Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 2"

– Бедный, жаль мне его, – сказал Синицын, – а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме: куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо, кивер гречневиком[156]156
  Гречневик – валяная войлочная или суконная крестьянская шляпа, имеющая форму усеченного конуса.


[Закрыть] из черного барашка с огромным козырьком. Все это преуморительно сидеть будет на нем.

– Не уморительнее юнкерского ментика, – заметил Юрьев, – в котором он немало-таки времени щеголял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской форме Костька Булгаков!

– Как, разве и он угодил на Кавказ? – спросил Синицын. – Для компании, что ли?

– О нет, он на Кавказ не назначен, – сказал Юрьев, – а только с этой кавказской формой Лермонтова удрал презабавную и довольно нелепую в своем роде шутку. Заезжает он на днях к нам и видит весь этот костюм, только что принесенный от портного и из магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять на своей карапузой фигуре куртку с кушаком, шашку на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится в зеркало и находит себя очень воинственным в этом наряде. При этом у него мелькает блажная мысль выскочить в этом переодеванье на улицу и, пользуясь отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой к убеждениям Вани[157]157
  Камердинер М. Ю. Лермонтова, несколько помоложе его, всегда находившийся при нем в школе и носивший денщичью форму.


[Закрыть], садится на первого подвернувшегося у подъезда лихача и несется на нем по Невскому. Между тем Майошка ездил по своим делам по городу и, на беду, наехал у Английского магазина, где кое-что закупал, на великого князя Михаила Павловича, который остановил его и, грозя пальцем, сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ». – «Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора», – был ответ Лермонтова. «Смотри же, поторопи хорошенько своего портного, – заметил великий князь, – он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей форме». – «Слушаю, ваше высочество, – рапортовал Лермонтов, – сегодня же покажусь в городе кавказцем». – «Сегодня, так, значит, экипировка готова?» – спросил великий князь. «Постараюсь, в исполнение воли вашего высочества, из невозможного сделать возможное», – пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была против Английского магазина), повернул за Аничковым мостом на Фонтанку, и тут, едва подъехали сани великого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез, мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в санях кавказский драгун, лорнирующий внимательно окна театральной школы. Великий князь, зная, что во всем Петербурге в это время нижегородского драгуна[158]158
  Они в ту пору в Петербурге были очень редки, как и вообще все кавказцы, обращавшие на себя на улицах внимание публики.


[Закрыть] не находится, кроме Лермонтова, и удивляясь быстроте, с которою последний успел переменить костюм, велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный рысак, который мог бы, кажется, премии выигрывать в бегах, и баранья шапка мигом скрылась из глаз. Нечего было делать, великий князь оставил перегонку и отправился в Измайловские казармы, где в этот день был какой-то экстраординарный смотр. После смотра великий князь подозвал к себе подпоручика Ф****, из наших подпрапорщиков, и, спросив его, знает ли он квартиру Лермонтова, живущего у нашей бабушки Арсеньевой, велел ему ехать туда сейчас и узнать от него, как он успел так скоро явиться в новой кавказской форме близ Чернышева моста, тогда как не больше десяти минут его высочество оставил его у Полицейского моста; и о том, что узнает, донести тотчас его высочеству в Михайловском дворце. Измайловец к нам приехал в то время, как только Булгаков возвратился и, при общем хохоте, снимал кавказские доспехи, рассказывая, как благодаря лихому рысаку своего извозчика Терешки он дал утечку от великого князя. Вследствие всего этого доложено было его высочеству, что Лермонтов, откланявшись ему, полетел к своему неисправному портному, у которого будто бы были и все вещи обмундировки, и, напутствовав его именем великого князя, ухватил там все, что было готового, и поскакал продолжать свою деловую поездку по Петербургу, уже в бараньей шапке и в шинели драгунской формы. Великий князь очень доволен был исполнительностью Лермонтова, никак не подозревая, что у Чернышева моста видел не Лермонтова, а шалуна Булгакова.

