Текст книги "Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг."

Полярная ночь

Сомневаюсь, чтобы человек, которому не приходилось зимовать в Арктике, мог себе представить, что такое полярная ночь. Только тот, кто день за днём, неделя за неделей и месяц за месяцем вставал утром и ложился вечером при искусственном освещении, может понять, как прекрасен солнечный свет.

Роберт Пири, «Северный полюс»

Ужин давно закончился. Все разбрелись по палаткам. Я перво-наперво перемыл посуду, наслаждаясь прикосновением горячей воды, затем притащил со склада продукты на завтрак, чтобы дежурный не занимался самоуправством, повесил буханки хлеба под потолок и, сколов пешнёй лёд, уже образовавшийся на полу, присел попить перед уходом чайку. Кто-то гулко затопал у входа, сбивая с унтов налипший снег, и в просвете дверей появилась долговязая фигура Петрова.

– Чайком не напоишь, док? – спросил Ваня, расстёгивая свой основательно потрёпанный за много месяцев зимовки «реглан».

Я с удовольствием исполнил его просьбу, добавив к кружке крепкого чая изрядный бутерброд с колбасой.

– А ты чего задержался? Не надоел тебе камбуз?

– Надоесть-то он надоел до чёртиков, – отшутился я, – так здесь хоть тепло, а в палатке наверняка холодина. Саня гидрологам помогает, Зяма на метеоплощадке со своим хозяйством мучается – у него сейчас «срок». Значит, и газ не горит, и лампа потушена. Сам знаешь, как опасно оставлять огонь без присмотра. Но главное – теперь экономить газ придётся. Я там поглядел на наши запасы, что-то баллонов стало маловато. Может до весны не хватить.

Петров допил чай, откашлялся:

– Может, пойдёшь со мной в обход? Вдвоём как-никак веселее.

Вскоре мы уже неторопливо брели по натоптанной тропинке, уходящей в темноту.

Стояла непривычная тишина. Не трещал мотор гидрологической лебёдки, молчал двигатель радистов, не визжала ножовка в палатке-мастерской Комарова. Густые облака громоздились на небе, пряча звёзды. Не подавал голоса лёд: ни треска, ни шороха.

Слышался только скрип снега под ногами.

Эта почти осязаемая темнота, эта звенящая тишина создавали обстановку какой-то отрешённости. Мы какое-то время молчали, погружённые в свои мысли. Непроизвольно в моей голове возникли строки из дневника Юлиуса Пайера: «Мерцая морозной пустотой, высится безграничный небесный свод. Цветные фонари свешиваются с него, поддерживаемые космическими законами. Будто духи, беспокойные и стремительные, пролетают в пространстве падающие звёзды. Созвездия бесшумно меняют своё положение и исчезают за чернеющими за горизонтом торосами. На смену им поднимаются новые звёзды. В круговороте стодевятидневной ночи не меркнут они, не гаснет их дрожащая улыбка. И это всё. Невольно носимся мы по неизвестным путям, и нигде кругом нет спасения. Мы осуждены сидеть на льдине, управляемой слепым случаем. Каждое колебание относит нас всё дальше и дальше в тихую страну смерти».

Этот трагический настрой у полярных путешественников прошлого, лишённых радиосвязи и надежды на помощь, конечно, понятен.

Но не только едва не погибшие во льдах Ледовитого океана полярники с «Тегетгофа» так воспринимали мрак полярной ночи.

Чем изнурительней и опасней были полярные зимовки, тем трагичнее воспринималась темнота полярной ночи, которая всегда ассоциировалась с коварным потусторонним миром, была воплощением зла.

Не раз, забравшись в спальный мешок, я перечитывал дневники полярных исследователей. Многие из них считали, что мрак полярной ночи губительно влияет на психику человека.

Но совсем по-иному воспринимал полярную ночь великий путешественник и неисправимый романтик Фритьоф Нансен: «Ничего не может быть прекраснее полярной ночи! Фантастическое зрелище: разрисованное тончайшими тонами, какие только может придумать воображение. Это точно расцвеченный эфир: всё переходит одно в другое… Форм нет: то лишь тихая дремлющая музыка цветов, далёкая бесконечная мелодия, мелодия на немых струнах… Полярная ночь – мечта в туманном мире грёз».

Я, как ни странно, очень быстро привык к темноте полярной ночи. Она как бы соответствовала моим представлениям о романтике Арктики. В спокойные, ясные часы мной овладевало удивительное чувство восторга перед сверкающими мирами незнакомых созвездий, перед изумрудными всполохами северного сияния, перед этим призрачным видением, возникающим и исчезающим в полной тишине. Хотя порой вечный мрак нёс немало затруднений в нашу повседневную жизнь.

