Текст книги "Собрание сочинений. Том II. Введение в философию права"

7. Крепостное право

В воздухе нашей страны французский путешественник неожиданно для себя стал другим. Это случилось нечаянно, и если бы навык ежедневного письма не вернул в свою культурную среду, он отдался бы без памяти новой химии. Кюстин сохраняет однако позу Одиссея, который отдается всем сиренам, при том что есть прочная мачта и не отпускающая от нее веревка. Обе они крепкие; прочно стоит парижская цивилизация, маркиз обеспечен доходами с родовых владений. А русский крестьянин, ямщик, да хотя бы и дворянин, пусть полжизни проживший в Париже, но ведь на доходы от крепостных и всё равно с искусственной французской речью? О них нельзя даже сказать, что они бессильны против воздуха страны. Кроме тоски по неопределенному другому в них нечему противиться окружающей их стихии, а неопределенная тоска как раз входит в настроение страны ее главной чертой, оборотной стороной упущенного рая.

Воздух страны тысячелетний или еще гораздо более давний.

При наследниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу; отступая, она топнула ногой – и на земле появился Кремль!

Государи, которые владеют нынче этим священным прибежищем восточного деспотизма, считают себя европейцами, потому что изгнали из Московии калмыков, своих братьев, тиранов и учителей; не в обиду им будь сказано, никто не был так похож на ханов из Сарая, как их противники и последователи, московские цари, позаимствовавшие у них всё, вплоть до титула (II, 67).

Со всеми поправками на взгляд со стороны и эффект беглости есть правда в том, как иностранец принимает особые, чрезвычайные меры, чтобы, войдя в наше пространство с Запада не заразиться им, не подобрать клопов, не вдыхать спертый неприятный запах. Англичанка, хозяйка гостиницы в Москве, достигает этого только старательно отодвинув в сторону русских.

Меня отвезли на Дмитровку: там находится превосходный английский постоялый двор, где меня ждала прелестная уютная комнатка. Еще когда я был в Петербурге, меня рекомендовали госпоже Говард, которая в ином случае не сдала бы мне комнату. Я далек от мысли упрекать ее за щепетильность, ибо благодаря такой осторожности в ее доме можно спать спокойно.

Вы желаете знать, какой ценой добилась она чистоты, ведь чистота редкость везде, в России же – настоящее чудо? Она построила во дворе отдельный флигель, и русские слуги спят там. Эти люди входят в главное здание лишь по приказанию хозяев. Госпожа Говард идет в своих предосторожностях еще дальше. Она не принимает почти никого из русских; поэтому ни мой ямщик, ни мой фельдъегерь не знали, где находится ее постоялый двор; мы разыскали его не без труда: на доме даже нет вывески, хотя это лучший постоялый двор не только в Москве, но, пожалуй, во всей России (II, 68).

Санитарные меры против русских вовсе не означают осуждения их. Кюстин в день приезда поздно вечером выходит на улицы без провожатых. «Самый живописный из всех городов Империи» ему нравится, его поражают на московских улицах люди, которые кажутся более бойкими, более открытыми и веселыми, чем жители Петербурга; здесь чувствуются веяния свободы, неведомые всей остальной империи […] москвитяне, бритые, завитые, во фраках и белых панталонах, в желтых перчатках, непринужденно сидят перед ярко освещенными кафе, кушают сладкое мороженое и слушают музыку […] (II, 70 сл.).

Контраст кюстиновской Москвы с городом Ивана Грозного, странным образом, скорее подтверждает – именно тем, как изменение бросается в глаза (тогда с ухоженными бородами, теперь бритые), – что в почве ничего не изменилось. Та же жестокость и покорность, можно сказать жестокая покорность и покорная жестокость.

Разница между прошлым и настоящим этой страны не так велика, как кажется (II. 97).

Характер империи запечатан в камне московского Кремля.

Вечный страх, порождающий воинственность. Кремль бесспорно есть творение существа сверхчеловеческого, но злобного. Прославление рабства – такова аллегория, запечатленная в этом сатанинском памятнике […] это жилище под стать действующим лицам Апокалипсиса […] В них воочию видны Европа и Азия и объединяющий их дух византийских греков (II, 75 сл.).