В это время, когда Юрьев кончал свой рассказ, в соседней комнате, которая была прямо из прихожей, проходная зала, служившая Синицыну вместе и столовой, начал слышаться тот легкий шум, который бывает, когда накрывает и собирает не очень ловкая прислуга, собирает на стол, для обеда или для ужина. Мои часы показывали десять часов вечера, и по звону хозяйских огромных стенных часов я убедился в том, что мои с часами Афанасия Ивановича минута в минуту. Вдруг во время звона часов между нами неожиданно явился новый собеседник, плотный, коренастый, небольшого роста, человек лет под тридцать, изрыжа-белокурый, с темно-серыми глазами и чертами лица довольно нежными и благообразными. Он был в вицмундире Конногвардейского полка, в каске (тогдашней формы, с высоким гребнем и с медным крестом впереди), в шарфе, при палаше, волочившемся и гремевшем. Оказалось, что то был ротмистр и эскадронный командир, помнится, Хрущов, дежурный в этот день по полку, который, снимая каску и отстегивая портупею палаша, обращаясь к Синицыну с милою, задушевною, но отнюдь не с нахальною фамильярностью, сказал:

– Cher[159]159
  Дорогой (фр.).


[Закрыть] Синицын, я голоден, как собака, и пришел к вам сделать страшную брешу вашему ужину. Да представьте, какая фарса: мой повар напился мертвецки пьян, и ведро воды самой холодной, вылитое на его голову, не могло отрезвить его. Можно бы послать в какой-нибудь отель за парою котлет; да пока принесут сюда из Морской, все будет холодно и сально. А между тем гляжу из дежурной комнаты и вижу свет в окнах милейшего нашего асессора в военной судной комиссии над убийцей Пушкина, так жестоко расхлестанным Лермонтовым. И вот я к вам как снег на голову, мой любезнейший однополченец, Афанасий Иванович.

– А я, – захихикал Синицын, – как истый русский человек, хотя и с малою толикою хохлячины, очень люблю снег, гораздо больше дождя, особенно такой хороший русский снег. Но вы, ротмистр, для меня всегда дорогой и приятный, хотя, к сожалению, очень редкий гость. Однако, господа, позвольте вас познакомить.

Когда мы были взаимно представлены и когда ротмистр Хрущов вспомнил, что он меня встречал у Николая Александровича Бутурлина, он заметил, что, кажется, когда он входил в комнату, ему послышалось имя известного enfant terrible de la garde[160]160
  ужасного ребенка гвардии (фр.).


[Закрыть] – Кости Булгакова. Синицын подтвердил это и объяснил в десяти словах новую шалость Булгакова с кавказскою формою Лермонтова.

– Tant va la cruche à l’eau, qu’elle se brise[161]161
  Повадится кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить.


[Закрыть], – заметил Хрущов, – и помяните мое слово, что Булгаков столько повесничает, и так отчаянно, что наконец разом ему придется за все поплатиться. Вы слышали его недавнюю фарсу с длиною сюртучных пол?

И он рассказал одну из сотен булгаковских проделок того времени[162]162
  «Император Николай Павлович, заметив, что офицеры стали носить сюртуки до того короткие, что они имели вид каких-то камзольчиков, обратил на это внимание великого князя Михаила Павловича. По гвардейскому корпусу был отдан приказ с определением длины пол сюртуков, причем за норму был принят высокий рост. Военные портные тотчас же смекнули ошибку в приказе и, не пользуясь ею, стали шить сюртуки длины пропорциональной росту заказчика. Но шутник Булгаков, рост которого был гораздо ниже среднего, потребовал от своего портного сюртук точь-в-точь с полами именно той длины, какая определялась приказом, почему полы его сюртука покрывали ему икры и он был карикатурен до комичности, гуляя по Невскому и возбуждая смех не только знакомых, но и незнакомых офицеров. Едва успел он раза два пройтись в таком виде среди гуляющей публики по тротуару Невского проспекта, как попался навстречу великому князю, который, увидев его в таком шутовском наряде, воскликнул: „Что это за юбка на тебе, Булгаков? На гауптвахту, на гауптвахту, голубчик! Я шутить не люблю“. – „Ваше высочество, я одет как нельзя более по форме и наказания, ей Богу, не заслуживаю, – возразил почтительно Булгаков, держа пальцы правой руки у шляпы, надетой по форме. – Я одет согласно приказу по гвардейскому корпусу. И вот доказательство!“ При этом он вынул из кармана пресловутый приказ и подал великому князю. Его высочество, прочитав приказ, засмеялся, назвав Булгакова шутом гороховым, и приказал ему вместо гауптвахты тотчас же ехать к корпусному командиру, чтобы тот немедленно сделал дополнение к приказу с обозначением трех видов роста» (Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 2001. С. 47–48).


