Текст книги "Вариант «Зомби»"

– Нет, – Дима побледнел, но покачал головой.

– Лишнев – он здесь, в нашем деле, лишний, – картинно вздохнул зэк, будто очень сожалел о том, что так сложилось.

Клоков вдруг вспомнил, как совсем недавно забавлялся игрой слов: «Лишнев – лишний». И еще сожалел, что никто не может оценить тонкости этой шутки. А получалась совсем не шутка. Дима вновь отрицательно помотал головой.

– Не дрейфь, – успокоил Пинцет. – Не сдохнет. То не отрава. Приблуда медицинская. Ходить под себя будет, как ребенок. Бери, действуй!

– Но зачем это вам? – горестно прошептал Клоков.

Он уже предполагал ответ. Мозг, привыкший анализировать исходные факты, услужливо подсказал решение: Лехе-Гестапо нельзя было убивать Лишнева, это вызвало бы сильные подозрения. Нет! Не просто подозрения. Все бы догадались, откуда исходит удар. Но проколовшийся «пахан» не мог простить соперника. Ему нужно было срочно, незамедлительно восстановить пошатнувшуюся репутацию. И Леха Мезенцев выбрал иезуитский способ – унизить противника, который втоптал лидера зэков в грязь. Пусть теперь сам вываляется в дерьме еще больше! Бывший спецназовец начнет делать под себя, как ребенок. На виду у всех.

А он, Дима Клоков, должен вылить сильнодействующее слабительное в чай Константину…

– Вижу, ты сам до всего допер, – подручный Лехи Мезенцева перестал улыбаться, его лицо стало другим. Жестким, злым. – Бери, действуй!

– Я не могу… – прошептал Дима, закрывая глаза.

Он ненавидел Лишнева, но не мог поступить с бывшим спецназовцем так. В памяти всплыла сцена: Леха-Гестапо стремительно выбрасывает руку с ножом вперед, целясь то ли в живот, то ли в грудь Константина. Лишнев, рискуя жизнью, пресекает движение Зинки-доктора. Выталкивает ее на улицу из тамбура, лишь затем блокирует удар, направленный в него самого. Честный поединок. Даже более, чем честный – со стороны Константина.

– Нет, я не могу… – повторил Дима, не поднимая глаз. Словно можно было стоять вот так, не видя ничего вокруг, и от этого проблемы исчезали сами собой.

Каким бы человеком ни был Лишнев, но то, что требовал «пахан», делать нельзя.

– Бери, не зли Леху! – Пинцет резко всунул капсулу в потную ладонь бывшего студента. – Помни, идиот, Леха не случайно получил кликуху «Гестапо» на зоне. Хочешь на себе проверить?

– Я не буду этого делать! Передай своему пахану, – Дима посмотрел на Пинцета, раскрыл ладонь, предлагая зэку забрать капсулу.

– Тебе жить, – спокойно заметил тот, пожав плечами. – Бери, думай сам, как быть. Леха дает тебе два дня, включая сегодняшний. Не сделаешь – опустим. И еще раз опустим. По-всякому. Потом – искалечим. Затем, когда еще чуток помучаешься, перо под ребра засунем. И пойдешь на корм птицам. Или рыбам. Я все сказал. Думай.

Пинцет ушел. Дима, весь мокрый от пота, прислонился к черной стене домика.

– Господи, да что же это такое? – простонал Клоков, в отчаянии глядя на полураскрытую ладонь.

В ней перекатывалась маленькая капсула, наполненная желтоватой жидкостью.

Остаток дня Дмитрий провел, будто в тумане. За обедом еда не лезла в горло. Клоков сидел, уткнувшись носом в тарелку, не реагируя ни на вопросы, ни на реплики коллег, обменивавшихся мнениями по поводу качества монтажа генератора. Он ушел в себя настолько, что не замечал ничего.

