Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 2"

Яркая звезда тоненьких книжечек «Репертуара» блистала и для толстых книг «Пантеона», но Иван Петрович об «сан пур сан» уж говорил редко, заменив этот возглас при воспоминании о своих необыкновенных успехах в отдельно издаваемых им водевильных брошюрках перековерканною им французскою поговоркою: «Tel brille au dernier rang, qui s’éclipse au premier»[246]246
  Тот сияет в последнем ряду, кого затмевают в первом (фр.).


[Закрыть]. Расходы на журнал с толстыми книгами в сравнении с расходами, производимыми на жиденькие книжечки «Репертуара» с даровым большею частью материалом, были огромны и начали, невзирая на успех журнала, сильно подтачивать основной наследственный капитал, приращенный в Питере мелкой издательской промышленностью. Однако Иван Петрович наш не унывал и возлагал надежду на сильную пропаганду своего нового товара посредством публикаций в виде афиш-реклам Ивана Ивановича Излера, тогда блиставшего уже во всем своем торжестве. Вскоре Песоцкий стал восклицать: «Аффер манке», зная, что эти слова по-русски выражают очень простой смысл других слов: «дело дрянь!», столь присущих в жаргоне нашей лавочной коммерции. Торгаш в душе, Песоцкий сумел-таки не допустить ладьи своей до конечного крушения и, при содействии друзей, навязал издание своего «Пантеона» тому самому книгопродавцу Полякову, который за несколько времени пред тем пугнул его своею конкуренцией. При этом, сдав журнал новому издателю, он формальным актом заручил себе какую-то часть от этого дела и вышел ежели не совсем цел, то только несколько помятый из этого погрома.

Давно сблизившийся чрез Кукольника, Строева и Межевича со знаменитым тогда Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, Песоцкий обратился за необходимыми советами к этому оракулу тогдашнего издательского мирка в Петербурге. Булгарин, как практик, прежде всего закатил Песоцкому вопрос: «А что, Песец, говори правду без изворотов – сколько у тебя в эту минуту в наличности?» Песоцкий не только сказал цифру своего наличного капитала на словах, но [и] предъявил почтенному оракулу все документы, наполнявшие еще в ту пору его портфель. Творец «Выжигиных» по тщательном рассмотрении этого капитала, выраженного не в неверных векселях, а в весьма уважительных государственных бумагах, имевший всегда слабость к изданиям хозяйственно-агрономического закала, которыми он мог бы орудовать по-своему, прохрюкал: «Начинали, брат, люди дела и с меньшими цифрами, да имели успех громадный. Сегодня, Песец, мне некогда, а приди-тка ко мне завтра или еще лучше послезавтра, и ежели ты точно впрямь хочешь себе добра, то уж отдайся мне душой и телом: я тебя вывезу, клянусь сединами моей матери[247]247
  Имеется в виду Анеля Булгарина.


[Закрыть], вывезу, только чур у меня, мусье, не финтить».

В эту пору возникла и сильно цвела на Невском проспекте близ того дома, где теперь «Бель-вю», новая книгопродавческая фирма, Матвея Дмитриевича Ольхина, довольно ловкого еврейчика, ничего не смыслившего в книжной торговле и, однако, затеявшего ее при содействии отчасти как собственного капитала, так, как тогда по крайней мере рассказывали, и при помощи министра финансов графа Е. Ф. Канкрина, и директора благодетельствовали этому Ольхину, служившему еще не за много дней перед открытием книжной торговли в качестве курьера канцелярии Министерства финансов и имевшему не столько по этой должности, сколько по той доверенности, какою пользовался от своего начальства, огромные во всей России связи и сношения, подкрепленные его природною сметкою и свойственною его племени способностью к всевозможному и даже невозможному гандельству[248]248
  То есть торговле.


