Текст книги "Шиза, Хром и всякая хтонь"

Ольга

В музыкальные комнаты Дома пионеров Ольга бегала тайком – отец не одобрял. Ему она отчитывалась только за ведение кружка юных натуралистов. Когда он уехал в очередную экспедицию, Ольга поначалу даже обрадовалась: будет ему потом, о чем говорить, а ей – слушать, но скоро затосковала. Отвлекали работа учительницей на вечерних классах, детские кружки и ухажер Колька, над которым все подружки подшучивали, мол, Олька и Колька, вот смеху-то на свадьбе будет! Иногда в выходной день они прогуливались от института до универмага, как бы невзначай, и Колька говорил:

– А хочешь, пойдем и прямо сейчас тебе жемчугов в бусах, фаты…

Ему премию на заводе выписывали. «Перевыполнение – честь!» Он этим очень гордился, и Ольга тоже им гордилась.

– Вот еще! Бусы, – отмахивалась она. – Надену я их раз, а потом что? Мещанство это. Советскому человеку бусы ни к чему.

Ольга вспоминала привезенные отцом минералы натуральных форм, которые нравились ей намного больше искусственно обточенных. Там, внутри, жили легенды, тайны и открытия, рассказами о которых Ольга потом делилась с пионерами, мечтавшими о покорении новых высот и освоении диких земель. Это трогало ту часть ее души, которая все-таки любила дело отца. Владимир Афанасьевич Верховенский к своим еще не почтенным годам уже имел орден Ленина, трудился на благо родине, а потому Ольга совсем не обижалась, что он зачастую оказывался в отъезде даже в день ее рождения. Она знала, что отец обязательно привезет ей то, чего нет ни у кого больше, и ценность предметов не измерить в рублях и копейках – ведь это означало, что, даже будучи начальником экспедиции, он ни на минуту о ней не забывал.

Колька тоже любовь свою проявлял ежеминутно, и Ольга принимала ее с покорной благодарностью.

– Так к глазам же, Оленька, – улыбался он, крепко целуя ее сначала в одну бровь, потом в другую.

В губы они еще не целовались. От Кольки пахло махоркой и машинным маслом, но целоваться от этого Ольге меньше не хотелось, даже наоборот – и оттого еще сильнее она переживала, боясь показаться то слишком доступной, то слишком черствой. Она вообще считала себя довольно склонной ко всякой романтике, но сама же эту черту в себе и порицала. А вот Колька будто специально подначивал – то цветочки дарил, ее любимые ландыши, то в городской сад зазывал на танцы. Узнав, что отец ее снова в отъезде, совсем осмелел, у дома караулил, у института. Она стеснялась такой стремительности, поэтому все больше пропадала в занятиях – совсем терялась от новых чувств, хотя с детства любила и умела верховодить над остальными. Ведь в школьные годы громче всех кричала: «По коням!» – изображая, конечно же, своего отца-кавалериста, выступавшего против белых еще до нее самой, до мамы, до Таймыра. А теперь, глядите-ка, отец – научный сотрудник, с портфелем, в пальто. И Ольга с возрастом преобразилась: драные штаны и палки-шашки сменились ситцевыми платьями, приключения во дворах и разбитые коленки – романтикой в девичьей голове, дворовая беготня с мальчишками – приличными исследовательскими кружками, музицированиями. Правда, сама Ольга не пела, а вот Лидка, ее бойкая товарка по вечерним классам, которая вела музыкальный кружок в бывшем доме купцов Ворониных, отданном под нужды пионерии, голосила только так. И Орлову, и «Утомленное солнце» Михайлова, и даже Вертинского выдавала особенно хорошо.

Из-за приставучего Кольки телеграмму от отца она получила не сразу – почтарь ругался, что два раза к ее дому ходил и только на третий застал, гулящую.

– Молодежь пошла! – махнул он рукой, пока Ольга расписывалась на маленькой бумажке за вручение.