Кремль для Кюстина не памятник прошлого, а напоминание сейчас о присутствии и действии Ивана Грозного (le Terrible). Террор. Царь мог браться за разное, но первой волной от его движений был страх. Восстания против страха не было. Было приспособление к нему.

На земле нет и не будет ни шедевра деспотизма, равного Кремлю, ни народа такого суеверного и терпеливого, каким был народ Московии в легендарное царствование своего тирана.

Последствия этого чувствуются по сю пору. Если бы вы путешествовали вместе со мной, вы, так же как и я, заметили бы неизбежные опустошения, которые произвел в душе русского народа абсолютный произвол; прежде всего это дикое пренебрежение к святости данного слова, к истинности чувств, к справедливости поступков; затем это торжествующая во всех делах и сделках ложь, это всё виды бесчеловечности, недобросовестности и обмана, одним словом, притупление нравственного чувства […] Другие народы терпели гнет, русский народ его полюбил; он любит его по сей день (II, 77).

Но опять же к презрению и пренебрежению эта оценка не ведет; Кюстин видит перед собой великого урода, искаженного злом, но и не обессиленного, и не озлобленного. Мысль об исправлении уродства сразу приходит ему на ум. Выздоровление кажется долгим, реально почти невозможным.

Преступление состоит не только в том, чтобы творить несправедливость, но и в том, чтобы ее терпеть; народ, который, провозглашая смирение первейшей добродетелью, завещает потомкам тиранию, пренебрегает собственными интересами; более того, он не исполняет своего долга (II, 78).

Кюстин, не он первый или последний из западных людей, проговаривает тот же довод, какой приводили Борису и Глебу их дружины. Возможно, нигде, кроме как в России, Борис и Глеб не были бы признаны святыми[110]110
  <См. об этом ст. В. Бибихина «Власть России» в сб.: Наше положение. Образ настоящего>.


[Закрыть]. Византийцы говорили, что погибая от руки христиан, мучениками в строгом смысле слова они не были. На западноевропейский взгляд их поведение не только не заслуга; они совершили противоправное, беззаконное действие. Здесь то же столкновение между западной борьбой за права и нашим восточным равнодушием к закону. Что отстаивать мои права есть мой долг перед другими, с трудом входит в наше сознание.

Повиновение похвально, неограниченная власть почтенна лишь постольку, поскольку они становятся средством, охраняющим права человека (там же).

Кюстин принадлежит к другой прочной политической традиции. Западный святой Фома Аквинский в своем трактате De regimine principum допускает и требует восстать против несправедливого правителя. Поскольку этот правитель правит неправо, он по строгой логике упрямого Фомы не правитель, а самозванец на троне, и тогда независимо от нравственных соображений о добре и зле его и наших поступков мы обязаны восстановить право и правого правителя. Вспомним Иеринга и его борьбу за права. Имеется в виду моя борьба не за свои интересы, а за то, чтобы право было, в том числе и мое. Для человека западной традиции в отстаивании прав мы можем опереться не меньше чем на Бога. Он справедлив и хочет справедливости. Не цитируя уже никого, не нуждаясь ни в каком авторитете, Кюстин уверенно произносит от себя, как если бы знание этих истин было ему врождено:

[…] Права человека. Когда царь не признает их, когда он забывает, на каких условиях человеку дозволено властвовать над себе подобными, граждане подчиняются только Богу, своему вечному владыке, который освобождает их от клятвы верности владыке мирскому (там же).

Хотелось бы найти в России пример, прецедент восстания за право против неправа, хотя бунтарей в стране было много. Упреки Курбского Ивану IV сразу же перехлестнули за область права и справедливости в темы веры, верности, семейных, родовых отношений (истребление Иваном родных Рюриковичей, жестокое обращение с женами, детьми, слугами). Декабристское движение у его северных теоретиков ставило меньшую (смена одних личностей другими), у южных – большую (процветание государства) задачу чем восстановление права. Революция февраля 1917 года шла под лозунгом свобод, не права. Революция 1987–1993 годов попыталась было войти в область права, но очень быстро снова вышла из него. Известный теоретик права писал и курсивил в 1988 году в многотиражном публицистическом очерке о «звездном часе права» в России:

Именно формирование правового государства реально придает праву в социалистическом обществе то высокое значение, которое вытекает из нравственно-гуманной сути социализма[111]111
  С. С. Алексеев. Правовое государство – судьба социализма. Москва: Юридическая литература 1989, с. 73.


