Текст книги "Восстание на Боспоре"

Рыбозасолочные сараи располагались в стороне от порта. Это были низкие деревянные строения с узкими прорезями вместо окон, обнесенные частоколом. Мириады мух облепили стены зданий и целыми тучами кружили над грудами зловонных отбросов, сваленных тут же. Бездомные собаки стаями кочевали около, стараясь держаться поодаль от хмурых караульных, что ходили вокруг с копьями, томясь от летнего зноя и скуки.

Рыба являлась второй по значению статьей боспорского вывоза. Недаром на монетах Пантикапея встречается изображение осетра. Такие монеты называли «боспорскими рыбками», подобно тому как в Афинах деньги с совой шутливо именовали «лаурийскими совушками». О рыбных богатствах Азовского моря рассказывали в далеких странах. Афинский ученый Архестрат написал целую книгу о боспорской соленой рыбе. А эллинское название Азовского моря – Меотида производили от слова «мата», что значит «кормилица». Здесь ловили осетров, белугу, севрюгу, кефаль, скумбрию, бычка, сельдь, хамсу, а также тунцов, пеламиду, дельфина. Летом рыбачили сетями, крючьями. Зимой шел подледный лов при помощи остроги и «гангамы», то есть круглого сачка, которым рыбу выкидывали из прорубей на поверхность льда.

Рыбу везли из дальних заливов: Большого и Малого Ромбитов, от рыбачьих селений Лиана, Акры, Кремн и Рыболовни Бога, расположенных по берегам Меотиды. Рассказывали, что в местечке Конопии даже волки питаются рыбной пищей, пожирая ее в кучах, куда рыбаки сваливали отходы от обильных уловов. Якобы, не находя достаточно пищи, волки подкрадываются к хижинам и рвут сохнущие сети. Чтобы не было такого, рыбаки специально для волков привозят целые корзины менее ценной рыбы и пополняют ею «волчьи кучи».

В былое время соленая и копченая рыба, балыки и маринады шли в Афины. Греки всегда были большими любителями рыбных блюд, умело готовили и высоко ценили их. Теперь главным потребителем боспорской рыбы стало Понтийское царство. Но Митридат требовал товара подешевле и побольше. Сушеная и соленая сельдь, хамса, тарань шли на потребу огромному войску понтийскому. Чтобы удовлетворить спрос, боспорцам пришлось перестраиваться. Вместо изготовления дорогих деликатесов из отборной рыбы, теперь занимались сушением, копчением и засолкой более дешевых сортов. По римскому образцу строили цементированные ванны с навесами от дождя, ставили шесты с веревками для сушки, расширяли коптильни. Это потребовало увеличения числа рабов, подвоза соли, постройки причалов для многочисленных рыбачьих судов.

К закату солнца море пестрело от сотен парусных суденышек, перегруженных уловом. Всю ночь напролет изможденные невольники выгружали корзины с серебристыми судаками и скумбриями. Запахи засолочных ванн отравляли воздух Пантикапея.

Чтобы рыба не испортилась, потрошение, подготовка к вялению и засолке не останавливалось ни на минуту, шли круглые сутки. К рыбным сараям подвозили вязанки факелов для освещения ночью. Рабы ели и спали на ходу. Их ропот доносился до самого царя. Приходилось применять строгие меры, чтобы работа не прекращалась.

Саклей знал об этом и явился сюда лично, желая убедиться в действительном положении дел.

Его встретил главный эргастериарх Кефалон, уже немолодой мужчина с низким лбом и косматыми бровями, смотрящий хмуро и озабоченно. Он весь был осыпан перламутровыми блестками чешуи, одежда его провоняла рыбным духом. В руках держал увесистую палку.

– Как идет работа?

– Порченой рыбы нет. Успеваем. Но трудимся очень много. Надсмотрщики совсем запарились. Воины-стражи почти не отдыхают. Сам вот бегаю всюду с палкой. Вчера оступился и упал в засолочную ванну.

– И что же?

Кефалон оглянулся и, снизив голос, сообщил:

– Сделали вид, будто не заметили этого. А когда я закричал, двое подошли не спеша и спросили, что мне угодно. Я им говорю: «Помогите выбраться, скоты!» Тогда они также не торопясь пошли за шестами и протянули их мне: вылезай, мол, сам. Я вылез. Никто не подошел отряхнуть меня, выжать рассол из платья.

– Распустили, распустили работников. Смотри, Кефалон, как бы тебе не пришлось ответить за плохую работу. Что рабы-то? Ворчат, возражают, требуют отдыха?

