Текст книги "Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг."

Быть или не быть

Утро 8 декабря началось как обычно, не предвещая никаких неожиданностей. Погода успокоилась, лёд помалкивал, и я, как обычно, суетился на камбузе, готовя обед. Все собрались вовремя и с аппетитом уплетали наваристые щи из оленины. Запаздывал только Дмитриев, видно, расшифровывая очередную радиограмму. Наконец и он по– явился на пороге и молча положил на стол перед Сомовым листок бумаги. В этом не было ничего особенного. Но я слишком хорошо изучил Сашу, лицо которого было воистину зеркалом души, чтобы понять: произошло что-то особенное. Да и весь его вид, в наброшенной на плечи куртке и с незавязанными ушами потёртой пыжиковой шапки, свидетельствовал, что я не ошибся.

Сомов прочёл радиограмму и медленно обвёл взглядом сидящих за столом. Все затихли, чувствуя, что произошло что-то очень важное.

– Так вот, друзья мои, – начал он. – Правительство приняло решение продлить работу станции ещё на один год. – И снова замолчал.

Все впились глазами в лицо Сомова, понимая, что это лишь присказка, а сказка ещё впереди.

– Руководство Главсевморпути считает, что для успешного продолжения дрейфа необходима преемственность в работе. А для этого надо, чтобы два-три человека из нынешнего состава станции остались дрейфовать на второй год. Я, конечно, понимаю, что выдержать ещё один год – тяжёлое испытание. Но без этого не обойтись. Никого неволить не буду. Это дело сугубо добровольное. Пусть каждый обдумает предложение, оценит свои силы и возможности. Торопиться не надо. Это ведь не к тёще на блины сходить. Не позднее завтрашнего утра тех, кто решил остаться продолжать дрейф, прошу сообщить мне. Вопросы есть?

Наступила тишина. Сомов набросил на плечи шубу и вышел из кают-компании. Вскоре она опустела, и я остался наедине со своими ложками-поварешками. На ужине тоже никто не появился. Помыв посуду, притащив со склада порцию продуктов для дежурного, я отправился восвояси. Гудкович, забравшись в спальный мешок с головой, тихо похрапывал. Дмитриев, покряхтывая, ворочался в своём закутке за занавеской.

Газ был потушен, и в палатке царил мороз. Я торопливо разделся и нырнул, словно в прорубь, в заледеневший за день пуховой вкладыш, скрючившись, как младенец в матке.

Наконец моё гнёздышко прогрелось, и я, вытянув ноги, предался размышлениям. Впрочем, гамлетовский вопрос «быть или не быть» я для себя решил не задумываясь ещё в кают-компании. Я закрыл глаза и предался воспоминаниям. После возвращения из последней высокоширотной экспедиции меня ни на один день не оставляла надежда оказаться на дрейфующей станции.

Вспомнилось, как огорчил меня отказ Кузнецова. Пять долгих месяцев после возвращения из экспедиции я мечтал попасть на льдину к Сомову. И вот неожиданный ночной вызов в Главсевморпуть. Перед моим мысленным взором возник заставленный старинной мебелью кабинет. Вспомнилось, как, затаив дыхание, слушал я Водопьянова и охватившее меня чувство телячьего восторга.

Желание попасть в эту загадочную страну, называемую Арктикой, зародилось ещё в детстве, наверное, тогда, когда я впервые прочёл книгу Лялиной «Русские мореплаватели, арктические и круго– светные». Я воображал себя то отважным первопроходцем, бредущим среди полярной пустыни вслед за собачьей упряжкой, то суровым капитаном ледокола, ведущим свой корабль среди арктических льдов, то бесстрашным полярным пилотом, покоряющим воздушные арктические пространства. Видимо, этому способствовали и присущая мне склонность к романтике, и жилка авантюризма. Случайная встреча с Павлом Бурениным – и мечта стала реальностью. Арктические экспедиции, прыжок с парашютом на Северный полюс, многомесячный дрейф на станции, казалось бы, должны были полностью утолить мою жажду приключений. Но нет. Стоило судьбе поманить меня пальцем, и я вновь готов пуститься во все тяжкие.

Что же заставило меня сейчас безоговорочно согласиться на продолжение дрейфа? Обуреваемый воспоминаниями и сомнениями, я беспокойно ворочался с боку на бок и вдруг явственно услышал свой внутренний голос:

– Ну чего ты мечешься? Ведь решил остаться, и дело с концом.

