Текст книги "В погоне за смыслом жизни"

IV

Перейдем к его сути, к той «душе», которой мы, по справедливому замечанию Толстого, всегда ищем в произведениях писателя. У г. Горького искать ее, впрочем, не придется долго. Она так ярко выразилась в главнейших типах его рассказов, что бросается сразу же всякому в глаза. Скажу больше. Все лучшие рассказы г. Горького, не исключая и самой большой по объему его повести «Фома Гордеев», написаны на одну и ту же тему, во всех их главную роль играет одна и та же фигура «беспокойного» человека, стремящегося к абсолютной свободе и свету и отражающая в себе самого г. Горького.

Все герои его поэтому довольно однообразны. Им скучно на белом свете, все они в большинстве случаев неудачники, обладающие огромным запасом сил, но не умеющие приложить эти силы к делу или, вернее, не могущие найти себе такого дела, которое бы их втянуло, удовлетворило вполне. Говоря словами одного из действующих лиц г. Горького, все они «беспокойные люди», которые мечутся из стороны в сторону, тревожно «ищут своей точки» и, убедившись в собственном бессилии, низко и больно падают. Это своего рода Рудины, «лишние люди», вышедшие из среды, в душу которой до сего времени мало кто заглядывал. Во времена Тургенева среда эта, стонавшая под тяжким игом крепостного права, слишком была еще придавлена. Теперь она начинает развиваться, в ней просыпаются умственные запросы, ум начинает работать над старыми для других вопросами о смысле жизни, и, как естественное следствие этой работы, являются свои собственные Рудины, свои собственные Чулкатурины[6]6
  Чулкатурин – герой повести Тургенева «Дневник лишнего человека».


[Закрыть], Раскольниковы.

Что же представляют собой беспокойные герои Горького, к чему они стремятся, каковы у них идеалы? Прежде всего – все это люди, стоящие неизмеримо выше окружающей их среды. Сытое «мещанское счастье»[7]7
  Имеется в виду популярная в 60-х гг. XIX в. «социальная» повесть Н. Г. Помяловского «Мещанское счастье» (1861).


[Закрыть] им претит. Они вечно ищут чего-то высшего, ищут какой-то своей собственной «точки».

– «Почему я не могу быть спокоен? – спрашивает Коновалов, типичный представитель этого настроения у г. Горького. – А? Почему люди живут себе и ничего себе, занимаются своим делом, имеют жен, детей и все прочее… И всегда у них есть охота делать то, другое. А я – не могу. Тошно. Почему мне тошно?» Другой рефлектик, сапожник Орлов, особенно ярко отражает это пессимистическое настроение. Так же, как и Коновалов, он родился «с беспокойством в сердце».

Он – сапожник. Почему? «Али, кроме меня, – философствует он, – мало сапожников? Какое в этом для меня удовольствие? Сижу в яме и шью… Потом помру. Вот, говорят, холера… Ну и что же? Жил Григорий Орлов, шил сапоги – и помер от холеры. В чем же тут сила? и зачем это нужно, чтобы я жил, шил и помер, а?» Дед Архип также пессимистически смотрит на мир. «Правильно ты сказал, – говорит он своему внуку, – пыль все… и города, и люди, и мы с тобой – пыль одна».

К таким пессимистическим выводам приходят герои г. Горького исключительно потому, что не находят себе надлежащего места между людей, не находят себе дела, которое считали бы достойным своей работы, и потому чувствуют себя лишними. Фома Гордеев, этот представитель беспокойного человека из класса купцов-миллионеров, смотрит с завистью на кипящую вокруг него работу людей, не думающих и потому легко примиряющихся сокружающей их пошлостью. «Они, – думал Гордеев» – нужны, а я… ни к чему… Мы живем без сравнения… и без оправдания, совсем зря… И совсем не нужно нас. Мы вое – лопнем… ей Богу! б отчего лопнем? Оттого что… лишнее все в нас… в душе лишнее… и вся наша жизнь лишняя…»

Если хотите, то философия эта, высказываемая и другими героями г. Горького, напоминает собой несколько «кладбищенство» Помяловского[8]8
  Имеются в виду пессимистические высказывания одного из героев Помяловского – Череванина – близкие, по мнению историков литературы, убеждениям писателя.


[Закрыть]. Но только напоминает. Между «кладбищенством» с его холодно равнодушным отношением к суете житейской и недовольством г. Горького очень существенная разница.