Мысли крутились вокруг одного и того же вопроса: «Что делать?» И снова, и снова – то ли в тысячный, то ли в миллионный раз – Дима молча разговаривал сам с собой. Казалось, будто бы раздвоилась душа. Не тело оторвалось от мозга, а именно нутро, «эго» Дмитрия Клокова поделилось на части. И первая половинка Дмитрия безостановочно шептала: «Вылей это Лишневу. Вылей! Тебе же сказали, не умрет он. Только обделается, как новорожденный ребенок. И спеси у бывшего спецназовца поубавится…» Дима, слушая этот тихий голос, соглашался. Уже готов был поступить так, как вдруг начинал звучать другой, более тревожный: «Нельзя так, Димон. Нельзя! Подумай, кем ты станешь, если сделаешь то, что требует Леха-Гестапо. „Шестеркой“ у пахана? Хуже! Ты не из того клана, и никогда не будешь для них своим. Кто ты? Мальчик для грязной работы? Подставишь человека, пойдешь на поводу у бывшего зэка?»

А первый голос, чувствуя, что Дмитрий колеблется, готов поменять решение, начинал тревожно бубнить, перебивая «оппонента»: «Лей! Лей! Не думай. Бывают такие минуты в жизни, когда надо просто идти на поводу у событий! Не всегда можно гнуть свою линию. Лей! Идти против Лехи-Гестапо – все равно что атаковать с копьем ветряные мельницы…»

«Нет! Нет! Нет! Станешь марионеткой в руках пахана – обратной дороги не будет. Ты, Дима, должен четко понимать свое место. Люди разделились на три группы, помни! Инженеры и Салидзе – не твоя стая. Остаются либо зэки, либо группа Лишнева-Доценко. Сдав лидера, потеряешь место в стае. Одиночки тут не выживают…»

«Опустят! Опустят! Опустят! О каком выживании идет речь, Клоков?! Осталось полтора дня, и за тебя возьмутся отморозки! Какой смысл говорить о том, что будет когда-нибудь после?! Ничего уже нет, кроме сейчас…».

– Клоков, повнимательнее пожалуйста! – строго произнес Геннадий Прохоров, случайно или не случайно оказавшийся за спиной бывшего студента. – Эй! Клоков?

Дима на короткое время «вывалился» из кокона своих мыслей, будто очнулся. После обеда бригада действовала в подземной галерее, именно там, куда были протянуты «электрохвосты» от дизель-генераторов. Где под руководством инженеров рабочие монтировали какое-то непонятное оборудование. Видимо, для проведения научных исследований. Об их назначении непосвященному человеку было очень трудно догадаться.

Дима работал плохо. Ему все время не хватало концентрации внимания, инструменты валились из рук. Временами Клокова охватывала слабость: то бросало в жар, то начинал бить озноб. Может, физическое недомогание было незаметно со стороны, но от главного инженера не ускользнуло, что работавший на монтаже Дмитрий Клоков невнимательно контролирует контактные площадки узлов агрегата.

– Повнимательнее, пожалуйста! – повторил Прохоров. – Это очень важная работа. Ответственный участок. Я поставил тебя именно потому, что ты, Дмитрий, в отличие от некоторых, способен к тщательному самоконтролю. Не надо гнать из-под палки.

Дима вздрогнул и обернулся, попытался поймать взгляд инженера. Но тот уже двигался дальше, с планом, что-то показывая на схеме Георгию Салидзе. Бригадир часто-часто кивал, всем своим видом демонстрируя понимание момента.

– Не надо гнать из-под палки, – тихонько повторил Клоков слова Геннадия Прохорова, шмыгнул носом. – Да, Димон. Попал ты. Тебя не надо гнать из-под палки. Сам сделаешь то, что от тебя требуют…

«Опустят! Опустят! Опустят! О каком выживании идет речь, Клоков?! Осталось полтора дня, и за тебя возьмутся отморозки! Какой смысл говорить о том, что будет когда-нибудь после? Ничего уже нет, кроме сейчас…».

«А если там, в капсуле, совсем не слабительное? Ты об этом подумал? Что если там яд? Ты подольешь это в чай Лишневу, он умрет. Начнется расследование. Возможно, прибудет группа дознавателей с материка. Конечно, сначала подозрение падет на Леху-Гестапо. Однако, как только станет ясно, что яд был подлит в чай, тут всему и конец. Начнут искать среди тех, кто находился рядом с Константином Лишневым перед его смертью. Сразу же вспомнят, как вы относились друг к другу. Да еще, неровен час, найдут ампулу… С отпечатками пальцев…».