[Закрыть].

При общем, правительства и населения, стремлении к правовому государству в тот год, когда писалась эта книга, какие-то начала права, может быть даже заметные, как гласность, уже существовали. Они были использованы силами, которые сделали так, что этих начал права оказалось недостаточно.

Подмечено, что сейчас, в обстановке перестройки, углубляющейся демократии, гласности, демократическими формами […] порой спешат воспользоваться не добрые, справедливые, совестливые, действительно принципиальные люди, а напротив, люди настырные, беспардонные, циничные, преследующие свои корыстные цели, сводящие счеты, пытающиеся возвеличить свою персону[112]112
  С. С. Алексеев. Правовое государство – судьба социализма. Москва: Юридическая литература 1989, с. 143.


[Закрыть].

Мириться с таким применением права конечно невозможно, и что предлагает автор, авторитетный правовед:

Преградить недобросовестное использование демократических форм и институтов наряду и в сочетании с развитием политической культуры, чувства гражданской ответственности и могут эффективное законодательное регулирование, отработанные процедуры реализации этих форм и институтов[113]113
  С. С. Алексеев. Правовое государство – судьба социализма. Москва: Юридическая литература 1989, с. 143.


[Закрыть].

Где гарантия, что «процедурами реализации» демократических форм и институтов «люди настырные» уже не воспользуются, как они воспользовались, по свидетельству того же автора, этими самыми формами и институтами? В таком случае к «процедурам реализации» придется добавить еще новые правовые механизмы? А если с ними случится то же самое? Теоретик права эту перспективу почему-то не рассматривает, а она ведет к наращиванию недеятельных законов, которые, как уже говорилось, хуже чем никаких законов.

В 1999 году западный юрист подводила итоги законодательной деятельности в новой России.

Россия не стала ни правовым государством, ни экономикой регулируемого рынка […] Парадоксальным образом принятие, среди больших трений, Конституции в декабре 1993 года ознаменовало конец краткого периода конституционализма в России […] Без боязни противоречия я сказала бы, что Россия живет в состоянии «стабильной неуравновешенности»[114]114
  Marie Mendras. La préférence pour le fl ou: Pourquoi la construction d’un régime démocratique n’est pas la priorité des Russes // Débat. Paris 1999, № 107, p. 35–50.


[Закрыть].

«Стабильная неуравновешенность» (déséquilibre stable) как суждение о состоянии России в 1999 году близко соответствует перманентной революции (révolution permanente), кюстиновскому диагнозу 1839 года (I, 222). «Предпочитаемая размытость» закона означает радикальное, по-настоящему революционное презрение к уставному (писаному) праву в пользу норм, создаваемых прагматически конкретно в каждой ситуации, конечно с какой-то оглядкой на принципы права, но без веры в их стабильность, по настроению, как случится, из практических или страстных соображений.

Как назвать ситуацию, когда нормы поведения, не только неписаные, но и подробные предписанные безусловно существуют, но не предполагают правления права, а создаются существующей властью и подвластными ad hoc из понимания человека и ситуации и гибко меняются по обстоятельствам? Что стабильно в этой системе? Швейцарский юрист думает, что стабильна только неуравновешенность. Мы интуитивно ощущаем, что в нашем обществе, при всей неопределенности ситуации с конституцией и правами человека, существует жесткая норма. Это ощущается на каждом шагу, например при получении паспорта и регистрации. Западной правовой дисциплине у нас соответствует не менее прочная, но другая по сути норма.

В нашем обществе стабильно закрепление человека и его статуса задним числом в рамках ситуативно сложившегося вокруг него и в отношении его права. Например, рождение и место жительства человека случайны, но как только он записан в паспортном столе, место жительства жестко закрепляется за ним. Стабилен не закон, который течет, как конституция, которая переписывалась на протяжении восьмидесяти лет 4 раза полностью, а инерция записи о лице и вещи. Для этой черты правовой реальности есть старое слово: крепость. Частый в старом русском языке, эпитет крепкий потом заменяется словами сильный, крутой. Крепость, или крепь, в смысле жесткого закрепления, удостоверения – так назывался документ, например «на ту землю крепость» (1534). Крепостное, или крéпостное, право создавалось в ситуации опять же законодательной неопределенности и исправляло текучесть, неясность закона жесткостью вводимого порядка.