[Закрыть]. Мы посмеялись этому рассказу, и когда перешли в столовую, где нас ожидало преизрядное блюдо отбивных котлет, дежурный по полку ротмистр доказал, что ему хотелось есть и что аппетит у него богатырский, да и мы все аккомпанировали ему недурно, нечего сказать, не отказываясь от лафита и д’икема[163]163
  Упомянуты сорта французских вин.


[Закрыть], которыми гостеприимный хозяин наполнял усердно наши стаканы, восклицая от времени до времени, с изъявлением сожаления, что между нами нет милого Миши Лермонтова, которого при постороннем и старшем офицере он не находил удобным величать, по-юнкерски, Майошкой, от какого названия заметно воздерживался и Юрьев, его кузен и друг. Но когда Афанасий Иванович откупорил бутылку шампанского, известного тогда под фирмою champagne rosé[164]164
  розовое шампанское (фр.).


[Закрыть] (которое было нечто вроде кремана, но, однако, не креман), и предложил тост за здоровье скоро отъезжающего на Кавказ однокашника, то прозвище Майошки сорвалось с языка у него и было повторено Юрьевым, объяснившим Хрущеву, что так они в школе, где всем давались клички и собрике, прозвали Лермонтова по причине его сутуловатости и даже неуклюжести, при росте весьма не богатырском. Это подало повод Юрьеву и Синицыну распространиться в воспоминаниях о различных случаях из школьной их жизни, заставлявших весело смеяться Хрущова и меня.

– А вот, брат Синицын, – говорил Юрьев, – ты, кажется, не знаешь о нашей юнкерско-офицерской проделке на Московской заставе в первый год, то есть в 1835 году, нашего с Лермонтовым производства в офицеры[165]165
  См. примеч. 14.


[Закрыть]. Проделка эта названа была нами, и именно Лермонтовым, «всенародною энциклопедиею имен».

– Нет, не знаю, – отозвался Синицын, – расскажи, пожалуйста.

– Раз как-то Лермонтов зажился на службе дольше обыкновенного, – начал Юрьев, – а я был в городе, приехав, как водится, из моей скучной Новгородской стоянки. Бабушка соскучилась без своего Мишеля, пребывавшего в Царском и кутившего там напропалую в веселой компании. Писано было в Царское; но Майошка и ухом не вел, все никак не приезжал. Наконец решено было его оттуда притащить в Петербург bon gré, mal gré[166]166
  Хочет не хочет.


[Закрыть]. В одно прекрасное февральское утро честной масленицы я, по желанию бабушки, распорядился, чтоб была готова извозчичья молодецкая тройка с пошевнями, долженствовавшая мигом доставить меня в Царское, откуда решено было привести le déserteur[167]167
  Беглеца.


[Закрыть], который, масленица на проходе, не пробовал еще у бабушки новоизобретенных блинов ее повара Тихоныча, да к тому же и прощальные дни близки были, а Мишенька все в письмах своих уверяет, что он штудирует в манеже службу царскую, причем всякий раз просит о присылке ему малых толик деньжат. В деньжатах, конечно, отказа никогда не было, но надобно же в самом деле и честь знать. Тройка моя уже была у подъезда, как вдруг швейцарский звон объявляет мне гостей, и пять минут спустя ко мне вваливается со смехом и грохотом и cliquetis des armes[168]168
  Бряканье оружия.


