Текст книги "Житие святого Глеба"

5

На квартире Успенских – опять в отсутствие Глеба – боевики собирались и под Новый 1881 год.

Все сидели в большой угловой комнате у стола. В соседней комнате Александра Васильевна готовила чай, то и дело отправляя Ивана Успенского в булочную, в лавку или в колбасную. На самом деле целью этих «походов» было наблюдение за входящими в дом и выходящими из него, обход и осмотр переулков и улиц: там могли оказаться сыщики.

Я не думаю, что встречи эти проходили по инициативе Александры Васильевны и что она сознательно разделяла доктрину террористов. В этом случае просто-напросто срабатывали механизм порядочности и желание быть полезной мужу во всех его делах. Она, между прочим, бывала с мужем и на некоторых других сходках народников-революционеров.

Сведения о том, о чем шла в этот раз речь на квартире Успенских, скупы. Но поскольку эта сходка была незадолго до первомартовских событий, можно предполагать, что разрабатывались детали операции, связанной с цареубийством. Но замыслы народовольцев были гораздо шире. Помимо насильственного устранения царя, они поднимали вопрос о возможности вооруженного восстания. Члены Исполнительного комитета собирали об этом сведения из Москвы и тех провинций, в которых были народовольческие группы, о том, достаточно ли окрепла и расширилась организация партии и таково ли настроение широких кругов в разных местностях, чтобы при поддержке сочувствующих слоев общества предпринять вооруженное выступление против правительства.

Вести из провинции для Исполнительного комитета «Народной воли» были малоутешительными. Силы революционеров и сочувствовавших им оказались незначительными для того, чтобы уличные выступления могли носить серьезный характер. Тем не менее вопрос этот выносился на обсуждение.

Мог обсуждаться на этой сходке и заранее подготовленный другой документ народовольцев, получивший окончательное оформление (при участии Михайловского) после первомартовских событий 1881 года. Речь идет о письме Исполнительного комитета к Александру Третьему, которое стало своеобразным ультиматумом революционеров правительству и свидетельствовало в условиях полицейских погромов о том, что они исключали собственную капитуляцию.

«Ваше величество! – обращался Исполнительный комитет к Александру Третьему. – Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека, – это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями.

Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснить подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народа. В течение целых 10 лет мы видим, как у нас, несмотря на самые строгие преследования, несмотря на то, что правительство покойного императора жертвовало всем – свободой, интересами всех классов, интересами промышленности и даже собственным достоинством, безусловно, всем жертвовало для подавления революционного движения, оно все-таки упорно разрасталось, привлекая к себе лучшие элементы страны, самых энергичных и самоотверженных людей России, и вот уже три года вступило в отчаянную партизанскую войну с правительством. Вы знаете, ваше величество, что правительство покойного императора нельзя обвинять в недостатке энергии. У нас вешали правого и виноватого, тюрьмы и отдаленные губернии переполнялись ссыльными; они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно безостановочно росло и крепло. Да, ваше величество, революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества реформирующего христианства».

Исполком «Народной воли» видел два выхода из создавшегося положения, которые и предлагал царю: «или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, исполнительный комитет обращается к вашему величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только верховная власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществлять лишь требования народного сознания и совести, вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные около него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем вашим слугам и которое практикуется нами только из печальной необходимости».

Исполком требовал от верховной власти политических свобод, общей амнистии по всем политическим преступлениям прошлого времени, «так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга», созыва представителей от всего русского народа «для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями».

Ближайшие же к этому событию дни показали, что верховная власть пошла проторенным путем.

И со многими из своих недавних гостей Александра Васильевна встретилась в последний раз третьего апреля 1881 года на Семеновском плацу. Она видела все, что происходило на эшафоте. Видела спокойную смерть Софьи Перовской и других «цареубийц».

Александра Васильевна рыдала, что-то говорила вслух, за что одни ее толкали, другие заступались. Едва уцелела в давке.

Домой приехала на извозчике, без кровинки в лице, тряслась от нервной лихорадки…

Глеба Ивановича дома не было. Первого марта, через полчаса после взрывов на Екатерининском канале, его посетила Вера Николаевна Фигнер.