Ей не терпелось скорее узнать вести от отца и прочесть обещание, что он вернется как можно скорее. Однако в письме мелким бледным текстом значилось: «Задерживаюсь сентября места неприветливые уверены полном нашем успехе обнимаю крепко папа». Ольга, смахнув слезу, только вздохнула: участникам экспедиции передавать важные сведения бытовыми телеграммами запрещалось, врагами народа и не за такое обвиняли, но отец ее был человеком чести и долга, а потому Ольга в нем ни минуты не сомневалась, и однажды в начале ноября, под самую демонстрацию, вместо привычного уже Колькиного стука в дверь раздался другой.

Отец стоял на пороге, в клеклой от дождя шляпе, и Ольга, не помня себя от радости, бросилась ему на шею, прямо на поредевший каракулевый воротник пальто.

– Папочка родной, Владимир Афанасьевич! Вы вернулись!

Лицо у того было мокрое, как и одежда, но взгляд теплый, ласковый. Ольга помогла снять мокрое, натопила пожарче печь, вскипятила чаю, подала свежеиспеченных пирожков. Счастье, теперь до весны отец никуда не уедет, побудет в родном городе. Если только в Ленинград или в Москву командируют, но это мелочи, недалеко. Не Таймыр.

– Вот вы и дома, – Ольга улыбнулась, взяла отца за шершавую руку, погладила натруженные в походах, огрубевшие пальцы. Теперь трудно было представить, что он научный сотрудник, а не какой-нибудь политзаключенный. Ольга все гладила и гладила его ладони, а потом вздохнула: – Почаще бы вы так. А то совсем скоро чужими станем, я замуж выйду.

– Полноте, Оленька. Я же не тунеядец, я, пока могу, наше дело не брошу. Тебе еще со мной, старым, потом возиться. А ну-ка!

Он расстегнул портфель и выудил оттуда небольшую белую шкатулку с резными боками и узорчатой крышкой.

– Это что же, минерал? – Ольга, конечно, как дочь геолога, могла без сомнений отличить кость от камня, но от эмоций совсем растерялась и, поняв, какую ерунду спросила, кажется, даже покраснела.

– Не минерал, доченька, – снисходительно поправил отец. – Костяное искусство нганасан, Пал Анатолич мне целый курс этнографических лекций о них прочитал, за столько дней-то на ледоколе, а потом и паровозе! А ты открой, открой.

– На ледоколе! – ахнула Ольга, прижав руки к щекам, а отец тем временем положил шкатулку ей на колени. Она сняла круглую резную крышку и снова ахнула: камень, лежавший внутри, не был похож ни на один из уже имевшихся. Вот только не радость теперь тронула ее сердце, а лютый, почти первобытный страх. Что-то с камнем было не так, но сказать об этом отцу, конечно же, она не могла. На мгновение даже показалось, словно камень блеснул кровавыми каплями, но то были лишь игра света и Ольгино воображение. От камня веяло холодным и чужим, опасным, и исследовать его не хотелось совершенно, будто, взяв в руки, Ольга могла им пораниться. Проглотив горький ком, она улыбнулась через силу и скрепя сердце поблагодарила за чудесный подарок.

Отец остался доволен: все трогал причудливый образец, сам вертел в руках так и сяк, обращая ее внимание на то, как переливчатая поверхность нагревается от пальцев, словно живая. Ольга тоже старательно любовалась камнем, но трогать побаивалась. Как только отец согрелся и вытянул уставшие с дороги ноги, она шкатулку закрыла и отодвинула подальше. Тот камень ей казался таким же неприветливым и безжизненным, словно обугленным куском плоти, – как и горы, о которых принялся рассказывать отец.

Потом они еще долго говорили, почти до рассвета. Отец пугал чудными историями о пропавшей мертвой шаманке, о гибели шахтеров, о том, как оставшиеся члены экспедиции пешком добрались до метеостанции, затем на упряжках – до устья Енисея, а оттуда – по воде прямиком до Соловков. В каждом пункте он задерживался, строчил отчеты, доносы, отправлял телеграммы, и дорога заняла едва ли не столько же, сколько и сам поход. И вот наконец вернулся, когда дело уже неумолимо двигалось к зиме.

