Текст книги "По Уссурийскому краю. Дерсу Узала"

Пламя костра согрело меня, и я погрузился в сон. Когда я проснулся, то увидел около костра Дерcу и китайца. Я был покрыт одеялом. На костре грелся чай; в стороне стояла оседланная лошадь. Боль в ноге утихла, и опухоль начала спадать. Согрев воду, я еще раз промыл рану, затем напился чаю, закусил китайским пресным хлебом и стал одеваться. Дерcу и китаец помогли мне взобраться на коня, и мы тронулись в путь.

За ночь лесной пожар ушел далеко, но в воздухе все еще было дымно.

Пришлось мне сидеть на месте до тех пор, пока рана на ноге не зажила как следует. Через три дня я уже мог ходить, а через неделю совсем оправился. Чжан Бао несколько раз навещал меня. От него я узнал много интересного. Он рассказал мне, как несколько лет тому назад вблизи бухты Терней разбился пароход «Викинг», а также о том, как в 1905 году японцы убили его помощника Лю Пула и как он отомстил им за это; рассказал он мне также о партии каторжан, которые в 1906 году высадились на материке около мыса Олимпиады. Путь их по берегу моря сопровождался грабежами и убийствами. Чжан Бао со своими охотниками догнал их около озера Благодати и всех перебил…

Наблюдая за китайцами, я убедился, какой популярностью среди них пользовался Чжан Бао. Слова его передавались из уст в уста. Все, что он приказывал, исполнялось охотно и без проволочек. Многие приходили к нему за советом, и, кажется, не было такого запутанного дела, которого он не мог бы разобрать и найти виновных. Находились и недовольные. В большинстве случаев это были люди с преступным прошлым. Чжан Бао обуздывал их страсти.

Он постоянно посылал разведчиков то на реку Иодзыхе, то на берег моря, то по тропе на север. Вечером он делал сводки этим разведкам и сообщал их мне ежедневно. Чжан Бао вел большую корреспонденцию. Каждый почти день прибегал к нему нарочный и приносил письма.

Все эти дни Дерcу пропадал где-то у тазов. Среди них он нашел старика, который раньше жил на реке Улахе и которого он знал еще в молодые годы. Он успел со всеми перезнакомиться и везде был желанным гостем.

Дня за два до моего отхода Чжан Бао пришел ко мне проститься. Неотложные дела требовали его личного присутствия на реке Такеме. Он распорядился назначить двух китайцев, которые должны были проводить меня до Сихотэ-Алиня, возвратиться обратно другой дорогой и сообщить ему о том, что они в пути увидят.

15 октября был последний день наших сборов. Из муки мы напекли лепешек, насушили мяса. Предусмотрено было все, не забыта была даже сухая трава для обуви.

XXVI
Зимний поход

Выступление. – Уборка рыбы в истоках реки птицами и зверями. – Признаки непогоды. – Пурга. – Перевал Терпения.

Шестнадцатого числа выступить не удалось. Задержали проводники-китайцы. Они явились только на другой день около полудня. Тазы провожали нас от одной фанзы до другой, прося зайти к ним хоть на минуту. По адресу Дерcу сыпались приветствия; женщины и дети махали ему руками. Он отвечал им тем же. Так от одной фанзы до другой, с постоянными задержками, мы дошли наконец до последнего тазовского жилья, чему я, откровенно говоря, очень порадовался. Дальше тропа перешла за реку и протянулась вдоль ее левого берега еще километра два с половиной, а затем стала взбираться на перевал.

Приближались сумерки. Поэтому мы стали биваком тотчас, как только спустились к воде. Днем мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут, я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать меня выпить целую ложку. Он говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же других снадобий. Быть может, дозу он мерил по себе; сам он привык к опиуму, а для меня и малая доза была уже очень большой.