– Черт! – ругнулся Дима, вытаскивая маленький пузырек из кармана. – Да ведь на нем и вправду отпечатки моих пальцев! Это же прямая улика…

И тут же Клоков осел на землю, чуть не зарыдав. Он понял, что от шока утратил способность нормально анализировать события. Ампула, пока целая ампула, лежала у него в кармане. Но следы всегда можно уничтожить платком. Стереть. Или выбросить предательский пузырек в море, в трещину в скалах…

– А подозрения отметать, – вполголоса добавил Дима, уговаривая сам себя. – Ну да, были у нас конфликты с Лишневым. Небольшие, по пустякам! Что с того? Докажите мою вину, товарищ следователь…

Дима ухватился за конструкцию из стальных труб, сжал ее так, что побелели пальцы.

– Вот ты и рассуждаешь, как зэк, Клоков, – горько сказал он себе. – Докажите мою вину, гражданин начальничек… Я убил человека, но у вас нет улик, докажите мою вину! Попробуйте…

«Опустят! Опустят! Опустят! Как ты будешь жить с этим? Их семеро, ты не отобьешься никакими силами. И те люди, вернее, нелюди, сделают, что обещали. Они отвечают за свои слова. Им не впервые, поверь. Ты далеко не первый, чью жизнь искалечил Леха Мезенцев, получивший на зоне кличку „Гестапо“. Опустят! Будут глумиться над тобой. Смотреть в глаза, выдавливая из тебя человека, превращая в животное. А потом изуродуют, посадят на перо…».

– А может, рассказать обо всем Косте Лишневу, а? – робко спросил себя парень, снова вытаскивая ампулу из кармана.

Такая маленькая, нестрашная с виду, она разделила жизнь Димы Клокова на «до» и «после». Провела черту и заставила делать выбор из двух вариантов. Из двух вариантов, среди которых не было ни одного выигрышного.

– Это и есть жизнь – да, отец? – Дима прижался лбом к железной станине. – Когда ты знаешь, что нет ни одного нормального выхода, когда ты вынужден выбирать между плохим и очень плохим?

«Когда делаешь выбор: оставаться тебе человеком или превратиться в продажную тварь, стать сволочью», – ответило что-то внутри голосом Александра Леонидовича Клокова.

– Папа, но если я останусь человеком, если не продам Лишнева, то умру, – жалобно возразил Дима. – Причем сначала меня опустят, так что умру не человеком. Животным. Грязным, униженным.

Голос внутри промолчал. То ли потому, что отец не знал ответа, то ли потому, что все уже сказал. Зато Дима отчетливо вспомнил другой голос, Пинцета: «Тебе жить. Бери, думай сам, как быть. Леха дает тебе два дня, включая сегодняшний. Не сделаешь – опустим. И еще раз опустим. По-всякому. Потом – искалечим. Затем, когда еще чуток помучаешься, засунем перо под ребра. И пойдешь на корм птицам. Или рыбам. Я все сказал. Думай».

– Конец смены! Конец смены! – дважды проорал Георгий Салидзе, и Дима вздрогнул.

Гулкое эхо плясало в подземной пещере, отражалось от стен, возвращалось к людям. И те, радостно улыбаясь, бросали инструменты в ящики, снимали рабочие перчатки. Кто-то вытирал пот, кто-то оглушительно сморкался. Они, люди, жили обычной жизнью. Ждали ужина и возвращения домой, на отдых.

И только Дима Клоков мечтал остановить время. Мечтал сделать так, чтобы рабочий день застыл навечно, никогда не подходил к концу. Потому что приближался вечер, надо было принимать решение. Если уйти от выбора сегодня – оставалась только одна возможность: отложить его на завтра. Есть всего две попытки сделать то, что приказал Леха. Но если сейчас не принять решения, дрогнуть, это будет означать, что существует только один, последний шанс.

Время не остановилось. Нет такого волшебника, который мог бы избавить человека от принятия сложных, мучительных решений. Дима, едва переставляя ноги, тащился в сторону жилого поселка. Усталость накатила волной, сковала тело. Но это была не та приятная усталость, которую человек испытывает, отработав день и возвращаясь домой с уверенностью, что он хорошо сделал свое дело. Дима еле плелся, временами сознание будто отключалось, перед глазами плясали круги.

Во время ужина Клоков с трудом заставил себя проглотить полпорции вермишели. Сделал несколько глотков горячего чая – обжегся, но это прошло мимо сознания. Первым встал из-за стола.