– И камешек привез, и тебя повидал, – улыбался он так широко, что лицо его пошло крупными морщинами на щеках. – Пал Анатолич меня отговорить пытался, но это же такой образчик! Да так, что рассорились мы с ним в пути.

– Как же так, – вздохнула Ольга. – А ваши труды, писательство?

Отец негромко выругался:

– Во взглядах разошлись, так что, Оленька, не видать нам общей книги. Сам напишу, и без него. Он, видите ли, вдруг против всяких разработок сделался, уперся как баран, – нет, и все тут, нельзя там копать больше.

– А вы что?

– А я считаю, – он вдруг блеснул слишком жадным взглядом, – копать нужно. И глубже, и больше, нганасан этих согнать, чтоб трудились на нужное дело, промышленность развивали. А этот курий выродок даже камень, безделушку твою, отобрать вздумал!

– Так отдали б, – махнула рукой Ольга. Она, конечно, дорожила подарками отца, но не ценой его научных связей.

– С ума сошла?! Да я Пал Анатолича едва комиссарам не сдал! Тундры и туземцы ему, видите ли, важнее целой страны. И камень этот, сувенир на долгую память об отце тебе, из самого сердца Бырранги. А давай, доченька, тебе его на шею? Мастера спросим какого… Чтобы носила и не снимала. Чтобы он всегда с тобой был. На веки вечные.

Он вдруг зашамкал челюстью и уставился на Ольгу бездумно, так что ей стало не по себе. Она поспешно отвернулась, почувствовав себя еще более одинокой, чем без него. Лишь Колька, пропахший махоркой, вспомнился ей, и захотелось приникнуть к его плечу и успокоить разгулявшиеся нервы.

– Папа, идите лучше спать, вы, как видно, устали с поезда.

– И то верно, устал, – закряхтел отец.

Только когда он поднялся из-за стола и, сгорбившись, направился за свою перегородку, Ольга вдруг с ужасом заметила, что за одно лето он словно состарился на дюжину лет. Шкатулку она не трогала до самого утра, но так и не смогла сомкнуть глаз, а на рассвете чуть было не выбросила подарок отца в Волгу, но вовремя одумалась. И сразу решилась.

– Оленька… – Колька спросонья выглядел растерянным и милым. – Ты чего удумала в такую рань, чудная моя?

Ольга, шагнув в полумрак коридора его общежития, протянула костяную шкатулку с камнем внутри:

– Помоги, Коленька. Пусть это у тебя побудет.

– Неужто буржуйское добро? – хохотнул тот, и Ольга на него шикнула, приложив палец к губам.

– Там внутри минерал. Но ты его не трогай, под половицами спрячь или там, где не найдут, ладно? Только обещай!

– Все, что угодно, душа моя ненаглядная! – Колька, краснея, сложил губы трубочкой для поцелуя, и Ольге пришлось, тоже, вероятно, красной от смущения и волнения, подставить сначала одну щеку, потом другую, а потом и губы. Первый поцелуй, и в дверях! Кто бы мог подумать! Но долго миловаться не получилось: Колькины соседи по коммунальной квартире постепенно просыпались, баб Паша уже шуршала веником в коридоре по пути на кухню, где шумел примус, Колька смеялся, пряча шкатулку за пазуху, а Ольга почему-то не чувствовала облегчения и радости, на сердце у нее было по-прежнему неспокойно и тяжело.

Шиза

«Ольга твоя – мертвая баба, то ли старуха, то ли молодуха, – одна фигня, непонятно. Жить тебе не дает, присосалась как пиявка».

