Текст книги "По Уссурийскому краю. Дерсу Узала"

XXI
Возвращение к морю

Енотовидные собаки. – Устье реки Тютихе. – Стрельба по уткам. – Философия Дерcу. – Птицы на берегу моря. – Гроза. – Ход рыбы. – Тазы. – Потрава пашен кабанами. – Летяга.

За перевалом, следуя течению воды к востоку, мы часа в три с половиной дня вышли на реку Инза-Лазагоу (Долина серебряной скалы).

Здесь в реке было много мальмы. Стрелки занялись ловлей рыбы на удочку, а я взял ружье и отправился на разведки в горы. Проходив до самых сумерек и ничего не найдя, я пошел назад по берегу реки. Вдруг в одной яме я услышал шум, похожий на полосканье. Подойдя осторожно к обрыву, я заглянул вниз и увидел двух енотовидных собак. Они так были заняты ловлей рыбы, что совершенно не замечали моего присутствия. Передними ногами еноты стояли в воде и зубами старались схватить шмыгающих мимо них рыбешек. Я долго наблюдал за животными. Иногда они вдруг круто оборачивались назад, бросались за землеройками и принимались торопливо рыть землю. Но вот один из зверьков поднял голову, внимательно посмотрел в мою сторону и издал какой-то звук, похожий на тявканье. Вслед за тем оба енота быстро исчезли в траве и больше уже не показывались около речки.

На биваке я застал всех в сборе. После ужина мы еще с час занимались каждый своей работой, а затем напились чаю и легли спать, кто где нашел для себя удобнее.

Следующий день мы продолжали свой маршрут по долине реки Инза-Лазагоу. По пути я замечал, что в некоторых местах земля была истоптана и изрыта. Я думал, что это кабаны, но Дерcу указал мне на исковерканное деревцо, лишенное коры и листьев, и сказал:

– Его скоро начинай кричи!

Из объяснений его я понял, что как только у изюбра окрепнут молодые рога (панты), он старается содрать с них кожу, для чего треплет какое-нибудь деревцо. Другой самец, придя на это место, понимает, что это значит. Он начинает злиться, рыть землю ногами и бить деревцо рогами.

Нижняя часть долины Инза-Лазагоу представляет собой три широкие котловины. Китайские фанзы расположены с левой стороны.

Километрах в двух от устья реки начинаются болота. Песчаные валы и лужи стоячей воды между ними указывают место, до которого раньше доходило море. В приросте суши принимали участие наносы реки и морской прибой.

Длинное озеро, которое сохранилось между валами в одном километре от моря, вероятно, было самое глубокое место залива. Ныне озеро это почти все заросло травой.

На нем плавало множество уток. Я остался с Дерcу ради охоты, а отряд ушел вперед. Стрелять уток, плававших на озере, не имело смысла. Без лодки мы все равно не могли бы их достать. Тогда мы стали караулить перелетных. Я стрелял из дробовика, а Дерcу из винтовки, и редкий раз он давал промахи. Глядя на его стрельбу, я невольно вслух высказывал похвалу.

– Моя раньше хорошо стреляй, – отвечал он. – Никогда пуля мимо ходи нету. Теперь мало-мало плохо.

В это мгновение над нами высоко пролетела утка. Дерcу быстро поднял ружье и выстрелил. Птица, простреленная пулей, перевернулась в воздухе, камнем полетела вниз и грузно ударилась о землю. Я остановился и в изумлении посматривал то на него, то на утку. Дерcу развеселился. Он предложил мне бросать кверху камни величиной в куриное яйцо. Я бросил десять камней, и восемь из них он в воздухе разбил пулями. Дерcу был доволен. Но не тщеславие говорило в нем, он просто радовался тому, что средства к жизни может еще добывать охотой.

Долго мы бродили около озера и стреляли птиц. Время летело незаметно. Когда вся долина залилась золотистыми лучами заходящего солнца, я понял, что день кончился. Вслед за трудовым днем приближался покой; вся природа готовилась к отдыху. Едва солнце успело скрыться за горизонтом, как с другой стороны, из-за моря, стала подыматься ночь.

Широкой полосой перед нами расстилались пески; они тянулись километра на три. Далеко впереди, точно караван в пустыне, двигался наш отряд. Собрав поскорее птиц, мы пошли за ним следом.

Около моря караван наш остановился. Через несколько минут кверху взвилась струйка белого дыма – это разложили огонь на биваке. Мы прибавили шагу и через полчаса были около своих.