– Решил-то решил, но всё же…

– А кто тебя заставляет остаться? Никто ведь не неволит?

– Нет, не могу иначе. Совесть не позволяет. Всё же я один из самых молодых, не женат, да и на станции всего несколько месяцев.

– Да брось ты лицемерить, – съехидничал внутренний голос, – молодой, холостой. Уж самому-то себе можешь честно признаться: славы захотелось.

– Захотелось, ну и что? А кому её не хочется? Только о ней даже мечтать смешно. Слава – это известность, портреты в газетах, письма от незнакомых девушек. А тут притаился, как разведчик в тылу врага. Даже родители не знают, где ты находишься.

– Может, экзотика так подействовала? Или просто подзаработать деньжат решил? – съехидничал голос.

– Нет, пожалуй, экзотики я нахлебался досыта. А насчёт подзаработать… – Я даже рассмеялся вслух. – Это с нашими-то командировочными – 2 рубля 26 копеек в сутки. Да и то, как однажды сострил Миляев, как бы нам не переплатили. Ведь мы как бы в сельской местности, а там положено всего 1 рубль 34 копейки.

– Ну, так что же? – продолжал шептать внутренний голос.

– Да ничего, – обозлился я. – Кончай это дурацкое самокопание и спи. Как там у французов: J'y suis, J'y reste?[15]15
  ) Здесь я нахожусь, здесь я и останусь (французская пословица).


[Закрыть]

С этой мыслью я уснул.

– Виталий, ты не спишь? – услышал я сквозь дрёму голос Дмитриева.

– Сплю, сплю. Отвяжись, не слышишь, даже храплю.

– Ладно меня разыгрывать. Лучше скажи, что ты решил. Я вот твёрдо решил остаться ещё на год. Может быть, и ты составишь мне компанию? Вместе веселей будет. А если и Зяму уговорим – вообще блеск.

– Думаю, Зяма не согласится, – сказал я с сомнением в голосе. – Он ведь перед самым вылетом на льдину женился.

– Пожалуй, ты прав. Нам, холостякам, что? Перебьёмся. А ему свою жёнушку ещё целый год не видеть.

Дмитриев замолк, да и я, сморённый усталостью и умственными упражнениями, тоже задремал.

Едва поднявшись с постели, мы отправились в палатку к Сомову. У самого входа нас догнал Гудкович. Судя по его утомлённому лицу, он всю ночь так и не заснул, мучаясь сомнениями.

– Ай да Зямочка! – воскликнул радостно Дмитриев. – Ну, молодец. Теперь нам никакие трудности не страшны! – И, сдержав обуревавшие его чувства, запел, чуть перефразировав известную песню: «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж палатки боевой».

Мы ввалились в гидрологическую палатку. Сомов поднял на нас усталые от ночного дежурства глаза и негромко сказал:

– Как я понимаю, вы все втроём решили остаться для продолжения дрейфа. Молодцы! Скажу честно, именно на вас я рассчитывал. – Он помолчал немного и добавил: – Надеюсь, своё решение вы обдумали самым серьёзным образом. Ведь нелегко придётся.

– Обдумали, Михал Михалыч, всё тщательно обсудили, – уверенно сказал Дмитриев. – Можете на нас положиться.

Через два часа в Москву ушла срочная радиограмма: «Продление дрейфа единодушно одобрено коллективом станции. Продолжение дрейфа дали согласие Волович, Гудкович, Дмитриев. Наши координаты на 9 декабря 80˚30' северной широты и 196˚54' западной долготы[16]16
  ) Так у автора. Скорее всего – 169˚54' западной долготы.


[Закрыть]».

Сбросив с плеч тяжкий груз сомнений, мы разбрелись по рабочим местам: Гудкович на метеоплощадку «за погодой», Дмитриев в гидрологическую палатку помогать Никитину, а я, передоверив готовить завтрак очередному вахтенному, отправился «делать науку»: изучать температурный режим в палатках, утеплённых в зависимости от предприимчивости и изобретательности их хозяев. Одни палатки сиротливо чернели, едва прикрытые снегом, другие были окружены монументальной стенкой из снежных кирпичей, третьи – закованы толстым панцирем обледеневшего снега, придававшим им вид фронтового блиндажа.