О чем они говорили, я не знаю. Но Глеб Иванович сразу же надолго исчез из Петербурга…[3]3
  И. С. Харламов, по всей вероятности, не зная, что Глеб Успенский исчез, даже не дав обязательной для него как поднадзорного отметки о смене местопребывания, «вследствие чего, – как сообщал 12 марта 1881 года в официальной бумаге петербургский обер-полицейместер Новгородскому губернатору, – сделано распоряжение о разыскивании его». «Из наблюдений за Успенским, – сообщал в этой же бумаге полицейский чиновник, – во время проживания в столице, обнаружено, что он имел постоянные связи с лицами неблагонадежными в политическом отношении и находился в дружбе (курсив мой. – Изд.) с государственными преступниками Исаевым и Саблиным…» (оба были активными организаторами кровавой акции на Екатерининском канале. – Изд.).
  Видимо, по запросу Новгородского губернатора, только через месяц, 12 апреля 1882 года, исполняющий дела новгородского уездного исправника рапортовал ему, что Успенский прибыл в Новгородский уезд из Санкт-Петербурга (сведения эти вызывают сомнения. – Изд.) «первоначально в мае месяце прошлого 1881 года и поселился в Коломенской волости близ Селищенских казарм на берегу реки Волхова в доме новгородского мещанина Ивана Ивановича Ковровцева; вместе с ним одновременно приехали жена его Александра Васильевна и дети ‹…› и для прислуг крестьянская девица Тверской губернии и уезда, Щербинской волости, села Кузьминского Анна Иванова, 20 лет, крестьянская девушка Новгородского уезда, Ракомской волости, деревни Воробьевки, Прасковея Васильева, крестьянская девочка Санкт-Петербургской губернии и уезда села Рыбацкого Анна Ермолаева, 13 лет, и в качестве лакея мещанин города Вышнего Волочка Павел Иванов, 62 лет».
  В донесении же от 18 апреля 1882 года начальник Новгородского губернского жандармского управления сообщал губернатору, что в марте на мысе Лядно проживал известный революционер доктор Веймар Орест Эдуардович.
  Судя по всему, полиция уже успела побывать у Успенских: столь обстоятельны ее сведения. (См.: Гудков Н. Новые материалы о Глебе Успенском // Красный архив. 1941. Т. III. С. 150–151. – Изд.)


[Закрыть]

6

Казнь на Семеновском плацу осталась в памяти Александры Васильевны на всю жизнь. Она изменилась даже внешне.

Потускнели глаза. В них уже редко пробивался озорной огонек. Но появилась печать постоянной озабоченности то ли своей судьбой, то ли судьбой Глеба, который ходил по лезвию ножа. Вскоре исчезла из ее жизни и Вера Николаевна Фигнер, арестованная вслед за расправой с народовольцами. Узнав об ее аресте, Глеб рыдал, как осиротевший мальчишка.

Исчезла порывистость движений. Они стали замедленными, будто прежде чем что-то сделать она постоянно задумывалась над этим.

Появилась не свойственная ей раздражительность, даже в отношении к детям.

С Александрой Васильевной я впервые встретился летом 1872 года на даче Михайловских в Гатчине, куда меня, встретив на улице, затащил старый приятель Николая Константиновича по Горному институту, которого все в журналистских кругах звали Бобошей. Имени его, по-моему, достоверно никто не знал. Работал Бобоша корректором в газете «Гражданин». А звали его так потому, что он был заикой и, когда начинал волноваться, любое слово начинал с «ббо». С ним однажды был курьезный случай. Встретил он на улице Боборыкина, с которым был знаком, и решил поздороваться. Авторитетов он никаких не признавал, к этикету приучен не был.

– Ббо… Ббо… здравствуйте, – наконец произнес он, – Ббо-ббо…

– Рыкин, – Петр Дмитриевич, подумал, что знакомый забыл его фамилию.

– А что вы ббо-ббо-рычите на меня? – рассвирепел Бобоша.