Казаки стали на ночь рядом с маленькой фанзой, построенной из плавникового леса, около береговых обрывов. Здесь жили два китайца, занимающиеся сбором съедобных ракушек в полосе мелководья. Большего радушия и большего гостеприимства, чем у них, я нигде не встречал.

За этот переход все сильно устали. На несчастье, я сильно натер пятку. Надо было всем отдохнуть, поэтому я решил сделать дневку и дождаться возвращения Г. И. Гранатмана и А. И. Мерзлякова.

Ночью больная нога не позволила мне сомкнуть глаз, и я несказанно был рад, когда стало светать. Сидя у огня, я наблюдал, как к жизни пробуждалась природа.

Раньше всех проснулись бакланы. Они медленно, не торопясь, летели над морем куда-то в одну сторону – вероятно, на корм. Над озером, заросшим травой, носились табуны уток. В море, на земле и в воздухе стояла глубокая тишина.

Дерcу поднялся раньше других и начал греть чай. В это время стало всходить солнце. Словно живое, оно выглянуло из воды одним краешком, затем отделилось от горизонта и стало взбираться вверх по небу.

– Как это красиво! – воскликнул я.

– Его самый главный люди, – ответил мне Дерcу, указывая на солнце. – Его пропади – кругом все пропади.

Он подождал с минуту и затем опять стал говорить:

– Земля тоже люди. Голова его – там (он указал на северо-восток), а ноги – туда (он указал на юго-запад). Огонь и вода тоже два сильные люди. Огонь и вода пропади – тогда все сразу кончай.

В этих простых словах было много анимистического, но было много и мысли. Услышав наш разговор, стали просыпаться стрелки.

Весь день я просидел на месте. Стрелки тоже отдыхали и только по временам ходили посмотреть лошадей, чтобы они не ушли далеко от бивака.

Погода в эти дни стояла переменная: дули резкие западные ветры; ночи стали прохладные; приближалась осень.

Нога моя скоро поправилась, и явилась возможность продолжать путешествие.

Там, где река Тютихе впадает в море, нет ни залива, ни бухты. Есть только небольшое углубление береговой линии, подверженное волнению, с широкой намывной полосой прибоя, на которую море наметало множество морской травы.

Такие травянистые завалы всегда служат местопребыванием разного рода куликов. Прежде всего я заметил быстро бегающих по песчаной отмели восточносибирских грязовиков. Они заходили в воду и, казалось, совершенно не обращали внимания на прибой. Рядом с ними были кулички-травники. Эти красноногие смирные птички держались маленькими стайками, ходили по траве и выискивали в ней корм. При приближении человека они испуганно, с криком, снимались с места и летели сначала в море, потом вдруг круто поворачивали в сторону и разом, точно по команде, садились снова на берег. Там, где морская трава чередовалась с полосками песка, можно было видеть уссурийских зуйков. Симпатичные птички эти постоянно заглядывали под щепки, камни и ракушки и то и дело заходили в воду, и, только когда сильная прибойная волна дальше обыкновенного забегала на берег, они вспархивали и держались на воздухе до тех пор, пока вода не отходила назад. Невдалеке от них по берегу чинно расхаживали два кулика-сороки и что-то клевали. Около мысов плавали нырковые морские утки-белобоки с серой спиной и серые каменушки. Они то и дело ныряли за кормом. Поднявшись на поверхность воды, утки осматривались по сторонам, встряхивали своим коротеньким хвостиком и опять принимались за ныряние. Дальше в море держались тихоокеанские бакланы. Они ныряли очень глубоко и всплывали на поверхность в значительном расстоянии от того места, где погружались в воду. Над морем носилось множество чаек. Из них особенно выделялась восточносибирская хохотунья. Порой чайки спускались на воду и тогда подымали неистовый крик, действительно напоминающий человеческий смех. Чайки по очереди снимались с воды, перелетали друг через друга и опять садились рядом, при этом одна другую старалась ударить клювом или отнять пойманную добычу.

В другой стороне, над самым устьем реки Тютихе, кружились два белохвостых орлана. Они долго и зорко высматривали добычу и вдруг, точно сговорившись, разом опустились на берег. Вороны, чайки и кулички без спора уступили им свои места.