Палатку радистов окружала лишь невысокая снежная насыпь. Им, счастливцам, не приходилось страдать от холода. Газовую плитку им вполне заменял движок, который, помимо основной функции – снабжения передатчиков электроэнергией, – излучал столько тепла, что его хватило бы ещё на пару палаток. Закончив обход, я решил осуществить свою давнишнюю мечту: построить эскимосское иглу, воспетое полярными корифеями Амундсеном, Расмуссеном[17]17
  ) Расмуссен Кнуд Йохан Виктор (1879–1933) – известный датский полярный исследователь, гренландец по рождению. Его многократные экспедиции в Гренландию и на Канадский Север собрали огромный этнографический материал о жизни эскимосов.


[Закрыть], Стефанссоном[18]18
  ) Стефанссон Вильялмур (1879–1962) – один из выдающихся полярных исследователей современности, канадец. Организатор ряда полярных экспедиций, одна из которых, получившая название Канадской арктической экспедиции, продолжалась свыше 5,5 лет, автор замечательной книги «Гостеприимная Арк– тика».


[Закрыть]. Благо количество материала, предоставленного в моё распоряжение матушкой-природой, не могло присниться ни одному строителю. Да и материал какой – лёгкий, плотный, легко поддающийся обработке простой пилой-ножовкой, и, главное, воздух, заполняющий пространство между снежными кристаллами, составляющий до 90 % его веса, превращает снег в отличный теплоизолятор. Недаром он столь любим эскимосами, возводящими из него великолепные куполообразные жилища – иглу. Кнуд Расмуссен, изучавший в течение многих лет жизнь эскимосов на Великом санном пути от Гудзонова залива до Аляски, открыл, что порой эти снежные дома составляли целые архитектурные ансамбли.

Но моё желание построить иглу имело ещё одну, тайную причину. В дневниках полярных путешественников я вычитал, что главным врагом был не только мороз. У него был верный союзник – ветер. Даже небольшое движение воздуха значительно усиливало охлаждающее действие низких температур на человека. В библио– теке имени В.И. Ленина я разыскал статью соратника адмирала Бэрда во время экспедиции в Антарктиду, метеоролога Сейпла. Оказывается, он специально изучал проблему взаимодействия холода и ветра и даже составил целую таблицу, которую назвал ветро-холодовой. Почему-то у нас её не учитывали тогда не только полярные исследователи, но даже городская метеорологическая служба. Так, если в штилевую погоду термометр показывает -5˚, то при ветре 10 метров в секунду его охлаждающее действие соответствует -23˚, при -30˚ равняется -58˚, а при -40˚ достигает -80˚. Вот этот ветро-холодовой индекс и натолкнул меня на мысль научиться строить надёжное снежное убежище, защищающее от ветра и холода. А вдруг понадобится, чем чёрт не шутит? При этой мысли я сам себе сказал вслух «типун тебе на язык» и сплюнул через левое плечо.

И вот наконец я решился, благо уже несколько дней погода была безветренная, поставил на плитку бак с борщом, разложил на большой чугунной сковороде антрекоты для оттаивания и присел за стол, открыв «Путешествие на «Йоа». Затем накинул на плечи свою потемневшую от кухонной копоти «француженку», вооружился лопатой, пилой-ножовкой и лампой «летучая мышь» и отправился реализовывать свою «грандиозную» идею. В соответствии с указаниями Амундсена перво-наперво надо было отыскать подходящее место для строительства – площадку с плотным снежным покровом и достаточно ровную. Мне повезло. Вскоре я обнаружил такое место неподалёку от продуктового склада. Снег на ней был настолько плотен, что на нём не отпечатывались следы моих унтов.

Ночь была лунной, и я решил обойтись без дополнительного осве-щения, чтобы не привлекать к себе внимания любопытных. Прежде всего с помощью нехитрого чертёжного инструмента – метровой верёвки с двумя колышками по концам – я начертил на снегу круг. Затем по соседству в сугробе вырыл лопатой «карьер» метр на метр и, вооружившись пилой-ножовкой, принялся вырезать блоки-кирпичи размером 60х30х10 сантиметров. Поддев блок лопатой и пошуровав ею, я вытаскивал кирпичи и складывал их в штабель.

