Текст книги "Дневники Льва Толстого"

I-8
(24.10.2000)

На верхнем этаже всех конкретно образующихся связей у Дильтея – связь этих связей, «живая связь человеческой души», «связь в живом сознании». Вообще «душевная жизнь есть связь» (22)[29]29
  В. Дильтей. Описательная психология…


[Закрыть].

Через Дильтея здесь говорит европейская тысячелетняя традиция. Не в том дело, что он по складу и установкам настроен на традиционное благо, не скептик и не нигилист. Ницше разоблачает платоническое и христианское благо, он говорит как скептик и нигилист ужасные вещи, но – из того же теплого дома европейской культуры. Она уникально сложилась и настроена на свое продолжение. Она продолжается через последовательность поступков.

Сказать «душевная жизнь есть связь» – укорененный в европейских традициях личный поступок Вильгельма Дильтея. Он дает обещание, беря на себя задачу обеспечить его, что наука, построенная на психологии как углублении в жизненную целость, и наука о духе, исходящая из первичной связности жизни, будет работать на продолжение успешного предприятия этой культуры. Это поступок и нравственное требование от уверенности, что Европа, школа личности, традиция духовности, язык культуры и воля продолжат Европу.

Дильтей участвует всем существом в обещании, которое он дает. Эта целость участия входит в дильтеевское понятие связи. Связь связей предполагает участие всего существа, волящего, говорящего, надвигающегося. И такое участие может быть само собой, без поступка?

Кто же инициатор поступка. Поступка завязывания связи. Дильтей этот вопрос не ставит. От кого начало, архе, принцип, власть? От человека? Если в Geisteswissenschaften это начало не ставится под вопрос, то в естественных науках и подавно. И там и там мы поставлены перед фактом связи, нам ее уже диктуют. Диктует воля? Ее не хватит для постоянства. Страсть? Она надежна, пока длится.

Вспомним конец «Государства» Платона. Диктует любовь обещающая. Не себе обещающая – а красоте, драгоценности, тому, что прелестно и захватывает. Как поется в свадебной песне, «это вот моё»[30]30
  Русская народная песня «Вьюн над водой».


[Закрыть]. Не должен шокировать кажущийся захват в формулах «ты моя, ты мой»: смысл здесь не столько принадлежности, сколько открытия своего. В формулах «я твоя, я твой» тоже не столько отдача себя в частную собственность другому, сколько уверенное приглашение другому расшифровать свое, родное, собственное.

В его интимную тайну всё так или иначе со временем тонет. Если пойти на один шаг дальше Дильтея, то можно сказать и скажем: в начале связи брачная связь. Как знак от знаю, так от беру, fero, – брак. Связь, какую имеет в виду Дильтей, так или иначе предполагает встречу на глубоком уровне, интимном, и беременность, вынашивание своего. В предыдущем курсе «Грамматика поэзии», читая стихи «Памяти Бродского» Ольги Седаковой в связи с браком в Ригведе (мысли-чувства как невесты) и в Евангелии (притча о девах со светильниками чувства, в ожидании жениха), мы уже подбирались, нерешительно, к брачной связи и порождению. С другого конца, но не совсем с другого, мы говорили об этом по поводу этимологии слова знаю, в этимологическом корне которого жена, и, в порядке опять же образных картинок, которые ничего не доказывают, а только иллюстрируют, так что если бы не было сопровождения нашей феноменологии в истории языка, мы рыли бы там же, но вот это сопровождение всегда почему-то оказывается что есть, – я говорю, в связи с первоначальным смыслом слова знак, lingam, родовой признак и также в смысле связи. Наша цель, как всегда, не этимологические поиски, а феноменология. Уже не нужно привязывать то, что у нас получается, к чему-то расписанному, мы можем стоять на своих ногах. – И еще по поводу побочных соображений. Это как турист, альпинист может не видеть, не смотреть вокруг, видеть только камень, в который он вбивает скобу. Но альпинисту не запрещается смотреть вокруг. И в конце концов, если бы человек не смотрел сначала на далекие пейзажи, задача для альпиниста вообще не была бы поставлена. Оглядываясь вместе со мной на разные открывающиеся пейзажи, держитесь узкой задачи. Она сейчас у нас совсем маленькая и конкретная: почему две сравнимых по размаху и задаче мысли, два философа жизни, Дильтей и Толстой, германская мысль дает основание как будто бы для двух групп наук, каждая в своем праве, одна естественные науки, другая науки о духе, – русская мысль признаёт только одну науку, одно надежное знание о том, что должно быть, и о том что есть, но только ближайшим образом надежно есть, как тепло, холод, смерть, спасение, а об атомах первичным образом знать недоступно.