Действительно, вскоре после приема лекарства боль в животе стала утихать, но вместе с тем по всему телу разлилась какая-то слабость. Я лег у огня и погрузился в тяжелый сон, похожий на обморок. Через полчаса я очнулся и хотел подняться на ноги, но не мог, хотел шевельнуться – не мог, хотел крикнуть – и тоже не мог. В странном состоянии я находился: я утратил все чувства и ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Нечеловеческие усилия я сделал над собой, поднял руку, дотронулся до своего лица – и испугался. Казалось, это были не мои руки, а чужие, точно не лицо я трогал, а какую-то маску. Ужас охватил меня. После страшной внутренней борьбы я рванулся, вскочил на ноги и тотчас упал на землю. Началась сильная рвота. На мое счастье, Дерcу еще не спал. Он принес мне воды. Я сделал несколько глотков и начал приходить в себя. Голова так сильно кружилась, что я не мог сосредоточить своего зрения ни на одном предмете: я понял, что отравился. Несколько раз я пил воду в большом количестве и несколько раз искусственно вызывал рвоту, и это меня спасло. Так промаялся я до утра. Когда рассвело, Дерcу сбегал в лес, принес какой-то травы, велел мне жевать ее и глотать сок.

Наконец понемногу я стал приходить в себя; головокружение и головная боль исчезли, зато появились слабость и сильная жажда. Вследствие болезни я не мог идти скоро, часто останавливался, садился на землю и отдыхал.

Дерcу и двое стрелков ходили осматривать речку Сяоцу. Истоки ее сходятся с истоками горного ручья, впадающего в Сицу в среднем течении. Самый перевал покрыт густым хвойным лесом. Как подъем, так равно и спуск с него – средней крутизны. Километрах в трех от Дунцы они нашли китайскую зверовую фанзу. Хозяева ее находились в отсутствии.

К вечеру я почти оправился, но есть не мог – все еще мешала рвота. Поэтому я решил пораньше лечь спать в надежде, что завтрашний день принесет полное выздоровление.

Часов в двенадцать я проснулся. У огня сидел китаец-проводник и караулил бивак. Ночь была тихая, лунная. Я посмотрел на небо, оно показалось мне каким-то странным, приплюснутым – точно спустилось к земле. Вокруг луны было матовое пятно и большой радужный венец. В таких же пятнах были и звезды. «Наверно, к утру будет крепкий мороз», – подумал я, затем завернулся в свое одеяло, прижался к спящему рядом со мной казаку и опять погрузился в сон.

Утром меня разбудил дождь – мелкий и частый. Недомогание мое кончилось, и я чувствовал себя совсем здоровым. Нимало не мешкая, мы собрали свои котомки и пошли дальше.

После полудня дождь усилился, нам пришлось рано стать на бивак. До вечера еще было много времени, и потому мы с Дерcу взяли свои винтовки и пошли на разведку. Осенью, во время ненастья, лес имеет особенно унылый вид. Голые стволы деревьев, окутанные холодным туманом, пожелтевшая трава, опавшая на землю листва и дряблые потемневшие папоротники указывали, что наступили уже сумерки года. Приближалась зима.

Вдруг какой-то странный шум послышался в стороне. Мы оставили тропу и пошли к берегу реки. Интересная картина представилась нашим глазам. Река была буквально запружена рыбой. Это была кета. Местами от дохлой рыбы образовались целые завалы. Тысячи ее набились в заводи и протоки. Теперь она имела отвратительный вид. Плавники ее были обтрепаны и все тело изранено. Большая часть рыб была мертвой, но некоторые из них еще не утратили способности двигаться. Они все еще стремились вверх против воды, точно рассчитывали там найти избавление от своих страданий.

Для уборки рыбы природа позаботилась прислать санитаров в лице медведей, кабанов, лисиц, барсуков, енотовидных собак, орлов, ворон, сизоворонок, соек и т. д. Дохлой кетой питались преимущественно птицы, четвероногие же старались поймать живую рыбу. Вдоль реки они протоптали целые тропы. В одном месте мы увидели медведя. Он сидел на галечниковой отмели и лапами старался схватить рыбу.

Бурый медведь и родственный ему камчатский медведь отъедают у рыб головы, а мясо бросают. Белогрудые же медведи, наоборот, едят мясо, а головы оставляют.