Заготовив строительный материал, я принялся за строительство. Уложил фундамент из блоков по окружности, а затем от верхнего края первого до нижнего края второго последнего аккуратно срезал снег так, чтобы образовалась ступенька. Теперь можно было начинать укладку кирпичей по спирали. Каждый блок, прежде чем водрузить его на место, я обрезал по краям, придавая ему вид трапеции. Её наружная грань была несколько больше внутренней, чтобы не дать блоку провалиться внутрь хижины. Работа спорилась. Я укладывал блок за блоком, но в строительном азарте забыл о двух основных правилах: во-первых, верхний блок должен был обязательно перекрывать вертикальный стык нижележащих, и, что важнее, блоки следовало наклонять внутрь сначала градусов на пять, а затем постепенно увеличивать угол наклона, иначе никакого купола не получится. Пришлось, поругивая себя за несообразительность, всё начинать сначала. Время бежало незаметно, и я едва не прозевал час обеда. Вовремя спохватившись, я помчался на камбуз и, поставив вариться щи, возвратился к своему детищу.

Наконец последний кирпич стал на место и щели были затерты снегом. Я мог полюбоваться делом своих рук. Конечно, моё иглу было далеко от совершенства. Но всё же это было куполообразное сооружение, которое теперь вполне могло укрыть от ветра. А спастись от холода мне должна была помочь жировая лампа. Её роль выполняла большая жестяная банка из-под сельди, заполненная керосином (за неимением тюленьего жира) с кусочками бинта-фитиля. Следуя указаниям Стефанссона, я прорыл с восточной стороны иглу лаз и забрался внутрь. Большая снежная глыба, уложенная у стенки в самом начале строительства, выполняла роль ложа. Дрожа от холода и нетерпения, я запалил фитили, и они, чадя и потрескивая, осветили внутренность моего жилища. Растянувшись на лежанке, я предался ожиданию минуты, когда наступит «Ташкент». Но мои надежды были безжалостно рассеяны. Фитили так невыносимо коптили, что через несколько минут я, чертыхаясь и отплёвываясь, выбрался наружу, вышвырнув лампу на снег, где она тут же погасла.

Но охота пуще неволи. Не вышло с лампой – попробую обыкновенные свечи. Я притащил четыре штуки и укрепил в центре иглу на фанерной дощечке. Когда свечи разгорелись и посветлевшие язычки пламени потянулись, чуть потрескивая, кверху, внутренность иглу волшебно преобразилась. Стены заискрились, засверкали разноцветными огоньками – красными, синими, зелёными, превратив снежный домик в сказочную пещеру из «Тысячи и одной ночи». Я не стал закрывать отверстие лаза снежной глыбой: воздушная пробка надёжно защищала от проникновения наружного воздуха – и отправился на камбуз готовить обед.

Часа через два я всё же не выдержал и помчался навестить свою постройку. Свечи почти наполовину сгорели, но зато столбик термометра, оставленного мною, поднялся с -30 до 0°. Да здравствует иглу! После обеда я не удержался и похвастался своей работой:

– Приглашаю всех желающих посетить настоящую эскимосскую хижину-иглу.

Охотников оказалось мало. Только Миляев заполз внутрь и, взглянув на термометр, изрёк своё любимое: «Ну, бляха-муха».

Дневник

17 декабря

Всё в мире относительно. Ещё недавно я проклинал нашу старую палатку – кают-компанию и испытывал телячий восторг от нового камбуза в штурманской рубке самолёта. Он действительно был намного комфортабельнее прежнего. Но все его преимущества потеряли цену от царившего в нём холода. Металлические стенки фюзеляжа словно впитывают в себя мороз, и поутру температура в нём немногим отличается от наружной. Деревянный щит на полу покрыт слоем льда. Заготовленная с вечера вода превращается к утру в прозрачный слиток. Стены обрастают белым пушистым мхом. Эх, сюда бы хоть один водопьяновский примус! Цены бы ему не было. Но примусы давно покоятся в каком-то сугробе, а я нет-нет да вспомню недобрым словом их горе-изобретателей. Нет, кулинарное поприще не моя стихия. А ведь старожилы Арктики утверждают, что должность повара – одна из самых завидных. Тут тебе и самые вкусные кусочки достаются, не надо тащиться в мороз и пургу на метеоплощадку или к гидрологической лунке. И, главное, человек постоянно в тепле. Возможно, в этих рассуждениях есть доля правды (а может быть, элементарной человеческой зависти). Но я твёрдо уверен, что ни один человек на нашей станции не завидует моей поварской доле. Ведь даже теплом, этой неотъемлемой привилегий кока, я не пользуюсь, разве что в короткие промежутки, когда баки и кастрюли перестают закрывать горящие конфорки. Пока я нарублю твёрдое, как бетон, мясо, отмерю порции круп и сухих овощей, ноги так замерзают, что приходится приплясывать на обледенелом полу. Чтобы не впасть в уныние, я предаюсь художественной самодеятельности. Читаю вслух стихи, распеваю во весь голос цыганские романсы и патриотические песни, аккомпанируя себе стуком ложки или ножа. Но особенно я люблю исполнять куплеты с «хитрой» рифмой.