[Закрыть]. Творец патриотической драмы «Рука Всевышнего отечество спасла» Н. В. Кукольник, как чиновник той же канцелярии, был с Матвеем Дмитриевичем Ольхиным в самых что ни есть распретесных отношениях, и всем петербуржцам сороковых годов памятно, что громадная, обрюзглая фигура Кукольника, с его зычно-охриплым басом и хохлацким прононсом, почти безвыходно торчала в магазине этого бывшего министерского курьера, которого сведения о русской литературе были до того ограниченны, что иногда пополнялись знаниями даже ничего не знавшего Песца, который, бывало, рассказывал в интимности, что, когда Ольхину было сделано кем-то предложение издать басни Хемницера, он отозвался, что охотно готов издавать творения отечественных, а не «немецких» писателей. Слух тогда по поводу этого кипроко носился, да, помнится, чуть ли не от Н. И. Греча и мне слышать привелось, что граф Егор Францевич за это мнение Ольхина о Хемницере на чистом немецком диалекте порядком взмылил голову краснощекого и ярко-рыжего книгопродавца, недавнего своего курьера, строго-настрого воспретив ему иметь «свои» суждения о литературе и литераторах. С этих пор, как рассказывали, Ольхин постоянно руководился указаниями преимущественно лишь Н. В. Кукольника и Ф. В. Булгарина, которого упитанную белую, с розовыми щеками оплывшую физиономию и серебристо-щетинистую голову можно было, также в разные часы дня, видеть в магазине почтеннейшего М. Д. Ольхина. Впрочем, сколько известно, Ольхин вел дела свои без вреда ближнему, а, напротив, не отказывая в своей помощи людям, в ней нуждавшимся. Вот сюда-то в закулисную контору магазина Ольхина прямо от Булгарина юркнул наш колченожка Песоцкий и счел своей обязанностью передать Матвею Дмитриевичу свой сейчас бывший разговор с Фаддеем Венедиктовичем. Матвей Дмитриевич с величайшим апломбом объявил Песоцкому, что, по-видимому, сам Господь Бог крепко стоит за него, посылая ему такого советника, каков Булгарин, при помощи которого-то новое дело, какое затевает для него Фаддей Венедиктович, непременно пойдет превосходно. Результатом всего этого было то, что недели через две или три в Петербурге явилась реклама из реклам самого что ни было до тех пор шарлатанского закала с именами издателей Ф. В. Булгарина и И. П. Песоцкого, из которых первый объявлялся редактором нового энциклопедико-общеполезно-хозяйственного еженедельного журнала «Эконом», долженствовавшего вмещать в столбцы свои все, все, все мало-мальски касающееся хозяйственного и домоводственного элемента, начиная с высшей теории культуры и практических наставлений всевозможных авторитетов с нанизанием около сотни имен из агрономических каталогов Германии, Франции, Англии и в особенности Польши, до дамских и мужских мод и до поваренного искусства с рецептами самых удобоисполнимых и вкусных блюд, которые изготовляемы могут быть чуть ли не даром из самых простых материалов, причем упоминалось, что вот эти блюда были уже испытаны в домашнем хозяйстве Ф. В. Булгарина, угощавшего ими цвет русской литературы и знаменитостей науки и администрации[249]249
  Ср.: «Эконом, хозяйственная общеполезная библиотека». Издание И. Песоцкого. Под непременною редакциею Ф. В. Булгарина: [программа и цели журнала] // Северная пчела. 1840. № 253. Материал был опубликован без подписи, но, скорее всего, написан Булгариным. Бурнашев неточно и утрированно излагает содержание развернутого объявления о подписке. В анонсе издания Булгарин не был назван издателем, там нет «имен из агрономических каталогов Германии, Франции, Англии и в особенности Польши», не упомянуты моды и не говорится, что «блюда были уже испытаны в домашнем хозяйстве Ф. В. Булгарина». Позднее была опубликована статья Булгарина «Что такое „Эконом“?» (Северная пчела. 1840. № 290) с развернутым описанием цели и задач журнала, но и там не было ничего похожего на упомянутые утверждения Бурнашева.