Шиза усмехнулся своему отражению – похоже, впервые за очень долгое время он в ту минуту реально зассал. За очень долгое – это примерно лет за семнадцать, с тех пор, как в восемь заработал заикание, увидев нечто плохое в подвале детдома. Плохое – это примерно в сто раз хуже, чем когда, еще до детдома, насаживал лягушек на палки и опускал Муркиных котят в таз с водой. Бабушка за ним плохо следила, а потом папа с мамой умерли, и Шизу привезли в разваливающийся, пропахший старой масляной краской клоповник со скрипучими железными койками. «Инкубатор». Там он познакомился с Бесом, Винни и остальными. Там его, мелкого, другие дети заставили ночью лезть в подвал, пока воспитатели их не спалили. «Чё, зассал?» – спросил Бес, противно, как шакал, ухмыляясь. Шиза дрейфлом никогда не был и полез. И то плохое, что нашел в старых катакомбах, ему совсем не понравилось, мягко говоря. Правда, после подвала и Бес с остальными его зауважали, и котят топить как-то перехотелось.

Шиза долго не мог связать одно с другим, пока не понял однажды, что именно с той ночи в его жизни вместе с заиканием появилась и Оля. Никто про Олю не знал, это был их с Шизой большой-большой секрет. Оля была добрая, понимающая, Оля его слушала, как могла, и заботилась о нем, как о себе самой.

– Т-так что сам ты п-п-пиявка, Вася, – оскалился он в зеркало.

Вообще-то, только благодаря Оле он все еще более-менее дружил с головой. И с остальными частями тела – вот сейчас по ее наставлению щедро намазывал себе харю какой-то корейской фигней. Винни как-то спалила баночку – ванная тут у них была одна на этаж, прямо как в детдоме, – и многозначительно покачала головой, иронично скривив губехи. Даже тогда Шиза не пересрался. Главное, что кружевные труханы не спалила, и на том спасибо, потому что когда он лично первый раз обнаружил их на себе после одного из Олиных «приходов», то реально поначалу подумал, что это детские приколы давно минувших дней, и чуть было не пошел разбираться с Бабаем. Только тот подобные шуточки проворачивать любил и сам же над ними потом ржал.

Но теперь Шиза все время нервничал, когда думал о долбаном белобрысом колдуне. Каким таким образом, с какой такой стати, какого такого хрена, спрашивается?! Еще и сам же спасовал перед ним, как девчонка. Даже у Винни яйца потяжелее, чем то желе, что тем вечером наблюдалось у Шизы в штанах. Он должен был успокоиться, но хрена там лысого он был спокоен. В итоге прямо на трассе оставил Василия Блаженного топать до дома пятнадцать кэ-мэ пешком и той же ночью поехал в зал к Рафику. Там всегда торчал кто-то из парней, и можно было мудохаться хоть круглосуточно, пока не сдохнешь, так что домой Шиза вернулся только через сутки, позволив себе на двадцать четыре часа отвлечься от происходящего треша. Остальные в доме, само собой, не обрадовались, ведь Шиза велел им затихариться, а сам… Дрался, бухал, потом драл кого-то, снова дрался и бухал до следующей ночи, пока все дерьмо из него не вышло. Но их разрешения и не спрашивалось. Не то чтобы Шиза был равнее остальных, но каждый в семье знал, что ему необходимо где-то вызвериться, иначе под раздачу попадут сами. А Шиза своих тем более обижать не хотел. Но мог.

– П-прости, Оль, – вздохнул он, легонько похлопав себя по подбитым скулам. Синячеллы теперь будут, точно как у архимага Васи, если не краше. Оля, конечно, не обрадуется, если вдруг в ближайшее время сама надумает «прийти», и Шиза на всякий случай оставил на тумбе – нет, не ландышей, какие ландыши зимой? – похожих на подснежники, неведомых белых цветуечков, купленных в «Моем букете». Пар Шиза выпустил, а значит, новый день обещал быть чудесным.

В столовой вяло терлись Леший и расстроенный Толян, Винни гоняла лопаткой по сковороде замороженные блины в трубочках. Следы побоев на мордальнике Шизы первые двое понимающе проигнорировали, но Винни, само собой, не удержалась от комментария:

– А Вася у нас еще та недотрога.