 
В турнирный день один вассал
Весь графский замок… обошёл.
Нигде уборной не нашёл
И в книгу жалоб записал…
 

И т. п.

В разгар самодеятельности на камбузе появились, несмотря на неурочное время, Дмитриев с Яковлевым. Хулиганистые стихи понравились, и они потребовали донести их до широких масс. Я выполнил просьбу и после ужина продемонстрировал своё творчество, которое было одобрено «бурными аплодисментами».

Потоп

Ох, как не хочется среди ночи вставать на метеорологическую вахту. Гудкович потянулся взглянуть на часы и, расстегнув «молнию» вкладыша, протянул руку под койку, нащупывая унты. Неожиданно пальцы его коснулись воды. Вода на полу палатки? Сон сняло как рукой. «Полундра! – закричал Зяма. – Вода в палатке!!»

Ещё не соображая со сна, что случилось, мы стремглав выскочили из мешков, на ходу натягивая на себя брюки и свитера.

Если под палаткой прошла трещина, она может мигом разойтись, и тогда из нашего жилища быстро не выберешься. Протиснувшись через лаз, волоча за собой шубы, мы выползли на свет божий. Огляделись. В лагере царил полный покой. Даже не слышно было обычного потрескивания льда.

Из-за камбуза показался Петров – вахтенный.

– Вы что это ни свет ни заря поднялись? Бессонницей, что ли, мучаетесь? – спросил он, удивленно разглядывая наши полуодетые фигуры.

– Ваня, ты ничего не слышал? – спросил Дмитриев. – Кажется, льдина под нашей палаткой треснула.

– Это тебе со сна показалось. Никаких подвижек и в помине нет.

– Какое там показалось, если всю палатку затопило водой!

– Как затопило?

– Вот так и затопило. Наверное, под палаткой трещина прошла, – сказал Дмитриев и, повернувшись, нырнул в темноту тамбура.

Мы полезли за ним. Воды на полу прибавилось.

– Вот чёрт, все наши вещи намокли. – Зяма старался дотянуться до большого мешка с обмундированием, лежавшего на полу в ногах кровати.

– Я сейчас вернусь, – вдруг сказал Гудкович, исчезая за пологом. Через несколько минут он появился вновь, волоча за собой пустые деревянные ящики. Мы последовали его примеру, и вскоре над водой поднялись импровизированные мостки.

– Никакая это не трещина, – уверенно сказал Петров, обмакнув палец в воду и попробовав её на вкус. – Вода-то совершенно пресная. Если бы она поступала из трещины, она была бы солёной.

– И правда она пресная, – подхватил Дмитриев, тоже успевший оценить вкусовые качества воды.

– Эврика! – вдруг воскликнул Зяма. – Это аэрологи виноваты. Когда лагерь переезжал, Канаки это место нашел и всё расхваливал, какое оно ровное да удобное. А то, что под ним снежница может оказаться, он и не подумал. Вот теперь мы и расплачиваемся за его неосмотрительность. Лёд, покрывавший снежницу, трескается по науке. Просто в замкнутом пространстве снежницы, полость которой уменьшается, увеличивается давление воды.

Пока мы охали и кляли непредусмотрительность аэрологов, вода продолжала прибывать, затапливая всё вокруг.

– Не повезло вам, друзья, – сказал Петров озабоченно. – Пойду-ка я сообщу Михаилу. Пусть он решит, как вам быть дальше.

Вскоре он вернулся вместе с Сомовым. Михаил Михайлович первым делом попробовал воду на вкус и, убедившись, что она пресная, успокоился.