[Закрыть]. Имя Булгарина, благодаря его «Пчелке», было, как известно, тогда в силе ежели не очень в Петербурге, то весьма в России. К тому же в эту пору «Земледельческая газета» была как-то менее прежнего интересна, хозяйственные органы разных обществ оказывались умственною пищей, неудобоваримой для массы читающей публики; «Журнал общеполезных сведений» отличался неисправностью выхода и клонился к упадку в руках своего талантливого, но всегда малонадежного, непостоянного и легкомысленного издателя-редактора[250]250
  «Журнал общеполезных сведений» в это время вообще не выходил. Одно издание с таким названием издавалось под покровительством Вольного экономического общества в 1833–1839 гг. (редактор Н. И. Тарасенко-Отрешков, с 1835 г. – А. П. Башуцкий), другое – в 1847–1859 гг. (редактор Э. П. Перцов, с 1854 г. – В. А. Прохоров).


[Закрыть] – словом, «Эконому» посчастливилось по одной лишь рекламе гораздо превыше его достоинства, и в первый же год Песоцкий мог снова, потирая радостно руки и подергивая очки, вскрикивать, нимало не преувеличивая: «Сан пур сан!» Действительно, говорят, затраченный капитал возвратился с громадною прирослью. Булгарин ликовал, восклицая: «Вот как надо издавать русский хозяйственный журнал, вот как, вот как!»

Но, однако, радость эта была не слишком-то продолжительна: подписчики, явившиеся вследствие программы-рекламы, прочитав первые нумера, остались ими недовольны и стали бомбардировать издателей письмами с замечаниями, что хозяйственная болтовня г. Ф. Б. им не по душе и бесполезна, что его докторально-наставительный тон несносен, что в этом журнале слишком много иноземного, неприменимого, а мало или вовсе нет своего отечественного, что элемент юмористики, годившийся для «Северной пчелы» конца двадцатых годов, отвратителен в начале сороковых годов в чисто хозяйственном периодическом издании, наконец, что статьи кулинарные здесь целиком переводятся из немецких домоводственных журналов, причем «польская» редакция (подписчики считали и Булгарина, и Песоцкого, последнего по сходству с польскими фамилиями носимой им фамилии, а первого взаправду, поляками) положительно не хочет руководствоваться нашей известною русской поговоркой навыворот, т. е. что «немцу здорово, то русскому смерть», и угощает несчастных своих читателей черничным супом и черносливным салатом и пр. и пр. Булгарин находил, что все эти письма свидетельствуют о крайней неразвитости нашей русской публики, которая все еще остается на прежней своей степени невежества, как ни старался он, Булгарин, с конца двадцатых годов просветить ее своими романами, своими юмористическими статьями и особенно своим субботним фельетоном под названием «Всякая всячина»[251]251
  Рубрика «Журнальная всякая всячина» возникла в «Северной пчеле» в том же 1841 г., что и «Эконом», причем журнал появился в январе, а рубрика – в мае.


[Закрыть]. Обращаясь к Песоцкому после такого громометания на русскую публику, он обыкновенно говорил: «Ну вот посуди сам, Песец, ты ведь „человек солидно образованный“! Тебе довольно хорошо понятно, что все эти пишущие к нам письма русские помещики, которые угрожают тем, что они не будут подписываться на „Эконом“, ежели мы не переменим тона и сущности, все дрянь народишко! И все эти выходки, поверь, только личности, подкупленные „Земледельческою газетой“: авторы этих писем больше или меньше людишки, зависящие от Министерства финансов, все или винокуры, или откупщики, или чиновники казенных палат. Им для их жалкой газетишки страшен успех нашего „Эконома“».