Теперь. В наше время, сто лет после Дильтея, когда прибор для измерения радиации, которую чувства не воспринимают, иногда так же нужен, как глаза, за дильтеевским различением кажется прочный резон. Так? Наукотехника такая же или прочнее опора человека, как глаза, уши и ноги? Или невидимость, неслышимость радиации в принципе не отличается от того, что давно известно как сглаз, или influentia, influenza, которая ведь тоже – влияние звезд – простыми чувствами не отличается, или mala aria, дурной воздух, малярия, которая не пахнет. С радиацией существенной разницы снова нет. Чуть передвигается граница между видимым и невидимым. Но ведь она и всегда была неопределенная. Расширение видимого в природе зато испорчено сокращением видимого в духовном, здесь почти всё стало невидимо.

С этой точки зрения разница между естественными и духовными науками только та, что в естественных будет обязательно остановка в углублении в интимность, в гуманитарных она обычно бывает, но не обязательно, без нее можно там и обойтись. Там допускается вольность не остановить себя приказом на полдороге – или чужим требованием, не своим – будь то императив объективности, тем более объектности.

Гейзенберг в своей автобиографии описывает момент, когда ему приоткрылась красота природы, но его усилие было направлено на конструирование математического формализма для ее описания, не на прослеживание ее там и так, как она открылась, т. е. остановка, ученый был ограничен своим методом. Заглядывание в загадочную красоту природы, но надо остаться при формуле. Гейзенберг видит поэтому, что возможна другая эпоха нового отхода от физико-математики, полного прекращения этих занятий и возвращение к состоянию Средних веков, когда такая же интуиция тайны в основании вещей вызывала работу духа совсем другую, чем квантово-механические исследования. Фома Аквинский в первой трети XX века был бы скорее всего физиком-теоретиком и уж во всяком случае не богословом, а философом. В XVII веке он был бы, возможно, астрологом, т. е. астрономом, эти понятия были тождественны. Раз уж мы заговорили о традиции, то в свете вечности философии и постоянной смены моды на науки Толстой в традиции, Дильтей, при его вульгарном понимании, нет. При внимании, скажу я забегая вперед, дильтеевское различение было косноязычным способом вобрать науки о природе в одну общую науку, в которой восстановлены права философии; возвратить их в философию. Но это я далеко забегаю вперед и одновременно вбок, потому что заниматься с такой подробностью Дильтеем в этом курсе не придется.

Связь в традиции философии понимается как влечение, притяжение. У Николая Кузанского то и то же самое, исходное и его равенство себе, соединены между собой связью, и эти первоначала имеют богословскую проекцию в Боге-отце, Боге-сыне и Боге-духе. Традиция продолжает жить у Дильтея. «Лежащая в основе наук о духе связь» – это собирающая сила влечения к достоинству своего. Она и есть жизнь жизни. Та же интуиция у Толстого.

Наука о природе, ей нечем действовать как жизнью. Ограничивая связь, лежащую в основе жизни, наука о природе привязывает ее к определенному извне (заданному) предмету. Наука о духе вглядывается в саму эту связь, опять же ею самой, этой связью. Разница между забывшим о том, откуда движение, принявшим это движение жизни за данность – и тем, что осталось в удивлении перед спонтанностью жизни, ее авто-матом, самодвижностью. Разница, что Naturwissenschaften имеют отчетливый предмет, а Geisteswissenschaften имеют предметом неопределенный дух, несущественна. В конце концов предмет и там и здесь. Но настоящая разница – это поразительное, собственно для нас, кто увяз в философии, непостижимое, невероятное беспечное принятие людьми науки, так называемыми, движения духа, своего и в искусстве, поэзии, истории, за данность. И обычно эти интеллектуалы такие чуткие к музыке, поэзии, не понимают жизни без этой стороны, они среда, иногда главная, ценителей; когда они сильны, они поддерживают искусство, едва ли у кого в наше время можно дождаться более тонких суждений – но удушает, я не боюсь этого слова, паразитарное отношение к духу. Дух есть, это прекрасно, он проявляется, что еще надо. Мне представляется здесь такая картинка: ученый-естественник гуляет по парку с фонтанами, он, пожалуй, слушает музыку или читает стихи; допустим, он не специалист по гидравлике и эта дисциплина его не интересует; спросите его, как он думает, эти фонтаны механические, с напором воды, или ключи; он скажет, какая разница от этого для красоты парка.