– Пожалуй, придётся вам перебираться на время в другую палатку. Только вот в какую? Лишь одна комаровская мастерская свободна. Вот там и располагайтесь. Она, правда, поизносилась, и там довольно прохладно, но уж потерпите малость.

Захватив с собой всё самое необходимое, мы поплелись в палатку-мастерскую. Вид у нее был аховый. В протёршийся брезент просвечивали звёзды. Снежная прокладка отсутствовала. Мы стояли посреди палатки, удручённо поглядывая друг на друга.

– Ну что, так и будем стучать зубами? – спросил, поёживаясь, Дмитриев. – Берите лопаты, и начнём утепляться.

Заготовив из ближайшего сугроба десятка три снежных блоков, мы тщательно обложили ими со всех сторон палатку, а тем временем Петров приволок несколько запасных оленьих шкур со склада, расстелил их на полу и зажёг паяльную лампу.

Похлебав наскоро чайку, мы, не снимая курток и свитеров, забрались с головой в спальные мешки. Петров пожелал нам приятных сновидений и, погасив лампу, пошёл охранять лагерный покой. Под утро мне приснился страшный сон. Я готовлю обед и вдруг обнаруживаю, что со стола исчезло всё мясо. Переполошившись, бегу на склад. Стеллаж пуст, куда-то подевались все оленьи туши. Только вроде бы одна торчит из-под снега. Я попытался выдернуть её из сугроба, и тут она как зарычит и превратится в медведя. Хочу бежать, а ноги словно приросли к сугробу. Медведь бросился на меня и ухватил зубами за нос. Я вскрикнул и проснулся. В палатке – кромешная тьма. Сладко похрапывал Саша Дмитриев. Постанывал во сне Зяма. Но почему так сильно болит нос? «Неужели отморозил?» – мелькнула мысль. Я нащупал рукавицу и остервенело принялся тереть нос. Видимо, во сне я раскрылся и едва его не отморозил. И неудивительно: термометр, лежавший у изголовья, показывал -35°. Обезопасив свой драгоценный нос, я снова забился с головой в мешок и вскоре задремал.

Утром, когда Петров просунул в палатку голову и гаркнул во весь голос «Подъём!», со всех коек раздались умоляющие голоса:

– Ванечка, милый, разведи «паялку».

Петров добросовестно накачал паяльную лампу, и она низко загудела, изрыгая голубоватое пламя. Столбик ртути ожил и весело полез вверх, остановившись на отметке -5˚.

– А ведь сегодня 22 декабря, – сказал Гудкович, высунув голову из спального мешка.

– У кого-нибудь день рождения? – осведомился я, тщетно пытаясь запихнуть ногу в окаменевший за ночь унт.

– 22 декабря – самый короткий день, – пояснил Зяма.

– Может, по этому поводу нам доктор лишнюю стопку настойки женьшеня поднесёт, – сказал Дмитриев. – Маленькое, но событие.

Сообщение Гудковича, что сегодня самый короткий день, я воспринял как образец чёрного юмора. Самый длинный или самый короткий – какая для нас разница, ежели круглые сутки стоит непроглядная тьма.

Постепенно нарушенный распорядок нашей жизни восстановился. Первое, чем мне надо было заняться, – провести очередной медицинский осмотр. Закончив все процедуры обследования, я уже достал заветную бутылку с настойкой, как вдруг Петров, ни разу ни на что не жаловавшийся, спросил:

– Послушай, доктор, что-то меня последнее время жажда одолевает. Во рту пересыхает, точно валенок жевал.

– Это, видимо, от обезвоживания организма.

– Чего? – откликнулся из-за занавески Дмитриев. – Даже я знаю, что такое только в пустыне бывает. А то в Арктике. Вот смех!

– Да постой ты, Саша, со своими знаниями. Пусть лучше доктор сам объяснит.

– Понимаешь, Ваня, ничего удивительного в этом нет. Если ты посмотришь дневники полярных путешественников, то многие из них жаловались на жажду. Причины её давно объяснены. Первая – недостаток питьевой воды. Но с этим-то у нас порядок. При работе в стесняющей движение одежде, да ещё при тяжёлой физической работе, значительно усиливается потоотделение – вот тебе и вторая причина. А к этому присоединяются низкая температура воздуха и его сильная сухость. Он, поступая в лёгкие, нагревается и при этом поглощает значительное количество влаги. И потом, мы здесь много чаще бегаем в туалет.

