Текст книги "Житие святого Глеба"

4

В левом крыле господского дома доживала свой век старушка-мать Прокопия Васильевича, сохранившая строгую осанку и благородность лика, редко поднимавшаяся теперь на второй этаж. Да летом внизу было и попрохладнее. Две дородные девки-крестьянки, обихаживавшие «госпожу», предпочитали находиться наверху, полузгивая на ступеньках семечки. В правом крыле находились покои «господ» – самого Прокопия Васильевича и его супруги Екатерины Максимовны, женщины хлопотливой и гостеприимной.

Были в усадьбе и другие строения: сарай, поделенный тоже на две части. В одной обретались две овчарки, в другой жил сторож, седой, но крепкий мужик, который днем спал, а ночью гулял по усадьбе с собачками. Была также конюшня, рядом с которой располагались две телеги-водовозки с деревянными бочками. Чтобы кто-то поливал из них клены и акации, я не приметил.

Метрах в ста от дома стояла бревенчатая изба, в которой во время визита Глеба к Прокопию и обитали два приятеля. Сюда, как вспоминала Екатерина Максимовна, «постоянно для бесед с ними приходило много народу. Чаще всего это были молодые мужики. Заходили и постарше. С ними Глеб Иванович особенно любил беседовать.

В избе стояли два топчана, покрытых стегаными одеялами, на которых в самом живописном виде валялись простыни и подушки. Между топчанами стоял грубо сколоченный из толстых досок стол с большой керосиновой лампой и тульским самоваром. Здесь два друга пивали чай, и не только. Сюда Екатерина Максимовна подносила им легкие закуски и снедь к чаю, а обедать они ходили в «господские покои».

В избе Глеб работал. Чаще всего по ночам. И тогда самовар оживляла одна из девок, с трудом скрывавшая жажду общения с писателем. Прокопий Васильевич относился к этому ревниво, не потворствовал, но и не запрещал. Девку звали Акулиной, но и Прокопий, и Глеб называли просто Кулей, на что она обижалась, но не перечила. А обиду свою выражала лишь тогда, когда друзья находились в благодушном настроении. Тогда они сами приглашали Акулину в избу и подшучивали над ней.

Возле избы стояла широкая скамейка, на которой Глеб любил покуривать и вести разговоры с Кулей, когда отрывался от писанины.

По рассказам Григорьева, Акулина пришла к нему в дворню из ближайшего уездного городка. Была работящей, неглупой и страсть любила рассказывать разные истории из своей прежней «городской» жизни. Выросла она на русских сказках. «Конька-горбунка» почти всего знала наизусть. Налет сказочности был и в ее историях. «Мне, – вспоминал Прокопий Васильевич, когда в начале семидесятых, вскоре после посещения его Глебом Успенским, я побывал в его угасающем имении, – она рассказывала об одном, по всей вероятности, нездоровом мальчике из купеческой семьи. Родители иначе как дураком его не называли, потому что разговаривать он не любил. Все молчал и думал, как бы сбежать из семьи. Звали его Андрюшей. И жил он по соседству с домом Акулины.

Как-то поутру, когда она вместе с матерью возилась в огороде, Андрюша как бешеный перескочил через плетень и бросился бежать по грядкам куда глаза глядят. Под мышкой он держал мешок, из которого торчала страшная звериная морда. Это был огромный дикий кот.

– Куда ты? – закричала ему Акулина.

– К царю! – крикнул он, на ходу засовывая расцарапанными руками кошачью морду в мешок, из которого зверина старался отчаянно вырваться.

Оказывается, что мальчишка по ночам караулил этого кота, который жил в норе под хлебным амбаром и выходил оттуда изредка и только в ночное время. Андрюша решил поймать его и отнести во дворец к царю, чтобы получить от него то, что в сказках сказывается.

Мальчишка бесследно исчез и через год вернулся с этапом.

– Где ты, мошенник, пропадал? – спросил его отец.

Тот молчал.

– Отвечай, стервец этакий!

Но ни битье, ни угрозы не выколотили из него ни одного слова. Он словно онемел.

– Андрюша! Где же ты был? – спросила его как-то при случае Акулина.

– Молчи! После расскажу, – прошептал он. – Теперь я немой… Меня к угоднику повезут… На исцеление.