Так что, конечно, на практике моё отношение к полярной ночи было переменчивым. Я то восторгался иссиня-чёрным небосводом, на котором, словно бриллианты, сверкали отполированные звёзды и сплетения созвездий, названия которых напоминали о древних греческих мифах, то проклинал этот непроглядный мрак, окутывающий тебя, будто чёрное покрывало, заставляющий чертыхаться на каждом шагу, проваливаясь в невидимые ямы, затрудняющий все наружные работы.

Иногда темнота полярной ночи подавляет. Ты вдруг начинаешь ощущать какое-то непонятное напряжение. Порой приходилось себя сдерживать, чтобы не ответить резкостью на замечание, особенно если оно казалось несправедливым. Впрочем, это состояние быстро исчезало.

Для моих товарищей темнота – это лишь неизбежное приложение к нашей нелёгкой жизни. Я ни разу не слышал восторженных восклицаний в адрес полярной ночи. Не слышал и жалоб, кроме как на естественные неудобства, которые она создаёт. Причём для многих идея фикс – встреча в темноте с медведем. Правда, к счастью, все последние месяцы они на станции не появлялись.

Ещё перед первой экспедицией в Арктику я после чтения книг о полярных путешественниках не раз представлял себе полярную ночь: непроницаемый мрак, загадочное и многозначительное подмигивание незнакомых созвездий – и даже немного завидовал жителям полярных посёлков и станций. При каждом удобном случае я задавал моим собеседникам-полярникам вопрос: как переносят они полярную ночь. «Да никак», – отвечали они, к моему разочарованию. Я-то готов был услышать, как тяжело жить длительное время во мраке полярной ночи. Впрочем, я напрасно удивлялся. Уже давно в Арктику пришло электричество, победив ночную тьму вместе с её ведьмами, злыми духами и прочими мрачными персонажами. Фонари, горящие на заснеженных улицах посёлков, яркое свечение экранов кинотеатров, голосистое радио напрочь развеяли таинство полярной ночи. Но с победой прогресса стал постепенно теряться романтический флёр, которым многие столетия была овеяна Арктика.

На ходу мы то и дело возвращались к разговору о романтике Арк– тики, пока не обнаружили, что потеряли лагерь из виду. Впрочем, это было не особенно страшно: ночь выдалась тихая, безветренная, и мы легко могли отыскать дорогу по своим собственным следам. Но вдруг мрак, окружавший нас, стал ещё более непроницаемым. Тучи, нависшие над лагерем, поглотили последние звёзды. Стало как-то особенно неуютно и тоскливо. «Давай прибавим шаг», – предложил Петров. Мы обогнули высокую гряду торосов и с радостным облегчением увидели яркую звёздочку, сверкнувшую вдалеке. «Вон она – наша Полярная звезда, – обрадованно заметил Ваня. – Считай, что мы уже дома».

 
И звёздочкой живой издалека,
Манящей нас во мраке и тумане,
Горит фонарь на мачте «ветряка»,
Единственный в Полярном океане!
 

Новая кают-компания

Наша старая палатка КАПШ-2, верой и правдой служившая нам восемь месяцев кают-компанией, совершенно обветшала. Солнце и ветер, пурга и дожди доконали её окончательно. Самые героические усилия согреть её пропадали впустую. Тепло уходило сквозь поредевшую ткань тента, как вода через сито. Потерпела неудачу идея утеплить её толстой снежной обкладкой. Она полностью лишала палатку вентиляции, и достаточно было включить газовые конфорки и запалить паяльную лампу, как помещение наполнялось запахами смеси газа, бензина и подгоревшего мяса. Это привело к тому, что кают-компания утратила своё неоценимое значение станционного клуба, куда по вечерам все собирались посидеть в тепле, посудачить, поделиться заботами, выслушать советы друзей.

Всё началось в один из холодных ноябрьских вечеров. Свирепая пурга сотрясала стенки палатки, и её холодное дыхание проникало внутрь, заставляя запахивать шубы.

– А что, Макарыч, – сказал задумчиво Сомов, постукивая привычным жестом мундштуком папиросы о стол. – Может, нам попытаться использовать фюзеляж самолёта под кают-компанию?

– Идея хорошая, но неосуществимая, – сказал Никитин. – Боюсь, что такую махину – а в ней, наверное, тонн двадцать пять, а то и больше, – нам не дотащить до лагеря. Вот если бы «газик» был на ходу – тогда другое дело.