Не находят никаких следов крепостного права в Швеции, Норвегии (это будет иметь значение для дальнейшего, когда мы будет говорить о скандинавских началах нашей государственности). В континентальной Европе, включая даже Данию, servage в разной форме существовал всего дольше, пожалуй, в Германии, собственно, вплоть до наполеоновских войн.

В России дело происходило примерно так. Переписывание населения для учета податей и военной службы началось незапамятно рано. Для удобства сбора налогов создавались условные «сотни», «миры», или «общины». Подать платилась и рекруты выставлялись не отдельно семьями, а миром. Естественно, если из общины кто-то выезжал, за него надо было платить остальным. Поэтому свои же своих не отпускали, пока желающий отъехать не поставлял вместо себя «жильца», который брал на себя его долю в подати. Община была связана круговой податной порукой. Уйти можно было только полностью расплатившись, расквитавшись по всем текущим и будущим обязательствам и с общиной и с богатым человеком, у которого была арендована земля (у крестьян земли как правило, по крайней мере в центральной России, не было) или взята ссуда например для покупки семян для сева. Для ухода из общины были назначены неделя до Юрьева дня, 26 ноября, полное окончание всех полевых работ, и неделя после. Иначе крестьянин считался беглым.

Понятно, что хотя то была и жесткая связанность, однако не личная, а денежная. Такая же денежная круговая порука общины (верви) записана и в «Русской Правде» XI века. Вдруг, именно к началу XVII века, предположительно в связи с какими-то не дошедшими до нас указами Бориса Годунова, крестьяне оказались жестко прикреплены к земле и лично к хозяину земли. Отмена Юрьева дня предположительно случилась около 1592 года. С 1597 года в документах прекращается всякое упоминание о Юрьеве дне и множатся указы о беглых. Историки с удивлением замечают, что нет документа о введении крепостного права. Правительство не велело ввести крепостное право, а пошло на поводу начавшейся почему-то тенденции крестьян идти в полную личную зависимость от хозяев земли. По Ключевскому, крепостное право произошло не от законодательства, а от заметно участившихся актов гражданского права. Возможно, происходило что-то подобное тому, как в наше время с уходом людей из неприбыльных государственных учреждений в частные фирмы отношения приобретают характер личной зависимости.

Таким образом оказывается, что главным документом, зафиксировавшим крепостное право, стала всеобщая перепись 1592 года. Крестьяне были объявлены крепкими земле в последующие примерно 15 лет на тех местах, где их застала перепись. Государству это было выгодно. Стабилизировались налоги и поставка рекрутов. Параллельно шло распространение на закрепленного таким образом крестьянина холопского права, древнего права владельца на личность подданного. «Во второй половине XVI века крестьянское право выхода замирает само собой, без всякой законодательной отмены его, прямой или косвенной»[115]115
  <В. О. Ключевский. Сочинения в 9-и тт.: курс русской истории. М.: Мысль, 1989, т. 2, стр. 301>.


[Закрыть]. Крестьянина мог теперь только вывезти другой хозяин.

Другим основанием, помимо переписи, для закрепления крестьянина была странным, но опять же характерным образом жесткая фиксация сложившегося положения дел как нормы, «старины», т. е. того, что крестьянин уже жил на этом месте десять лет и больше.

Таким образом, государство не было против того, чтобы крестьяне прочно сидели на своих местах, наоборот, но не предписывало, чтобы они шли в личную зависимость к хозяевам. Победоносцев, как и Ключевский, думает, что напрасно искать точных юридических документов, утверждавших крепостное право в XVII в.

Целью власти было не определить отношения крепостных людей к владельцам, а обеспечить свои собственные государственные и финансовые интересы; определение юридических свойств того или другого отношения крепостных людей к владельцу вовсе не входило в расчет правительства[116]116
  Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, т. 32. СПБ, 1895, с. 681.


[Закрыть].