– А т-ты у нас та еще п-приколистка.

– Ну, я хотя бы не лезу к мужикам на первом же свидании, – пожала плечами Винни. Толян и Леший молча подавились смехом, и Шиза повернулся в их сторону:

– А вы чё лыбитесь, у-у-утырки? С-смешно вам чё?

– Ничё, – потупился Леший.

– Это нервное просто, – виновато добавил Толян.

Винни махнула рукой с выражением лица, говорившим: «Забей!» – и Шиза не стал заморачиваться. Нужно сосредоточиться на более важных вещах. Пока Винни грела очень поздний завтрак, а Толян уныло обзванивал гаражи, выяснял, что по заказам, где какие руки нужны, куда токаря, кому дизелиста, Шиза молча пил свой черный кофе и обдумывал, что делать дальше. Стоит ли теперь реально доверить свои секретики и проблемки Шаман Кингу или сначала с Олей посоветоваться? Она и так осталась далеко не в восторге оттого, что в старом подвале у них пару дней назад ночевал гость. Оля вообще подвалы не любила, как, собственно, и сам Шиза. Но других вариков не нашлось, Шизе пришлось взять Василия с собой в дом и срочно вызвать Олю – только она одна могла справиться с истерикой Антона, который первым нашел тело Кирюхи. Антон, Винни и остальные навещали того раз в месяц и всеми силами пытались вернуть в реал, как когда-то Бабая, но Кирюха плотно сидел на «витаминах», иногда даже не жрал по нескольку дней. Так было почти со всеми, кто после выпуска оказывался или на улице, или на нарах, и они старались им помогать, как получалось. Однако главная проблема состояла в том, что к солям, клею и прочей дури добавился еще и убийственный свинец. Таких пациентов на самом деле было намного больше двух, о чем знали только Шиза и Дипломат. Даже Винни, легкомысленно пританцовывавшая сейчас у плиты, не в курсах. День выдался замечательный – мороз и солнце, ослепительно сверкающий предновогодний снег за окном, и Шизе совсем не хотелось портить это терками о плохом. Тем более Винни после новости о Бесе пока не отошла, тот же был ее пацаном в детдоме, еще до срока. А его вообще самым первым убрали. Потом еще троих, потом Кирюху. Так что вариантов, с кем перетереть планы, оставалось два: Оля или Дипломат.

– Д-дипломат где?

– А ты блины что, жрать не собираешься? Тебе ж готовлю. Выкинешь – сам себя в угол поставишь, что ли, – цокнула Винни, которая капец как не любила, когда кто-то пренебрегал ее стараниями. – Дип, по ходу, в своем командном центре чё-то мутит.

Шиза залил в себя остатки кофе и направился в ту часть дома, где обитал Дипломат. Комнатой его конуру назвать можно было с большим допущением – скорее генштабом или, на крайняк, офисом: вся стена сверху донизу укомплектована книжками и справочниками, так что, если в доме сломался бы котел, смерть от переохлаждения им точно бы не грозила. Окно у него было вечно занавешено блэкаутом – пережиток того прошлого, в котором у казенных учреждений нет лишних денег даже на нормальные шторы для спален. Вдоль стены напротив книг стоял длиннющий стол с тремя мониторами, а сам Дипломат, сидевший за ним с вечера, судя по количеству пустых стаканчиков из-под кофе, помимо всего прочего, еще и в смартфон успевал глядеть. Шиза вошел без стука и предупреждения, потому что знал: тот, в отличие от остальных, ничем таким не занимался и даже на порнушку не передергивал, а значит, можно не церемониться.

– М-м-м? – Дипломат поднял опухшие глаза от экранов, только когда его стукнули в плечо. – А чё, скока?..

– П-по-почти три.

– Дня, что ли?

– Нет, блин, в-вечера.

– А блонди?

