Текст книги "Собрание сочинений. Том II. Введение в философию права"

Вчера вечером нас вез мальчик, которого мой фельдъегерь не раз грозился побить за медлительность, и я разделял нетерпение и ярость этого человека; вдруг из-за ограды выскочил жеребенок, которому было всего несколько дней от роду и который хорошо знал мальчика: он принял одну из кобыл в нашей упряжке за свою мать и с ржаньем побежал за моей коляской. Маленький ямщик, которого и без того ругали за нерасторопность, хочет, тем не менее, остановиться вновь и помочь жеребенку, ибо видит, что коляска может задавить его. Мой курьер властно запрещает ему спрыгивать на землю; мальчик как истинно русский человек подчиняется и застывает на козлах, словно окаменев, не произнося ни единого слова жалобы, а кони по-прежнему мчат нас галопом (II, 56).

То, что Кюстину не пришло в голову в Петербурге, где он молча наблюдал избиение полицейскими подсобного рабочего, теперь вдруг его поражает: почему он сам не только смотрит на происходящее безучастно, но и, больше того, одобряет своего курьера:

Надо поддерживать власть, даже когда она неправа, – убеждаю я себя, – таков дух русского правления […] Надо ехать быстро, чтобы не ронять своего достоинства; не торопиться – значит лишиться уважения; в этой стране для пущей важности надо делать вид, будто спешишь (там же).

Что случилось. Он, Кюстин, сделался другим физически, потому что и когда загнанный жеребенок на его глазах надорвался, и когда мальчика грозили жестоко наказать за недогляд, пока Кюстин был внутри всей этой среды, он «не чувствовал угрызений совести». Они пришли только с физической сменой обстановки, когда он уселся за стол к бумагам и принялся за письмо, вернувшее его во Францию. Только тогда пришло раскаяние: как я, парижанин, мог не вмешаться! Как это объяснить? Воздух, говорит он.

Покидая загнанного жеребенка и несчастного мальчика, я не чувствовал угрызений совести. Они пришли позже, когда я стал обдумывать свое поведение и особенно когда сел писать это письмо: стыд пробудил раскаяние. Как видите, человек прямо на глазах становится хуже, дыша отравленным воздухом деспотизма… Да что я говорю! В России деспотизм на троне, но тирания – везде.

Если принять в рассуждение воспитание и обстоятельства, нельзя не признать, что даже русский барин, привыкший к беззаконию и произволу, не может проявить в своем поместье более предосудительной бесчеловечности, чем я, молчаливо попустительствовавший злу.

Я, француз, считающий себя человеком добрым, гордящийся своей принадлежностью к древней культуре, оказавшись среди народа, чьи нравы я внимательно и скрупулезно изучаю, при первой же возможности проявить ненужную свирепость поддаюсь искушению; парижанин ведет себя как варвар! поистине здесь сам воздух тлетворен…

Во Франции, где с уважением относятся к жизни, даже к жизни животных, если бы мой ямщик не позаботился о том, чтобы спасти жеребенка, я велел бы остановить коляску и сам позвал бы крестьян, там я не тронулся бы в путь, пока не убедился бы, что опасность миновала: здесь я безжалостно молчал […] Русский барин, который в приступе ярости не забил насмерть своего крепостного, заслуживает похвал, он поступил гуманно, меж тем как француз, который не вступился за жеребенка, проявил жестокость.

Я всю ночь не спал […] (II, 58).

Почему гений места (genius loci), понятный в древности, забыт и человек перед ним так беззащитен? Здесь дает о себе знать привычка современной личности воображать себя абсолютной единицей, независимым индивидом. Личность не расположена догадываться, что в непривычной среде она изменится физически, станет другой или, что то же, станет как другие. Не учитывают, что дышат воздухом. Кто-то пообещал индивиду, что он нерушимый атом. Никто не предупреждает, не напоминает, что есть неопределимая сила обстоятельств (среды), которая меняет всё.

Подведем итог.