[Закрыть], как говорит бабушка, честная наша компания, предводительствуемая Костей Булгаковым, тогда еще подпрапорщиком Преображенского полка, а с ним подпрапорщик же лейб-егерь Гвоздев[169]169
  Павел Александрович Гвоздев, брат того Александра Александровича, который был впоследствии директором Департамента общих дел Министерства внутренних дел и погиб такою трагическою смертию, как говорили тогда, в припадке ипохондрии под колесами вагона Николаевской железной дороги в 1862 году. Этот Гвоздев, даровитый, добрый и умный малый, но необыкновенно впечатлительный и вспыльчивый, из подпрапорщиков лейб-гвардии Егерского полка был в 1835 году переведен в армию юнкером же на Кавказ. Потом он вышел в отставку, служил по статской службе, при протекции брата, и умер в молодых годах, т. е. моложе 30 лет. Когда был в Петербурге шум и гвалт по поводу стихов графини Евдокии Петровны Растопчиной, напечатанных в «Северной пчеле» Булгариным, думавшим угодить ими правительству, не зная, что стихи эти, под названием «Барон», были направлены против императора Николая Павловича, явилось следующее довольно бойкое четверостишие:
Шутить я не привык.Я сам великий барин,И за дерзкий свой языкЗаплатит… Булгарин.  [Баллада Е. П. Ростопчиной «Насильный брак» была помещена (без подписи) в «Северной пчеле» в 1846 г. (№ 284; републикация: Поэты 1840–1850-х годов. Л., 1972. С. 99–101). В балладе Николай I и Польша были представлены как старый барон и сетующая на его притеснения молодая жена. Прошло почти три недели, пока подлинный смысл стихотворения был понят властями, что повлекло за собой выговор редакторам газеты Н. И. Гречу и Ф. В. Булгарину. История публикации баллады, последующий скандал и расследование, проведенное III отделением, подробно освещены в статьях: Киселев В. Поэтесса и царь (Страница истории русской поэзии 40-х годов) // Русская литература. 1965. № 1. С. 144–156; Киселев-Сергенин В. С. По старому следу (О балладе Е. Ростопчиной «Насильный брак») // Русская литература. 1995. № 3. С. 137–152].


[Закрыть] и юнкер лейб-улан М[ерин]ский[170]170
  Ал. М. М[ерин]ский, ныне полковник в отставке, мой добрый знакомец. Он сообщил в печати некоторые замечательные подробности о Лермонтове, в приложениях к «Запискам Е. А. Хвостовой» [Бурнашев имеет в виду книгу «Записки Екатерины Александровны Хвостовой, рожденной Сушковой. 1812–1841» (СПб., 1870), где в приложении на с. 191–205 было перепечатано «Воспоминание о Лермонтове» А. Меринского, впервые опубликованное в журнале «Атеней» (1858. № 48. С. 268–305).] 848.


[Закрыть]. Только что они явились, о чем узнала бабушка, тотчас явился к нам завтрак с блинами изобретения Тихоныча и с разными другими масленичными снадобьями, а бабушкин камердинер, взяв меня в сторону, почтительнейше донес мне по приказанию ее превосходительства Елизаветы Алексеевны, что не худо бы мне ехать за Михаилом Юрьевичем с этими господами, на какой конец явится еще наемная тройка с пошевнями. Предложение это принято было, разумеется, с восхищением и увлечением, и вот эти тройки с нами четырьмя понеслись в Царское Село. Когда мы подъехали к заставе, то увидели, что на офицерской гауптвахте стоят преображенцы, и караульным офицером один из наших недавних однокашников, князь Н*****, веселый и добрый малый, который, увидев между нами Булгакова, сказал ему: «Когда вы будете ехать все обратно в город, то я вас, господа, не пропущу через шлагбаум, ежели Костя Булгаков [будет] не в своем настоящем виде, то есть на шестом взводе, как ему подобает быть». Мы, хохоча, дали слово, что не один Булгаков, а вся честная компания с прибавкою двух-трех гусар будет проезжать в самом развеселом, настоящем масленичном состоянии духа, а ему предоставит честь и удовольствие наслаждаться в полной трезвости обязанностями службы царю и отечеству. В Царском мы застали у Майошки пир горой и, разумеется, всеми были приняты с распростертыми объятиями, и нас принудили, впрочем, конечно, не делая больших усилий для этого принуждения, принять участие в балтазаровой пирушке[171]171
  Имеется в виду пир Валтасара, о котором рассказывается в библейской Книге пророка Даниила (Дан. 5: 1–30).