Не меньшая разница также существует между «лишними людьми» Тургенева и считающими себя «лишними» героями г. Горького. Люди, зараженные «кладбищенством», смотрят на жизнь холодно мрачным взглядом, постоянно твердят о суетности всего живого. «Лишние люди» Тургенева ясно видят пошлость окружающей их жизни, сначала смотрят на эту жизнь свысока, затем мало-помалу снисходят, смиряются и превращаются в Гамлетов Щигровского уезда или Чулкатуриных и успокаивают себя известным софизмом о заевшей их среде.

Герои г. Горького, хотя и считают себя «лишними людьми», однако никогда не смиряются. Беспокойство духа, присущее всем им, не позволяет мириться с пошлой обстановкой или же принимать в ней участие без всякого протеста. В то же время сильная вера в себя, в свои силы мешает им взвалить всю вину за свои мучения на окружающее их общество, на пресловутую «среду».

«Каждый человек, – говорит Коновалов, – сам себе хозяин, и никто в том не виновен, ежели я подлец есть». «…Жизнь плохая, – возмущается Фома Гордеев. – И что вы все на жизнь какую-то жалуетесь? Какая жизнь. Человек – жизнь и кроме человека никакой еще жизни нет…»

Коновалов подробно излагает свой взгляд по этому поводу.

«Кто виноват, – говорит он, – что я пью? Павелка, брат мой, не пьет – в Перми у него своя пекарня. А я вот работаю не хуже его, – однако бродяга и пьяница, и больше нет мне ни звания, ни доли… А ведь мы одной матери дети. Он еще моложе меня. Выходит, что во мне самом что-то неладно… Не так я, значит, родился, как человеку это следует. Сам же ты говоришь, что все люди одинаковые: – родился, пожил, сколько назначено, и помри! А я на особой стезе… И не один я – много нас этаких. Особливые мы будем люди… и ни в какой порядок не включаемся… Особый нам счет нужен… и законы особые… очень строгие законы – чтоб нас искоренять из жизни! Потому пользы от нас нет» а место мы в ней занимаем и у других на тропе стоим… Кто перед нами виноват? Сами мы пред собой и жизнью виноваты… Потому у нас охоты к жизни нет и к себе самим мы чувств не имеем… Матери наши не в урочные часы зачали нас – вот в чем сила…»

Тургеневский «лишний человек» Чулкатурин тоже жалуется на то, что мать им «обремизилась», что в течение всей своей жизни он не находил себе места и т. д., но какая огромная разница между этими жалобами! Какими жалкими и дряблыми выглядят все эти Чулкатурины и Гамлеты Щигровского уезда перед Коноваловыми, Гордеевыми, Орловыми и другими «беспокойными», ищущими своей точки «босяками» г. Горького!..

В чем же кроется причина этого различия двух совершенно одинаковых по своей сущности типов? Причина эта лежит в нравственной мощи «лишних людей» г. Горького. Гамлеты Щигровского уезда сознают и чувствуют, что сила человека лежит в его индивидуализме. «Что мне в том, что у тебя голова велика и уместительна, – говорят они… – Ты будь хоть глуп, да по своему! Запах свой имей – свой собственный запах, вот что!»… Но дальше слов не идут и сейчас же «смиряются». Для протеста у них не хватает необходимого количества силы воли.

Это не то, что, например, Фома Гордеев. Войдя в купеческую среду, он сразу же почувствовал, что здесь он лишний, но совсем не потому, чтобы он был хуже других, а скорее потому, что вся окружающая среда казалась ему и пошлой, и глупой, и фальшивой. «Ему оттого плохо среди них, – поясняет г. Горький, – что он не понимает, чего они хотят, не верит в их слова и чувствует, что они и сами не верят себе и ничего не понимают». Тоскливое настроение, возбужденное пребыванием в этой среде, приводит его к кутежам, нелепейшим поступкам и дебошам. Целыми месяцами он проводит время в обществе пьяных людей, бьет людей, самоуправствует и все-таки ни на минуту не может усыпить гложущего его червя недовольства всей этой жизнью, окружающей его пошлостью. Он не смиряется, а мучится и протестует, высказывает свое недовольство при каждом удобном случае. Просят рабочие на водку – он хочет убедить их в бесполезности их работы. Приходит на освящение парохода и на самоуверенные речи о всемогуществе и величии русского купечества отвечает резкими обличениями его представителей, называет настоящим именем все действительные подвиги этих устроителей земли русской. Не раз выступает он в роли Чацкого, в роли обличителя. Но это обличение не цель его жизни. Он обличает потому, что не может не обличать. Происходит это у него само собой при всяком случав столкновения с проявлением пошлости или фальши, Обличение не дает ему внутреннего удовлетворения, не составляет еще той «точки», которой ищет Фома Гордеев с таким же энергичным беспокойством, как и Коноваловы, Орлова, и вообще все другие «беспокойные» люди.