Аналогично тому было бы напрасно искать в указах и постановлениях о коллективизации 1929 года распоряжение о запрете для крестьян выезжать из своей деревни, села. Наоборот, существовало распоряжение сельскому совету выдавать колхознику паспорт. Сильнее недеятельного, слишком идеального писаного права была однако норма прикрепления человека к его ситуации. Закона о закреплении крестьян по месту жительства не было, и если бы он был, то соблюдался бы не строже других законов. Здесь действовала другая, жесткая норма, норма крепости как фиксации сложившегося положения дел.

Пониманию особенности крепостного права опять поможет еще одна современная параллель. Мы знаем, что регистрация в трехдневный срок в Москве, во многих других городах, хотя и противоречит конституции, на практике жестко осуществляется. Интересно следующее. По закону местом жительства [гражданина] признается место, где гражданин постоянно или преимущественно проживает[117]117
  Гражданский кодекс, гл. 3, ст. 20.


[Закрыть].

Если я однако явлюсь в паспортный стол и скажу, что уже давно постоянно проживаю в Москве и на этом основании имею право на регистрацию, то… лучше мне так не поступать. Норма регистрации безусловно, несравненно сильнее конституции и конституционного закона. С другой стороны, мы все знаем, что прописку в Москве получить можно, поступив например на государственную службу.

Такая же смесь подвижности и жесткости существовала в крепостном праве. Помещик мог продать крестьянина, но крестьянин мог (до Екатерины II) сам купить себе крепостных. Несвободный человек не имел права подписывать финансовые документы на большие суммы (указ 14.2.1761 запрещал крестьянам обязываться векселями и вступать в поручительства, а заемные письма разрешал давать только с дозволения владельцев) – и мог обходить таким образом налоги на денежные операции, под честное слово торгуя на миллионы рублей без документов.

Очередной виток инфляции законов и указов произошел при Петре I. Нормы ответственности за беглых возросли вне всякой меры. Указ 1706 года предписывал конфискацию поместий приемщиков, указ 1704 – смертную казнь за пропуск срока возвращения беглых. Но по отзывам современников страшных петровских указов боялись меньше чем прежнего десятирублевого штрафа по Уложению 1649 года за аналогичные провинности.

Тем же явочным порядком, как утвердилось крепостное право, оно шло к своей отмене. Против стабильных 45 % крепостных от общего числа крестьян в 1747–1837 годы к 1857 году их было уже только 37,5 %. Важнее то, что крепостное право по сути дела никогда не было признано народом. При Екатерине II с 1764 по 1769 в Московской губернии было убито 30 помещиков и помещиц при 5 покушениях на убийство. 1572 дворянина погибли в пугачевском бунте. С 1835 по 1854 по неполным данным были убиты 131 помещик и 21 управляющий при 62 покушениях на жизнь тех и других. До самого освобождения в 1861 году крестьяне считали помещика, как при древнейших раздачах населенных имений, царским слугой, а свое подчинение – особой формой царского жалованья за дворянскую службу. Посошков: «крестьянам помещики не вековые владельцы», «они владеют ими временно», «а прямой их владетель – всероссийский самодержец». В начале правления Павла I разнесся очередной слух, что крепости больше не будет, всё будет «государщина», и каждый раз с подобным слухом возникали бунты. Екатерина II признала в 1767 году:

Пророчествовать можно, что если за жизнь одного помещика в ответ и в наказание будут истреблять целые деревни, то бунт всех крепостных деревень воспоследует, и что положение помещичьих крестьян таково критическое, что окроме тишиной и человеколюбивыми учреждениями – ничем избегнуть [волнений] не можно. Итак, прошу быть весьма осторожны в подобных случаях, дабы не ускорить и без того довольно грозящую беду, если в новом узаконении не будут взяты меры к пресечению сих опасных следствий. Ибо, если не согласимся на уменьшение жестокости и умерение человеческому роду нестерпимого наказания, то и против воли сами оную [свободу] возьмут рано или поздно.

Екатерина охладела к крестьянскому вопросу, когда поняла, что он не решается законным порядком.

Где только начнут его трогать, он нигде не подается.

Манифест Александра II от 19.3.1856 о парижском мире с его фразой о законах равно для всех справедливых, всем равно покровительствующих, был понят как секретный договор с Францией об освобождении крестьян. В том же марте Александр II заверял депутацию московского дворянства:

Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо, а от этого было несколько случаев неповиновения крестьян помещикам. Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого: мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу.