[Закрыть], кончившейся непременною жженкою, причем обнаженные гусарские сабли играли не последнюю роль, служа усердно своими невинными лезвиями вместо подставок для сахарных голов, облитых ромом и пылавших великолепным синим огнем, поэтически освещавшим столовую, из которой, эффекта ради, были вынесены все свечи и карсели[172]172
  Карсель – вид лампы, изобретенный французским часовщиком Б. Ф. Карселем (1800), с масляным резервуаром под горелкой, в корпусе лампы.


[Закрыть]. Эта поэтичность всех сильно воодушевила и настроила на стихотворный лад. Булгашка сыпал французскими стишонками собственной фабрикации, в которых перемешаны были les rouges hussards, les bleus lanciers, les blancs chevaliers de garde, les magnifiques grenadiers, les agiles chasseurs[173]173
  красные гусары, синие уланы, белые кавалергарды, великолепные гренадеры, ловкие егеря (фр.).


[Закрыть] со всяким невообразимым вздором вроде Mars, Paris, Apollon, Henri IV, Louis XIV, la divine Natasha, la suave Lisette, la succulente Georgette[174]174
  Марс, Парис, Аполлон, Генрих IV, Людовик XIV, божественная Наташа, милая Лизетта, аппетитная Жоржетта (фр.).


[Закрыть] и пр., а Майошка изводил карандаши, которые я ему починивал, и соорудил в стихах застольную песню в самом что ни есть скарроновском роде, и потом эту песню мы пели громчайшим хором, так что, говорят, безногий царскосельский бес сильно встревожился в своей придворной квартире и, не зная, на ком сорвать свое отчаяние, велел отпороть двух или трех дворцовых истопников[175]175
  Имеется в виду главноуправляющий Царскосельского дворцового правления и городом Царское Село (1817–1865) генерал Я. З. Захаржевский, который лишился правой ноги во время Наполеоновских войн. По словам С. Д. Шереметева, он был «грозою Царского Села» (Мемуары графа С. Д. Шереметева. М., 2001. С. 154).


[Закрыть]; словом, шла «гусарщина» на славу. Однако нельзя же было не ехать в Петербург, и непременно вместе с Мишей Лермонтовым, что было условием бабушки sine qua non[176]176
  непременным (лат.).


[Закрыть]. К нашему каравану присоединилось еще несколько гусар, и мы собрались, решив взять с собою на дорогу корзину с пол-окороком, четвертью телятины, десятком жареных рябчиков и с добрым запасом различных ликеров, ратафий[177]177
  Ратафия – настойка, получаемая настаиванием спелых фруктов на крепком спирте с добавлением сахара.


[Закрыть], бальзамов и дюжиною шампанской искрометной влаги, никогда Шампаньи, конечно, не видавшей. Перед выездом заявлено было Майошкой предложение дать на заставе оригинальную записку о проезжающих, записку, в которой каждый из нас должен был носить какую-нибудь вымышленную фамилию, в которой слова «дурак», «болван», «скот» и пр. играли бы главную роль с переделкою характеристики какой-либо национальности.

Булгаков это понял сразу и объявил за себя, что он marquis de Gloupignon (маркиз Глупиньон). Его примеру последовали другие, и явились: дон Скотилло, боярин Болванешти, фанариот[178]178
  Фанариоты – название греческой элиты в Османской империи.