В чем, однако, заключается эта «точка» или, если ее нельзя определить вполне точно, то, по крайней мере, в каком направлении ее ищут. Исходным пунктом всех беспокойных людей г. Горького является общее благо, но благо действительное, а не воображаемое. Тип такого беспокойного человека, совершенно в стиле г. Горького, дал, между прочим, Тургенев. Я имею в виду Михаила Полтева в рассказе «Отчаянный». На вопрос о том, какой злой дух заставляет его пить запоем, рисковать жизнью и т. п., – у него всегда был один ответ: тоска.

«– Да отчего – тоска?

– Как же, помилуйте! Придешь, этаким образом, в себя, очувствуешься, станешь размышлять о бедности, о несправедливости, о России… Ну – и кончено! Сейчас тоска – хоть пулю в лоб! Закутишь поневоле!

– Россию-то зачем сюда приплел? Все это у тебя от бездействия.

– Да не умею я ничего делать, дяденька родной!.. Вы вот поучите меня, что мне делать, жизнью из-за чего рискнуть? Я – сию минуту…»

Герои г. Горького проповедуют в таком же стиле. Они прямо заявляют, что готовы «на сто ножей броситься… лишь бы с пользой, чтобы из этого облегчение вышло людям».

«Нужно такую работу делать, – внушал Фома Гордеев своим рабочим, – чтобы и тысячу лет спустя люди сказали: вот это богородские мужики делали».

Все беспокойные люди не мирятся, однако, с обыденной, хотя бы даже и полезной работой, а жаждут подвигов, жаждут чего-то необычайного и никогда ни на чем успокоиться не могут, так как считают себя существами неизмеримо более высокими, нежели все остальные люди. Г. Горький, вложивший основное свое миросозерцание в уста своих героев, сам сознается вполне откровенно, что он «всегда считал себя лучше других и успешно продолжает заниматься этим до сего дня». Так же, конечно, думает и Фома Гордеев, и Коновалов, и другие. Вполне поэтому естественно, что довольствоваться малым, что удовлетворило бы всякого другого, они не могут, отчасти из чувства высокого понятия о своем достоинстве, отчасти из удивительной наклонности к рефлексии благодаря способности находить в каждом предмете его темную сторону.

Сапожник Орлов бросает свою яму, поступает на службу в холерный барак, имеет очень хороший заработок, добивается того, что его признают «нужным человеком»; он возрождается и, по собственному признанию, «прозревает на счет жизни». Казалось бы, цель достигнута. Беспокойство, однако, тут как тут, Орлов начинает сомневаться в значении своего труда. Он помогает больным от холеры. Но разве это важно? Холерных окружают заботами» уходом, а сколько людей остается вне барака, людей в тысячу раз более несчастных, нежели эти холерные, и остающихся тем не менее без всякого призрения. «Живешь на земле, – философствует он, – ни один черт даже и плюнуть на тебя не хочет. А как начнешь умирать – не только не позволяют, но даже в изъян себя вводят. Бараки… вино… шесть с половиной бутылка!» Человек выздоравливает, и доктора радуются, а он и хотел бы разделить эту радость, да не может, так как прекрасно знает, что за порогом барака этого больного ждет жизнь «хуже холерной судороги».

И вот опять пьянство, запой, бродяжничество, до тех пор, пока опять счастливая случайность снова подымет «беспокойного» над землей. Ни обеспеченное положение, ни сытая жизнь не успокаивают «беспокойных» людей. Большинство из них – люди очень способные, имеют полную возможность жить в свое удовольствие, иной раз даже без всякой работы, но врожденный дух беспокойства не позволяет им примириться с пошлым и сытым существованием будничной жизни, толкает их все вперед и вперед.