Боборыкин тоже разозлился, повернулся и пошел в противоположную сторону.

Так вот Бобоша, в хорошем подпитии, подхватил меня под руку, сообщив, что он идет на именины жены Михайловского Марьи Евграфовны.

– Она нас ждет, – сказал он без тени смущения на лице. – Она, знаешь, ббо… какая женщина? Ббо… Ббо, – тут меня посетили дурные предчувствия. – Ббо… львица! – наконец договорил он, освободив меня от этих предчувствий.

Я, конечно, сомневался, что «львица» меня с нетерпением ждет, но Бобоша был неумолим. Он любил выпить и еще больше – потанцевать в подпитии. Поэтому каждую вечеринку воспринимал как праздник.

– Жалко Глеба Ивановича не будет, – предупредил меня Бобоша. – Он еще не вернулся из-за границы. Зато я познакомлю тебя с его женой.

Мое сопротивление ослабло.

Мы немного припоздали. Но нареканий у хозяев это не вызвало: все с улыбкой слушали письмо Глеба Иваныча из Парижа, которое читала Александра Васильевна: «…Грязь на станциях – невиданная в России, – везде пыль, грязь, копоть. Вагоны, сравнительно с немецкими, даже с русскими, – хлевы. Таможня называется Жомон, и там адская Франция; я думал, что я попал в Россию, в Тамбовскую или Тульскую губернию… поля, – то же самое, – болота гниющие не обработаны тоже, деревни, хотя и каменные, но переполнены, с одной стороны отелями, с другой – такими же точно, как и у нас, развалившимися лачужками, буквально, такими же, из навоза и соломы с одним оконцем, с плетнем, который повалился, совершенно как у нас, и здесь видишь, что это бедность, действительно бедность, ограбленная Парижем. Скот, на котором пашут, – с немецким в расчет не идет, – этот скот похож на наш, например, здешние лошади совершенно наши почтовые, загнанные, костюмы неряшливые, и вообще смесь роскоши с нищетой. Я видел бабу, которая копала гряды в том же самом панье, в каком изволите Вы ходить, милостивая государыня, – и рядом баба в одной рубашке синей, босиком и с тряпкой на голове».

Чувствовалось, что русская дума одолевала Глеба и во Франции, что и нищета там российская, и лачужки те же, и скот на наш похож, и бабы те же. В том же панье, что у его Бяшечки.

Зато немцы изумили Глеба: «пьют не так, как мы. Я купил бутылку и выпил ее всю, а немец, который ехал с нами, пил ее чуть не два дня, – ототкнет пробку, упрет языком в горло бутылки и только: он только помочит язык, как одеколоном платок».

Это простодушие Глеба, впервые оказавшегося за границей, вызывало улыбку слушавших и Александры Васильевны.

Когда Александра Васильевна кончила читать письма и все зашевелились в предвкушении угощения, Марья Евграфовна возгласом: «А дача, дача! Кто еще не видел, прошу обратить внимание!» – к неудовольствию Бобоши вновь отодвинула этот момент.

Александра Васильевна уже сидела за обеденным столом и на призыв Марьи Евграфовны не сдвинулась с места. Недоволен, кажется, был и Николай Константинович. Он прошел в свой кабинет и уселся за письменный стол, заваленный в самом хаотическом беспорядке рукописями, книгами и газетами. Они валялись на полках и на полу.

Я не осмелился ослушаться именинницы и двинулся за ней. Ко мне присоединился и Бобоша, полуобняв меня, хотя ему-то здесь все было знакомо.

Дача оказалась более чем демократичной. Она была сделана из подсобного материала, по-моему, из досок от разобранных барок – с круглыми дырами от гвоздей, в которых свободно гулял летний ветер и врывались солнечные лучи. Обстановка была самая простая: некрашеные столы, скамеечки, табуреты, покрытые пледами кровати. Но Марья Евграфовна все щебетала и щебетала, объясняя какой-то особенный и неповторимый смысл каждой детали интерьера.