– Некоторые – да. А большинство – другое. Больше шепчутся между собою, а подойдешь – расходятся.

– Ага! Пойдем посмотрим. Аорс, иди справа от меня и будь настороже. Позови, Кефалон, двух сильных стражей.

Окруженный охраной Саклей вошел в рыборазделочное отделение, где за длинными столами стояли сотни человек, вооруженных короткими ножами. Они вспарывали более ценную крупную рыбу, быстро отделяли требуху, что шла на приготовление соусов, а тушки бросали в корзины, которые по мере их наполнения уносились в засолочные отсеки.

– Работать! – загремел Кефалон. Это означало, что ни один раб не смеет повернуть голову назад или отвлечься от дела, не рискуя подвергнуться жестокому наказанию.

Саклей окинул взглядом быстрых глаз все, начиная от потолка, сплошь покрытого зелеными мухами, до пола, залитого зловонной грязью, в которой утопали ноги рабов, копошились белые черви и изредка шмыгали огромные косматые крысы. Крыс в сараях было так много, что они тысячами ходили на водопой, и никто не смел помешать им. Они растерзали бы каждого, кто посмел бы преградить им путь.

По дощатому настилу между столами ходили надсмотрщики, вооруженные не бичами, как это было принято на кораблях, где гребцы сидели прикованные к веслам цепями, но гибкими палками. Впрочем, палки в эти дни редко пускались в дело, надсмотрщики боялись нарушить ход работы, а также опасались ответных действий со стороны обозленных рабов. Тем более что вооруженная охрана сюда не заходила, располагаясь вокруг зданий. Там под навесами коротали время целые отряды воинов. Они занимались россказнями, играли в кости, тайком приносили и распивали вина.

Численность вооруженного люда, занятого охраной рабов и обеспечивающего своим присутствием успешность подневольного труда, с каждым годом разбухала все больше. Саклей вспомнил былые годы, когда было достаточно одного человека с копьем, чтобы внушить страх и усердие ста рабам. Сегодня его поразило многолюдство охраны, что, ничего не делая, ест, пьет, получает одежду и жалованье. Хотя продуктивность рабского труда не выросла, но падает с каждым днем.

Открыв двери в засолочное отделение, Саклей вначале чуть не упал – от тяжелого воздуха захватило дыхание. Потом его поразило иное. Он ушам своим не поверил, услыхав громкий и дружный смех. Немолодой раб, совершенно лысый, с курносым лицом сатира, весь покрытый блестящей рыбьей чешуей, одетый в невообразимое рубище, катался в диком хохоте по грязному полу, держась за живот.

Остальные рабы, оставив работу, вторили ему дружным смехом.

– Что это такое? – остановился пораженный и испуганный Саклей.

Смех рабов в этом аду казался чем-то противоестественным, вызывал чувство тревожного недоумения.

До входа Саклея никто из рабов не догадывался, зачем срочно вышел надсмотрщик. Но все были рады его временной отлучке, сразу прекратили работу и, сбившись в одну кучку, оживленно заговорили.

– Слушайте, слушайте! – поднял руки молодой раб, морща в улыбке серо-бледное лицо. – Палак уже захватил западные порты и бьет всюду проклятых греков, как сокол мелкую птицу!

Он оглядел всех своими яркими глазами, из которых так и струилось молодое стремление жить и действовать, добиваться успеха и человеческих радостей.

– Я успел все узнать, пока сдавал рыбу на царскую кухню. Там меня заметила одна кухонная работница. Она вынесла мне кусок пирога с мясом, масло так и течет! Право, не вру! Я ел, ел, пока живот не раздуло. А потом я пил…

– Да говори ты дело, Бандак! – раздался спокойный и сильный, как труба, бас пожилого Абрага, старшего среди рабов. Он являлся судьей в спорах, вступался перед начальством за неопытных работников, делил кашу и луковицы поровну между всеми. Его уважали и побаивались, так как Абраг имел тяжелую руку, жесткую к тому же, как лошадиное копыто. Когда не хватало слов для внушения, он не стеснялся прекращать пререкания хорошим подзатыльником.

– Да, да, дядя Абраг, я говорю дело! Херсонес, по одним разговорам, уже сдался, а по другим – согласился на полную сдачу царю Палаку!..

Все зашумели. Черные, провонявшие рыбой царские невольники сгрудились вокруг рассказчика, их сердца бились возбужденно, груди начинали вздыматься от внутреннего волнения. То, что говорил Бандак, казалось солнечной сказкой.