– А почему двадцать пять тонн? – возразил Комаров. – Нам же не нужно волочить в лагерь весь самолёт. Крылья и хвост обрубим, и будет всё в ажуре.

– А сколько останется этого ажура? – оживился Сомов.

– Думаю, тонн десять – двенадцать, не больше. Но зато кают-компания будет – блеск. А доктору такой камбуз соорудим, что он поллитрой не отделается.

Идея новой кают-компании заразила всех, и мы готовы были прямо сейчас мчаться на аэродром для её осуществления.

Наутро, наскоро перекусив, все двинулись толпой на аэродром, весело обмениваясь планами по благоустройству будущей кают-компании.

Пурга поутихла, но из низких туч продолжал валить густой снег. Увязая в сугробах, спотыкаясь о невидимые в темноте ропаки, мы, наконец, добрались до аэродрома. За грудой торосов показались самолётные останки. Печальное это было зрелище. Полузасыпанный снегом самолёт лежал, наклонившись на правый борт. Правый двигатель, сорванный страшным ударом, откатился в сторону. Край плоскости обломился, и из него, словно скрюченные пальцы, торчали лонжероны.

Щетинин скептически осмотрел самолётные останки и мрачно заметил, что тащить за полтора километра такую громадину нам не под силу.

– Ну что ты, Ефремыч, разнюнился, – сердито сказал Комаров, – что нам, впервой грузы ворочать? Справимся и с этим. Представляете, какая у нас шикарная получится кают-компания! Крепкая, надёжная, тёплая. Да ей никакая пурга будет не страшна. Стенки обтянем брезентом.

– А на них развесим картинки из «Огонька». Там такие красавицы – закачаешься, – подхватил Дмитриев.

– Кто о чём, а вшивый всё про баню, – не удержался Комаров.

– Да бросьте вы цапаться, – сказал Никитин укоризненно.

– Кончай травить, – сказал Комаров, – пора работой заняться. Делов там непочатый край. Надо, Михалыч, перво-наперво кабину от снега очистить. Намело там. Сомов, давай командуй.

– Есть командовать! – по-военному отрапортовал Сомов. – Значит, все берите лопаты и освободите кабину от снега, а мы займёмся плоскостями. Их надо напрочь отрубить. Так легче фюзеляж перетаскивать будет.

Но забраться на плоскости и удержаться на их обледенелой поверхности оказалось делом невыполнимым. Выход подсказал Никитин, предложив подкатить к плоскостям пустые бензиновые бочки в качестве подмостков. Сказано – сделано. Крылорубы, вооружившись топорами, предусмотрительно захваченными Комаровым, взобрались на бочки и вонзили топоры в обледеневший дюраль. После четырёх часов изнурительной работы удалось одолеть лишь сантиметров сорок.

Тем временем кабину очистили от снега. Уставшие работяги расселись на снегу, попыхивая папиросками.

– Ладно, друзья, пора кончать. На сегодня достаточно, – сказал Сомов, видя, что все выбились из сил. – Завтра доделаем.

Но «завтра» растянулось на четверо суток. Наконец обе плоскости шлепнулись на снег. За ними последовал хвост.

– Теперь попробуем сдвинуть самолёт с места, – сказал Комаров.

Мы облепили длинную металлическую сигару со всех сторон, как муравьи упавшую ветку. Но, сколько мы ни тужились, фюзеляж словно прилип ко льду и не поддавался нашим усилиям.

– Пожалуй, надо сперва брюхо подчистить, – сказал Петров и, схватив лопату, полез под самолёт.

Проинспектировав работу, Комаров заявил, что теперь полный порядок и можно ещё раз попытаться сдвинуть махину с места.

Мы снова навалились и, сдвинув фюзеляж метров на десять, повалились на снег обессиленные. А ведь впереди предстоял, даже страшно подумать, полуторакилометровый путь через заструги и сугробы.

– Да, такими темпами мы аккурат дотащим самолёт в лагерь только к концу дрейфа, – буркнул Курко, сердито сплюнув.

– Давайте сядем да помозгуем. Может, и найдём какой-нибудь выход, – сказал Никитин.

Мы расселись кружком. Кто-то зажёг фонарик, и его луч засколь-зил по лицам, выхватывая из темноты то заиндевелую бровь, по поседевшую от изморози бороду, то поблёскивающие из-под капюшона глаза.

– Может, откажемся от этой зряшной затеи? – предложил Петров, яростно растирая замёрзший нос.

– Эврика! – вдруг радостно воскликнул Гудкович. – У нас же есть нарты.