«Надо рассказать обо всем Лишневу, – прошептал внутренний голос. – Возможно, это лучший выход. Леха-Гестапо играет против Константина. При чем здесь ты? Расскажи Лишневу, переведи стрелки. Пусть останутся один на один, пусть решают проблемы друг с другом».

– Но Лишнев не станет убивать Мезенцева, – пробормотал Дима, хватаясь за ручку двери. – Прохоров ясно дал понять, что руководство этого не потерпит. Значит, Лишнев оставит Леху в живых. А раз так, ничего не меняется. Через полтора дня отморозки возьмутся за тебя…

«Может, Костя защитит? В благодарность за то, что ты спас его от унижения?».

– Пожалуй, это единственный шанс, – решил Дима, тяжело опускаясь на свою койку. – Бартер. Ты передаешь Константину Лишневу ампулу и информацию в обмен на гарантию защиты от Лехи-Гестапо и его людей».

Клоков прилег на койку, рассматривая этот вариант, который показался наиболее реальным и удачным из всего, что он смог придумать.

Хлопнула входная дверь – коллеги Дмитрия возвращались из столовой. Жизнерадостный Марат по привычке громко рассказывал какую-то очередную историю. Дима его хорошо слышал, несмотря на опущенный полог.

– Ну и вот, – говорил Доценко, с грохотом скидывая сапоги. – Значит, надоело мне воевать по контракту. Решил мирным человеком стать. Уволился. Вернулся домой после семи лет скитаний по Кавказу. Сам понимаешь, сначала жизнь вокруг дикой казалась. Словно бы в сумасшедший дом попал.

– Во-во, – поддакнул Лишнев. – Знаю, было. Я тоже поначалу охреневал. Какой-то урод выделывается, а ты попробуй его на место поставь. Нет, посадят! Тебя посадят, не его. Я как-то раз одного «крутого» воспитал. Он, мудак, свою навороченную тачку на детскую площадку возле дома повадился ставить. Я ему поначалу вежливо: че ж ты делаешь, мил человек? Тут же детишки, совочки, формочки… Мы с тобой уже в другие игры играем, а им дай детство. Такое, как положено. Их не втягивай в дерьмо…

– Ну а он? – с любопытством спросил Марат.

– А он, козел, – пальцы гнуть. Да ты, грит, на кого попер, лохан? Да я, весь такой-растакой! Щас охрану свою вызову, тебя по этой площадке раскатают… И стоит, ручонками во все стороны машет, чисто мельница.

– Ну а ты? – заржал Марат.

Не только Доценко, даже Дмитрий Клоков, не так хорошо знавший бывшего спецназовца, и тот понимал, чем могли закончиться такие «базары».

– Я? – Лишнев вошел в жилую комнату, почесывая грудь. За ним втянулись остальные, которые с интересом слушали историю. – А что я? Охрану он, конечно, вызвать не успел. Даже сраный мобильник не вытащил. Случайно упал на «Мерседес», боковое стекло расхреначил башкой. Кстати, плохо получилось. Крепкое оно – потрескалось, раскрошилось.

– А че только боковое? – загоготал Доценко. – Лобовое – слабо оказалось?

– Лобовое – слабо, – с сожалением вздохнул Лишнев. – Я попробовал. То ли у мерина лобовое стекло очень прочное, то ли у «крутого» голова не слишком чугунная была. Бритая, но не крутая. Понимаешь, сотрясение мозга получилось, а лобовое стекло уцелело.

Марат лежал на койке, задрав ноги на спинку, и давился от смеха. Лишнев присел рядом, почесал затылок, и продолжил:

– Ну, мудило это в больницу попало с сотрясением мозга. Однако выжил мой знакомец. Пытался на меня охрану свою натравить.

– А-а-а, – сбросив ноги со спинки, Марат приподнялся, – так история на том не закончилась?!

– Неа, – ухмыльнулся Лишнев. – Чуваку тому на следующий день «мерсюк» починили. Стекло вставили, к дому пригнали. Только поставили на другое место, в стороне от площадки для детишек. Ну, я вечером домой шел, притормозил возле мерина, порадовался, что хозяин там быстро поумнел. Даже лежа в больнице, не забыл скомандовать, где машину разместить! Ну и вот, покуда я стоял, радовался сообразительности этого парня, тут ко мне трое и подвалили.