[Закрыть] Мавроглупато, лорд Дураксон, барон Думшвейн, пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко и наконец чистокровный российский дворянин Скот Чурбанов. Последнюю кличку присвоил себе Лермонтов. Много было хохота по случаю этой, по выражению Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий». На самой середине дороги вдруг наша бешеная скачка была остановлена тем, что упал коренник одной из четырех троек, говорю четырех, потому что к нашим двум в Царском присоединилось еще две тройки гусар. Кучер объявил, что надо «сердечного» распрячь и освежить снегом, так как у него «родимчик». Не бросить же было коня на дороге, и мы порешили остановиться и воспользоваться каким-то торчавшим на дороге балаганом, местом, служившим для торговли, а зимою пустым и остающимся без всякого употребления. При содействии свободных ямщиков и кучеров мы занялись устройством балагана, т. е. разместили там разные доски, какие нашли, на поленья и снарядили что-то вроде стола и табуретов. Затем зажгли те фонари, какие были с нами, и приступили к нашей корзине, занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при помощи наших возниц, кушавших и пивших с увлечением. Тут было решено в память нашего пребывания в этом балагане написать на стене его, хорошо выбеленной, углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем чтоб каждый написал один стих. Нас было десять человек, и написано было десять нелепейших стихов, из которых я помню только шесть, остальные четыре выпарились из моей памяти, к горю потомства, потому что, когда я летом того же года хотел убедиться, существуют ли на стене балагана наши стихи, имел горе на деле сознать тщету славы: их уничтожила новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой зимою, сделался временною лавочкою летом.

 
Гостьми был полон балаган.
Болванешти, молдаван,
Стоял с осанкою воинской;
Болванопуло был грек,
Чурбанов, русский человек,
Да был еще поляк Глупчинский.
 

– Таким образом, – продолжал Юрьев, – ни испанец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец в память мою не попали и исчезли для истории. Когда мы на гауптвахте в два почти часа ночи предъявили караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку, он имел вид почтительного недоумения, глядя на красные гусарские офицерские фуражки, но кто-то из нас, менее других служивший Вакху (как говаривали наши отцы), указал служивому оборотную сторону листа, где все наши фамилии и ранги, правда, не выше корнетского, были ясно прописаны.

«Но все-таки, – кричал Булгаков, – непременно покажи записку караульному офицеру и скажи ему, что французский маркиз был на шестом взводе». – «Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал преображенец и крикнул караульному у шлагбаума: – Бом-высь!», и мы влетели в город, где вся честная компания разъехалась по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, добрейшую старушку, не умеющую сердиться на наши проказы, что он весьма действительно маркиз де Глупиньон.

– Ну эта Булгаково-Лермонтовская и compagne шутка на заставе, – сказал ротмистр Хрущев, – была совершенно невинным фарсом развеселившихся юношей, кончившаяся общим смехом. А вот в двадцатых годах была, как рассказывал мне мой старик дядя, здесь в Петербурге иная шутка, имевшая иные последствия. Дело в том, что, как вам всем известно, после Семеновской истории все офицеры этого в те времена самого блестящего и наилучше составленного полка были переведены в армию теми же чинами, а на места их из армии с повышением двумя чинами были переведены в гвардию в Семеновский полк самые заскорузлые армейцы, отчасти бурбоны, отчасти такие, которые были плохими кадетами в корпусах и потому не только светским лоском, но и никакою начитанностью не отличались[179]179
  Имеется в виду бунт лейб-гвардии Семеновского полка в 1820 г., который привел к переформированию полка.


[Закрыть]. Их в Петербурге нигде не принимали, и они вели жизнь самую замкнутую в своем тесном полковом кружке; но все они были хорошими фронтовиками и нередко на смотрах и парадах поставлялись начальством в пример гвардейцам.

Это последнее обстоятельство досадовало многих, и бедным семеновцам то и дело, что приходилось испытывать на себе то, что называется des niches, des tours des pages[180]180
  Проделки с насмешкою, пажеские штуки.