В другом месте рыбой лакомились два кабана. Они отъедали у рыб только хвосты. Пройдя еще немного, я увидел лисицу. Она выскочила из зарослей, схватила одну из рыбин, но из предосторожности не стала ее есть на месте, а потащила в кусты.

Больше же всего здесь было пернатых. Орлы сидели около воды и лениво, не торопясь, точно сознавая свое могущество, клевали то, что оставалось от медвежьей трапезы. Особенно же много было ворон. Своим черным оперением они резко выделялись на светлой каменистой отмели. Вороны передвигались прыжками и особое предпочтение оказывали той рыбе, которая стала уже разлагаться. По кустам шныряли сойки, они ссорились со всеми птицами и пронзительно кричали.

Вода в протоках кое-где начала уже замерзать. Вмерзшая в лед рыба останется так на всю зиму. Весной, как только солнышко пригреет землю, она вместе со льдом будет вынесена в море, и там уничтожением ее займутся уже морские животные.

Какой круговорот! Как все это разумно! Ничто не пропадает! Даже в глухой тайге есть кому позаботиться об уборке падали.

– Один люди другой люди кушай, – высказывал Дерcу вслух свои мысли. – Чего-чего рыба кушай, потом кабан рыбу кушай, теперь надо наша кабан кушай.

Говоря это, он прицелился и выстрелил в одну из свиней. С ревом подпрыгнуло раненное насмерть животное, кинулось было к лесу, но тут же ткнулось мордой в землю и начало барахтаться. Испуганные выстрелом птицы с криком поднялись на воздух и в свою очередь испугали рыбу, которая как сумасшедшая взад и вперед начала носиться по протоке.

К сумеркам мы возвратились на бивак. Дождь перестал, и небо очистилось. Взошла луна. На ней ясно и отчетливо видны были темные места и белые пятна. Значит, воздух был чист и прозрачен.

Рано мы легли спать и на другой день рано и встали. Когда лучи солнца позолотили вершины гор, мы успели уже отойти от бивака километра три или четыре. Теперь река Дунца круто поворачивала на запад, но потом стала опять склоняться к северу. Как раз на повороте, с левой стороны, в долину вдвинулась высокая скала, увенчанная причудливым острым гребнем. Одни утесы были похожи на людей, другие на птиц, третьи на животных и т. д. Китайцы-проводники говорили, что здесь с людьми всегда происходят несчастья: то кто-нибудь сломает ногу, то кто-нибудь умрет и т. д. В подтверждение своих слов они указали на две могилы тех несчастливцев, которых преследовал злой рок на этом месте. Однако с нами ничего не случилось, и мы благополучно прошли мимо Проклятых скал. Дальше мы вошли в зону густого хвойно-смешанного леса. Зимой колючки чертова дерева становятся ломкими; хватая его рукой, сразу набираешь много заноз. Скверно то, что занозы эти входят в кожу в вертикальном направлении и при извлечении крошатся.

К полудню наш отряд достиг маленькой зверовой фанзочки, расположенной у слияния трех горных ручьев. По среднему лежал наш путь. Вечером я измерил высоту места. Барометр показал 620 метров над уровнем моря. Все эти дни стояла хорошая тихая погода. Было настолько тепло, что мы шли в летних рубашках и только к вечеру одевались потеплее. Я восторгался погодой, но Дерcу не соглашался со мной.

– Посмотри, капитан, – говорил он, – как птицы торопятся кушать. Его хорошо понимай, будет худо.

Барометр стоял высоко. Я стал посмеиваться над гольдом, но он на это только возражал:

– Птица сейчас понимай, моя понимай после.

От упомянутой фанзы до перевала через Сихотэ-Алинь будет километров восемь. Хотя котомки наши и давали себя чувствовать, но тем не менее мы шли бодро и редко делали привалы. Часам к четырем пополудни мы добрались до Сихотэ-Алиня, оставалось только подняться на его гребень. Я хотел было идти дальше, но Дерcу удержал меня за рукав.