К различению Geisteswissenschaften и Naturwissenschaften можно было бы подойти и с такой стороны: оно – типа разницы между двумя тонами или двумя цветами? Два тона мы можем слышать одновременно одним слухом, два цвета разных (не их смесь) видеть одновременно одним зрением в одном и том же месте – никогда.

Разберем теперь (в смысле: «дайте мне разобрать, какая это буква на старом камне написана») спорный термин, по-русски переживание, Erlebnis. Его правильно делают что ругают, когда он значит минутное состояние, эстетика, эмоция. У Дильтея имеется в виду включенность жизни в саму себя, ее отмеченный и потому замеченный интенсивный момент, когда она начинает светить и становится свiтом, миром. Высвечивая сама себя, жизнь становится миром. Момент отмеченный чем? Самой жизнью. Erlebnis жизнь в ее подъеме. Erlebnis это всегда переживание (превосхождение жизни ею самой) связи. Как связь, Erlebnis середина жизни. Она тут обращает внимание на свой глаз.

Раньше всякого естественнонаучного познания эта вспышка жизни как связи. Увлечение обещает, закрепляет, обеспечивает собой. Оно гарантия.

Вопрос: есть ли другие переживания кроме связи? Сначала она, в ней и от нее всё. Тогда переживание – бытие? Да: бытие как захватывающая захваченность своим, умеющая продолжать, сохранять то, что увлекает, в конечном счете весь мир.

Если различение наук не по типу дополнительных тонов, а по типу двух красок, оно ограничит Geisteswissenschaften задачей быть другими чем, и т. д. Тону не мешает обертон, делает богаче. Соседствующие две краски заразят взаимно. Заражение методами наук, признанных каждая в своем праве, неизбежно и случается на каждом шагу так, что нет естественной науки, не зараженной гуманитарщиной, и нет гуманитарной науки, не зараженной претензией на математику, хотя бы в виде «во-первых, во-вторых». Сюда же относится несчастное требование (29) «системы». Это неизбежное взаимное загрязнение наук создано их различением.

Если бы свое, одно способное хранить связь, было системой. Оно устроено иначе, это одинаково хорошо понимали Дильтей и Толстой. Но соблазнила система только Дильтея.

Великий замысел, опереться в науке на (28) жизнь как исходную данность связи в переживании – и одновременно разгадать (29) тайну! Для такой задачи Дильтею кажется (справедливо) мало (29) интуиции, но дано ли что больше? От научной методологии еще будет страдать Гуссерль, пока его не осадит-озадачит Хайдеггер, показавший переменой тона философствования тупик научной философии. – У Толстого тон с самого начала не академический системный.

Связь – «исходящий изнутри синтез», т. е. целое. Весь душевный склад участвует в переживании. Почему сказано «исходящий изнутри», нельзя ли было без этого ограничения. Без него трудно, потому что рассыпанное множество вещей беспокоит. Не требуется большая острота интуиции, чтобы видеть, что беспокойство будет предлагать упорядочения, но в целое россыпь не превратит. В косноязычной терминологии Дильтея: в переживании дана связь, а чувства дают только пестроту. Целое – это настроение, причем другого цвета, чем беспокойство. Настроение приходит изнутри, даже когда оно создано лесом, полем, закатом, это свой интимный лес, родное поле, закат моей жизни. Неувязка тут есть и другая. Рассыпанное множество без всякого своего изменения превращается в целое, когда окрашено его цветом. Отсюда важный вывод: для наукотехники, занятой операциями с множествами, целое иррелевантно (ей совершенно безразлично, имеет она дело с целым или нет). Говорят: наука вне настроения. Верно это или неверно, на совести говорящих. Опять поучительный случай: в основе множества – целое, на интуицию целого наука опирается на каждом шагу, но только что получив множество из рук целого, наука тут же забывает об этом. Получается то же, как когда мужа и жену считают один, два человека.