[Закрыть]. И действительно, офицеры Гвардейского корпуса других полков, вышедшие из Пажеского корпуса, ставили семеновцам нового закала преловкие подножки. Одна из этого рода подножек, исполненная шалуном вроде нынешнего Булгакова, каких тогда было без числа, жутко пришлась одному из новых семеновцев, какому-то поручику гвардии, рассчитывавшему дослужить в Семеновском полку до штабс-капитана, перейти снова в армию майором и тогда где-то в Весьегонске или Царевококшайске, что ли, сочетаться браком с дочерью благочинного протопопа, имевшего кругленькое состояние и объявившего этому гусю, что он Акулю благословит за него тогда, когда увидит его майором с пышными эполетами и командиром команды внутренней стражи с ярко-желтыми воротниками на серых мундирах. Старик знал, где раки зимуют; потому что эти командиры «канареечных команд» в те времена разживались быстро и безопасно. Таким образом, Семеновская история годов на пятнадцать, по крайней мере, укоротила срок, в который бывший прапорщик мог сделаться обладателем Акули и ее движимого и недвижимого состояния, причем больше было шансов и на сохранение красоты вожделенной невесты. И вот поручик гвардии, т. е. капитан армии, мечтающий о том, как бы ему поскорее добраться до вожделенных майорских эполет, исправен по службе, как никто, надеясь схватить за отличие штабс-капитанский ранг, который для него лучше всего на свете. Особенно исправен и строг он бывает в карауле на заставах, где соблюдает такое педантство, что городской плац-майор, читая в дневном приказе, что на такой-то заставе стоит этот семеновский поручик, говорит, бывало, своим плац-адъютантам с ярко-оранжевыми воротниками: «Сегодня на эту заставу хоть и не ездить: сам воинский артикул там в карауле». Раз стоит этот «сам артикул» у Триумфальных ворот, которые, однако, «артикул» иначе как Крахмальными не умел назвать. Несется в столицу по Петергофской дороге преотличная карета шестериком, четверня рядом, а форейтор на уносных[181]181
  Уносные лошади являлись первой парой лошадей в запряжке четверкой и более.


[Закрыть]. Унтер-офицер из грамотных с аспидной доской в руке подбежал к карете и спрашивает, как водится: «Кто изволит ехать?», а между тем заглянул в карету и так и обмер: сидит в карете барин в завитках барашком, напудренный словно в снегу или в муке и в мундире, золотом расшитом по алому бархату. Два лакея в чудесных ливреях с треуголками, а один из них говорит: «Изволит ехать его графское сиятельство Рохус фон Пумперникель». Унтер трепетной рукой записывает и трижды спрашивает: «Как-с? Чтоб не ошибиться-с! Господин поручик больно-с строги». Лакей такой добрый, сам помог записать «Рохус фон Пумперникель». И унтер заорал: «Бом-высь!», вытянувшись в струночку. Шлагбаум взлетел, карета проскакала в город, увозя молодого гвардейца из камер-пажей, переодетого во взятый у костюмера театральный костюм французского виконта с напудренным париком и назвавшегося именем главного действующего лица из имевшей тогда такой же успех немецкой комедии-фарса[182]182
  Имеется в виду комическая опера «Рохус Пумперникель» австрийского драматурга М. Штегмайера (музыка И. К. фон Зайфрида, 1809; премьера в Петербурге – 1818). Комизм связан с тем, что пумперникель – сорт ржаного хлеба, использовавшегося в Германии как средство против запора.


[Закрыть], как теперь, например, хоть «Ложа первого яруса на представление Тальони»[183]183
  А нынче, например, «Прекрасная Елена» или «Фауст наизнанку» [Упомянуты опера-фарс «Прекрасная Елена» (текст А. Мельяка и Л. Галеви, музыка Ж. Оффенбаха; премьера в Петербурге в 1868 г.) и оперетта «Фауст наизнанку» (текст Г. Кремье и А. Жема, музыка Эрве (Ф. Ронже); премьера в Петербурге в 1869 г.).].


[Закрыть][184]184
  Имеется в виду водевиль П. А. Каратыгина «Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони», премьера которого состоялась в 1838 г., и, соответственно, он не мог быть упомянут в 1837 г.


[Закрыть]. В роли этой, говорят старожилы, был неподражаем актер немецкой труппы Линденштейн, восхищавший весь Петербург. Но семеновец-офицер не мог знать городских новостей, как бы они громки ни были, и радовался тому, что важного графа так живо пропустил. Но радость его была непродолжительна, потому что комендант Башуцкий, один из гатчинцев павловских времен, как прочел на следующее утро рапорт караульного офицера, так тотчас уразумел, что тут кроется шалость чья-нибудь, и тотчас снесся с дивизионным начальником, по распоряжению которого поручика, мечтавшего о майорских эполетах, упекли под арест куда-то в Чекуши[185]185
  Чекуши – местность в Петербурге на юге Васильевского острова.