Последние два дня были грозовые. Особенно сильная гроза была 23-го числа вечером. Уже с утра было видно, что в природе что-то готовится; весь день сильно парило; в воздухе стояла мгла. Она постепенно увеличивалась и после полудня сгустилась настолько, что даже ближние горы приняли неясные и расплывчатые очертания. Небо сделалось белесоватым. На солнце можно было смотреть невооруженным глазом: вокруг него появилась желтая корона.

– Будет агды [23]23
  Агды – гром, прогоняющий черта, если он долго держится в каком-либо одном месте.


[Закрыть], – сказал Дерcу. – Постоянно так начинай.

Часа в два дня с запада донеслись глухие раскаты грома. Все птицы разом куда-то исчезли. Стало сумрачно, точно сверху на землю опустился темный саван, и вслед за тем пошел редкий и крупный дождь. Вдруг могучий удар грома потряс воздух. Сильные молнии сверкали то тут, то там, и не успевали в небе заглохнуть одни раскаты, как появлялись новые. Горное эхо вторило грозе и разносило громовые удары «во все стороны света белого». К дождю присоединился вихрь. Он ломал мелкие сучья, срывал листву с деревьев и высоко подымал ее на воздух. Вслед за тем хлынул сильный ливень. Буря эта продолжалась до восьми часов вечера.

На другой день, 24 августа, сразу было три грозы. Я заметил, что по мере приближения к морю грозы затихали. Над водой вспышки молнии происходили только в верхних слоях атмосферы – между облаками.

Как и надо было ожидать, последний ливень перешел в мелкий дождь, который продолжался всю ночь и следующие двое суток без перерыва.

26-го вечером дождь перестал и небо немного очистилось. Утром солнце взошло во всей своей лучезарной красоте, но земля еще хранила на себе следы непогоды. Отовсюду сбегала вода; все мелкие ручейки превратились в бурные и пенящиеся потоки.

В этот день вечером на Тютихе пришли Г. И. Гранатман и А. И. Мерзляков.

26 августа мы отдыхали, 27-е число посвятили сборам, а 28-го вновь выступили в поход. Я с Дерcу и с четырьмя казаками пошел вверх по реке Тютихе, Г. И. Гранатман отправился на реку Иодзыхе, а А. И. Мерзлякову было поручено произвести обследование побережья моря до залива Джигит.

В долине реки Тютихе живет много китайцев и туземцев. Я насчитал сорок четыре фанзы, из числа которых было шесть тазовских. Последние несколько отличаются от тех тазов, которых мы видели около залива Ольги. У них уже и физический облик был несколько иной. Вследствие притеснения китайцев и злоупотребления спиртом они находились в ужасной нищете. Позаимствовав кое-что от китайской культуры, они увеличили свои потребности, но не изменили в корне уклада жизни, вследствие чего началось быстрое падение их экономического благосостояния. У стариков еще живы воспоминания о тех временах, когда они жили одни и были многочисленным народом. Тогда не было китайцев, и только с приходом их появляются те страшные болезни, от которых они гибли тысячами. Среди тазов я не нашел ни одной семьи, в которой не было бы прибора для курения опиума. Особенно этой пагубной страсти преданы женщины. Тут я нашел одну старуху, которая еще помнила свой родной язык. Я уговорил ее поделиться со мной своими знаниями. С трудом она могла вспомнить только одиннадцать слов. Я записал их – они оказались принадлежащими удэхейцам. Пятьдесят лет тому назад старуха (ей тогда было двадцать лет) ни одного слова не знала по-китайски, а теперь она совершенно утратила все национальное, самобытное, даже язык.

Мы попали на реку Тютихе в то время, когда кета шла из моря в реки метать икру.

Представьте себе тысячи тысяч рыб от 3,3 до 5 килограммов весом, наводняющих реку и стремящихся вверх к порогам. Какая-то неудержимая сила заставляет их идти против воды и преодолевать препятствия.

В это время кета ничего не ест и питается только тем запасом жизненных сил, который она приобрела в море. Сверху, с высоты речных террас, видно было все, что делалось в воде. Рыбы было так много, что местами за ней совершенно не было видно дна реки. Интересно наблюдать, как кета проходит пороги. Она двигается зигзагами, перевертывается с боку на бок, кувыркается и все-таки идет вперед. Там, где ей мешает водопад, она подпрыгивает из воды и старается зацепиться за камни. Избитая, израненная, она гибнет в верховьях реки, а на смену ей из моря идут все новые стаи, точно на приступ.

Сперва мы с жадностью набросились на рыбу, но вскоре она приелась и опротивела.