– Отчалил еще п-позавчера. Подлечится, я его потом сам н-найду. Н-ну, нарыл чё?

Дипломат с отвратительно скрипучим звуком потер глаза и откинулся на спинку компьютерного кресла.

– Я так и д-д-думал.

– Да я тебе говорил, надо Санычу коньяк нормальный подогнать, он с пузырем через завхоза к дирику в рабочий комп пролезет.

– Ты д-дебил? Он к-комп только по т-телику видел. А к-коньяк п-последний раз лет д-д-двадцать в руках держал, к-когда они еще не т-тряслись.

– Короче, – прервал его Дипломат, поморщившись, – у нас нет ничё на этого лухари спонсора и его донаты инкубатору, только долбаный Шахтер.

Шиза промолчал. Примерно с месяц назад Сан Саныч, который теперь хоть и был глубоко на пенсии и алкашке и числился в новом инкубаторе уже сторожем, а не завхозом, стуканул ему по старой дружбе, что некий человечек там про них всех выспрашивает. Конкретно – про его отряд. Сам кент по важности от них мало чем отличался, даром что не местный. Но и не такого масштаба, чтобы быть в городе сильно на слуху. Погоняло Шахтер. Вел такой же мелкий бизнес, как и у коней, только по строительному подряду, – Дипломат подсуетился, навел справки – и скоро вообще вышел на некоего до хрена богатого инкогнито, решившего нехило так потратиться на благотворительность ради списка пацанов их года выпуска. А потом понеслось… Пятеро за месяц, не считая Беса и Кирюхи, и все одного с Шизой года. Когда доберутся до него самого, Дипломата и Антона – даже не вариант думать, нужно что-то решать уже прямо сейчас. Остальные были младше, но их это тоже касалось, вон, даже железную обычно Винни – и ту сильно перетряхнуло от увиденного. Ментам, само собой, до таких жмуров дела не было – кому вообще они нужны, «беспризорники»? Списали на бытовое, и все. Ни Шизу, ни Винни, ни того же Дипломата на допрос вон даже ни разу не пригласили. К моменту, когда они с Антоном нашли Кирюху, тот уже несколько дней как скопытился. Ментов не вызывали – этим еще не хватало Тоху доставать. Шиза наскоро стер отпечатки, оставив все как было. Дом, в котором обитал Киря, и так аварийный, и пацану уже все равно не поможешь. Прочих выпускников, кто в отличие от них стоял на учете, ходил к ментам отмечаться или гулял на воле с волчьим билетом, найти – как два пальца, а у коней, кроме Бабая, на приводах засветиться еще не успевших, пока имелась фора. Шиза вдруг снова вспомнил ту ночь на трассе и Шаман Кинга в своей шубе, и его осенило:

– П-пробей батю Шахтера, наш В-василий позавчера сказал м-м-мне, «со своим к-крестным а-а-атцом два му-у-удилы».

Дипломат закопался в Сети и уже через пару минут выдал:

– Ни хера. Ни сыновей, ни отцов. Один как сыч.

– Дед? Д-дядя? П-п-пахан какой-нибудь у него должен же б-быть.

Дипломат застучал по клавишам активнее, открывая окна браузера от одноклассников и инсты до реестра предпринимателей, проверял какие-то номера, в чем Шиза мало что понимал, что-то сравнивал, потом резко остановился, подпалил сижку и снова устало откинулся на спинку стула.

– Какой-то Шибанов И. С. Он там чаще всего заказчиком выступает. Пять объектов за два года Шахтер ему отгрохал.

– Вася нам тогда про з-земельные купли-п-продажи заливал. Так, па-а-алучается, этот к… кент пахану своему шестерит, Шибанову И. С.?

– Походу, так.

– И чё за объекты? – Шиза задумчиво крутил пачку в руках.

Дипломат зачитал адреса: все разбросаны по городу, один даже в Волжском, ничего чересчур странного. Но за последний адрес, где еще велось строительство, мозг у Шизы зацепился сразу.