– Блестящая идея, – усмехнулся Яковлев, выковыривая сосульки из бороды. – Только тут одними нартами не обойдёшься. Тут целый санный поезд нужен.

– Да не требуется никакого поезда, – отпарировал Гудкович. – Мы просто уложим передок самолёта на нарты, а сзади будем подталкивать.

– Ай да Зямочка! Вот умница! – радостно отозвался Комаров. – И как это такая простая мысль мне самому раньше не пришла в голову?

– По-моему, предложение Гудковича – отличный выход из создавшегося положения, – сказал Сомов. – Только давайте отложим его осуществление на завтра.

Возражений не последовало: все так устали, что буквально валились с ног.

Наутро Курко приволок в палатку-мастерскую длинные чукотские нарты и вместе с Петровым принялся за ремонт: заменил сломанные колышки, тщательно связал медным проводом и сыромятными ремнями деревянные детали рамы, проверил и укрепил в гнёздах каждый копыл. Для проверки на прочность нарты пару раз приподняли и бросили на пол.

Удовлетворённые результатами «технических испытаний», ремонтники выволокли нарты из палатки и перевернули их вверх полозьями. Затем Курко, вооружившись полотенцем и кастрюлей с водой, принялся за процедуру «войданья»: намочит полотенце водой, проведёт пару раз по полозу, а сорокаградусный мороз мгновенно превращает воду в лёд. Он повторял эту операцию до тех пор, пока оба полоза не покрылись толстой ровной ледяной плёнкой. Теперь можно было отправляться на аэродром. Нарты легко скользили, оставляя на плотном снежном покрове две едва видимые дорожки.

Первая попытка водрузить самолётный нос на нарты кончилась неудачей. Даже лишённый плоскостей и хвоста, обледеневший фюзеляж оказался неимоверно тяжёлым – примерно по тысяче килограммов на брата.

– Сюда бы не нас, хлюпиков, а пяток штангистов-тяжеловесов, – посоветовал Яковлев, утирая вспотевшее лицо.

– Постойте, ребята, – вдруг сказал Комаров, потирая ноющую поясницу. – Чего это мы зря корячимся? Давайте раскопаем снег под носом самолёта и всунем туда нарты.

Сказано – сделано. Мы прокопали под носом фюзеляжа глубокую траншею и, подсунув под самолётное брюхо толстые доски, чуть приподняли его. Воспользовавшись моментом, Комаров быстро пропихнул нарты в образовавшуюся щель.

Мы отпустили рычаги, и нос фюзеляжа опустился на нарты, жалобно заскрипевшие под его тяжестью. Заскрипели, но выдержали, не развалились.

– Ну, полдела сделано, – прокомментировал Миляев, – как при изготовлении масла из говна. Мазать можно, а есть нельзя.

– Ну, Николай Алексеевич, – укоризненно сказал Сомов, – вы и остряк. Только, думаю, мы и вторую половину дела одолеем.

После короткого перекура шестеро впряглись в собачьи постромки, а четверо стали у хвостовой части фюзеляжа.

– Ну как, бурлаки, готовы? – спросил Сомов.

– Готовы, хозяин, – откликнулся нестройный хор охрипших от мороза голосов.

– Раз, два – взяли! – скомандовал Сомов.

Казалось, мышцы сейчас лопнут от напряжения. Но нарты стронулись с места и, ускоряя ход, заскользили по насту. За один присест мы преодолели метров тридцать и, обессиленные, повалились на снег. Второй рывок оказался ещё более успешным. Теперь уже даже самые убеждённые скептики перестали сомневаться в успехе нашего казавшегося неосуществимым предприятия.

Наконец в последнем усилии мы протащили фюзеляж к центру лагеря и втолкнули зелёную дюралевую сигару в глубокий котлован, вырытый до самого льда по соседству с кают-компанией.

Рассевшись вокруг, мы с каким-то недоверчивым удивлением разглядывали убегающие в темноту две глубокие колеи, оставленные полозьями. Взявшись снова за лопаты, мы принялись забрасывать самолёт снегом, пока усилившийся ветер, перешедший в пургу, не разогнал нас по палаткам. Но отдых был недолог. У радистов повалило мачту, и Курко прибежал за помощью. Едва передвигая ноги от усталости, мы поплелись к радиопалатке. Злосчастная мачта с оборванной растяжкой валялась на снегу. Растяжку заменили. Костя вручил всем четырём своим помощникам тросы, наказав натянуть и держать как можно крепче, а сам вместе с Щетининым, осторожно приподняв длинный гнущийся ствол мачты, стал медленно приводить её в вертикальное положение. И тут произошло несчастье. Курко поскользнулся, мачта вырвалась из рук и, звонко треснув, обломилась на самой середине. Её тонкий конец, увенчанный сигнальным фонарём, воткнулся в снег и так и остался лежать, ибо на вторую попытку сил уже ни у кого не хватило.