– Так-так! – в глазах Марата блестел живой интерес. – Рассказывай, не томи!

– Ну, они меня давай спрашивать: не я ли вчера так нехорошо с их боссом обошелся? Я им и ответил, что босс у них – просто золото! Вон как быстро понял, куда машину надо ставить. Гордиться надо таким боссом! А они моего юмора не поняли, и тоже давай ручонками махать. Прямо беда какая-то.

– И ты с ними поговорил о судьбах мира…

– Да на беду «мерсюк» хозяйский опять рядом оказался. Мы ему сгоряча еще два стекла разбили. Головами этих придурков.

– Опять боковых?! – сгибаясь на полу, уточнил Доценко.

– Боковых, – вздохнул Лишнев. – Я снова пробовал лобовое… Из спортивного интереса. Да ничего не вышло. Непорядок это, Маратка. Сбоку – бьюцца, спереди – нет.

Доценко ничего не ответил. Он сидел у кровати, упершись лицом в матрас, и рыдал от смеха. Сашка Гарин вторил Марату. Святослав Фокин стоял и качал головой, что-то бормоча себе под нос. Лишь Борис Седов помешивал угли в печке, лицо его оставалось равнодушным.

– Ну потом хозяин вышел из больнички, – закончил рассказ Константин. – Меня засудить пытался, да не вышло ничего. Даже не знаю, почему. Вроде, юристов нанял грамотных. Все так повернул, будто я на него набросил, изувечил. Юристы правильные были, видать. Такие вот, как наш Клоков, – верзила махнул огромной ладонью в сторону койки Дмитрия Клокова. – Грамотные. Все знают. Учились, суки! Умеют так вывернуть дело, что человек, даже если прав был, виноват оказывается. В общем, посадить меня хотели. К этому шло…

Костя помолчал. Встал с места, прошелся по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Видно было, что вспоминать финал истории ему не очень приятно. Он подошел к окну, посмотрел наружу, обернулся.

– Уж не знаю, что там у него не выгорело, у «крутого», – закончил Лишнев. – Кажись, нашелся кто-то, еще более крутой. Наехал на моего знакомца, прижал к ногтю. Тот и завертелся с другими «головнячками», не до меня ему стало. Так все и закончилось. Машину он научился ставить там, где положено. Потому что детишки не виноваты в том, что жизнь у нас такая! – Лишнев вдруг со злостью посмотрел на Клокова. – Так я говорю, студент? Ты ведь тоже грамотный. Университеты кончал. Знаешь, как человека в тюрьму засадить, когда он хорошее дело пытается сделать.

Дима покраснел.

– Я не юридический заканчивал, – с усилием произнес Клоков. – Ничего не понимаю в этом.

– Одна хрень! – махнул рукой Лишнев. – Много вас таких, умных. Одни – в судах штаны протирают. Другие – в правительстве. Третьи – в парламенте.

– Да ладно тебе на парня бросаться, – примирительно сказал Марат. – Высшее образование еще не означает, что человек – дерьмо. И, наоборот, не означает, что человек с дипломом – умный. По-всякому бывает в жизни. Я вот историю-то начал рассказывать, про себя. Как со службы ушел и вернулся. Все странным казалось…

– Ну да, точно! – спохватился Лишнев. – Я ж тебя, братко, перебил.

– Так вот, надоело мне стрелять. Захотел мирным человеком стать. Решил – хватит! Вернулся – тут хуже, чем там. Там все понятно. Где свои, где чужие. Тут – вроде, свои. А присмотришься – чужие. Напрочь чужие! Славяне на улице друг друга убить готовы! Все на понтах, особенно как выпьют. Каждый герой! Мне это дико было. Там, на Кавказе, увидишь человека со светлыми волосами – так еще и слова друг другу не сказали, уже почти братья. Сюда приехал – кругом братья. А убивают и калечат друг друга, будто шакалы. Обидно!

– Кстати, вспомнил! – снова перебил Лишнев Марата. – Знаешь, ты вот сказал – я сразу и вспомнил. Когда-то давно, до спецназа, начинал службу в разведроте. Это еще во времена развала СССР происходило. У нас в полку людей славянской внешности было где-то два-три десятка. Все остальные – черные «братья по разуму». Знаешь, что они вытворяли? У нас в казарме учебного отряда тумбочки были ненормального размера, словно бы специально для этого. Больше, чем обычные. Так вот, черные всех «ломать» пытались. Чтоб, значит, русский даже в глаза посмотреть не смел. Кто держался, шел против них – того калечили. Мало нас было. А их… В общем, собирались, твари, стадом. Брали в оборот человека. Били, жестоко. Человек голову от боли терял – его запинывали в тумбочку, ногами. А потом сбрасывали из окна казармы, со второго этажа.

– Уроды, – скрипнул зубами Марат. – Что творят…

– Некоторые не выживали. Представь: человека в тумбочку заставляют лезть – самого. Он знает, что это почти верная смерть, а выхода нет! Забивают ногами так, что сам ползет. Рассудок теряет: от боли, ужаса. Его в этом деревянном ящике – из окна. Со смехом и радостными криками. Кто-то умирал. Кого-то инвалидом на всю жизнь сделали.

– Господи, прими их светлые души, – тихо, но отчетливо пробормотал Святослав Фокин.

Доценко промолчал, только резко проступили скулы. Лицо стало чужим, незнакомым. Жестким. Ладонь Марата скользнула по кровати. Показалось, в поисках автомата.

– Вот ты говорил про то, как славяне – братья – друг к друг относятся, я и вспомнил. Там, в разведроте, мы друг за друга держались. Только это спасало. Офицеры полка на все сквозь пальцы смотрели, им дела ни до чего не было. Регулярная армия, мать ее! Призывают мальчишку, откуда-нибудь из-под Рязани. А потом возвращают его матери в ящике. Нате вам, маманя, сына вашего, единственного. Погиб, исполняя долг перед Родиной.

– Да! – вздохнул Доценко. – Вот и я говорю, что-то не так в обществе нашем. Убиваем и калечим своих же, в то время как нас и без того мало осталось. Тех, кто славян ненавидит – кругом полно. Надо друг за друга держаться, а мы…

– Слушай, Маратка, я тебя опять перебил! – виновато сказал Константин. – Не дал тебе историю до конца рассказать.

– Ах, да! Про склад, – вспомнил Доценко. – Знаешь, теперь, видать, и не смешно уже будет, после того, что ты говорил. Я всего лишь хотел про людей с высшим образованием… Так вот, значит, вернулся я с Кавказа, стал дело себе искать. Поначалу решил не напрягаться. Устроился на склад, подсобным рабочим. Товар собрать, упаковать. Вроде помощника. Кладовщик считает, я выдаю-принимаю. Помогаю, значит. Ну, у нас там до хрена всего было, разное оборудование световое. Прожектора, лампы, трансформаторы, корпуса светильников, отражатели. В общем, склад!

Дальше… Каждый день приходила машина, которая товар клиентам доставляет. Вроде услуги такой, бесплатной. Клиент в офисе товар выбирает, заказывает, расплачивается. Все! Сам он ничего больше не делает. Нам пачку документов спускают. Мы товар собираем, пакуем, грузим. Водитель это по указанным точкам развозит. Все довольны и получают зарплату.

Так вот, за организацию процесса отвечала девушка по имени Юля. С высшим образованием, да. Я чуток поработал, вдруг – хрень такая! Девчонка нам документы шлет, а я вижу, что не влезет это в машину. Чутье появилось на объем. Вот смотрю на накладную товар и тут же могу сказать – войдет или нет. А не войдет – водитель не успеет по маршруту. Ему надо план менять, в две «ходки» товар от нас забирать. Значит, по городу два круга делать, а не один, весь график к черту летит. Я начальнику говорю – ты Юле звони, предупреди, что товар не влезает. Тем более, что она сама должна была это обнаружить. Сразу! У нее, когда документы выписываются, система компьютерная объем груза в кубометрах считает. Ну и вот, там порядка шести кубов получилось. А в машину влазит только четыре.

– Начальник звонить не стал? – попробовал догадаться Лишнев.

– Не, начальник на товар посмотрел, на бумаги, где цифры приведены. И давай Юле звонить. Говорит ей: глянь в бумаги, в программу свою! Там же все указано! Не влезет товар в машину. Никак не получится. Менять надо планы. Звонить водителю, предупреждать, что ему два круга по городу наматывать. Знаешь, что дама ответила?

– Неа, – честно признался Лишнев. – У нее мозги не мои. Ее учили решения принимать, меня – другому.

– Ага, – саркастически усмехнулся Марат. – Она и приняла решение! Выслушала начальника, подумала, а потом говорит: «А давай водителю ничего не скажем».

Дима Клоков рассмеялся, несмотря на внутреннее напряжение, не отпускавшее его.

– Гы, – озадаченно произнес Лишнев. – Че-то я, Маратка, ни фига не понял. А в чем смысл? Как грузить-то?

– Слышал анекдот про то, что любая мебель собирается с помощью молотка, мата и пол-литры? Вот так, видимо, Юля предлагала нам товар в машину запихивать. С помощью молотка, мата и пол-литры. А если серьезно, то, конечно, ничего не влезло. Водитель страшно матерился. На нас. Мы – рядом, офис – далеко. Сам понимаешь, кто крайним оказался. Но пришлось ему два круга делать. А потом это стало повторяться раз за разом. Дамочка вообще перестала задумываться над тем, сколько в машину влезает, сколько нет. Типа, один раз вы из положения вышли, значит, проблема решена. Вот тебе и высшее образование.

– Чему тогда людей в институте учат? – удивленно поинтересовался Лишнев. – Как они на денежную работу попадают? Это ведь анекдот напоминает. Про то, как в армии траву в зеленый цвет красят. Долбохренизм!

– Именно! – кивнул Марат. – Вот тебе и образование. Диплом! Я как-то не выдержал, сорвался. После очередной такой подставы забрал трубку у начальника склада, сам Юле высказал все, что думаю. Про то, что надо контролировать заказы, считать объем. Тем более – программа дает подсказку. Про то, что для водителя надо временной график составлять, с учетом числа поездок. А она мне в ответ, обиженно так: «Менеджера каждый может обидеть». О! Между прочим, сидела она на крутой зарплате, получала более шестисот баксов в месяц. Но, главное, вскоре я понял, что дело не в какой-то там Юле или Мане. Увы, все хуже. Может, потому мы так живем в России?

К нам раз в неделю приходили фуры, огроменные. Их надо было разгружать, пересчитывать товар. Так вот, по договоренности, в этот период – на полдня – склад закрывался. Но если у клиента был срочный заказ – у людей-то всякое бывает – менеджер имел право получить разрешение на внеплановую отгрузку. Так сказать, форс-мажор. Мы обязаны были отпускать товар вне графика.

И вот, прикинь, пришла к нам фура. Нам бы закрыться и ее разгрузкой заняться. А клиенты прут и прут. И все с разрешениями от нашего начальства. Я стал считать – и озверел. Восемь форс-мажоров!!! Восемь! То есть, у нас четыре часа на разгрузку фуры, но ежели на каждого из приехавших клиентов потратить по полчаса, то на прием товара остается ровно ноль часов ноль минут! Некогда товар на землю снимать. А его и посчитать надо, и на складе разместить. В общем, выругался я, убедил начальника позвонить руководству. Доложить ситуацию. Позвонил, доложил. Там сразу в кипеж! Мол, сейчас разберемся, что за ерунда, почему столько нарушений. Мол, начинаем действовать. Ага.

Минут через десять перезвонили начальнику моему: «Дали команду менеджерам составить объяснительные. Сейчас напишут – и вы сможете прочитать, почему так вышло». Еханый бабай! Ну ты подумай, а?! Нам нужно четкое указание: что делать. То ли фуру разгружать, то ли клиентов обслуживать. Или то, или другое! Потому что одновременно – никак! А нам: вы, ребятушки, все бросьте. Ни то, ни другое! Садитесь чужие писульки читать! Стоит ли удивляться, что мы так живем, а? У нас все проблемы вот так вот решаются…

Слушай, Костя, если б в армии командир приказал новую песню разучивать в тот момент, когда надо срочно окопы рыть, а? Потом на позиции враг попер бы. «Покосил» огнем всех, кто новую песню разучил, боевой дух поднял, но окопаться не успел. Командира – сразу бы к стенке. Во! А здесь, выходит, любая дурь проканает. Потому что это не армия. Это – АО, ЗАО. Или – целая страна! Любую хрень наворотить можно. Никто к стенке не поставит!