– Погоди, капитан, – сказал он. – Моя думай, здесь надо ночевать.

– Почему? – спросил я его.

– Утром птицы торопились кушать, а сейчас, посмотри сам, ни одной нету.

Действительно, перед закатом солнца птицы всегда проявляют особую живость, а теперь в лесу стояла мертвая тишина. Точно по приказу они все сразу куда-то спрятались.

Дерcу советовал крепче ставить палатки и, главное, приготовить как можно больше дров не только на ночь, но и на весь завтрашний день. Я не стал с ним больше спорить и пошел в лес за дровами. Часа через два начало смеркаться. Солдаты натаскали много дров, казалось, больше, чем нужно, гольд не унимался, и я слышал, как он говорил китайцам:

– Солдаты понимай нету, наша надо сам работай.

Они вновь принялись за дело. Тогда на помощь им я послал обоих казаков. И только когда на небе угасли последние отблески вечерней зари, мы прекратили работу.

Взошла луна. Ясная ночь глядела с неба на землю. Свет месяца пробирался в глубину темного леса и ложился по сухой траве длинными полосами. На земле и на небе – всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.

– На этот раз ты соврал, – говорили ему казаки.

Дерcу не отвечал и молча продолжал укреплять свою палатку. Он забился под скалу, с одной стороны приворотил большой пень и обложил его камнями, а дыры между ними заткнул мхом. Сверху он еще натянул свою палатку, а впереди разложил костер. Мне так показалось у него уютно, что я немедленно перебрался к нему со своими вещами. Время шло, а кругом было по-прежнему тихо. Я тоже начал думать, что Дерcу ошибся, как вдруг около месяца появилось матовое пятно с радужной окраской по наружному краю. Мало-помалу диск луны стал тускнеть, контуры его сделались расплывчатыми, неясными. Матовое пятно расширилось и поглотило наружное кольцо. Какая-то мгла быстро застилала небо, но откуда она взялась и куда двигалась, этого сказать было нельзя. Я полагал, что дело окончится небольшим дождем, и, убаюканный этой мыслью, заснул. Сколько я спал, не помню. Проснулся я оттого, что кто-то меня будил. Я открыл глаза, передо мной стоял Мурзин.

– Снег идет, – доложил он мне.

Я сбросил с себя одеяло. Кругом была темная ночь. Луна совершенно исчезла. С неба сыпался мелкий снег. Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерcу. Он испугался, спросонья посмотрел по сторонам, посмотрел на небо и стал закуривать свою трубку.

– Совсем тихо, – сказал он. – Много солнца (то есть несколько дней) не было ветра. Однако будет пурга.

Действительно, кругом было тихо, но в этой тишине чувствовалось что-то угрожающее. Через несколько минут снег пошел сильнее, он падал на землю с каким-то особенным шуршанием. Проснулись остальные люди и стали убирать свои вещи.

Вдруг снег начал кружиться.

– Начинай есть, – сказал Дерcу.

И точно в ответ на его слова в горах послышался шум, потом налетел сильный порыв ветра с той стороны, откуда мы его вовсе не ожидали. Дрова разгорелись ярким пламенем. Вслед за первым порывом налетел второй, потом третий, пятый, десятый, и каждый порыв был продолжительнее предыдущего. Хорошо, что палатки наши были крепко привязаны, иначе их сорвало бы ветром. Я посмотрел на Дерcу. Он спокойно курил трубку и равнодушно посматривал на огонь. Начинавшаяся пурга его не пугала. Он так много их видел на своем веку, что эта не была для него новинкой. Дерcу как бы понял мои мысли и сказал:

– Дрова много есть, палатка хорошо ставили. Ничего!

Через час начало светать.

Пурга – это снежный ураган, во время которого температура понижается до –20 °C и ветер бывает так силен, что снимает с домов крыши и вырывает с корнями деревья. Идти во время пурги положительно нельзя; единственное спасение – отстаиваться на месте. Обыкновенно всякая снежная буря сопровождается человеческими жертвами.