– Ну и чёрт с ней, – мрачно выругался Курко. – Обойдёмся пока одной. Будет время – поставим. Спасибо, бояре, за помощь.

Благоустройство новой кают-компании затянулось до середины декабря. То надо было строить новые стеллажи для имущества и продуктов, чтобы их не замело пургой, то дополнительно утеплять палатки, то гидрологам потребовалась вторая лунка. Я, как все дилетанты, считал, что приготовить лунку – плёвое дело. Просверли буром дырку во льду, засунь туда заряд аммонала побольше, зажги бикфордов шнур, и через считаные минуты бабах – и лунка готова.

Действительно, если лёд был относительно тонок – сантиметров 40–60, его можно было продолбить даже пешнёй, и исследуй себе океан на здоровье. Однако справиться со льдом толщиной в три – четыре метра без помощи взрывчатки было просто невозможно, и приготовление лунки превращалось в долгую, изнурительную работу. С одной стороны, она должна была быть достаточно широка, чтобы в неё проходили любые гидрологические приборы. Но с другой – не настолько широка, чтобы после установки глубоководной гидрологической лебёдки её нельзя было накрыть палаткой, иначе вода в лунке немедленно бы замёрзла, и все труды пошли бы прахом.

Поэтому лунку сначала готовили с помощью мелких взрывов, а затем доводили до нужной кондиции пешнями вручную. После этого ледяной пол палатки застилали досками, расставляли «мебель»: стойки для барометров и термометров, столик для записи результатов наблюдений, стул и газовую плитку – и лаборатория для океанографических исследований была готова.

Наконец, к моей великой радости, на будущем камбузе появился Миша Комаров. Он критическим взглядом обвёл все самолётные отсеки – пилотскую, штурманскую:

– Ну что же. Ты, доктор, не беспокойся. Всё будет тип-топ. Сделаем кают-компанию как надо и камбуз тебе соорудим на славу.

Несколько дней фирма «Комаров и сыновья», каковыми были Зяма и Саша, трудилась на славу.

Металлические бока фюзеляжа исчезли под брезентовыми полотнищами. Для сохранения тепла грузовую кабину перегородили пологом из портяночного сукна.

В уменьшенном помещении наши нагревательные средства стали вдвое эффективнее. В центре появился длинный стол, за которым теперь без труда могли устроиться все одиннадцать человек. Команда умельцев сколотили парочку скамеек, избавив нас от необходимости сидеть на неудобных банках с пятнадцатисуточными продовольственными пайками.

Новый камбуз был великолепен. Под него мне отвели штурманскую рубку, и Комаров превратил его в «конфетку». Газовые плитки поставили на штурманский столик, а для баллона отвели место в пилотской кабине.

Для разделки продуктов Михаил сколотил удобный стол, под ним устроил несколько полок для посуды. На стенке появились крючки для развешивания половников и шумовок. После ужина, приготовив всё необходимое для вахтенного, я зажёг все четыре конфорки и устроился на высокой табуретке, специально изготовленной для меня Комаровым в знак благодарности за избавление от радикулита.

Я взобрался на свой кухонный трон, вытащил из нагрудного кармана свой «Данхилл», набил «Золотым руном», хорошенько раскурил и выпустил в потолок несколько клубов синеватого ароматного дыма. Ну, полный кайф! Но что-то беспокоило меня. Какая-то неотвязная мысль копошилась в мозгу, и я никак не мог поймать её за хвост. И вдруг словно пелена спала с моих глаз. «Болван, – обратился я к себе. – Ты знаешь, где сидишь. Неужели твоя дурацкая память тебе ничего не подсказала? Ты знаешь, где помещается твой проклятый камбуз? Это же Си-47! Тот самый Си-47, бортовой номер Н-369, с которого ты два года назад прыгал вместе с Андреем Медведевым на Северный полюс! Это ж надо! Вот это ирония судьбы. Ну и ну!»

Первым посетил меня Гурий. Он осмотрел мои новые апартаменты и заявил, что теперь мне будут и «стены помогать».

Поскольку наступило время обеда, все собрались за новым столом, в новой кают-компании, и я предложил выпить по случаю новоселья.

Сомов одобрил идею, и в мгновенье ока был оборудован праздничный стол, за которым обед плавно перешёл в ужин.