При неопределенности и разном толковании законов государственная и общественная жизнь держится тем, что мы назвали крепостным правом в широком смысле слова, имея в виду жесткое закрепление сложившегося положения вещей такого типа, как в начале XVII века была закреплена ситуация главных работников земли, крестьян, зафиксированная в переписи 1592 года. Мы убеждаемся, что в основном наши государственные и правовые документы имеют характер крепости, закрепления положения, человека, владения. Есть большой контраст между гибкостью закона, который может быть многократно повернут вплоть до последнего официального или чаще неофициального решения о нем, и крепостью этого принятого решения. Не очень существенно, фиксируется или нет оно на письме. Во втором случае его тем труднее обжаловать и отменить. Оно надолго или навсегда определяет статус, судьбу того или тех, о ком оно выносится. Прочен не сам по себе закон, а постановление, гласно или негласно принятое по гибкому закону. На практике всякая крепость со временем, конечно, тоже теряет силу. Но в любом случае она остается действеннее закона.

Мнение, что отсталость России сказывалась в существовании крепостного права, которого на Западе собственно почти никогда не было, придется полностью пересмотреть. На Западе ту же роль играл закон. Наша крепость соответствует по значимости, по весомости, по соблюдаемости закону на Западе. Будем говорить, что место закона у нас занимает крéпостное право. Явление крепости одинаково сильно и в уставных, и в неуставных отношениях. Пример крепости в неуставных отношениях – прозвище, выдаваемое, особенно в деревнях, надежнее чем паспорт на всю жизнь и в основном определяющее навсегда статус того, за кем оно закреплено. К праву прозвище отношения не имеет. Оно род крепости.

Экскурсом в крепостное право, возникшее именно как крепость, не в результате правовых актов, мы проясняем разницу между законом и порядком. Отчасти старому пониманию крепости соответствует теперешний термин порядок. Можно говорить: при неопределенности закона жесткой рамкой общества, государства становится порядок. Иностранный наблюдатель, принадлежащий к традиции жесткого закона и основания общественного закона на порядке, а не на крепости, склонен не учитывать или не замечать строгость крепостного права у нас. Он видит текучесть, размытость, неопределенность (fl ou) наших законодательных структур и думает, что тем дело ограничивается:

В России любят говорить о порядке, но не о норме, обязанности, ответственности […] Царит расплывчатая неопределенность […] Впечатление, что дверь остается постоянно полуоткрыта и всегда можно проскользнуть, передоговориться, помедлить, забыть об обязательстве, правит отношениями между личностями и между учреждениями или предприятиями[118]118
  Marie Mendras. La préférence pour le fl ou…, p. 43.


[Закрыть].

Введем для ситуации, которую французский наблюдатель 1839 года называет перманентной революцией, а французский наблюдатель 1999 года стабильной неопределенностью, термин свобода права. Будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон. Поскольку краткий период конституционализма, окончившийся в 1993, был конечно не единственный у нас[119]119
  Ср. проекты М. М. Сперанского.


[Закрыть], и всегда всё тонуло в том же сочетании внешней неопределенности и внутренней жесткости, трезвый наблюдатель уже не может надеяться на какой бы то ни было серьезный результат (кроме конечно камуфлирующего) от очередного нового периода правового законотворчества. От продолжающейся интенсивной работы над философией и теорией права можно однако ожидать прояснения нашей ситуации.

L’avenir d’un régime de droit en Russie se joue dans les mentalités et les comportements, et non principalement dans les réformes constitutionnelles ou juridiques[120]120
  «Будущее режима права в России разыгрывается главным образом в умах и в жизненном укладе, а не в конституционных или юридических реформах» (Marie Mendras. La préférence pour le fl ou…, p. 50).


[Закрыть].

Наиболее отстаиваемым, самым жизненно важным правом у нас остается, как сказано, возможность по-прежнему, как всегда, толковать, применять существующие уставные нормы так, что по существу для каждой ситуации они создаются новые. К нашей свободе права однако требуется важное добавление. Она уживается с продолжающимся уважением к крепостному праву, т. е. к письменному или бесписьменному жесткому закреплению сложившихся порядков, статусов, приемов. Не очень утрируя, можно сказать, что право и власть создаются, с поправкой на масштабы, заново на каждом месте и в каждый момент человеческого поступка.