Кругом нас творилось что-то невероятное. Ветер бушевал неистово, ломал сучья деревьев и переносил их по воздуху, словно легкие пушинки. Огромные старые кедры раскачивались из стороны в сторону, как тонкоствольный молодняк.

Теперь уже ни гор, ни неба, ни земли – ничего не было видно. Все кружилось в снежном вихре. Порой сквозь снежную завесу чуть-чуть виднелись силуэты ближайших деревьев, но только на мгновение. Новый порыв ветра, и туманная картина пропадала.

Мы забились в свои палатки и в страхе притихли. Дерcу посматривал на небо и что-то говорил сам с собой. Я напомнил ему пургу, которая захватила нас около озера Ханка в 1902 году.

– Моя тогда шибко боялся, – отвечал он мне. – Дрова нету – скоро кончай.

После полудня пурга разразилась со всей силой. Хотя мы были и защищены утесами и палаткой, однако это была ненадежная защита. То становилось жарко и дымно, как на пожаре, когда ветер дул нам в лицо, то холодно, когда пламя отклонялось в противоположную сторону. Мы уже не ходили за водой, а набивали чайники снегом, благо в нем не было недостатка. К сумеркам пурга достигла своей наибольшей силы, и по мере того как становилось темнее, страшнее казалась буря.

Мало кто спал в эту ночь. Я находился в состоянии какого-то полузабытья. Вся забота была только о том, чтобы согреться.

21-го числа мы еще отстаивались от пурги. Теперь ветер переменился и дул с северо-востока, зато порывы его сделались сильнее. Даже вблизи бивака ничего нельзя было рассмотреть.

– Чего его сердится? – говорил в досаде и со страхом Дерсу. – Неужели наша чего-нибудь худо делал?

– Кто? – спросили казаки.

– Моя не знаю, как по-русски говори, – отвечал гольд. – Его сопка постоянно живи, ветер могу гоняй, дерево ломай. Наша говори – Каньгу.

Больших трудов стоило нам поддержать костер. Скверно то, что каждый порыв ветра выносил из него уголья и засыпал их снегом. Около палатки намело большие сугробы, после полудня появились вихри необычайной силы. Они вздымали с земли тучи снега и вдруг рассыпались белой пылью, потом зарождались снова и с воем носились по лесу. Каждый такой вихрь оставлял после себя след из множества поваленных деревьев. Иногда на мгновение наступала короткая пауза, и тотчас вслед за ней опять начиналась пляска снежных привидений.

После полудня небо стало понемногу расчищаться, но вместе с тем стала понижаться температура. Сквозь густую завесу туч в виде неясного пятна чуть-чуть проглянуло солнце.

Надо было позаботиться о дровах. Мы побежали и стали подбирать тот бурелом, который валялся поблизости. Работали мы долго, пока Дерcу не скомандовал «довольно!». Никого не надо было уговаривать. Все разом бросились к палаткам и стали греть у огня руки. Так мы промаялись еще одну ночь.

К утру погода мало изменилась к лучшему. Ветер был резкий и порывистый. На совете решено было попытаться перевалить через Сихотэ-Алинь в надежде, что на западной стороне его будет тише. Решающее значение имел голос Дерcу.

– Моя думай, его скоро кончай, – сказал он и начал первый собираться в дорогу.

Сборы наши были недолги. Минут через двадцать мы с котомками за плечами уже лезли в гору. От бивака сразу начинался крутой подъем. За эти два дня выпало много снега. Местами он был глубиной до метра. На гребне мы остановились передохнуть. По барометрическим измерениям высота перевала оказалась равной 910 метрам. Мы назвали его перевалом Терпения.

Жуткая картина представилась нам на Сихотэ-Алине. Здесь ветром были повалены целые полосы леса. Пришлось обходить их далеко стороной. Я уже говорил, что корни деревьев, растущих в горах, распространяются по поверхности земли; сверху они едва только прикрыты мхами. Некоторые из них были оторваны. Деревья качались и подымали всю корневую систему. Черные расщелины то открывались, то закрывались среди снежного покрова, словно гигантские пасти. На одном из корней вздумал было качаться Кожевников. В это время налетел сильный шквал, дерево наклонилось, и едва казак успел отскочить в сторону, как оно со страшным шумом рухнуло на землю, разбрасывая во все стороны комья мерзлой земли.

XXVII
К Иману

Дерcу разбирается в следах. – Птицы. – Кабарожья лудева. – Удэхейцы. – Ночевка в юрте. – Река Иман. – Удэхейская лодка. – Сидатун и его обитатели.

Спуск с Сихотэ-Алиня к западу был пологий, заваленный глыбами камней и поросший густым лесом. Небольшой ручей, в который мы спустились, привел нас к реке Нанце. Она течет с северо-востока вдоль хребта Сихотэ-Алиня и постепенно склоняется к северо-западу. Долина Нанцы широкая, болотистая и покрыта густым хвойно-замшистым лесом. Китайская охотничья тропа проложена частью по краю долины, частью по горам, которые имеют здесь вид сильно размытых холмов.

По пути нам попалась юрта, сложенная из кедрового корья, с двускатной крышей, приспособленная под фанзу. Утомленные двумя предшествующими ночами, мы стали около нее биваком и, как только поужинали, тотчас легли спать.

23 октября мы продолжали путь вниз по реке Нанце. На свежевыпавшем снегу был виден отчетливо каждый след. Тут были отпечатки ног лосей, кабарги, соболей, хорьков и т. п. Дерcу шел впереди и внимательно их рассматривал. Вдруг он остановился, посмотрел во все стороны и проговорил:

– Кого она боялась?

– Кто? – спросил я его.

– Кабарга, – отвечал он.

Я посмотрел на следы и ничего особенного в них не заметил. Следы как следы – маленькие, частые…

Дерcу удивительно разбирался в приметах. Он угадывал даже душевное состояние животных. Достаточно было небольшой неровности в следах, чтобы он усмотрел, что животное волновалось.

Я просил Дерcу указать мне данные, на основании которых он заключил, что кабарга боялась. То, что рассказал он мне, было опять так просто и ясно. Кабарга шла ровным шагом, затем остановилась и пошла осторожнее, потом шарахнулась в сторону и побежала прыжками. На свежевыпавшем снегу все это видно было как на ладони. Я хотел было идти дальше, но Дерcу остановил меня.

– Погоди, капитан, – сказал он. – Наша надо посмотри, какой люди пугал кабаргу.

Через минуту он крикнул мне, что кабарга боялась соболя. Я подошел к нему. На большом поваленном дереве, занесенном снегом, действительно виднелись его следы. Видно было, что маленький хищник крался тихонько, прятался за сук, затем бросился на кабаргу. Потом Дерcу нашел место, где кабарга валялась на земле. Капли крови указывали на то, что соболь прокусил ей кожу около затылка. Далее следы доказывали, что кабарге удалось сбросить с себя соболя. Она побежала дальше, а соболь погнался было за ней, но отстал, затем свернул в сторону и полез на дерево.

Чувствую, что, если бы я подольше походил с Дерcу и если бы он был общительнее, вероятно, я научился бы разбираться в следах если и не так хорошо, как он, то все же лучше, чем другие охотники. Это было удивительно и интересно.

Многое Дерcу видел и молчал. Молчал потому, что не хотел останавливаться, как ему казалось, на всяких мелочах.

Только в исключительных случаях, когда на глаза ему попадалось что-нибудь особенно интересное, он рассуждал вслух, сам с собой.

Километрах в двадцати пяти от Сихотэ-Алиня Нанца сливается с рекой Бейцой, текущей с севера. Отсюда, собственно, и начинается Кулумбе, которая должна была привести нас к Иману. Вода в реке стала уже замерзать, появились широкие забереги. Без труда мы переправились на другую ее сторону и пошли дальше.

Река Кулумбе течет по широкой заболоченной долине в направлении с востока на запад. Тропа все время придерживается правой стороны долины. Лес, растущий в горах, исключительно хвойный, с большим процентом кедра; в болотистых низинах много замшистого сухостоя.

После полудня ветер стих окончательно и небо очистилось от облаков. Яркие солнечные лучи отражались от снега, и от этого день казался еще светлее. Хвойные деревья оделись в зимний наряд; отяжелевшие от снега ветви пригнулись к земле. Кругом было тихо, безмолвно. Казалось, будто природа находилась в том дремотном состоянии, которое, как реакция, всегда наступает после пережитых треволнений.

Из царства пернатых я видел здесь большеклювых ворон, красноголовых желн, пестрых дятлов и поползней. Раза два мы спугивали белых крохалей с черной головой и с красным носом. Птицы эти остаются на зимовку в Уссурийском крае и приобретают белую защитную окраску. Сплошь и рядом мы замечали их только тогда, когда подходили к ним вплотную.

Следует еще упомянуть об одной симпатичной птичке, которая за свой игривый нрав заслужила у казаков название веселушки. Это оляпка. Она величиной с дрозда и всегда держится около воды. Одна из них подпустила меня очень близко. Я остановился и стал за ней наблюдать. Оляпка была настороже, она часто поворачивалась, кричала и в такт голосу покачивала своим хвостиком, но затем вдруг бросилась в воду и нырнула.

Туземцы говорят, что она свободно ходит по дну реки, не обращая внимания на быстроту течения. Вынырнув на поверхность и увидев людей, оляпка с криком полетела к другой полынье, потом к третьей. Я следовал за ней до тех пор, пока река не отошла в сторону.

В другом месте мы спугнули даурского бекаса. Он держался около воды, там, где еще не было снега. Я думал, что это отсталая птица, но вид у нее был веселый и бодрый. Впоследствии я часто встречал бекасов по берегам незамерзших проток. Из этого я заключаю, что они держатся в Уссурийском крае до половины зимы и только после декабря перекочевывают к югу.

За ночь река Кулумбе замерзла настолько, что явилась возможность идти по льду. Это очень облегчило наше путешествие. Сильным ветром снег с реки смело. Лед крепчал с каждым днем. Тем не менее на реке было много еще проталин. От них подымался густой туман.

Через каких-нибудь километров пять мы подошли к двум корейским фанзам. Хозяева их, два старика и два молодых корейца, занимались охотой и звероловством. Фанзочки были новенькие, чистенькие; они так мне понравились, что я решил сделать здесь дневку.

После полудня два корейца стали собираться в тайгу для осмотра кабарожьей лудевы. Я пошел вместе с ними.

Лудева была в полукилометре от фанзы. Это была изгородь высотой 1,2 метра, сложенная из буреломного леса. Чтобы деревья нельзя было растащить, корейцы закрепили их кольями.

Такие лудевы ставят всегда в горах на кабарожьих тропах. В изгороди местами оставляются проходы, а в них настораживаются веревочные петли. Попав головой в петлю, испуганная кабарга начинает метаться, и чем сильнее бьется, тем больше себя затягивает.

В осматриваемой лудеве было двадцать две петли. В четырех из них корейцы нашли мертвых животных: трех самок и одного самца. Корейцы оттащили самок в сторону и бросили на съедение воронам. На вопрос, почему они бросили пойманных животных, корейцы ответили, что только одни самцы дают ценный мускус, который китайские купцы скупают у них по три рубля за штуку. Что же касается мяса, то и одного самца с них довольно, а завтра они поймают еще столько же. По словам корейцев в зимний сезон они убивают по сто двадцать пять кабарожек, из которых 75 процентов приходится на маток.

На следующий день мы нарочно выступили пораньше, чтобы наверстать то, что потеряли на дневке. Одну из кабарожек, брошенных корейцами, мы взяли с собой.

От корейских фанз река Кулумбе течет в широтном направлении с небольшим отклонением к югу. Тотчас за фанзами начинается гарь, которая распространяется далеко, по долине и по горам. Заметно, что горы стали выше и склоны их круче.