Я сразу же обратил внимание на полную противоположность жен Михайловского и Успенского. Первая – маленькая, сухощавая, вертлявая, с распущенными вдоль спины белокурыми волосами и загорелым лицом, которое контрастировало на их фоне, – напоминала ребенка-сорванца. В ней было что-то цыганское, эксцентричное и бравурное. Темно-серые глаза сверкали каким-то бешеным весельем. А крупные губы млели от чувственности. Она, казалось, была сконструирована из углов и треугольников. Во второй – доминировала округлость: круглое, белое, без кровинки в лице, возможно, чуть полноватое личико, пикантные округлости там, где у женщин это совершенно необходимо, плотный, тоже округлый животик (мне даже показалось, что она слегка беременна). Плавные движения и плавная, естественная, не создающая впечатление отрепетированности речь. Округлые, сливовидные черные глаза, в которых вспыхивал какой-то таинственный огонек, невольно покорявший скрытой в ней силе.

Она влекла своей женственностью и в отличие от ребенка-сорванца напоминала строгую гимназическую учительницу.

Я мало что знал тогда о семейной жизни Глеба (она только недавно началась), но мысленно скаламбурил, глядя на энергетическую силу глаз Александры Васильевны, как бы эта округлость не вышла Глебу боком. Тем более, при его-то мягкотелости.

За обедом «междуженец», как иногда втихаря называли Михайловского, который любил менять жен, сел между Марьей Евграфовной и Александрой Васильевной, представив первой возможность беспрепятственного – по кухонным делам – выхода из-за стола.

Жену Успенского Николай Константинович старательно развлекал разговорами.

– Представьте себе, Александра Васильевна, – говорил он, – мадам (так называл он жену), оказывается, не только великолепная музыкантша и переводчица, но еще и гимнастка-эквилибристка. И это невольно открывает мне новые перспективы… Не знаю, способна ли она ходить по канату, но что она с изумительным совершенством ходит по людским головам, я недавно узнал по собственному опыту. Вчера взялись мы вместе с ней за Спенсера, и она мне перевела очень трудное место. Я, разумеется, по совести похвалил… Вдруг, не успел я опомниться, мадам стоит у меня на плечах, буквально на одних носках… «Ура! Степанида! Ура!.. Барин меня похвалил!..» Степаниде послышалось: «Пожар!..» Степанида подняла крик: «Горим!» Набежало тут к нам народу чуть не со всех дач… Суп ушел, жаркое перегорело… Тут уже и пожарная бочка подъехала. С мадам – истерика. От чрезмерного хохота, полагаю…

Александра Васильевна краешками губ улыбнулась, но не рассмеялась.

– Барин! Что это вы там рассказываете? – донесся из кухни крик Марьи Евграфовны.

В тот же миг, влетая в столовую, она с разбегу вспрыгнула на плечи к сидевшему у самых дверей Бобоше, а потом совершенно непостижимо для всех, как белка, очутилась на спине у Михайловского.

– Бобоша! Стакан вина! Налейте мне вина! – капризно вытянув пухлые губки, командовала «мадам». – Барин, держитесь! За здоровье присутствующих! Почему мне никто не аплодирует?

Она собиралась продолжить свои акробатические этюды, но запротестовала Александра Васильевна, перепугавшись, что белка в любой момент может оказаться на ее спине:

– Не надо, не надо больше, Марья Евграфовна! – с расширившимися от ужаса глазами запросила она. – У меня даже голова закружилась, глядя на вас. Бедный Николай Константинович, – чуть успокоившись, обратилась она к Михайловскому, – вам ведь, наверное, тяжело?

– Что делать, Александра Васильевна! Начинаю привыкать понемногу… Брачные узы – все-таки узы! – философски заявил Михайловский.

К вечеру в тесную дачу набилось много новых гостей, и гатчинских, и приезжих. То и дело назывались более или менее известные имена сотрудников разных газет и журналов. Кто-то объявил, что приехал Демерт, но «весьма свиреп» и бродит по парку с Минаевым.

– Ну, теперь дело будет… – тихо проговорила Александра Васильевна и поднялась, чтобы выйти в парк.