После продолжительного отдыха у моря люди и лошади шли охотно.

Дальние горы задернулись синей дымкой вечернего тумана. Приближался вечер. Скоро кругом должна была воцариться тишина. Однако я заметил, что, по мере того как становилось темнее, какими-то неясными звуками наполнялась долина. Слышались человеческие крики и лязганье по железу. Некоторые звуки были далеко, а некоторые совсем близко.

– Дерcу, что это такое? – спросил я гольда.

– Манзы чушку гоняй, – отвечал он.

Я не понял его и подумал, что китайцы загоняют своих свиней на ночь. Дерcу возражал. Он говорил, что, пока не убрана кукуруза и не собраны овощи с огородов, никто свиней из загонов не выпускает.

Мы пошли дальше. Минут через двадцать я заметил огни, но не около фанз, а в стороне от них.

– Манзы чушку гоняй, – опять сказал Дерcу, и я опять его не понял.

Наконец мы обогнули утесы и вышли на поляну. Звуки стали сразу яснее. Китаец кричал таким голосом, как будто аукался с кем-нибудь, и время от времени колотил палкой в медный тазик. Услышав шум приближающегося отряда, он закричал еще больше и стал разжигать кучу дров, сложенных около тропинки.

– Погоди, капитан, – сказал Дерcу. – Так худо ходи. Его могу стреляй. Его думай, наша чушка есть.

Я начал понимать. Китаец принимал нас за диких свиней и действительно мог выстрелить из ружья. Дерcу что-то закричал. Китаец тотчас ответил и побежал нам навстречу. Видно было, что он и испугался и обрадовался нашему приходу.

Я решил здесь ночевать. Казаки принялись развьючивать лошадей и ставить палатки, а я вошел в фанзу и стал расспрашивать китайцев. Они пеняли на свою судьбу и говорили, что вот три ночи подряд кабаны травят пашни и огороды. За двое суток они уничтожили почти все огородные овощи. Осталась одна кукуруза. Около нее днем китайцы уже видели диких свиней, и не было сомнения, что ночью они появятся снова.

Китаец просил меня стрелять в воздух, за что обещал платить деньги. После этого он выбежал из фанзы и опять начал кричать и бить в тазик. Далеко из-за горы ему вторил другой китаец, еще дальше – третий. Эти нестройные звуки неслись по долине и таяли в тихом ночном воздухе. После ужина мы решили заняться охотой.

Когда заря потухла на небе, китаец сбегал к кукурузе и зажег около нее огонь. Взяв ружье, мы с Дерcу отправились на охоту. Китаец тоже пошел с нами. Он не переставал кричать, но Дерcу сказал, что это не помешает и кабаны все равно придут на пашню. Через несколько минут мы были около кукурузы. Я сел на пень с одной стороны, Дерcу – с другой, и стали ждать. От костра столбом подымался кверху дым; красный свет прыгал по земле неровными пятнами и освещал кукурузу, траву, камни и все, что было поблизости.

Нам пришлось ждать недолго. За пашней, как раз против того места, где мы сидели, послышался шум. Он заметно усиливался. Кабаны взбивали ногами траву и фырканьем выражали свое неудовольствие, чуя присутствие людей. Несмотря на крики китайца, несмотря на огонь, дикие свиньи прямо шли к кукурузе. Через минуту-две мы увидели их. Передние уже начали потраву. Мы выстрелили почти одновременно. Дерcу уложил одно животное, я – другое. Кабаны бросились назад, но через четверть часа они опять появились в кукурузе. Снова – два выстрела; и еще пара свиней осталась на месте; одно животное, раскрыв рот, ринулось к нам навстречу, но выстрел Дерcу уложил его на месте. Китаец бросал в свиней головешками. Выстрелы гремели один за другим, но ничего не помогало: кабаны шли, точно на приступ. Я хотел было идти к убитым животным, но Дерcу не пустил меня, сказав, что это очень опасно, потому что среди них могли быть раненые.

Подождав еще немного, мы пошли в фанзу и, напившись чаю, легли спать. Но уснуть не удалось: китаец всю ночь кричал и колотил в медный таз. На рассвете китаец успокоился, и мы уснули крепким сном. Часов в девять я проснулся и спросил про кабанов. Дерcу сообщил мне, что ночью мы убили пять животных.

После нашего ухода кабаны все-таки пришли на пашню и потравили остальную кукурузу начисто. Китаец был очень опечален.