– Говорят, что во всех западных портах рабы освобождены!.. Греки сами метут улицы, ломают камень и солят рыбу. А рабы пьют вино, едят жареное мясо и спят на мягких постелях с женами бывших хозяев!

Громкий взрыв одобрительного смеха был наградой рассказчику.

– Вот это истинная свобода!.. Так и надо проклятым!..

– Мало заставить хозяев мести улицы и работать – их надо убивать! Убивать!!

Коренастый, обезьянообразный Мукунаг выскочил на середину кружка и, скрипя зубами и ворочая глазами, воспаленными от соли, угрожающе потрясал огромными кулаками:

– Убивать их, убивать!

– Подожди, Мукунаг, – рассмеялся легкий душой Кукунаг, друг Мукунага. – Кого убивать-то? Рыбу? Она уже убита. Вшей? Так это ты успеешь сделать вечером. А хозяева наши еще сильны. Их не убьешь.

– Палак помог освободиться рабам Херсонеса! Поможет и нам!

– Тише вы! – пробасил Абраг, прислушиваясь. – Накликаете беду на свою голову.

Но рабы не хотели слушать своего старосту. Так приятно было чесать больное, зудящее место. Так сладко говорить о мести, о свободе, о царе-освободителе Палаке, что грядет с запада!

– Что еще слыхал? Говори, не медли, скоро вернется надсмотрщик.

– Будто после Херсонеса Палак обязательно двинется на Пантикапей. Всех освободит, а город отдаст на разграбление рабам и воинам!

– Ого!

– А если так будет, – весь извивался от вожделения Бандак, – я сразу же себе одежду добуду, красивую и богатую. Оружие нацеплю, как у царевых слуг, и буду гулять, пить!.. Девок соберу толпу!.. Э-эх!..

Новый взрыв хохота. Рабам казалось, что вместе со словами веселого Бандака солнце заглянуло в мрачный рыбозасолочный сарай.

– Вот растрясти бы наших! Надсмотрщика я кормил бы солью до тех пор, пока он не лопнул бы. И хамсы ему в рот, гнилой!

– Хо-хо! А воды не давать!

– Не давать!..

Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.

«Не ешь рыбы – не будешь болеть!» – спокойно отвечали царские приказчики.

– А я, – опять вмешался Мукунаг, – поджег бы вот эти проклятые сараи. Пусть горят вместе с крысами. А надсмотрщиков связал бы и оставил здесь на столах – чтобы изжарились!..

– Неужели правда, что царь Палак решил освободить рабов?

– Это надо еще проверить, – ворчал Абраг, – кто знает, не выдумка ли это поварих да таких вот досужих парней, как наш Бандак!

– Хо-хо-хо! – неудержимо хохотал Пойр, считавшийся не то дурачком, не то юродивым, а потому пользовавшийся некоторым послаблением со стороны начальства. – Хо-хо! Греки сами солят рыбу! Хо-хо! А рабы спят с их женами!

Он упал на пол и катался на спине, продолжая хохотать и извиваться. В это время двери со скрипом раскрылись, и перед толпой рабов предстал Саклей в окружении вооруженных людей.

– Разойдись! – в исступлении закричал Кефалон, бросаясь вперед с палкой.

Саклей остановил его движением маленькой ручки.

– Вы, кажется, весело отдохнули, – обратился он к рабам, – посмеялись. А теперь становитесь на свои места и продолжайте работу. Царь требует, чтобы ни одна рыбка не пропала. Закончите посолку – будет отдых и сытная пища. А может быть, и косское вино.

Все быстро стали расходиться по рабочим местам, опасливо оглядываясь на вошедших и на Пойра, который в судорогах корчился на полу, повторяя в исступлении:

– Рабы спят с женами хозяев!.. Хо-хо-хо!.. Хозяева ломают камень!.. Хо-хо!..

Саклей задумчиво обвел глазами всех и подарил Кефалона таким взглядом, что тот сразу сжался в комок. На мрачном лице эргастериарха изображались недоумение и растерянность.

Выступил Абраг. Он солидно провел рукой по лицу, как бы обтирая пот, потом низко поклонился Саклею.

– Разреши сказать, господин?

– Говори.

– Молодежь любит сказки слушать глупые о том, как раб жил с какой-то вдовой. А Пойр по дурости своей услыхал такую глупую байку и поведал ее молодым рабам, вот они и ржали, как кони. Одно слово – молодые. А этот, известно, дурак!