Понимание, Verstehen, по традиции предполагает включение всего, в смысле всех сторон дела, а за этим тянется контекст, в конце концов мировой. Сначала целое, оно понимается тоже целым, только. Потом отдельное? Нет, оно по определению понимания уже не понимается. Что делают с отдельным? Наукотехника умеет оперировать с ним, не хуже, чем с множеством. Что отдельное вручено ей целым, опять же забывается. Перед наукой, забывшей о целом и понимании, задача вспомнить. Вводя науки о духе, Дильтей намечает путь этого воспоминания.

Испытай, переживи связь как первичную данность – этика, императив, таким образом, внутри дильтеевской психологии. Целое восстанавливается, кроме того что как исходная данность, еще и как цель и ценность.

Исходная связь (целость, понимание) самодвижная. Она имеет свою историю, интригу, переходит в отбор, упорядочение, и можно сказать шире: она с самого начала обещание и обещать не перестает. Вокруг нее интересное. Т. е. исходная связь, Er-lebnis, знает, что делать с собой и что делать вообще. Исследователь Дильтей действует агентом жизни через момент ее подъема в тематизированном им переживании. То же Толстой.

Надо постараться говорить о научном забывании и о перекрашивании наукой цветного в черно-белое без тона осуждения. В самом деле, посмотрите. Цвета, как мы говорим, переливаются. Настроения переменчивы. Целое ускользает вместе с настроением. Целое от науки ускользнуло в цель – забытое в прошлом, целое манит в будущем. Цель должна рассыпаться на шаги к ней, потому что она по определению еще не достигнута. Методическое познание, наукотехника всё делает правильно, раз уж настроение ускользнуло. Оно не может не ускользнуть, как цвет всегда переливается.

В каком-то смысле цвет ускользает не меньше, чем аспект этой плиты: вот она перед нами внизу, на нее можно наступить, вот она над нами вверху, она нависает над нами. Ослепленному ярким светом черное и белое переливаются или всё кажется зеленым. Как невозможно остановить вывертывание этого ромба, так нечестно требовать верности цвету, тону, настроению: они всегда ускользнут, собьются. Николенька на первых страницах «Детства» Толстого ненавидит Карла Ивановича, потом вдруг любит его. Правда – не Толстого, а просто правда, – в том, что и то и другое правда; Толстой прав не какой-то своей, а этой безусловной правдой.

Но наш-то вопрос остается не решен. Упустив ускользнувший тон, наука проецирует исходное целое уже как цель и строит свои операции как шаги к нему.

Это так и давно известно. Нам это мало помогает.

Какая-то крупная ошибка в нашем движении. Проверим. Повторим тезис, который нам нравился. Конструировать связь в смысле выявления ее исходя из фактов истории – значило бы пройти мимо их сути, которая с самого начала была в стремлении к цели. Мы говорили, что нелепо наблюдением выискивать смысл поступков, когда та же наша цель, жизнь или спасение, исходно уже создала все факты, которые перед нами. Мы говорили, вместе с Дильтеем и соглашаясь с ним, что жизнь это прорыв к своему как цели, свое исходно дано как родное, и оно исходно же распадается на шаги к нему. Так муравей берет иголку, тащит и т. д. Целое (связь) присутствует в нём как сама жизнь. Как данность целое подлежит описанию, как неприступное, скрытое подлежит анализу. Жизнь простым движением сплетает себя вокруг своего же влечения к своему. Ее связь (целое) анализируется не потому что в ней исходно есть состав и она сложена из частей – нет, она проста, – а потому что подходим мы к ее простоте ею же, исследователь тот же живой и связный и целый. Что-то в промежутке между ними мешает.

Без конструкций (63).

Закон развития – то же что связь, ее цельность. «Развитие имеет тенденцию к прочной связи». Эта связь – «душевный облик». Он хороший по определению? По-видимому, это сформировавшаяся душа (65).

Приобретенная = сложившаяся связь (73) (скажи: то, во что врастая, целость осталась быть; то, как она живет в сросшемся).

Высшее и более живое в жизни: моя мысль, мое участие, творчество (74). Здесь как раз должен был бы вступать закон художественной необходимости. Где он у Дильтея? Неужели только свобода и присматривание к тому, как я ею распоряжаюсь?