Стало душновато, и мы с Бобошей, чтобы освежиться, тоже вышли на воздух. Откуда-то из-за деревьев доносились странные звуки – не то мычание раненого зверя, не то похоронное пение…

– Это Демерт поет, – проговорила Александра Васильевна, стоявшая недалеко от нас.

– Нет, это просто ветер, – уточнил кто-то. – Начинается буря, видите, как деревья качаются. Сейчас дождь пойдет.

Действительно, накрапывало, и слышались, приближаясь, удары грома. Мы с Бобошей и Александрой Васильевной поспешили под прикрытие балкона.

Смутные звуки песни донеслись вновь.

– Ну, конечно же, это Демерт! – уверенно заявила Александра Васильевна. – Страшная сила у человека, губит он ее только зря.

Звуки были уже совсем близко, даже раскаты грома теперь не заглушали их, и можно было разобрать слова:

 
Я оскорбил офицера.
Молод и он оскорблять
Старых солдат! Для примера
Надо меня расстрелять!..
 

Затем в сумраке появились и приблизились две фигуры. Одна из них – с изрытым оспинами лицом, в золотых очках, в мягкой войлочной шляпе и теплом осеннем пальто, несмотря на июльский день, – опустилась на ступени балкона. Он, Демерт! Действительно, был свиреп, смотрел на всех исподлобья, видимо, мало кого узнавая. И тихо бурчал:

– Мазурики!.. Канальи!..

– Не надо, Николай Александрович! – увещевала его вышедшая навстречу именинница. – Здесь все свои. Вот и Александра Васильевна здесь.

– Какая такая Александра Васильевна? – зарычал Демерт. – Не надо мне никакой Александры Васильевны!

Стало весело.

– Вот и прекрасно, Николай Александрович! – с улыбкой говорила ему Марья Евграфовна. – Вот и прекрасно! Вы уж и жену Глеба Иваныча забыли. А когда-то клялись в верности к ней…

Демерт поднял голову, вглядываясь в вечерний сумрак. И вдруг расхохотался:

– Матушка, Александра Васильевна! – Разглядев, наконец, ее, не вставая со ступенек, Демерт передвинулся к ней, встал на колени и, поймав ее руку, начал осыпать поцелуями. – Ей-ей, не узнал. Простите, матушка!

– Да не расстраивайтесь, Николай Александрович! У всех бывают неприятности. Берегите себя! И у Глеба Ивановича бывают неприятности… – увещевала Александра Васильевна.

– Глеб Иваныч? – Будто что-то вспомнив, Демерт поднял глаза на Александру Васильевну. – Где он, Глеб Иваныч? Дайте мне Глеба Иваныча! Дайте мне Глебушку! Не хочу с мазуриками! – то трезвея, то хмелея вновь, бранился он. – Разбойники! Палачи! Душат… Прямо за горло. Расстрелять! – вдруг выкрикнул он и запел, отбивая руками в такт словам барабанную дробь:

 
В ногу, ребята, идите!
Слушай команды слова!
Раз-два! Раз-два!
 

Все молчали. Всем стало жутко и мучительно тяжело.

Марья Евграфовна стала отпаивать Демерта чаем с именинным пирогом, но поднять ему настроение так и не смогла.

Приехал извозчик, заблаговременно заказанный то ли Демертом, то ли Минаевым. Но Николай Александрович уехал один, отказавшись забрать Минаева с собой.

Дождь лил вовсю, хотя гроза прекратилась. Пролетка была без верха, но Демерт дождя не замечал. Сев в пролетку, он вновь запел:

 
Еду ли ночью по улице темной.
Бури заслушаюсь в пасмурный день…
 

Колеса застучали, заглушив голос Демерта. И Марья Евграфовна допела:

 
Друг беззащитный, больной и бездомный.
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!..
 