Сплошные хвойные лесонасаждения теперь остались сзади, а на смену им стали выступать тополь, ильм, береза, осина, дуб, осокорь, клен и т. д. В горах замшистая ель и пихта сменились великолепными кедровыми лесами.

За день нам удалось пройти около пятнадцати километров. В сумерки стрелки заметили в стороне на протоке одинокую туземную юрту. Дым, выходящий из отверстия в крыше, указывал, что в ней есть люди. Около нее на стойках сушилось множество рыбы. Юрта была сложена из кедрового корья и прикрыта сухой травой. Она имела три метра в длину и полтора метра в высоту. Вход в нее был завешен берестяным пологом. На берегу лежали две опрокинутые вверх дном лодки: одна большого размера, с каким-то странным носом вроде ковша, другая – легонькая, с заостренными концами спереди и сзади. Русские называют ее оморочкой.

Когда мы подошли поближе, две собаки подняли лай. Из юрты вышло какое-то человекоподобное существо, которое я сперва принял было за мальчишку, но серьга в носу изобличила в нем женщину. Она была очень маленького роста, как двенадцатилетняя девочка, одета в кожаную рубашку – длиной до колен, штаны, сшитые из выделанной изюбровой кожи, наколенники, разукрашенные цветными вышивками, такие же расшитые унты и красивые цветистые нарукавники. На голове у нее было белое покрывало.

Карие глаза, расположенные горизонтально, прикрывались сильно развитой монгольской складкой век, выдающиеся скулы, широкое переносье, вдавленный нос и узкие губы – все это придавало ее лицу выражение, чуждое европейцу: оно казалось плоским, пятиугольным и в действительности было шире черепа.

Женщина с удивлением посмотрела на нас, и вдруг на лице ее изобразилась тревога. Какие русские могут прийти сюда? Порядочные люди не пойдут. «Это чолдоны» [26]26
  Так удэхейцы называют разбойников.


[Закрыть], – подумала она и спряталась обратно в юрту. Чтобы рассеять ее подозрения, Дерcу заговорил с ней по-удэхейски и представил меня как начальника экспедиции. Тогда она успокоилась. Этикет требовал, чтобы женщина не проявляла шумно своего любопытства. Она сдерживала себя и рассматривала нас тихонько, украдкой.

Юрта, маленькая снаружи, внутри была еще меньше. В ней можно было только сидеть или лежать. Я распорядился, чтобы казаки ставили палатки.

Переход от окитаенных тазов на берегу моря к туземцам, у которых еще сохранилось так много первобытного, был очень резок.

Женщина молча принялась готовить ужин. Она повесила над огнем котел, налила воды и положила в него две большие рыбины, затем достала свою трубку, набила ее табаком и принялась курить, время от времени задавая Дерcу вопросы.

Когда ужин был готов, пришел сам хозяин. Это был мужчина лет тридцати, сухощавый, среднего роста. Одет он был тоже в длинную рубашку, подвязанную пояском так, что получался напуск в талии. По всему правому борту рубашки, вокруг шеи и подолу тянулась широкая полоса, покрытая узорными вышивками. На ногах у него были надеты штаны, наколенники и унты из рыбьей кожи, а на голове – белое покрывало и поверх него маленькая шапочка из козьего меха с торчащим кверху беличьим хвостиком. Красное, загорелое лицо, пестрота костюма, беличий хвостик на головном уборе, кольца и браслеты на руках делали этого дикаря похожим на краснокожего. Впечатление это еще более усилилось, когда он, почти не обращая на нас внимания, сел у огня и молча стал курить свою трубку.

Этикет требовал, чтобы гости первые нарушили молчание. Дерcу знал это и потому спросил его о дороге и глубине выпавшего снега. Разговор завязался. Узнав, кто мы и откуда идем, удэхеец сказал, что ему известно было, что мы должны спуститься по Иману. Об этом он слыхал от своих сородичей, живущих ниже по реке, и сообщил, что там, внизу, нас давно ожидают. Это известие очень меня удивило.