1) Ревизор, наблюдатель хотел бы видеть всё. Всё ему никогда не покажут, а если и покажут, он не увидит из-за узости зрения. То, чего наблюдатель не видит, он дополняет догадкой или подозрением. Показывают обычно то, что считают правильным и правом. Подозрение может доходить до убеждения в предельно или вернее беспредельной неправоте тех действий, которые невидимы, потому что скрываются. Презумпция невиновности вступает в резкий конфликт с подозрением. Ее искажение происходит, когда формально соблюдаются правовые процедуры, при том что проверяющий и наводящий порядок про себя уже признал осуждаемого виновным. Противоположное искажение происходит, когда побеждает часто встречающееся размытое мнение, что «нет в мире виноватых» и, если присмотришься, все одинаковы, нет плохих и в трудной ситуации все поведут себя якобы одинаково. 2) Наблюдатель, ревизор, следователь, дознаватель имеет право там, где ему не всё показано, ожидать чего угодно в том, что ему не показано. 3) Из-за того, что скрывающий неправые действия невольно скрывает их и от самого себя, как если бы их совершал не он, а кто-то другой, совершивший неправое действие естественно и не вполне лживо отрицает это. Психологически с человеком, бросившим себя в стрессовую ситуацию действия, в правоте которого он не уверен, происходит аналогичное тем явлениям, когда, например, падающий со стула, ножка которого вдруг подломилась, не думает, что падение произошло с ним, а в военной ситуации раненый, особенно тяжело или смертельно, часто бывает уверен, что дурное случилось с кем-то другим. Мы вообще говорим себе «это не я, это происходит не со мной, это меня не касается» на каждом шагу и гораздо чаще, чем сами замечаем. Задача следствия в отношении преступника и цель исправительной системы – терпеливо довести до сведения нарушителя, что преступил право именно он. С этим связана проблема вменяемости.

Юридически все граждане исходно предполагаются вменяемыми. Фактически невменяемость в той или иной форме – например в форме невнятной речи, подавленного ровного тихого тона, неестественной скованности движений или в уже упомянутой более явной форме убежденного отрицания фактов, для следствия совершенно очевидных, – наблюдается почти во всех случаях судебного разбирательства. Судебно-медицинская экспертиза признает однако невменяемость только в случае явной патологии и раздвоения личности. 4) Демонстративный показ призван обратить внимание на одну сторону дела и тем самым скрыть другую. В действительности, конечно, в какой мере скрываемое скрывают, в такой же и обращают на него внимание. Строго запрещая посещение заключенных, например, в Шлиссельбургской крепости, полицейские власти заставили маркиза де Кюстина предполагать там что-то худшее чем на самом деле. Показ и скрывание оттягивают как мое, так и чужое внимание от неприметного, которое может оказаться или, вернее, всегда оказывается самым важным для следствия. 5) Демонстрация благополучия права, как например конституция СССР 1936 года, самая идеальная по тем временам в мире, или отмена смертной казни в единственной стране Европы, в России при Екатерине II, т. е. выставление заведомо очень высокого, трудноисполнимого потолка, работает как отмена права. Статья 128 Конституции 1936 года, постулировавшая неприкосновенность личности, жилища и тайну переписки, была из тех статей, которые уводили право в мечтательную идеальность, исключавшую самую мысль о ее внедрении. Отмена смертной казни Екатериной II вводила беззаконную смертную казнь, потому что при запрете смертной казни уже нелогично было вводить в законодательство санкции за смерть от телесного наказания, плетьми; таких санкций и не было, т. е. убить человека телесным наказанием было фактически разрешено. Правосудие в таком случае, по выражению Кюстина, показывают как музейный экспонат издали без разрешения прикасаться к нему. Недействующий гуманный закон поэтому хуже, чем если бы закона вообще не было.

Необходимое добавление. Бесправие, произвол возмущают и требуют немедленно исправить положение. Но так обычно бывает при взгляде со стороны. Внутри ситуации мы ведем себя иначе чем извне ее. Маркиз де Кюстин, когда сам оказывается внутри того, что его возмущает, – сопровождающий его полицейский чин жестоко ведет себя с ямщиком, – спокойно соглашается с ситуацией и только потом, когда снова смотрит на всё со стороны, видит безобразие фельдъегеря и свое собственное.