– Это я давно заметил. Иногда раз по десять, а иногда и больше хочется писать. А я подумал, может, с почками что-нибудь приключилось.

– Почки тоже не остаются в стороне от этих дел. При низкой температуре увеличивается секреция мочи. Вот и всё – простенько и со вкусом. Правда, при увеличившихся потерях воды может нарушиться и солевой обмен. Но наша пища содержит достаточное количество соли, и эта штука никому не угрожает.

– Спасибо, док, за объяснение.

Ваня выпил положенную ему стопку женьшеневой настойки и удалился.

Поутру, едва одевшись, мы помчались в свою родную палатку. Но нас постигло полное разочарование. Вода не только не замёрзла, но, по-моему, её даже прибавилось. Дед Мороз явно не торопился выполнить свои прямые обязанности.

Только на пятые сутки вода наконец превратилась в лёд, из которого торчали вмёрзшие обломки досок, ящики, старые унты и даже забытый впопыхах чайник. Пришлось взяться за пешни и лопаты. Когда наконец тридцать пятое ведро ледяных осколков было вынесено за порог, мы всерьёз принялись за благоустройство палатки: сбили все сосульки наледи, выколотили изморозь из старых оленьих шкур, настелили поверх в два слоя новые и вычистили до блеска газовую плитку. Оставалось только разжечь огонь. Палатка сразу приобрела непривычный уют.

– Теперь не хватает только музыки, – довольно сказал Гудкович. – Надо бы попросить Константина Митрофановича провести к нам радио, тогда вообще будет полный порядок.

– Это кто там радио вспоминает? – послышался из снежного лаза знакомый голос, и на пороге появился Курко с мотком провода в руках. – Здорово, бояре, – сказал он. – Как живёте-можете?

– Добро пожаловать, Константин Митрофанович. Ты лёгок на помине. Мы как раз говорили о том, что неплохо бы к нам в палатку провести радио, – сказал Зяма.

– А я затем и пришёл, чтобы радиофицировать ваш ковчег, – сказал Курко, вытащил из кармана пару наушников и потряс ими в воздухе.

Скинув шубу, Курко проковырял ножом отверстие возле иллюминатора, прикрепил кончик провода к заострённому металлическому стержню и, протолкнув его через снежную обкладку, отделявшую нас от «внешнего мира», подсоединил к наушникам.

Костя ушёл, а через несколько минут в наушниках что-то тонко заверещало, захрипело, и сквозь помехи зазвучали бравурные звуки американского джаза.

– Будем по очереди слушать, – решительно заявил Саша. – Только, чур, я первый. – И, развалившись поверх спального мешка, он надел наушники и, блаженно улыбаясь, закрыл глаза.

Дмитриев огляделся вокруг и восторженно воскликнул:

– Ну до чего же здорово стало! Тепло, чисто. Шик-модерн!

– «И жизнь хороша, и жить хорошо», – процитировал Маяковского Зяма.

Я принялся приводить в порядок свой «медицинский уголок», а Дмитриев нырнул к себе в закуток готовить очередную шифровку.

Прошло минут пятнадцать, как Гудкович, куда-то исчезнувший, вернулся, волоча за собой два больших ящика, сколоченных из толстых досок.

Вооружившись молотком, он вбил по их краям четыре гвоздя и взгромоздил на ящики свою койку. Затем, обернув несколько раз ножки верёвкой, он накрепко привязал их к гвоздям.

– Ты что, к новому потопу готовишься? – поинтересовался Саша, высунувшись из-за занавески.

– При чём тут потоп? – отозвался Зяма, проверяя своё сооружение на прочность. – Это от холода.

– От холода? – удивлённо спросил Дмитриев.

– Именно от холода, – подтвердил Гудкович. – Ведь у пола температура -15, а в метре от него – только 10°. Правильно я говорю, Виталий? А если хорошенько протопить, то всего пять.

– Точно, – подтвердил я, ухватив на лету достоинства Зяминой идеи.

– Ай да Зямочка! Голова! – восхитился Саша. – Так чего же мы стоим, Виталий? Пошли за ящиками.

Вскоре все три койки были водружены на деревянные постаменты, и мы раньше обычного забрались в спальные мешки, дабы оценить нововведение.