Так: да, то, что я делаю с ощущениями, отлично от способа, каким они даны. Вернее, может быть отлично. Я могу не воспользоваться своей свободой, вычитывать свое поведение из ощущений. Белые точки на сером фоне, как их сочетать.

Вот она, необходимость. Чтобы воспользоваться своей свободой, я должен следовать необходимости в своем выборе – я свободен быть более и более объективным, свободен вникать в суть, в своё.

Конечно же я свободен – но лишь поскольку мне удается войти в свое, в покой, настоящее, счастье. При сбое я имею только кажущуюся свободу, на самом деле теряю бесконечность: коридор углубления в свое. Происходит обмен того коридора на свободу перебора (например в передвижении по свету, в смене женщин), <который> загораживает уникальную перспективу бесконечного углубления в интимное.

И еще: для сохранения той необходимой доли риска, которая сопутствует своему и как бы принадлежит ему, какие-то области должны быть оставлены без риска. Иначе говоря: свобода своего, свобода ограничивает степени произвольности в тех областях, где она не ищет. Или точнее: она обязывает не искать там, где нет коридора бесконечности. Поскольку таких мест априори нет, по принципу узнай себя, свобода обязывает к вниманию – к высшей дисциплине во всём, на каждом шагу, в тщательности обращения со всем. В том числе с бросовым, ненужным. То, что казалось пройденным и решенным, должно быть снова первым. Т. е. и с этой стороны свобода = необходимость.

Наши побуждения не доходят до нашего сознания? Нет, постоянное стремление к добру не доходит, потому что давно дошло и потому что само собой разумеется (79).

Данность меняется: душа расширяется при встрече с другой. Не здесь ли, в организации этих встреч, суть Geisteswissenschaften, их причина и назначение: расширение души (79).

Selbsterhalten, самосохранение: спасение, рост, успех, это «закон» (80).

Как от присутствия толпы тоже меняется душа – она текучая (81).

Свобода выбора: выражение спонтанности, продолжения жизни. Sic: «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88). Так после дисциплины свобода – или ради свободы дисциплина? Сладость, освободительная, выполненности долга.

Дефиниция свободы, возможность иначе совершить отдельный поступок, неверна. У Дильтея понятие свободы должно быть шире, интереснее.

Важно: мое, желание добра-связи, широты, что с ним делается под добрым вниманием? Где вообще у Дильтея добро и зло? Проблема субсумируется напряжением научной объективности, когда в серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло – с <…> леностью, недостатком. В какой-то другой ситуации – но в какой? – зло действует. Вначале – с приближением к своему вплотную. Это не значит ли, что уход от дилеммы добра-зла идет параллельно с остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?

Как математика основа естествознания, так переживание единства (философия жизни) – основание наук о духе (89). Всё бы прекрасно, кроме уравнения: а ведь математика, хоть она так же интимна, как переживание, но связь ее с телом разве такая же прямая?

Математика без метрики. Завораживает вторичная, внесенная метрическая организация. Нет ли математики вне и до этой организации.

К 31.10.2000[31]31
  Предварительные записи к следующему занятию.


[Закрыть]

Смыслы могут отпасть. Своё может открыться отсутствием смысла – структура цели может отпасть, целое без цели, и бесцельность может стать целью, как сбережение этого целого. Бесцельное целое, которое всё равно цель, оттого что здравое.

Руководство отдано тогда настроению, вернее, имеющиеся силы идут на охрану настроения от – насилия программ. Топика тогда состоит из солнца, дороги, тела – вещей <…>

Здоровье, не болезнь. Уберегает от массы вещей, незаметно. – Здоровье может быть целью в болезни. А в здоровье? Оно тогда обычно не цель.

Целость не знает о себе. Здоровье не знает. Свойство топики: перед нами только прошлое, будущее – сзади, и оглядываться нельзя. Когда то, что было сзади, оказывается спереди, оно становится виднее. – Всё, что видно в топическом пространстве, не оно; брань идет невидимая. – Но события? – Они тоже невидимы, если есть целое настоящее.

1) Восток – Запад, насколько очевидность. <…>

Закон, virtus.

2) Раскол.

3) Критическая теология.