– Ну-ка, глянь, чё у н-него в собственности на Ог-гарева?

Дипломат теперь тоже узнал этот адрес, да его сложно было не узнать, когда почти полжизни там провел, пока воспитанников наконец не переселили подальше от центра и глаз администрации в новый, спецом отстроенный дом в пригороде.

– Вот же сука этот Шибанов И. С., – тихо прошипел тот, и Шиза захрустел костяшками. Кажется, они что-то нащупали, аллилуйя.

– Так. И г-где его п-поймать можно?

– Пару звоночков сделаю, – задумчиво произнес Дипломат, снова уткнувшись в телефон.

Шиза хотел было дождаться уже конкретной инфы, адреса или хотя бы района, где искать большого дядю, но в двери просунулся бодрый Антоша.

– А что вы тут делаете? Давайте все вместе поедим блины.

– Щас, дорешаем вопросики, – сказал Шиза, но Антон заныл в своей обычной манере, и пришлось идти с ним обратно на кухню, оставив Дипломата разруливать обещанное. То, что он спустя три дня сам спустился к завтраку, о многом говорило, и Шизе очень хотелось надеяться, что Антон в порядке.

– Мне с мясом! – заявил Антон, берясь двумя руками за тарелку из синего фарфора, – ел он только из нее. – Максимке с творогом! Он, который сегодня, любит с творогом!

– Я так и хотела, – Винни шлепнула лопаткой по поджаренному блину и поддела его снизу, перекладывая из глубокой миски на Антошину тарелку.

Кроме него Шизу никто по имени не называл, все привыкли к тем именам, какими пользовались с детства, да и вообще Антону разрешалось и прощалось больше, чем остальным, и совсем не из жалости – его и сейчас считали самым мелким, хоть и не самым младшим, но самым добрым в семье, потому самым уязвимым. А ведь было время, когда тот первым делился с Шизой спертыми из стола воспиталки конфетами, а потом, через несколько лет, именно он организовал план-кабан с похищением новогодних подарков: от редкого в те годы спонсора в середине декабря привезли целую машину красивых картонных коробок. Большую часть спрятали на складе, а то, что не влезло, вперли на стеллажи рядом с кухней – по мнению взрослых, это было надежное место. Во-первых, надо быть совсем наглым и безбашенным, чтоб таскать конфеты из-под носа злых теток с кухни. Во-вторых, и на стуле никто бы не достал до верха казенных стеллажей. Но только не Антон, который придумал схему по извлечению конфет из коробок без вреда для здоровья, и потому самый тощий на тот момент из всех, а это был Шиза, влез на шею самому высокому, а это была Винни, – тогда еще толстая, а потом, конечно, ее все переросли, – снимал коробки концом металлической вешалки за картонные ручки и подавал Бабаю. Бес, как самый главный, стоял на шухере и следил за процессом.

За вечер совершилось много таких заходов и из каждой коробки исчезло по десятку конфет – и не палевно, и в результате получился крупный навар. Чуть позже Бабай, бывший в их шайке на два года младше, но уже сообразительнее многих, пока Винни отвлекала воспиталок напускной истерикой, спер из ящика на кухне немного мандаринов, которые ждали своего часа появиться на столах через несколько дней, когда приедет проверка. В целом проверку детдомовцы скорее любили, чем нет – в те дни мяса давали больше и даже банан с йогуртом перепадали к обеду. В общем, тогда, в тот вечер с конфетами и мандаринами, Шиза впервые понял, что они – самая настоящая семья, к которой спустя время добавились Толян, Дипломат и Леший.

– А этот – идет или нет? – Винни села за стол, кивнув в сторону комнаты Дипломата, и бросила в Лешего салфетками, намекая, что есть руками жирнющие блины и пачкать скатерть ни хера не по этикету.

– Идет, – сказал Шиза и повернулся к Антону, который сидел как школьник за партой, сложив руки. – Антох, ты чё?