Мы взяли с собой одного кабана, а остальных бросили на месте.

По словам туземцев, раньше кабанов было значительно меньше. Они расплодились последние десять лет, и если бы их не уничтожали тигры, они заполонили бы всю тайгу.

Распростившись с китайцами, мы пошли своей дорогой.

Чем дальше, тем интереснее становилась долина. С каждым поворотом открывались все новые и новые виды. Художники нашли бы здесь неистощимый материал для своих этюдов. Некоторые виды были так красивы, что даже стрелки, почти всегда равнодушные к красотам природы, не могли оторвать от них своих глаз и смотрели как зачарованные.

Кругом высились горы с причудливыми гребнями и утесы, похожие на человеческие фигуры, которым как будто кто-то неведомый приказал окарауливать сопки. Другие скалы походили на животных, птиц или просто казались длинной колоннадой.

С каждым днем комаров и мошек становилось все меньше и меньше. Теперь они стали появляться только перед сумерками и на рассвете. Это, вероятно, объясняется сильными росами и понижением температуры после захода солнца.

Ночи стали значительно холоднее. Наступило самое хорошее время года. Зато для лошадей в другом отношении стало хуже. Трава, которой они главным образом кормились в пути, стала засыхать.

За неимением овса изредка, где были фанзы, казаки покупали буду и понемногу подкармливали их утром перед походом и вечером на биваках.

К сумеркам мы дошли до последнего жилья; это была корейская фанза около разведки вновь открытой серебро-свинцовой руды.

У корейца было много клопов, поэтому мы не останавливались у него, а, пройдя еще с километр, стали биваком на берегу реки.

Вечером, после ужина, мы все сидели у костра и разговаривали. Вдруг что-то белесовато-серое пролетело мимо, бесшумно и неторопливо. Стрелки говорили, что это птица, а я думал, что это большая летучая мышь. Через несколько минут странное существо появилось снова. Оно не махало крыльями, а летело горизонтально и несколько наклонно книзу. Животное село на осину и затем стало взбираться вверх по стволу. Окраска зверька до того подходила под цвет коры дерева, что если бы он оставался неподвижным, то его совершенно нельзя было бы заметить. Поднявшись метров на шесть, он остановился и, казалось, замер на месте. Я взял дробовое ружье и хотел было стрелять, но меня остановил Дерcу. Он быстро нарезал мелких веток и прикрепил их в виде веника к длинной палке, затем подошел к дереву и поднял их так, чтобы не закрывать свет костра. Ослепленное огнем животное продолжало сидеть на одном месте. Когда веник был достаточно высоко, Дерcу прижал его к дереву, затем велел одному казаку держать палку, а сам взобрался до ближайшего сука, сел на него и веником, как тряпкой, схватил свою добычу. Испуганный зверек запищал и стал биться. Это оказалась летяга. Она относится к отряду грызунов и к семейству беличьих. По бокам туловища, между передними и задними ногами, имеется эластичная складка кожи, которая позволяет ей планировать от одного дерева к другому. Все тело летяги покрыто мягкой шелковистой светло-серой шерстью с пробором на хвосте.

Летяга распространена по всему Уссурийскому краю и живет в смешанных лесах, где есть береза и осина. Пойманный нами экземпляр был длиной пятьдесят и шириной (вместе с растянутой перепонкой) четырнадцать сантиметров. Стрелки столпились кругом и рассматривали летучего грызуна. Особенно оригинальна была его голова с большими усами и огромными черными глазами, приспособленными для восприятия возможно большего количества световых лучей ночью. Когда все кончили рассматривать летягу, Дерcу поднял ее над головой, что-то громко сказал и пустил на свободу. Летяга низко полетела над землей и скрылась в темноте. Я спросил гольда, зачем он отпустил летягу.

– Его птица нету, мышь нету, – отвечал он. – Его нельзя убей.

Мы долго беседовали с ним на эту тему. Он рассказывал мне и о других животных.

На вопрос, какой зверь, по его мнению, самый вредный, Дерcу подумал и сказал:

– Крот!

А на вопрос, почему именно крот, а не другое животное, он ответил:

– Так никто его не хочу стреляй, никто не хочу его кушай.

Этими словами Дерcу хотел сказать, что крот животное бесполезное, никчемное.

Оглянувшись кругом, я увидел, что все уже спали. Пожелав Дерcу покойной ночи, я завернулся в бурку, лег поближе к огоньку и сладко уснул.