Было бы, однако, большой ошибкой думать, что беспокойные люди г. Горького имеют какие-нибудь особенно высокие и определенные идеалы. Если бы спросили кого-нибудь из них, что, собственно говоря, им нужно, то они не сумели бы вам точно сформулировать свои стремления. Иной раз им хочется приносить пользу, быть «нужными» людьми, а в общем хочется «проявить себя каким бы то ни было способом». «Раздробить бы всю землю в пыль, – мечтает Орлов, – или собрать шайку товарищей и жидов перебить… всех до одного! Или вообще что-нибудь этакое, чтобы встать выше всех людей и плюнуть на них с высоты и сказать им: ах, вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное, и больше ничего! Н-да-а! Черт же возьми… скучно. И, ах, как скучно и тесно мне жить!» В таком роде мечтают почти все герои г. Горького. Это избыток сил, которых некуда направить, жажда чего-то смутного, стремление к чему-то такому, что еще не успело вылиться в определенную формулу, воплотиться в каком-нибудь ясно осознанном образе. Это своего рода романтизм.

Если, однако, разобраться во всех этих порывах, во всех этих недоговоренных стремлениях, нередко имеющих крайне дикий характер, то можно найти в них и нечто общее. Общее это можно назвать стремлением сознавшей свою индивидуальность человеческой личности освободить себя от всех общепринятых условностей социальной и нравственной морали упорным исканием смысла жизни.

Аболютная свобода личности прежде всего… «Первое дело, – формулирует свою философию Коновалов, – человек. Понял? Ну, и больше никаких… По-твоему выходит, что, пока там все это переделается, человек все так же должен оставаться, как и теперь… Нет, ты его сначала перестрой… Чтобы ему было светло и не тесно на земле, вот чего добивайся для человека. Научи его находить свою тропу…»

Более обстоятельно и подробно развивает эту же тему учитель б прекрасном рассказе «Ошибка»:

«Ты, – говорит он, – знаешь людей в плену у жизни? Это те люди, которые хотели быть героями, а стали статистиками и учителями. Они некогда боролись с жизнью, но были побеждены и взяты в плен ее мелочами. Вот о них-то говорю я и это их хочу спасти… Ты понял? Они погибают, ибо – гонимы, ибо все смотрят на них, как на врагов, а сами они враги себе. Рассеянные повсюду, они погибают от сомнения и тоски… и от невозможности свободно ходить и думать… И вот их я соберу воедино и выведу вон из жизни в пустыню и там устрою им будку всеобщего спасения. Ты видишь – будка, а не коммуна, не фаланстер – это легально, не правда ли? А я один стану над всеми ими и научу их всему, что знаю. Я знаю много, больше, чем есть предметов для знания, ибо я знаю всех их, плюс – мое знание!.. Мы источим по капле соки наши на песок пустыни и оживим ее, застроив зданиями счастья! Среди нас будет возвышаться над всеми будка всеобщего спасения, и на вершине ее, под стеклянным колпаком, буду вечно вращаться я сам и смотреть за порядком среди тех, что вручены мне судьбою. Я буду строг, но не по-человечески справедлив. Я знаю высшую справедливость. Я наложу на всех одну обязанность – творить. Твори, ибо ты человек! – прикажу я каждому. Это будет грандиозно! И когда мы создадим свое царство, в котором все будет гармония, то созовем всех шпионов и всех сильных земли и все глупые народы созовем и скажем им: «Вот вы гнали нас, а мы создали вам вечный образец жизни! Вот вам он – следуйте ему! Мы же, возрожденные из пепла, идем творить, вечно творить… Вот наша задача». И мы, бывшие бедняки, уйдем, обогатив бывших крезов богатством духа и силы жить. Победа!.. Тогда я скажу всему миру; «Люди, оденьтесь в светлое, ибо ночь исчезла и не придет больше». Вот какую идею родил я из несчастий и мук моей жизни, я, гонимый и затравленный, я, измученный собой и уязвленный язвой желания быть творцом жизни. Ты хочешь быть? – твори новое! Дай что-нибудь людям, дай им, ибо они жалки и бедны!»

Творить, однако, герои г. Горького совершенно не способны. Для этого, при их чрезмерно развитом индивидуализме, у них не хватает достаточного количества любви к человеческим массам, не хватает альтруизма, во-первых, а во-вторых, нет у них «духа строительного». Крестный отец Фомы Гордеева, положительный тип умного, изворотливого купца, знающего что и как ему нужно делать, верящего в мощь русского купечества, Маякин, прекрасно характеризует эту беспомощность беспокойных людей г. Горького. «Дайте, – говорит он, – людям полную свободу». Тогда, по его словам, воспоследует такая комедия. «Почуяв, что узда с него снята, – зарвется человек выше своих ушей и пером полетит и туда, и сюда… Чудотворцем себя возомнит, и начнет он тогда дух свой испущать… А духа этого строительного со-овсем в нем малая толика! Попыжится это он день-другой, потопорщится во все стороны и – в скорости ослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нем… хе-хе-хе! Ту-ут его, – хе-хе-хе! – голубчика, и поймают настоящие, достойные люди, те настоящие люди, которые могут… действительными штатскими хозяевами жизни быть… которые будут жизнью править не палкой, не пером, а пальцем да умом. Что, скажут, устали, господа? Что, скажут, не терпит селезенка настоящего-то жару? Та-ак-с… Ну, так теперь вы, такие-сякие, – молчать и не пищать! А то, как червей с дерева, стряхнем вас с земли! Цыц, голубчики…»