Андрюша прослыл за немого и этой мысли подчинил всю свою волю. Устав колотить, родители и в самом деле повезли его к угоднику. Но, по приезде в монастырь, мальчишка, кроме немоты, сделался недвижим. Лежал неделю, абсолютно не шевелясь. Отец и мать молились на его глазах, рыдали, служили молебен, клали вклады и впали в уныние. Вдруг ночью, при первом ударе колокола к заутрене, он вскочил и произнес: «Господи, помилуй!»

Господь его помиловал. Чудо было явное. Андрюша остался в монастыре. Он уже сам думает, что святой, и пророчествует…

– Видимо, этими историями, – подытожил Прокопий Васильевич, – и привлекла Акулина Глеба Иваныча.

Вспоминая о поездке к Григорьеву, Глеб не раз говорил об Акулине и ее «историях». Но хватало в округе и других ходоков, недовольных новыми порядками, которые по части облапошивания мужика оказались хуже прежних. Причем новые опустошители народных карманов действовали «по закону», с разъяснениями и объяснениями, а результат был всегда один – пустой карман. Григорьева крестьяне знали и шли к нему за советом. Без ходоков и дня не проходило. Прокопию Васильевичу они уже наскучили, и он охотно, под всякими предлогами, с шуточками и прибауточками переправлял их к «петербургскому писателю», о чем Глеб всегда рассказывал с юмористическим оттенком. Из любой мужицкой истории он выносил что-то поучительное, которое позднее фактом ли, курьезом ли, чертой персонажа или оборотом находило отражение в его рассказах.

– Ну, писателем мужики меня не называли, чаще всего сочинителем, – вспоминал Глеб Иванович. – А раз сочинитель, значит, писарь, сочиняет разные бумаги, которые в деревне писать некому. Вот, к примеру, стемнело, сижу у лампы за столом. Невдалеке раздается собачий лай, значит, сторож пошел в обход. А потом – робкий стук в окошко, избу мою мужики знали. Выхожу с папироской за порог и сажусь на скамейку, зная, что разговоров коротких с мужиками не бывает. Подходит робкий мужичонка с картузом в руке.

– Здравия вам! Вы сочинитель?

– Вечер добрый! – ответствую. – Да, сочиняю немного.

– А я к вам по делам-с… Обобрали как липку, а делов не сделали… Все для себя, а не для других. Правды нигде нету…

И начинается подробный рассказ, как обманул его аблакат, взял деньги, а помочь не помог. Пришел, скажем, Иван Петров к адвокату Антону Иванову, что «под государем сидит и на медный крюк бумаги насаживает». Самого аблаката не было, а под государем сидела баба, которая в окно смотрела, зевала, мух отгоняла и думала о вопросах, далеких от земной суеты.

– И откуда столько мух?.. – размышляла она вслух. – Надо быть, из дерева они родятся? – зевнув, обратилась баба к своему невольному собеседнику.

Тот не ответил.

– А из камня идет муха или не бывает этого? – повторила вопрос баба.

– Сколько угодно! – ответил со злостью Иван Петров, оглядевшись и увидев, что живется бабе весьма покойно.

Когда этот философский диалог завершился, появился аблакат.

– Жалоба? – с места в карьер вопросил он.

– Жалоба, – ответил Иван Петров.

– Кладите деньги об это место. Это будет стоить три рубли серебром. Об это место кладите, – повторил аблакат.

– Помене бы…

– Здесь не такое место, – строго заметил Антон Иванов.

Мужик подумал, положил шапку на стул и вынул деньги, все еще размышляя, класть или не класть.

– Об это место, – еще строже повторил Антон Иванов и указал, какое именно место. – Все по уставу! В чем дело?..

– Обида, ваше высокоблагородие… Понадеялся на человека, а пользы не вижу…

– Вы думали, – посочувствовал адвокат, – что он вам ответит добром, но сделал зло? В нынешнее время завсегда так, я это знаю… Положили деньги? Так, так. Я это точно знаю.

– Истинно так говоришь! – расчувствовался Иван Петров. – Верно, что не ждал этого… Рассуди это дело.

– Будьте покойны, – самым искренним тоном проговорил адвокат. – Всякий человек по нынешнему времени делает пользу для себя, но не для других!