Вернемся к заключению маркиза де Кюстина, что русский народ полюбил угнетение. Если взять в угнетении черту бесправия, то мы теперь слышим это слово по-новому. Право отсутствует как обязательное и для меня тоже. Бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый данный момент. Мой статус определяется не правом, которое я сам создаю и всегда могу изменить, а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всём. При отсутствии стабильного закона неписаным законом остается всеми уважаемое крепостное право, т. е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, того, в чем моя доля. Жесткость крепостного права смягчается тем, что в той мере, в какой оно становится правом, оно в свою очередь оказывается гибким. В этом смысле надо трактовать замеченную Кюстином одновременно уродливую скованность и неподорванную мощь русского народа.

Социальная структура у нас чрезвычайно сложна. Для западного наблюдателя юридическая система представляется слишком запутанной, крайне неудобной, сбивающей с толку. Он предпочел бы жесткость права, но без крепостной жесткости закрепления статуса. Впечатление неопределенности правил в России однако неверно. Жизнь здесь подчинена жестким писаным и, конечно, в основном неписаным правилам. Таково например давнее неписаное правило, или практика, не фиксируемая законом, согласия следствия и суда, ведущая к тому, что приговоры, противоречащие следствию (т. е. оправдательные), практически судами первой инстанции никогда не выносятся.

Пример введения крепостного права в самом конце XVI – начале XVII вв. показывает, что при нечеткости или даже отсутствии закона о прикреплении крестьян к земле и к личности землевладельца это прикрепление, хотя и опиралось просто на материалы переписи населения, было более жестким чем любой закон, при общей русской способности обходить законы. Впечатление туманности или размытости права в России таким образом неверно. Оно касается только лицевого, официального законодательства, прежде всего Конституции. Она действительно неопределенна и двусмысленна. Но эта неопределенность не распространяется на так называемые подзаконные акты, приказы и инструкции министров, другие акты органов государственного управления.

Недооценка жесткости действующих у нас правил есть не только у иностранцев, но и у нас самих. Мы например не знаем и иногда не можем знать тех подзаконных актов, по которым действует милиция, останавливая на улице людей. Причина незнания не в том, что эти акты могут быть закрытыми. Когда французская наблюдательница констатирует в 1994 году, что сегодня русский человек свободен, но чувствует себя униженным. Ценности, о которых он мечтает и которые всего лучше отражают его состояние духа, это потребность справедливости и уважения к личности[121]121
  Annie Daubenton. Russie, d’un état l’autre. Editions de l’Aube 1995, p. 218.


[Закрыть], то она справедливо отмечает иллюзию свободы в «русском человеке», неготовность замечать крепость властных порядков. От нежелания их знать происходит чувство униженности у человека, вынужденного подчиняться непонятному и неизвестному. Та же французская наблюдательница, опираясь на новую статистику клиентуры психиатрических лечебниц в России, замечает:

Согласно русским психиатрам, один из определяющих факторов неуравновешенности личности – неопределенность (l’imprécision) режима, в котором он живет[122]122
  Annie Daubenton. Russie, d’un état l’autre. Editions de l’Aube 1995, p. 221.


[Закрыть].

Лучше говорить о впечатлении неопределенности режима. Для желающего видеть и понимать усвоение действительных действующих в стране норм права не представляет слишком большой трудности. Часто отсутствует только воля этого добиться. В результате возникает конфликт между воображаемой неопределенностью и реальной крепостью правовой системы в нашей стране. Философия права призвана помочь прояснению ситуации.

Герцен сформулировал и свободу права, и право порядка в России, когда сказал, что во Франции можно делать что угодно, но думать как все, в Германии – думать что угодно, но делать как все, а в России – думать и делать что угодно, пока тебя не остановят.

Хотя порядок и право часто не различаются в повседневности, разница между ними всегда отчетливо ощущается. Право переживается как свое, порядок как чужое. Господство порядка, а не права, создает общую тоску по правде, которую начинают считать трудной или неприступной.

Крепостное право, право закрепления человека в положении, на которое он кем-то, более сильным, старшим, самим собой, обречен, было бы то же самое что кастовая система, если бы не свобода права. Крепостной остается таким до тех пор, пока сам в свою очередь не продиктует свои условия, т. е. сам выступит последней инстанцией суда в своей ситуации.