V

В таком случае, однако, что же в конце концов делать «беспокойным» людям? Творить они не могут, да, по-видимому, и сами не особенно сильно стремятся к этому; ожидать, когда разного рода Маякины, более сильные, стряхнут их, «как червей с земли», скажут им «цыц» и заставят смириться, тоже не соответствует свободолюбивому характеру беспокойных людей. Смирение совершенно не в их характере. Итак, что же делать?

Ответ на этот вопрос дают все «беспокойные люди» почти в одних и тех же выражениях, а именно: необходимо освободить себя от всяких пут, от всяких условностей, которые так иди иначе теснят свободу личности. Конечная цель всех стремлений всех беспокойных людей г. Горького – это абсолютная» ничем не стесняемая свобода. «Приятно, – говорит один из героев г. Горького, – чувствовать себя свободным от обязанностей, от разных маленьких веревочек, связывающих твое существование среди людей… от всяких мелочишек, до того облепляющих твою жизнь, что она уже становится не удовольствием, а скучной ношей… тяжелым лукошком обязанностей… вроде обязанности одеваться прилично, говорить прилично и все делать так, как принято, а не так, как тебе хочется».

Беспокойным людям, проникнутым такими свободолюбивыми мечтами, удовлетворяет только бродячая жизнь. Она нравится им потому, что это «птичья жизнь», потому что в ней нет обязанностей и нет законов, потому что в ней все позволено… Фома Гордеев мечется из стороны в сторону, ищет своей «точки» до тех пор, пока случайно встретивший его странник не указывает ему как на выход из его положения на вольную жизнь бродяги.

И посмотрите, с каким восторгом, с какой любовью, даже энтузиазмом говорят беспокойные люди об этой вольной жизни. Странник, убеждающий Фому Гордеева бросить пошлую будничную жизнь, развертывает перед его глазами замечательную по своей поэтичности и задушевному тону картину вольной жизни.

– «Выдь-ка ты, – говорит он, – на дорогу вольную, на поля, на степи, на равнины, горы… выдь, да посмотри на мир с воли, издали… Зашумят вокруг тебя леса дремучие сладкими голосами о мудрости Господа; запоют тебе птички Божий о святой славе Его, а степные травы курят ладаном Пресвятой Деве Богородице… Смотришь в небо, лежа где-нибудь под кустиком, а оно все к тебе опускается, как обнять тебя хочет… На душе тепло и тихо – радостно, ничего-то тебе не хочется, ничему не завидно… Так вот и кажется, что на всей земле только ты да Бог…»

«…Люблю я, друг, – говорит другой герой Горького, Лакутин, – эту бродяжную жизнь. Оно и холодно, и голодно, но свободно уж очень. Нет над тобой никакого начальства… сам ты своей жизни хозяин… звезды мигают мне, ровно говорят: ничего, Лакутин, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся…» Коновалов после многих мучивших его сомнений о бесполезности своего существования успокаивается на том, что решает «ходить по земле в разные стороны»[9]9
  Из рассказа Горького «В степи».


[Закрыть]. «Это, – говорит он, – всего лучше – идешь и все видишь новое, и ни о чем не думается…»

Чисто внешние неудобства вольного существования мало смущают свободолюбивых героев г. Горького. «Шесть лет, – говорит сам о себе один из этих проповедников индивидуализма, – я путешествую и, ничего себе, не жалуюсь Богу моему на судьбу, Об этом времени я не буду рассказывать, ибо оно слишком однообразно… и разнообразно. В общем, это веселая птичка – жизнь. Только зерен не хватает… но не надо быть слишком требовательным, памятуя, что даже лица, на тронах сидящие, не одни только удовольствия испытывают. В такой жизни, как эта, нет обязанностей – это первое хорошее, и нет законов, кроме законов природы, – это второе. Конечно, господа урядники иногда беспокоят… но и в хороших гостиницах блохи водятся… Зато вы можете идти направо, налево, вперед, всюду, куда вас влечет; а если не влечет никуда, запасись от мужика хлебом – он добр и всегда даст – запасись хлебом и лежи, дондеже тебя не потянет куда-нибудь…»[10]10
  Из рассказа Горького «Проходимец».