– Так, так, – твердил мужик, – дай тебе бог за твою доброту…

И вот теперь, Иван Силыч, этот Иван Петров, которого, как вы догадались, адвокат облапошил, уже дважды обманутый, пришел к сочинителю. Чем я могу ему помочь в стране человеческой мерзости? Только стаканом чая и утешением, в которое сам не верю… Так и прокурил всю ночь…

– Да что там простодушное мужичье, – продолжил Глеб Иванович, – новоявленное воронье и чиновничьей мелкоте покоя не дает… Пришел как-то, тоже под вечер, из уездного городка благообразный чиновник с остатками культурных навыков в поведении. Речь сладкая. Слово к слову ладится. История, схожая с первой, как капля воды. Опять адвокат. С теми же приемами и экивоками.

Чиновник, видать, собрал у кого-то кое-какие сведения обо мне. Стараясь быть развязным, начал с порога:

– Выручай, Иваныч! Я ведь тоже питерский… С места гонят! Штучка самая пустая… Ха-ха-ха! Двадцать лет служил честно, ну и того… Этак без хлеба останусь… Двадцать лет терпел. И что же? Из-за чего же? Не более как кружка баварского пива – и нищий, господи боже мой! Знаешь, портерную, новую, из Петербурга? Там, возле чугунки…

Я подтвердил, что знаю.

– Я до шестнадцати лет жил в Петербурге. И кое-что видел… Помню, булочная была, не знаю, есть ли теперь? Мы туда часто хаживали… И на Крестовском, и в Екатерингофе… Но, что называется, дышал, жил… Как бы то ни было, а хорошо! Жил! Потом сюда, женился, дети… И двадцать лет, Иваныч, безвыходно… Не имею прав – дети! А жена… Ну, змея натуральная… Потерял смысл человеческий, ум, все! Околел! Так ли, сяк ли, но прихожу я, понимаешь, к издыханию. Молю смерти, как спасения, как утешения… И тут портерная, новая, петербургская… Ба! Какими судьбами? Зашел – в кармане двадцать копеек. Газеты, порядок – прелесть! Превосходно! Выпил кружку – пятачок, выпил другую – пятачок, отлично! Читаю газету… На душе легче. А тут она, немка. Кружку несет… Лицо веселое, смотрит по-человечески… Зла нет! Зубов не оскаливает, не шипит, как змея… Ну, истратил я свои двадцать копеек. Пошел, понимаешь, домой. А идти-то противно. Четыре кружки выпил да на немку улыбчивую взглянул – и не могу домой… Не м-могу! Но пришел. «Пррропоица!» Это, изволите видеть, оне шипят из-под одеяла, как зм-мея под-кол-лодная, черт их побери всех! Это двадцать лет шеи змеиные встречают меня… Ах ты, черт возьми! Зашипела – я палкой. А тут помощник мой, сосед, влетел, который двадцать лет меня подъедал, двадцать лет, шельма, зубы точил, анафема! Я и его! А он, морду не помыв, в губернию. И натявкал! Да как-то на крестины из казенных десять рублей брал до жалованья… И он пил и жрал… И об этом, подлец, натявкал… И умер я на службе…

– Ну и чем я ему мог помочь, Силыч? – вопрошающе уставился на меня Успенский потемневшими глазами. Они у него всегда темнели, когда он гневался. – Да и не хотел, откровенно говоря. Не люблю я, – он секунду помедлил, – этих… палочных разборок. Только и промолвил: «К адвокату надо…»

– Да был я у него! Рассказал все, как тебе, Иваныч… – быстро ответил чиновник.

– Ну и что? – поинтересовался я.

– Вошел в мое положение. «Это вам трудно будет, – сказал. И налил мне пива. – Такое дело нельзя оставлятьс… Опытный человек, который имеет стыд, совесть, честь… Это будет стоить на первое время пять серебром.

– Пять? – переспросил я, мне показалось, что ослышался.

– Пять-с! Об это место кладите деньги… По уставу…

– По уставу? – опять переспросил я.

– По случаю судебных установлений…

– Пять… – размышляя, вслух произнес я.

– Которые двадцатого ноября вышли установления, то по установлениям…

– Вот тебе пять целковых, – разозлился я.

– Об это место…

– Ладно! Какие места! Но чтобы – обжечь! Пополам разорвать! Последнее отдам! Запиши: я немку тронул за локоть один раз. Понимаешь? Один… Шутя. А не то, что там змеи подколодные пишут… Приказный записал.

– Ну и что? – вновь поинтересовался я.

– Канули мои пять целковых как в воду. А мне хоть с сумой иди. Умер я на службе.

Посидели мы с ним на дубовой скамеечке, попили пива. Больше он не захаживал.

3

Беседы с мужиками зачастую затягивались до рассвета. Тогда Акулина не спала тоже, взбадривая – с позволения хозяев – самовар.

Прокопий Васильевич предпочитал встречаться с крестьянами и прочим людом в избе, Глеб Иванович – на скамеечке. Акулина смекнула: раз беседа на скамейке, значит, в ней нет ничего тайного, и охотно подсаживалась поближе к Глебу, оставаясь небезучастной к тому, о чем шел разговор. Она вставляла свои реплики, помогала мужикам формулировать мысли, громко хохотала, если в усах Глеба затепливалась улыбка, откидывая ему голову на плечо. Когда я приехал к Григорьеву, Куля при всяком удобном случае находила повод поговорить о «смешном писателе», как она называла Глеба Иваныча. Она расспрашивала про его семью, быт, о том, чем он занимается, когда ему нечего делать. Я сказал, что времени свободного у него нет, он много работает, а когда нечего делать, пьет пиво.

Как-то, осмелившись, спросила, зарозовев: «А жена у него красивая?» Я ответил: «Очень!» Тогда она погрустнела и надолго замолчала.

Перед моим отъездом, таясь от Григорьева, она спросила:

– А может, Глебу Иванычу прислуга нужна? Я ведь девка умелая и работящая. И за детками могу ходить. А с ним очень душевно…

Я уклончиво ответил, что прислуга у него есть, а квартира маленькая, да и то не своя, а хозяйская.

– Что же ему, бедному, и жить негде? – удивилась Акулина. И по-хозяйски посоветовала: – Так жил бы и жил у Прокопия Васильевича. Все равно дом пустует. А мы бы тут его обихаживали…

– Нет, – ответил я, – ему надо много писать, ходить по журналам, чтобы кормить семью.

– Да, – подтвердила Куля, – он, бедный, и тут много работал, иногда и поесть забывал. А курит страсть как много…

Но уединенными беседами в григорьевском имении Глеб не ограничивался. Ему хотелось в толпу, в массу, в народную среду, где человек раскрывается по-новому. И тогда они с Прокопием, видимо, по предложению последнего, любителя завиральных идей, решили пойти в народ. Об этом «хождении в народ» Глеб Иванович не мог рассказывать без смеха и спустя многие годы.

Подготовились друзья к этому походу весьма основательно: обличье вроде мужицкое – бородачи. Правда, у Глеба бороденка не крестьянская, да лицо выдает, особенно глаза: слишком много в них проницательности и тоски.

Прокопий подобрал соответствующую – под мужика – одежонку. Сторож принес драные штаны, холщовые рубахи. Прокопий надел картуз, Глеб – неизменную шляпу, порядком засалившуюся от жары и весьма помятую, потому что служила она ему не только по назначению, но и в качестве утирки. «Мы с Глашкой, – рассказывала Акулина, – не сдержались, как увидели их, а потом убежали к себе в комнату и усмеялись до боли в лопатках. Глеб Иваныч – в штанах, из которых вываливались коленки, рубаха, подпоясанная толстой крученой веревкой, до того замызганная, будто он всю жизнь провел под забором. А обутка дворянская, ничего иного Пантелей, наш сторож, не смог найти. Предлагал он, правда, Глебу Иванычу разбитые сапоги, но тот не согласился. Сказал, что много ходить придется. Через плечо холщовая сумка на длинной тесьме. Я их собирала, положила в мешок, как они просили, краюху хлеба, несколько яиц и луковицу, зеленого лучку, соли, папирос, которые курил Глеб Иванович, нож с наполовину обломанным лезвием, штоф очищенной, два стакана и бутылку с водой на первый случай. «А там прокормимся», – сказали они. А Прокопий Василич, тот шел налегке, в старых сапогах, в которые сунул плисовые шаровары. И рубаха на нем получше была, чем у Глеба Иваныча-то. Но оба были довольные, посмеивались. Для начала попросили принести распочатую бутылку, выпили, стоя у избы, закусили зеленым лучком, сказали: «С Бо-гом!» и пошли к воротам, где ждал кучер. Ему они сказали, чтобы он отвез их километров за тридцать. Не хотели они со своими мужиками встречаться, все равно ведь признают, в каком бы наряде ни были».

«Отправляясь в путь, – признавался Глеб, вернувшись в Петербург, – мы имели в голове определенный вопрос, на который и хотели получить ответ. – Но когда ответом на наш вопрос стали нам служить десятки верст пустыря, десятки верст проселка, который, казалось, решительно не хотел вести к тому месту, куда шел, и как бы старался, виляя без цели из угла в угол, только проморить пешехода и протянуть время. Пешим ходом – это тебе, Силыч, не на пролетке. А топать-то мы непривычны и скоро пришли в уныние. Мы радовались каждой галке, каждой вороне, которые появлялись средь унылых полей, каждому кустику, под который присаживались, чтоб хоть малость скрасить свое путешествие. Тут нас оживлял третий наш попутчик, который иногда подавал голос из котомки, – прозрачный штоф. Если учесть, что мы сами не знали, куда идем, то наше душевное состояние было весьма тягостным и невольно влекло к кабаку».

Время, которое выбрали для своего путешествия приятели, оказалось не очень удачным. Был какой-то престольный праздник. На пути начали попадаться мужики и бабы, идущие на богомолье, твердо соблюдавшие – в отличие от наших ходоков – соответствующий ритуал.

Радости путешественников не было предела, когда при впадении проселочной дороги в тракт они увидели постоялый двор. И хотя вид этого двора не предвещал особого уюта: от него веяло запустением, друзья решили отобедать, тем более что третий попутчик существенно измельчал. Во дворе их встретил одинокий разноперый петух, явно тосковавший по предназначенной ему работе, который начал задиристо, боком-боком пристраиваться к ошалелым от жары путникам, да недовольная свинья, опрокинувшая корчагу с помоями. На лавке при входе спал ничком работник, которого будила, поколачивая по спине, хозяйка.

Отобедали, и вечером, переждав жару, вышли на крыльцо постоялого двора.

– Расчет, что ли? – недовольно спросил лысый чернобородый мужик, по всей вероятности, хозяин.

«И хотя нам хотелось посидеть на крыльце, – вспоминал Глеб Иваныч, – мы сказали, что хотим рассчитаться.

– Авдотья! – крикнул хозяин таким голосом, словно хотел ее растерзать. – Заснула, что ли?

На крыльце появилась Авдотья, недовольно сморщила лицо и плаксивым голосом спросила:

– Ну и что?

– Расчет дай господам, – ответил за нас хозяин.

– Почему же «господам»? – спросил Прокопий, запустив руку под рубашку и почесываясь.

– А кто же вы? – сказала Авдотья. – Мастеровые, что ли?

Мы замешкались с ответом.

– Нешто мастеровые, – довольная своим открытием, продолжила Авдотья, – станут трескать под такой день скоромь?

Мы опять не знали, что ответить.

– Под какой день? – дочесавшись, спросил Прокопий.

Тут хозяйка захохотала, ударив себя по бедрам, а хозяин поворотился к нам багровой щекой и сердито спросил:

– А вы куда идете? – И тут же подсказал нам ответ: – К угоднику, что ли?

– К угоднику! К угоднику! – заговорили мы обрадованно, что нашли ответ.

– А потребовали молока! – затвердевшим голосом произнесла Авдотья. – Какие же вы мастеровые. Нешто мастеровой сделает так-то? Он Бога помнит, он не смеет этого… Я тотчас вас узнала, как молока потребовали… Как это можно, чтобы простой человек… Простые вы!.. А зачем нарядились-то, баловники? Какие притворщики!..

– К угоднику идти на богомолье, – сказал нравоучительно хозяин, – да наряжаться, словно на масленице, тут порядку мало. Так нельзя! Какой человек имеет веру, – продолжал он еще более твердым голосом, – идет, например, с верой, да! А не то что… чтобы… молока там… Ему память раз в год, стало быть, надо ее почтить… А не то что…

– Эта «память» называется то же самое, что праздник, – пояснила Авдотья.

– А когда будет праздник? – ляпнул Прокопий.

Тут уж остолбенел и дворник, поднявшись со своего сиденья, а дворничиха замахала на Прокопия руками, отмахиваясь от него, как от нечистого.

– Вы что же это творите такое? – грозно вопросил дворник, приблизившись к нам. – Идете к угоднику, а не знаете, когда ему память?

Мы молчали. А дворник смотрел на нас в упор, как следователь, и, помолчав, чтобы мы осознали всю нелепость своих поступков, продолжил допрос:

– Утверждаете, что идете к угоднику, а позвольте узнать, каким манером вы можете туда идти, ежели вы ничего этого не знаете и спрашиваете, когда праздник?

– Бог-гомольцы! – ядовито произнесла хозяйка. – Идти к угоднику и требовать скоромь… Неужто молоко может больше, чем угодник?

– Вы бы в аптеку шли, а не к угоднику! – сурово сказал хозяин.

– Ну, бог-го-мольцы! – вновь начала Авдотья. – Идут к угоднику, не знают, когда ему память! Нарядились в мужицкий наряд, а сами господа, веры не имеют… Молоко для них больше Бога!

– Что это вы говорите! – вдруг возмутился Прокопий, вспомнив, что еще совсем недавно он был помещиком и кто бы из челяди посмел читать ему мораль. Но быстро осекся, когда хозяин медленно, с паузами расставляя слова и глядя Прокопию в глаза, проговорил:

– Да к-кто вы т-такие, г-гос-по-да?

– В волость их! К становому!

– А штиблеты-то, штиблеты! – завопил, взглянув на Глебову обувку. – Посмотрите на штиблеты…

Новоявленным богомольцам крыть было нечем.

– Ты давай-ка расчет да не разговаривай! – грубо обратился рассвирепевший Прокопий к хозяину. – Говори, сколько надо, да заверни язык в тряпку, а то ты мастер молоть, вижу.

– Содрал с нас богобоязненный мужик совсем не по-христиански, по первому разряду. И греха не побоялся! – заключил Глеб Иваныч.

Провожаемые косыми озлобленными взглядами, путники поспешили на столбовую дорогу и вскоре влились в толпу богомольцев, встреча с которыми, по признанию Глеба, была «необыкновенно приятна», среди них было «спокойно и хорошо». «Шли они из-за каких-то совершенно непрактических побуждений, а это нам было по душе».

Народ, который шел к угоднику, был самый разнообразный. Тут были и чиновницы, и мещанки, и отставной солдат, и какие-то неопределенные лица мужского и женского пола. Но все – уже испытавшие на себе благодетельную силу угодника или наслышанные о ней и желавшие в этом удостовериться самолично. Редко кто шел молча, большинство скрашивало утомительную дорогу разговорами о святых местах и их чудодейственной силе.

– Вы, матушка, по обещанию, что ли?

– По обещанию, родная. А вы?

– И я по обещанию. Болели у меня зубы, три года ровно, день и ночь, день и ночь.

– И-и… матушка!

– Измучалась я, родная, вся как есть измучалась! И доктора были, и заговаривали – воротит вот скулу на сторону. Тут я и дала обещание.

– И-и! И прошли?

– Как дала обещание, так сейчас и прошли.

– То-то угодник-то! Я сама тоже – у меня пять лет ломила нога левая. Набралась сил, пошла к угоднику. Еле доплелась… Молилась несколько ден…

– И прошло?

– Слава Богу! Каждый год с тех пор хожу к угоднику…

– А я, матушка, впервой… Сказывают, как хорошо-то!

– И-и… родимая! Так хорошо, боже мой! Рассказать этого, так и слов нету никаких.

Многие из странников уже побывали и в Оптиной пустыни, и в Соловецком монастыре, и в других святых местах. И теперь сравнивали, где лучше.

– В Оптиной пустыни, – рассказывал странник в черном полукафтане, – вот уж так хорошо… А в Соловецком еще лучше.

– Не была, батенька, не хочу лгать.

– Как можно, – вмешалась новая странница, – в Соловецком не в пример лучше… Есть ли тут ночлег странникам-то?

– Тут, матушка, от обители нету ночлега.

– Где ж народ спит?

– А где Бог пошлет. И на голой землице поспишь.

– Для Бога все можно, а уж что насчет упокою, так в Соловецком монастыре этакие хоромы выведены для странного человека – приют тебе есть по крайности… А трапеза здесь как?

– Не знаю, матушка, свое ем.

– Здесь трапеза слабая! – сказал странник. – Вот у Саввы Плотника, так там, вот там уж чудесно! В полночь ты пришел, за полночь, во всякое время тебе пища… Эконом сейчас выносит – рыбу там, квас ли – что там по чину – «вкуси», говорит… То-то хорошо-то!