– Надо чтоб все, – ответил тот упрямо, – как в мандариновый день. Пока не все – не буду.

В эти, откровенно говоря, херовые дни все были готовы исполнять его капризы, хотя обычно никто такой покладистостью не отличался. Леший со вздохом положил половину блина обратно на тарелку. Шиза собирался встать, чтоб снова идти за Дипломатом, – пожрут они сегодня нормально или чё? – но Антон сам встал раньше и умотал, размахивая руками. Шиза ждал, что они вернутся вместе, но прошло минут пятнадцать, а их все не было. Поэтому он снова, несмотря на цоканье Винни, поперся к Дипломату, уверенный, что найдет его вместе с Антоном за какой-нибудь ерундой. Однако в комнате присутствовал один Антон, самозабвенно крутящий в руках кубик Рубика. И даже успел уже собрать всю красную сторону.

– А где?.. – Шиза обвел глазами комнату.

– А? – Антон заморгал, будто только проснулся. – Ушел. Надо.

– К-куда ушел? – напрягся Шиза. – К… к плохому человеку?

Антон втянул голову в плечи и насупился:

– Не скажу. Я обещал не говорить. Нельзя говорить улицу.

– Так ты знаешь даже у-улицу, на которую он п-поехал? Антош, па-а-асмотри на меня. – Шиза сел на корточки, глядя снизу вверх и держась за подлокотники компьютерного кресла. – Это п-п-плохой человек. Если ты мне не скажешь, то у Дипа т-тоже будет ды-ды-дырочка в г-голове. Ты же не хочешь, чтобы у него б-была д-дырочка в голове? Д-да?

Антон издал звук, похожий на мычание, и завертел кубик с еще большим усердием. Если начать его допрашивать дальше, то он станет раскачиваться взад-вперед и вообще перестанет реагировать на что-то, кроме своих любимых разговоров о мощности движков летающих тачек будущего и еще какой-нибудь фигне в стиле кружка юных «выдумщиков», как их любила называть Оля. Он уже почти не реагировал, судя по глазам, и Шиза не умел с ним таким разговаривать. Никто не умел – кроме Оли.

– С-сиди тут, – приказал Шиза, как будто Антон мог куда-то уйти в таком своем состоянии, затем зашел в спальню, заперся, достал из ящика комода спрятанный под шмотками уродский флакон духов с белой пумпочкой, купленный Олей на барахолке, – «Ландыш серебристый». Почему-то она была без ума от них, а еще от песен Вертинского, которые Шиза знал наизусть тоже благодаря ей. Про кружевные трусы он старался не вспоминать.

– Да где, сука… – он шарил рукой под кроватью, пока не нашел маленький квадратный чемоданчик – внутри хранился патефон, приобретенный на все той же барахолке. Шиза щелкнул крышкой, открывая его, и взялся за ручку, чтобы завести механизм. Граммофонная пластинка осталась тут с прошлого раза.

 
Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?[10]10
  Александр Вертинский. Кокаинетка (1916).


[Закрыть]
 

От искаженного, трещащего голоса ушедшей эпохи у Шизы всегда сводило скулы и чувство вкуса. Он морщился, быстро черкая записку для Оли в блокноте и оставляя его раскрытым на кровати, – на запись голосовухи или видоса времени не было, Оля так сразу в телефон посмотреть может и не догадаться, хорошо бы эта затея вообще сейчас сработала, ведь действовать нужно быстро, что Шизу очень, мягко говоря, нервировало. Придурок, сука, Дипломат, герой гребаный. Духи Шизу сейчас тоже бесили – после них он пах как институтка (так выражалась Оля), но все равно с остервенением втирал в кожу на запястьях, а после вдыхал глубоко, словно собирался нырнуть на большую глубину.

 
И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная,
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
 

– Как м-меня это все зад-д-драло, – произнес Шиза, завершив манипуляции с духами, и, взявшись обеими руками за шкаф, со всей силы приложился об него лбом.