– Чудак-человек… – допивая чай, заметил Дмитрий Минаев, – зонтик никогда не берет с собой. Купил при мне новый шелковый зонтик за двенадцать рублей и выбросил его в Фонтанку. Обременяет…

– И все-таки я его, господа, – подытожила Марья Евграфовна, – люблю больше всех. Он всех вас оригинальнее…

Михайловский заключительной картины, повергшей многих из нас в тоску, уже не видел. Испив чаю с именинным пирогом, который не лез в горло Демерту, он ушел в кабинет. Наверное, продолжил изучать Спенсера.

Александре Васильевне на ночлег отвели самую лучшую комнату.

Мы с Бобошей решили заночевать на балконе, в копне свежего сена, предвкушая благодать воздуха, пробитого грозой, и зелени, омытой дождем.

…Августовский номер «Отечественных записок» открылся распоряжением управляющего министерством внутренних дел от 19 июня 1872 года о первом предостережении журналу за напечатанную в седьмом номере статью Н. А. Демерта «Наши общественные дела».

«Душат! За горло берут!» – вспомнилось мне. И Александра Васильевна, видимо, с подачи Михайловского, знала об этом.

7

Наутро хозяева и заночевавшие гости собрались на балконе за чаем. Были предложены напитки и покрепче. Мы с Бобошей не посмели отказаться.

Николай Константинович был невозмутим и задумчив. Он пришел с газетой и, сверкая черепаховым пенсне, молча читал ее, пока не подали чай.

Марья Евграфовна по-прежнему кипела нерастраченной энергией.

Александра Васильевна была погружена в свои мысли и казалась невыспавшейся – глаза немного припухли. Бобоша сделал попытку вернуться к вчерашнему явлению Демерта, но его никто не поддержал.

Выпив чаю с остатками именинного пирога, Александра Васильевна негромко проговорила:

– Я всю ночь перечитывала письма Глеба Ивановича, – и полезла в маленький ридикюльчик. – Не могу понять, зачем он пошел в Bal Mabil… Это ваш брат его туда затащил, Марья Евграфовна.

Я знал, что в Париж Глеб уехал с братом Марьи Евграфовны Николаем Евграфовичем Павловским и понял, что волнует Александру Васильевну. Названное ею заведение было известным парижским кабаре и популярным у французов канканом.

– Простите, Александра Васильевна, но, может быть, именно мой брат сводил Глеба Иваныча в Лувр, и вы должны быть благодарны ему за это.

– О Лувре Глеб Иванович знал и без вашего брата и был там неоднократно.

Марья Евграфовна узнала о посещении Успенским Лувра от самой Александры Васильевны, когда она вслух читала письма Глеба. «Еще чаще всего хожу я в Лувр, – вспомнил я это письмо. – Вот где можно опомниться и выздороветь. Тут собрано столько искусства и такого дорогого, что каждая песчинка стоит не миллионов, а слез. Тут больше всего и святей всего Венера Милосская. Это вот что такое: кроме Лувра, я был в Люксембурге и на современной художественной выставке; в Люксембурге собраны произведения художников империи примерно с прошлого столетия. На выставке – тех же и новых художников за последние несколько лет; везде и в Люксембурге, и на выставке есть целые сотни венер, то есть голых баб в разных видах для стариков, и я заметил, что, кроме известного впечатления, в них нет другой мысли; одна прикрывается рукою, другая лежит спиной, третья, поджав ноги, четвертая спит навзничь, – словом, бездна. Чем ближе к современности, тем хуже: изображаются девочки лет по тринадцать, – с наивнейшим выражением лица, шепчущие на ухо сатиру что-то, должно быть, скабрезное, потому что тот улыбается самым подлым образом. Когда я смотрел всю эту мерзость запустения, мне вдруг необыкновенно полюбилась Венера Милосская, которую я, признаться, видел, но не понял сначала. Какое сравнение с этими, не имеющими мысли, женскими телами и той: та, старая, чуть не развалившаяся статуя, с попорченной щекой, с прогнившими в алебастре щелями от ветхости, с обломанными руками, высокое, выше тринадцатилетних венер настоящего времени в два раза, с лицом, полным ума глубокого, скромная, мужественная, мать, словом, идеал женщины, который должен быть в жизни, – вот бы защитникам женского вопроса смотреть на нее. Она вся закрыта, у нее видны лицо, грудь и часть бедер, но это действительно такое лекарство, особенно лицо, от всего гадкого, что есть на душе, – что не знаю, какое есть еще другое?»