И пошли разговоры про угощения: в Оптиной – пироги с капустой. А у Тихона Задонского и того лучше, подают пирог с кашей: «съела ты пирог, начинается пение; пропела ты тропарь, опять садись за стол – щи отличнейшие».

Не избалован русский простолюдин, любому куску рот радуется.

А Глеб с Прокопием слушают да слюну пускают: пустая сума полощется на боку у Глеба… На постоялые дворы они уже не заглядывают, боясь второй раз оскоромиться на глазах богомольцев, толпа которых все увеличивалась и увеличивалась.

Через несколько часов пешего хода губернская дорога впала в еще более широкий тракт, ведущий на Москву. Тут уже замелькали экипажи, кибитки. Ходьба утомила, и Глеб с Прокопием откликнулись на предложение громогласного ямщика:

– Два места есть, православные! Садись, не теряйся! Деньги аховые, зато к звону успеете.

Деньги оказались уж и не таковые аховые. Мужик просил до города рубль серебром. Но и топать – сладости мало. Путники забрались в круглый, как орех, тарантас и оказались в обществе купца и купчихи.

– Не к угоднику ли? – спросил каким-то старушечьим голосом купец.

– К нему, к нему, – устало подтвердил Прокопий, уже с ненавистью глядевший на свои раздолбанные сапоги.

– То-то, говорят, хорошо-то! – вздохнула купчиха.

– А что, господа, – спросил купец, – когда в обители звон будет?

– В полночь! – ответили одновременно Глеб и Прокопий.

– Чудесно! – возрадовался купец.

– Как чудесно! – повторила купчиха, которая ехала к угоднику лечить «стрельбу в голове», и перекрестилась.

Купцу очень хотелось разговаривать. Он донимал женщину вопросами: «А какая это деревня?» Потом неожиданно перешел на воров, которых теперь в обители «наползло страсть сколько», и завел длинную историю о том, как его «обчистили». Купчиха – свою. Путники сдружились настолько, что купец решил отправить жену в странноприимный дом, а с новыми знакомыми попить чайку в трактире.

– Перекреститесь! – дернула его за руку жена. – Аль не видишь? Колодец святой.

Купец снял шапку, перекрестился и мечтательно произнес:

– Право, господа! Эко славно попьем с вами!

Что он имел в виду, было неясно, но купчиха не преминула взглянуть на него укоризненно.

За разговорами время пошло быстрее. В небе заблестели мелкие звездочки, а вдали завиднелись городские огоньки и, как слабый закат, зарделась внутренность соборного купола над мощами угодника.

– Глянь, Марья Кузьминична, купол-то светится, – обратился купец к жене.

Купчиха глянула и еще раз перекрестилась:

– Уж как хорошо-то!

– А тебя сейчас отвезем в странноприимный… Уж отдохнешь славно, – обратился вновь купец к жене, а спутникам подмигнул правым глазом.

Купчиха этого не заметила, но радости по поводу славного отдыха не выразила.

Сдав жену на отдых, купец облегченно-радостно крикнул извозчику:

– Пошел! – потом спросил у него: – В первом часу звон-то?

– В первом.

– А сейчас девятый… Времени до звону много… Валяй к Синицыну!

Несмотря на толпы богомольцев, в трактире было пусто. Троица грешников нашла в нем и водку, и жареную рыбу. А потом уснула сном праведников прямо в тарантасе: приткнуться на полчаса было негде.

Глеб с купцом проснулись в шесть утра, когда звон был в полном разгаре. Но Прокопию звон не мешал спать.

В храм пробиться было трудно, но купец проявил настойчивость, чтобы приложиться ко всем святыням, и за руку тащил с собой Глеба.

После долгих процедур Глеб вернулся к тарантасу. Но Прокопия там уже не было. Отыскался он на постоялом дворе, в компании разбитных молодок…

Вернулся в григорьевскую усадьбу Глеб один. Прокопий потерялся, запутавшись в девичьих тенетах…

Супруга Григорьева выразила Глебу недовольство отсутствием Прокопия.

– Да по делам он задержался, – лаконично объяснил Глеб.

Зато Акулина не скрывала радости от возвращения «смешного писателя». Она крутилась возле него и рдела как маков цвет.