[Закрыть] на пять дней с наставлением стараться понимать, что бывают фамильи вымышленные, собственно для театра или для романов, а другие настоящие. Загоревал поручик гвардии, особенно потому, что арест этот ставил точку с запятой в его производстве за отличие в штабс-капитаны, чрез что могло сильно отдалиться майорство, совпадающее с обладанием рукою Акули. Как только выпустили поручика из-под ареста и возвратили ему шпагу, то практики ради его опять назначили в караул уже на Московскую заставу, где он поклялся всеми прелестями Акули, протопопской дочки, быть с немецкими фамилиями очень осторожным. И вот из города уже, а не в город карета шестериком, и в карете сидит господин пожилых лет в трех звездах, в мундире штатском и с лентою алою через плечо. Фамилия оказывается еще сложнее, еще труднее прежней театральной: барон Балтазар Балтазарович фон Кампенгаузен. Наш поручик говорит себе: «Нет, дудки; два раза шалуны меня не проведут. Не высь! А карету с барином под конвоем трех казаков препроводить к его превосходительству господину коменданту, который уж выучит забавника всякие дьявольские фамилии выдумывать». Сидящий в карете звездоносец приходит в отчаяние, когда видит, что казаки с пиками и нагайками не на шутку распоряжаются с его кучером и форейтором. Он кричит офицеру, что он государственный контролер, т. е. министр и член Государственного совета, и едет в Царское Село к государю императору с докладом. Поручик непреклонен, слышать ничего не хочет, и министра Государственного контроля донцы сволокли по всему городу в ордонансгауз к коменданту, который не знал, как извиниться перед его высокопревосходительством, а поручика гвардии засадили на две недели на гауптвахту с занесением в формуляр его оплошности. Говорят, бедняга не вытерпел и вышел в армию капитаном, не потеряв надежды, однако, быть когда-нибудь майором[186]186
  Возможно, Бурнашев почерпнул этот анекдот из «Записок» Ф. Ф. Вигеля, опубликованных в 1864–1865 гг. Ср.: «Осенью 1810 года случился один забавный анекдот, который ходил по целому городу. Молоденький армейский офицер стоял в карауле у одной из петербургских застав. Тогда был обычай, как и ныне, у проезжающих в городских экипажах, не требуя вида, спрашивать об именах и записывать их; какой-то проказник вздумал назвать себя Рохус Пумперникель, шутовская роль в известной тогда немецкой комедии. Почему было знать и какая нужда была знать офицеру о существовании этой комедии? Но внесение Рохуса в вечерний рапорт было приписано его глупости и невежеству. Он был осужден на бессменный караул по заставам, пока не отыщется дерзновенный, осмелившийся надругаться над распоряжениями правительства. Едет в коляске с дачи худенький человек; его спрашивают, как зовут его; он отвечает: барон фон Кампенгаузен. Имя и отчество? Балтазар Балтазарович. Чин и должность? Государственный контролер. „Тебя-то, голубчик, мне и надобно!“ – воскликнул бедный офицер и, вытащив министра из коляски, посадил его под стражу и немедленно донес о том по начальству. Уверяли, что офицера перевели за то в гарнизонный полк» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2003. Кн. 1. С. 539).


[Закрыть]. – Однако, господа, второй час ночи: надо дать покой нашему любезному хозяину, спасшему меня от голодной смерти.

Затем, поблагодарив хозяина, простясь с ним, ротмистр пошел в свою дежурную комнату, Юрьев поехал к Лермонтову, жившему у бабушки Арсеньевой, а я, как обыкновенно в случаях таких поздних бдений вне дома, заночевал под дружеским кровом моего любезного Афанасия Ивановича, имея в кармане экземпляр вполне верный стихов Лермонтова, перекинувших его из гвардии в армию.