Правовая оценка на правильно-неправильно со стороны, на отдалении всегда легче чем изнутри, для участника ситуации. Этим в очень большой мере объясняется общее нежелание брать на себя правовые обязательства и, в частности, выступать в роли свидетеля перед представителями власти. Дознаватель, следователь, судья, прокурор, даже защитник по определению находятся в большей мере вне ситуации чем свидетель, и поэтому легче судят о правоте-неправоте чем свидетель, требуя и от него тоже оценки по этому, естественному для них, критерию. Свидетель однако видел всё вблизи, а там отчетливая оценка на прав-неправ несравненно труднее. Задача свидетеля поэтому не столько в том <чтобы> послужить в судебных органах инструментом принятия решения об осуждении или оправдании, сколько в том, чтобы постараться по мере возможности ввести органы следствия и суда в конкретную ситуацию. Тут свидетель будет встречать сопротивление, потому что органы правопорядка не заинтересованы в том, чтобы потерять способность отчетливо судить о правоте-неправоте, а это с ними обязательно произойдет, когда они войдут в подробные обстоятельства дела, и они отчасти утратят поэтому способность делать то, что обязаны, а именно судить. Свидетель обязан различать, с какой целью его расспрашивают, задавая вопросы: чтобы честно разобраться в деле, и тогда он способен помочь как никто, или, наоборот, чтобы, не вдаваясь в жизненную ситуацию, подогнать его свидетельства под свою отвлеченную версию, и тогда свидетель обязан всеми мерами сопротивляться, причем на него может быть оказано давление со ссылкой на преследуемую по закону дачу ложных наказаний.

6. Оправданность жизни

Для взгляда со стороны, ревизора, наблюдателя я, простой человек, в принципе не понятен и завишу от его настроения. Не зная моей ситуации, он в равной мере способен и к строгому взгляду на меня, тогда во мне обязательно будет замечено что-то противоправное, и наоборот к симпатизирующему, когда он может противопоставить меня как образец какому-то нарушителю. То и другое, очернение и идеализация, мне чужды. Всякий взгляд со стороны, всякая проверка поэтому беспокойны, и прежде всего вовсе не обязательно потому что я втайне знаю свою неправоту или, может быть, свои преступления, и они вскроются, а скорее потому, что, наоборот, со стороны не знают, не видят всей той жизненной сложности, внутри которой мне удается вести себя, поддерживать равновесие и оставаться правым перед самим собой.

Возмутительное, бесправие, произвол, такие, что всё требуется немедленно исправить, есть взгляд со стороны. Внутри своей ситуации свой взгляд всё понимает и терпит. Я приму только свой взгляд; реакция на чужой у меня сразу демонстрации-сокрытия. Проверка мне не нужна. Для взгляда со стороны я непонятен; он меня не оправдает. Допустим, я живу чтобы есть, и спать. Должен ли я тогда обеспечить себя со стороны права, отдав ему то, что оно требует? почему вообще оно требует? почему я должен отчитываться? почему меня не оставят в покое? Разве я не имею право пить, есть, спать, потому что я человек?

Да, если мне что-то останется после других. А если ничего не останется – я никто. Меня отодвинут, растопчут, место под солнцем моё отнимут, вытеснят. Никакого права жить у меня, собственно говоря, в последнем счете нет, кроме радости быть посетителем в этом мире. Эта радость дана сама собой, на нее не надо брать права; сверх нее есть только условные права внутри кем-то устроенной системы. Радость без отчета есть мгновенное самооправдание жизни, даже когда она неправа: хотя бы и неправа, но полна, как в честной драке, на войне, в страсти. Жизнь сама себе оправдание в радости.

Наука, опыт, знание права как правильности по сравнению с непосредственным самооправданием жизни лишены прямого обоснования. Требуется особая и не общепризнанная система взглядов, чтобы доказать, что в христианстве правильно единоженство, а в Исламе наоборот. Включенность в систему решает здесь в конечном счете. – Высшей ценностью остается самооправдание жизни, т. е. собственно жизнь, включенная в спасенное или целое. Конечно, для этого требуется гоголевское зрение во все глаза. И наоборот, невозможность счастливой полноты оправдывается с трудом.