[Закрыть]

Вот конечный пункт, до которого доходят все «беспокойные люди», то направление, в котором они предполагают найти свою точку. Сам г. Горький вполне разделяет их взгляд в этом отношении. «Нужно, – говорит он уже от себя, – родиться в культурном обществе, для того чтобы найти в себе терпение жить всю жизнь среди него и ни разу не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем малых ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий – одним словом, из всей этой охлаждающей чувство и развращающей ум суеты сует, в общем далеко неверно и неточно называемой – культурой. Я родился и воспитывался вне этого общества и, по сей приятной для меня причине, не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из ее рамок… Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя все и грязно, но все так просто и искренно, или идти гулять по полям и дорогам родины, что весьма любопытно, очень освежает и не требует никаких средств, кроме пары хороших выносливых ног»[11]11
  Из рассказа Горького «Коновалов».


[Закрыть].

До г. Горького никто еще не выступал с такой смелой, энергичной проповедью самого безграничного индивидуализма. Не удивительно поэтому, что и проповедь эта встречена далеко не всеми одинаково. В то время, как у одних «беспокойные люди» г. Горького отчасти вызвали, отчасти лишь усилили врожденное им беспокойство, в то же самое время другие люди, более уравновешенные, отнеслись к этим свободолюбивым босякам даже недружелюбно. Еще на днях попала мне в руки книжка «Русской мысли», где небезызвестный критик г. Протопопов, прилаживающий ко всем вопросам свою старую, покрытую плесенью трафаретку, относится очень скептически ко всем порывам в высь «неспокойных» героев г. Горького и даже пытается, неизвестно зачем, доказать, что не все могут достичь полной свободы, что нельзя не считаться с некоторыми принятыми уже в культурных обществах препонами и т. д.[12]12
  Имеется в виду один из первых откликов на выход в свет «Очерков и рассказов» Горького, статья М. Протопопова «Пропадающие силы» (Русская мысль. 1899. № 5, 6).


[Закрыть]

Спор с такого рода оппонентами, ведущийся везде и всюду в настоящее время, спор, конечно, совершенно бесплодный. Ни та, ни другая сторона не понимает, да и не может понять друг друга. Если вы меня спросите – почему, я отвечу ссылкой на прекрасный по своей художественности поэтический рассказ г. Горького «Песня о Соколе». Песня это содержит в себе небольшой диалог между раненым Соколом и Ужом. Уж решительно не понимает свободолюбивого стремления птиц к небу. После разговора с Соколом, с восторгом говорившим на эту тему, он свертывается клубочком, подпрыгивает и сейчас же падает.

«Так вот в чем прелесть полетов в небо, – говорит Уж. – Она – в паденьи. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу…»

«Рожденный ползать, – морализует по этому поводу рассказчик, – летать не может».

Вот простой, но ясный ответ на вопрос о причине постоянных споров между людьми спокойными и людьми беспокойными. Сам г. Горький не заблуждается относительно конечных результатов постоянного стремления в высь людей беспокойных. Он знает, что для большинства, если не для всех, полеты эти оканчиваются падением, что падение это сопровождается ужасными страданиями, часто смертью. Раненый Сокол, желая последний раз насладиться ощущением свободного смелого полета, бросился с утеса в пропасть и разбился. Он погиб, но это не важно, а важно то, что свою жизнь провел он свободно, а по смерти стал «живым примером, призывом гордым к свободе, к свету». Неважно также, что многие будут искать света не там, где он на самом деле, и в конце концов погибнут. Пускай, говорит alter ego г. Горького, не нужно им мешать, не стоит их жалеть – людей много! Важно стремление, важно желание души найти Бога, и если в жизни будут души, охваченные стремлением к Богу, Он будет с ними и оживит их, ибо Он есть бесконечное стремление к совершенству.

Одни могут, конечно, разделять эти порывы в большей степени, другие – в меньшей, но, я думаю, нисколько не ошибусь, если скажу, что все мы, закрывая небольшой серенький томик рассказов г. Горького, не раз повторяли себе слова Лежнева о Рудине. «В нем есть энтузиазм, а это – самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы. Мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет».