уклончиво ответил гость грудным басом и, отрыгнув, сделал благоприличный жест, показывая этим, что он сыт по горло и больше не желает.

– Ну, на здоровье, – не стал настаивать Саклей.

Аорс принес тазик, и оба сотрапезника вымыли руки.

– А теперь, – начал Саклей, – я скажу несколько слов насчет общих дел наших.

Форгабак насторожился. При всей своей тяжеловесности, он был одним из самых пронырливых и бессовестных людей своего времени. Не было такого дела, за которое он не взялся бы, чтобы получить барыш. Его самой большой страстью являлись деньги и высокое положение. Он мечтал возвратиться к себе в Танаис с тяжелой сумой и занять место одного из архонтов города – эллинарха. А сейчас считался ходатаем за свой полис перед царским двором. Однако действовал не прямо, ибо не был принят во дворце, но через покровителя – проксена, в роли которого выступал Саклей. С Саклеем его связывало много общего. Боспорскому вельможе требовались такие мастера на все руки, исполнители грязных поручений. Танаит же извлекал из своей близости к дому лохага тоже немалую выгоду.

– Так вот, – продолжал Саклей, – ты все еще водишься с Оронтом, этим обезумевшим кутилой?

– Гм… бываю с ним, он угощает меня хорошими винами.

– Продолжай. И передай жрице Синдиде, чтобы Оронту ни в чем отказа не было, но чтобы его золото и все закладные не шли в чужие руки, а в храм Афродиты Пандемос! Ясно? Казна нуждается в золоте. Деньги Оронта должны попасть в казну.

– Понял, понял, – заулыбался и закивал своими нечесаными патлами Форгабак.

– Это первое, но не главное. А теперь знай, что твои танаитские навклеры должны внести в храм Посейдона две тысячи монет чистого золота. Это будет посвящение богу. О нем уже знает царь. Пока не внесете – ни один корабль ваш не пройдет через пролив.

– Но… – морщины на лице гостя приняли продольное направление, – мы же внесли… Я сам вам…

– Подожди, не спеши, – махнул недовольно ручкой Саклей и сморщился. – То, что ты принес мне лично, я принял как знак вашей признательности мне, вашему покровителю – проксену. А теперь царь ждет от вас взноса в храм Посейдона. Я поручился за вас. И если вы не внесете – внесу я сам. Но тогда ты покинешь Пантикапей и дружбе нашей конец. Выбирай.

– Нет, ты, господин, не понял меня. Зачем же конец! Но, мудрый, внести такие деньги нашим судовладельцам будет ой как трудно!

– Врешь! Вот и врешь! Да твои навклеры и работорговцы разбухли от барышей! Смотри, я сказал тебе и повторять не буду.

– Твои слова – закон. Деньги будут внесены городом Танаисом. Я передам купцам твою волю.

– Только не мешкай. Давай выпьем еще по чаше вина и пойдем каждый по своим делам.