В сущности мое право на жизнь есть право перед самим собой, перед своей совестью. Никто другой, никакое законодательство, если я не умею честно оправдать самого себя, не убедит меня, что я имею право жить. В «Гражданском кодексе» сформулировано:

Граждане и юридические лица по своему усмотрению осуществляют принадлежащие им гражданские права[107]107
  Гл. 2, ст. 9 (Гражданский кодекс РФ. М., 1997, с. 25).


[Закрыть].

Обладание гражданскими правами дается через ступени правоспособности и дееспособности. Граждане равны не физически, как уже говорилось, и не в количестве предоставленных им прав, а перед правом в силу его нелицеприятности (завязанные глаза Фемиды). Равноправие означает не что у меня одинаковые права с твоими, а что мы равны перед законом, обществом, государством, судом, т. е. что для тебя исходно существуют те же права, что для меня. У тебя больше прав чем у меня, может быть, потому что свою правоспособность ты ввел в действие, я нет. Дееспособность есть способность гражданина своими действиями приобретать и осуществлять гражданские права, создавать для себя гражданские обязанности и исполнять их […][108]108
  Гл. 3, ст. 21 (там же, с. 29).


[Закрыть].

Номинально и формально, так записано в законе, я имею право пить, есть, спать, потому что я человек. Реально я имею на это право в той мере, в какой мне что-то останется от благ жизни. Если мне ничего не останется, совершенно бессмысленно будет доказывать, что я такой же человек как все и равен перед законом. Как формальный претендент на права и блага я никто, ничто. Меня так или иначе отодвинут в сторону, растопчут, мое место под солнцем отнимут. Никакого извне обеспеченного права устоять перед напором бойких у меня нет и не может быть; идет в счет только мое желание жить, если оно есть. Оно есть у меня тогда, когда моя жизнь, как сказано, оправдывает себя. Тогда, как говорится, стоит жить. Если моя жизнь не знает себе внутреннего оправдания, если я не считаю (учитывая, конечно, радости и тяготы), что жизнь имеет смысл, мои права условны и непрочны.

Жизнь оправдывает себя, когда мое желание смотреть и показывать («людей посмотреть и себя показать»), нуждаться и быть нужным, быть посетителем или хозяином в этом мире получает ответ – повертывается стороной – довольства. Здесь правда бентамовского исчисления счастья (felicifi c calculus). Иеремия (Джереми) Bentham (1748–1832), философ, экономист и теоретик права, родился в семье адвокатов в нескольких поколениях. Он не смог заниматься практикой, потому что оказался слишком принципиален для нее. Бентам известен в основном большой работой, которую закончил после приезда из России и опубликовал в 1789 году, «Введение в принципы морали и законодательства» (An Introduction to the Principles of Morals and Legislation). Принцип был собственно один, и простой: принцип пользы (the principle of utility), но не как личной выгоды, а в широком смысле такого свойства любого объекта, благодаря которому этот объект способен принести удовольствие, добро или счастье или предотвратить (само)обман, боль, зло или несчастье той стороне, об интересе которой идет речь[109]109
  «…That property in any object whereby it tends to produce pleasure, good or happiness, or to prevent the happening of mischief, pain, evil or unhappiness to the party whose interest is considered».


[Закрыть].

В человеческом бытии по-настоящему имеет значение и единственно правит человеческим бытием и историей удовольствие в смысле радости жизни и страдание в смысле такого состояния, когда жизнь не оправдана. Удовольствие и страдание имеют разные формы на четырех уровнях, физическом, политическом, нравственном (чистая совесть справедливого, угрызения совести обманщика), религиозном. Хотя счастье не продукт права и никакими человеческими усилиями ни создано, ни куплено быть не может. Это свойство самой жизни, и человек способен разве что заглушить или развить его, но всё законодательство, вся правовая система должна исходить из этого самооправдания жизни. Цель всякого законодательства – наибольшее счастье для наибольшего числа (the greatest happiness of the greatest number), но, разумеется, не так, чтобы законодательство обеспечивало счастье, что невозможно, а чтобы оно, учитывая счастье как привязанность к жизни, не мешало ему. «Наибольшее число» понималось не по числу людей, а по количеству счастья, разлитого в обществе. Поскольку, например, всякое наказание болезненно, наказывать надо вовсе не за уже совершенные преступления, а для того, чтобы избежать большего зла (so far as it promises to exclude some greater evil). Несчастье равномерно распределяется по всему обществу, и несчастье людей, сидящих в тюрьмах, разливается повсюду, заражая всех. Прошедшая по Европе череда реформ исправительной системы, в том числе в России, во многим была обязана Бентаму. Ему принадлежит неосуществленная идея прозрачной тюрьмы (Panopticon, Inspection House), где каждый заключенный живет под невидимым взглядом, и эта сплошная просвеченность приучает его смотреть на себя. Цель тюрем – исправление морали, сохранение здоровья, оживление промышленности, распространение образования, причем в такой же мере для заключенных, как для всех остальных, из-за неизменности общего количества счастья в обществе.