– Все?

– Все, господин.

Саклей последовал дальше, видимо успокоившись. Однако ни одному слову Абрага не поверил. Для него было ясно, что это веселье некстати и загадочные слова Пойра в какой-то мере вызваны теми слухами, что ходят среди рабов и возбуждают их.

– Ты смотри, – наказывал он Кефалону, – чтобы воины не разевали рты, а то они какие-то сонные, вялые. А рабы, сам видишь, что-то чересчур веселые. Почему? Подумай, сообрази своей головой, пока она у тебя еще на плечах. Отчего бы это радоваться и веселиться рабам? Уж не оттого ли, что ты им воды не даешь, отдыха не предоставляешь, гоняешь в хвост и гриву?…

Саклей покинул сараи озабоченный и задумчивый. Он даже не зашел в отделение дорогих соусов, где работали девушки-невольницы. Хотя любил смотреть, как красные, разъеденные до язв руки рабынь разливают по небольшим амфорам крепко пахнущие приправы, столь ценимые античными гастрономами. Такие соусы, как «муриа», приготовляемый из крови, жабер и требухи тунцов и скумбрии, или более дорогой «гарум» из султанки, «аликс» из султанки и хамсы, выдерживались месяцами, а затем в опечатанных сосудах отправлялись за море. В отличие от остальных отсеков, запахи специй не вызывали тошноты, но, скорее, возбуждали жажду и аппетит.

Но и здесь он встретил бы загадочные взгляды внезапно проясневших глаз, мог бы подслушать горячий шепот невольниц, до которых уже докатились волнующие слухи, заставляющие сердце сжиматься и трепетать в ярком пламени надежды. И здесь толковали что-то невнятное, но радостное о царе-освободителе, что даст народу счастье, рабам – свободу, всем – хорошую жизнь.

Вечером старый лохаг читал письма-донесения от Атамба с западных рубежей царства, от Алцима из имения на Железном холме.

Войска уже разместились вдоль пограничного вала и заняли села, где народ ненадежен. В имении хозяйство в порядке, жена спокойна, припадков безумия не проявляет. Все как будто бы неплохо. Однако меж строк Саклей уловил то же самое, с чем столкнулся в сарае среди рабов. Крестьяне были возбуждены и открыто говорили, что пора всех эллинов изгнать из Скифии, стать под высокую руку сколотского царя Палака, слить всю Тавриду в одно сколотское государство.

– Тяжелые времена, – прошептал старик, щурясь при слабом свете бронзовой светильни. – Теперь надежда на богов да на помощь Митридата. Но тот коварен, любит хватать чужое. Что-то он потребует за свою помощь?

Близко к полуночи вошел, как всегда, быстрый и бесшумный Аорс. Он принес поздний ужин, предварительно отведав от каждого блюда – не отравлено ли?

– Ну, как в хозяйстве?

– В хозяйстве благополучно. Прибыл гонец с той стороны пролива.

Саклей поднял голову.

– Зови!

– Покушай сначала, господин. Иначе твои силы начнут падать.

– Ну хорошо, хорошо… Что же он говорит?

– Пасион убит, его дома и эргастерии оказались в руках Карзоаза.

– Это я уже знаю. Еще что?

– Дочь Пасиона Гликерия переправилась на рыбачьем баркасе и направляется в Пантикапей.

– Дочь Пасиона? – оживился Саклей. – Это зачем же?…

Саклей положил на стол недоеденный кусок. Он уже слыхал, что Пасион убит в стычке с аланами. Но сообщение о прибытии его дочери было новостью. Мысли замелькали в голове, обгоняя одна другую.

– Надо узнать, зачем она едет.

– Кушай, господин, напрасно я говорю тебе все это во время еды.

Саклей поднял на раба свои маленькие, но приметливые глазки и прищурился.

– Слушай, Аорс, – строго сказал он, – ты знаешь, что от меня что-либо скрыть так же трудно, как носить воду во рту. Ан и прольется! И ты что-то держишь за зубами и не говоришь мне. А глаза выдают тебя. Говори, велю тебе!

Аорс стал рассказывать о том, как рабы с виноградников вместе с ватагой рыбаков бежали из Мирмекия. В Мирмекии имелись владения и Саклея. Но он и бровью не повел. Побеги рабов, ночные происшествия, ограбления и убийства стали нередки в царстве, и Саклея трудно было удивить ими.