Марья Евграфовна вчера даже позавидовала художественному чутью Успенского, сумевшего увидеть в Венере Милосской идеал женщины, и даже подольстила Александре Васильевне, сказав:

– Какой же он у вас скромник, Глеб Иванович!

И Александра Васильевна была довольна и спокойна. Но вот всю ночь размышляла о канкане и о том, кто же «соблазнил» Глеба Ивановича на посещение столь «нескромного» заведения.

– Я не спорю, Александра Васильевна, – продолжила разговор вчерашняя именинница, – что от Николая Евграфовича можно ожидать чего угодно. Но я вообще не понимаю, как это вы решились отпустить Глеба Иваныча без себя!..

– Я не могла ехать с ним теперь за границу, – заметно осердясь, ответила Успенская. – У нас столько долгов… Откуда было взять денег на это? И потом я больна, я теперь устаю… Я бы только стеснила его.

– Ну, тогда и ему незачем было ехать!.. – возбужденно парировала «львица».

– Ему нужно было ехать, – твердо заявила Александра Васильевна. – Глеб Иванович хочет работать. Ему необходимо многое видеть и знать.

– Но в Париж, в Париж!.. Нет, воля ваша, я бы ни за что не пустила! Барин! Вы слышите? – обратилась Марья Евграфовна к мужу, невозмутимо читавшему газету. – Вы от меня никуда не уедете! Предупреждаю! Повисну на шее! Или со мной, или никуда! Отвечайте же нам, барин, хорошо она сделала, что пустила его?

– По-моему, превосходно, – не отрывая глаз от газеты, проговорил Михайловский. – Глеб Иванович не ребенок, и он прекрасно знает цену своей жене.

Бледное лицо Александры Васильевны слегка зарозовело.

– Но я бы дьявольски ревновала, – продолжала нагнетать обстановку Марья Евграфовна. – Барин, как это вы не хотите понять? Француженки… Парижанки… Канкан. Они ножки задирают, а Глеб Иванович смотрит на все их прелести и дергает себя за бородку. – И «львица» дерзко расхохоталась.

– А я не боюсь никаких парижанок, – невозмутимо заметила Александра Васильевна. – И мы не для того сошлись, чтобы виснуть на шее друг у друга. Я уверена, что Глеб Иванович вернется таким, как он был… Мне просто страшно за его здоровье. И зачем ему смотреть все эти гадости, когда он знает, что это гадко?

– Но ведь вы сами говорили, Александра Васильевна, – вмешался Михайловский, оторвавшись от газеты, – что Глебу Ивановичу надо многое видеть и знать. Вот он и смотрит.

На это Александра Васильевна не нашла, что ответить. Но тут снова закипятилась Марья Евграфовна:

– Муж полгода в Париже, а жена здесь одна… Страсти ни капли – вот в чем вся штука! Это от малокровия, уверяю вас, Александра Васильевна!

Я-то знал, что прошло всего полтора месяца со дня отъезда Глеба за границу. И обвинение Александры Васильевны в отсутствии страсти было оскорбительно для нее, но промолчал, чтобы не добавлять масла в огонь, а Бяшечка, сложив письма в ридикюльчик, молча удалилась в отведенную ей комнату.

Марье Евграфовне (с ней Михайловский вскоре расстался), сосредоточенной на личных интересах, не дано было понять Успенскую, которая истово служила литературному делу Глеба. Она отказывала себе во всем, лишь бы Глеб Иванович имел возможность ездить для осуществления своих творческих планов. Когда Глеб, «засидевшись», начинал нервничать, она проявляла изобретательность и настойчивость, чтобы он мог выбраться в очередную поездку.

Надо было видеть Александру Васильевну, когда Глеб вернулся из-за границы. Она молодела на глазах и рдела, когда он прилюдно оказывал ей знаки внимания…