Короче, долго я там не продержался. Вроде, простые вещи, а нормально сделать не могут. И амбиции! Ты бы видел, какие амбиции! Понты! В итоге послал я все… Сюда завербовался. Подальше от таких… умников.

– Клоков! – вдруг позвал Константин Лишнев. – Ты такой же, да? С понтами и амбициями? Типа, крутой. Круче нас всех, потому что умный. Клоков! Чего молчишь?

Дима вздрогнул. Ладонь, в которой была зажата ампула, вспотела. «Надо встать, сделать шаг к нему. Отвести в сторону, поговорить про…».

– Клоков, ну скажи чего-нибудь, – продолжал Лишнев. – Или только губы надувать умеешь? Кстати, ты их красить не пробовал?

Рыжеволосый парень замер на месте, с удивлением глядя на верзилу.

– Краснеешь, словно баба. Может, и губы красишь? Тебя б в тот полк, студент, где я начинал! Черные бы из тебя мигом женщину сделали…

Клоков резко поднялся с койки, выскочил в тамбур.

– Костя, ну че ты все время добиваешь парня? – услышал он тихий голос Марата. – Че ты к нему привязался? Нормальный малец. Оставь его, не ломай.

– Нормальный… нормальный… – злобно ответил бывший спецназовец. – Терпеть не могу таких! Полжизни сидят за спиной у папы с мамой. Институты, подготовка-переподготовка, а потом смотрят на тебя свысока.

– Костя, не надо так. Давай по-человечески. Сами только рассуждали, что славяне должны держаться друг за друга. А что делаем? Кстати, хочешь совет? Никогда не доводи до предела, за которым человек теряет контроль над собой. Со мной был случай, в начале службы. Один «дед» у нас водился, зверь. Высокий, под два метра, – здоровый, гад. Очень сильный. Добивал меня. Я молодой, зеленый. Шагу лишнего не давали ступить. Ни вздохнуть, ни разогнуться. Ну, другие – ладно, там попроще. А он – то исподтишка, то на виду у всех меня унижал. В печень «зарядит», по лицу «мазанет». Иногда за нижнюю губу хватал. Знаешь, очень больно, когда пальцами сожмут, оттягивают. Буквально шизеешь, соображать ничего не можешь. Ну, добивал он меня, добивал, я терпел. Однажды сорвался. У любого есть предел. Он меня схватить за губу надумал, я его – башкой в лицо, со всей одури. «Дед» на койку повалился. Но, сука, крепкий был. Смотрю – очухался, встать пытается. Думаю: сейчас, если поднимется – мне точно не жить. Понял – убьет меня. Если только выпрямится…

И – словно с тормозов слетел. Давай его бить. Не руками, головой. Что нашло? Сам не знаю. Бил его головой, в лицо. Меня уж за руки держат, оттащить пытаются. А я будто зверь дикий. Все бью. Десять раз или двадцать. Точно не скажу. Ничего не соображал. Помню, в голове одна мысль: «Он – мой! Он – мой!». Весь в крови, но не в своей, а этого «деда». Тот уже без сознания был, а я все бью, бью… В лицо! Потом оттащили…

Ну потом, понятно, нарядов вне очереди прописали, так, чтоб неделю не спал. Я, как зомби, на тумбочке стоял. И пустота вокруг образовалась – очень надолго. Все стороной обходили, что «старики», что однопризывники…

Так что не надо, Костя. Не «ломай» людей! Хорошо помню, как со мной было. Ненавидел я того «деда», шибко ненавидел. Плохо, когда человека до такого доводят…

– Маратка, сам подумай, что говоришь! Где ты, где он? Ты – человек. За себя постоять сможешь, не сломаешься, если что. А этот? Этот?! Да он сопляк зеленый, а что из себя вообразил? Помнишь, как он на меня на корабле смотрел? Да кто он такой?! Диплом у него, понимаешь! Я этого Клокова на месте разотру, в мокрое пятно. Поможет ему образование? Только глазенками будет жалобно хлопать, покуда…

Дима не дослушал, выскочил из домика на морозный воздух. К вечеру погода изменилась, стало гораздо холоднее, чем днем. Клоков быстро шел к берегу, сжимая в руке чертову ампулу.