Бентамовское исчисление счастья (felicifi c calculus) трудно применить, но понимание, что в конечном счете жизнь оправдана в той мере, в какой счастлива, остается, может быть, еще более важным в наше время чем когда Бентам его высказал, потому что связано с проблемой европейского нигилизма. В философии Бентама важнее всего знание, что люди, с одной стороны, совершенно эгоистичны, и с другой стороны, что именно в их эгоистических интересах максимально способствовать наибольшему счастью, всё равно чьему, включая чужое тоже, потому что всё отражается на счастливом или несчастливом состоянии целой страны и моём. Счастье как оправдание жизни имеет такое свойство, что если оно вообще есть, то оно есть и у меня. Бентам много сделал как теоретик права, особенно в проблеме свидетельства на суде, разработав способы скорейшего установления правды. Скорость и эффективность он измеряет тоже через felicifi c calculus в плане возрастания счастья жизни. К сожалению, Бентама переводили на русский довольно интенсивно только в XIX веке, при том что по-настоящему можно стало оценить его философию только с публикацией его рукописей после второй мировой войны.

Бентам безусловно прав в том смысле, что вне непосредственной первичной радости жизни, которая сама себе оправдание, права или не имеют смысла, или нет смысла их себе брать. Устроить чужое или свое счастье невозможно, разве что можно сделать так, чтобы ему не мешали, но не способом уменьшения счастья других, из-за заразительности счастья и соответственно несчастья тоже. Из-за этого свойства счастья бывает трудно понять, счастлив ли я один, все или многие. Обособленное счастье, например мое богатство при бедности других, рано или поздно повернется для меня несчастьем.

Самооправдание жизни в смысле Бентама имеет рискованную сторону. Поскольку в счет идет первичная безотчетная радость, мгновенное довольство до всякого соотнесения с существующим правом, самооправдывающаяся жизнь на взлете может вступить в конфликт с правом, как например дуэль, которая при смертельном исходе будет безусловно приравнена к убийству. При господстве неправа жизненное самооправдание будет часто противоположно праву. Многоженство, которое в исламе благословение и счастье, во многих христианских странах преступление. Все эти конфликты у Бентама решаются его исчислением счастья. Эта наука включает философское знание и знание мира, в конечном счете узнавание себя в целом мире. Это исчисление – не вычисление, а постепенное расширение счастья до спасенного (оправданного, счастливого) целого. Интуитивно когда я по-настоящему счастлив, целый мир хорош. Эта интуиция не обманывает, она не иллюзия. Если вблизи дело оказывается сложным, начинается моя работа, такая и в такой перспективе, чтобы мое счастье стало счастьем всех. Бентамовский так называемый принцип утилитаризма поэтому не противоречит кантовскому: поступай так, чтобы правила, которым ты следуешь в твоем поведении, могли стать основой всеобщего законодательства.

Жизнь неким образом сама и только сама знает, как ей быть. Никакое наблюдение со стороны в этом не разберется. Пока кто-то наблюдает нас со стороны, он заметит примечательные детали, не больше. Самое заботливое обеспечение права со стороны может только косвенно соотноситься с самооправданностью жизни. Жизнь оправдана или нет не потому, что откуда-то ей спустили на это разрешение. Сначала есть ее стихия, разгул в радости и риске. Жизнь, упустившая самооправдание, уже не может быть восстановлена в своих правах. Бентамовский принцип права продолжает платоновско-аристотелевское понимание полноты бытия как счастья (эвдемонии, блаженства), принадлежит классике философии и остается необходимым во всякой теории права.