– Не то говоришь, – сморщился он, – рассказывай главное, пока я не разгневался.

– В имении вашем на Железном холме, – начал медленно раб, опасливо поглядывая на хозяина, – происшествие: бежали два раба… Бунак и Хорей… Они убили одного из стражей и ранили…

– Кого ранили? – вскричал высоким голосом Саклей, вскакивая и меняясь в лице. – Говори!

– Алцима… – успел произнести раб, но тут же тарелка с заливной рыбой раскроила ему голову до крови. Он кинулся из комнаты, оставив Саклея бушевать.

Не ожидая приказаний, раб побежал в конюшню и велел немедля седлать лошадей. Он не ошибся. Старик высунулся из окна и неистовым голосом закричал:

– Подать лучших коней! Страже – готовиться к выезду!

После чего поспешно стал надевать панцирь и вооружаться.

Ночь была безлунная, ехать предстояло в темноте по изрытым дорогам, с риском сломать голову коню и себе.

Но Саклей был не из боязливых.

Глава вторая
На железном холме

– Осторожнее, госпожа, – мягко прозвучала сарматская речь, – дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.

– Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.

– Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас – поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.

– Поля – богатство Спартокидов, – ответила наставительно госпожа, натягивая поводья, – здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.

– А все-таки у нас в Сарматии лучше, – вздохнула ее спутница, трясясь в седле, – вольготнее среди степей. А здесь – как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев и царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень…

– Больше слушай, Евтаксия, не то услышишь. Кто это посмеет своего царя не любить, если он богами поставлен? Царь – от богов дан!

– Да, да, от богов, я знаю. Но посмотри, госпожа добрая, что это?

Ночные путешественницы, пробирающиеся верхом на конях во тьме по ухабистым дорогам, остановились на пригорке. Их взорам предстала зловещая картина. Вдали полыхали огни пожара, алый дым кудрявыми прядями расстилался по ночному небу, сыпал искрами.

Обширные поля пшеницы стали видны лучше. Колеблемые слабым ветром колосья из золотых превратились в красные. Таким же багрянцем загорелась каждая неровность дороги. Когда всадницы обратили внимание на самих себя, то увидели, что и они словно облиты кровью. Пыль, что не улеглась под копытами коней, могла быть принята за дымку, поднимающуюся от свежей крови.

– О богиня-мать, как страшно! – прошептала Евтаксия, откидывая с лица капюшон плаща. – Зришь ли, добрая госпожа, дорога-то как бы окровавлена! И все красное, страшное! Плохо встречает нас пантикапейский берег. Это дурная примета, ох, дурная!

– Молчи ты, пустомеля! – с неудовольствием оборвала свою служанку госпожа. – Или хочешь, чтобы я тебя плетью взбодрила? Вечно ты даешь волю своему подлому языку и своим предчувствиям. Какие могут быть еще приметы, если все моления и жертвы принесены богам перед нашей поездкой! И добрая к путешественникам Афродита Судоначальница, и Афродита Апатура, что учит нас обманывать врагов, были к нам милостивы, приняли жертвы. Что же еще?

– Молчу, молчу, госпожа. Что я знаю, раба твоя?… Только душа вот ноет при виде огней этих и красных отсветов…

– Они и мне неприятны. Я разумею – неспроста это. Что же случилось? Может, это сатавки бунтуют? Ты же сама говорила.

– Мне люди рассказывали… Ой, госпожа, что это? Смотри, вон скачут в нашу сторону! По топоту – два всадника. Надо съехать в сторону с этого пригорка. Ночные встречи с всадниками редко бывают счастливыми.

– Ты права, а ну, спустимся с этого бугра!

Женщины натянули поводья и, щелкнув плетьми, подняли лошадей с места в галоп со смелостью настоящих наездниц. В два скачка они спустились в низину и врезались в пшеничное море. Колосья с легким шуршанием задевали их широкие плащи.

Топот бешено мчащихся лошадей быстро приближался, уже слышались окрики всадников, затем донесся более отдаленный стук многочисленных копыт.

– Так и есть, – задыхаясь от волнения, проговорила рабыня, – за первыми гонятся еще какие-то конные… Похоже, что двое убегают, а остальные догоняют их… Погоня многоконная!

Огни пожара продолжали вытягиваться к небу, изгибаясь и стреляя пучками искр. Две конные фигуры быстро вырастали, гром копыт становился явственнее. Уже слышались тяжкое дыхание лошадей, неистовый свист нагаек, заглушаемые гиканьем наездников.