Но как ни лестно было Ивану Петровичу Песоцкому, что Фаддей Венедиктович, этот, по его убеждению, корифей литературы, честит его человеком солидно образованным, он все-таки нюхом и смекалкою русского купца-кулака обонял и предвидел издалека беду своему детищу, любезному «Эконому», успех которого привлек еще новую напасть – конкуренцию, и конкуренцию опасную: г. Краевский, сам ли, при посредстве ли других, приобрел тогда «Литературную газету», витавшую после Дельвига и Сомова между небом и землею[252]252
  Ошибка. «Литературная газета» А. А. Дельвига (после его смерти ее издавал О. М. Сомов) выходила в 1830–1831 гг. «Литературная газета» А. А. Краевского не имела к ней никакого отношения. В фельетоне газеты «Голос», принадлежавшей Краевскому, следующим образом излагалась, явно с его слов, история «Литературной газеты»: «…при „Русском инвалиде“ издавались в конце тридцатых годов Воейковым „Литературные прибавления к Инвалиду“, не имевшие в то время никакого успеха. Эти-то „Литературные прибавления“ перешли в 1837 году от Воейкова к Плюшару, редактором же их был утвержден г. Краевский, который и редижировал их в 1837, 1838 и 1839 годах. Но в середине 1839 года Воейков умер, и „Литературные прибавления“ перешли совсем к Краевскому, который с этого времени сделался и редактором, и издателем. С другой стороны, по смерти Воейкова редактором „Русского инвалида“ сделался Пезаровиус, который основал его в 1813 году и редижировал до двадцатых годов. Пезаровиус не хотел иметь при „Русском инвалиде“ никаких „Литературных прибавлений“, и тогда-то г. Краевский исходатайствовал позволение переименовать „Прибавления“ в „Литературную газету“ <…>» (—р [Ковнер А. Г.] Литературные и общественные курьезы // Голос. 1873. № 32).


[Закрыть], и уже пустил о ней предварительную устную молву, а потом одно из тех объявлений, на которые, известное дело, он великий мастак, что твой Барнум!.. В этом еще не печатном, а слухом распространенном сильно объявлении говорилось, между прочим, что «Литературная газета», кроме беллетристики и этнографии со множеством рисунков на дереве, кроме массы популяризированных статей научного содержания, вмещать в себе будет целый курс кулинарного искусства, сочиненный по Карему и лично проверенный в своем хозяйстве и в большом свете доктором гастрономии Пуфом[253]253
  «Лекции г-на Пуфа, доктора энциклопедии и других наук, о кухонном искусстве» печатались в приложении к «Литературной газете» «Записки для хозяев» лишь через несколько лет после появления «Эконома», в 1844–1845 гг. Они собраны в кн.: Одоевский В. Ф. Кухня / Коммент. И. Лазерсона; сост., вступ. ст., подгот. текста С. А. Денисенко. СПб., 2007.


[Закрыть]. Под рукой же было распущено везде, что (как оно и точно было) доктор Пуф – это не кто иной, как князь В. Ф. Одоевский, пытавшийся, известное дело, на своем веку хвататься за все на свете, начиная с метафизики, сведенборгизма и трансцендентальной философии до законов поваренного искусства, от Канта и Шеллинга до Карема включительно[254]254
  Считаю не излишним заметить здесь, что из всей громадной массы разнообразных сочинений, оставшихся в печати после покойного кн. Владимира Федоровича, его «Лекции кулинарного искусства доктора гастрономии Пуфа» были явлением в своем роде весьма замечательным и внимания достойным, потому остается удивляться тому, что наши издатели-книгопродавцы, с легкой руки покойной Катерины Алексеевны [У Бурнашева ошибочно: Александровны. Он сам исправил описку, готовя очерк к переизданию.] Авдеевой, родной сестры Н. А. и К. А. Полевых, давшие публике такое множество посредственных и плохих поваренных книг, до сих пор не издали отдельною книгой этого поистине замечательного и превосходного в своем роде гастрономического сочинения, которое должно бы было иметь бесчисленное множество читателей и покупателей.


[Закрыть]. Таким образом, предварительное устное объявление «Литературной газеты» с целым легионом что ни было тогда громких русских имен в литературе, науках, художествах, промышленности, торговле, мануфактуристике и пр. заставило сильно призадуматься Песоцкого. Он решительно и настоятельно стал просить Фаддея Венедиктовича переменить легко-игривый, насмешливо-наставительный тон журнала на более солидный с опирательством на серьезную практику, в которой все в России нуждаются больше, чем в теории; а также и всенепременно не предлагать русским людям черничного супа и черносливного салата. Булгарин на этот раз, с высоты своего величия, внял гласу вопиющего камрада и, заменив черничный суп и черносливный салат зразами, флячками, паньским борщом, холодником, раковником и всевозможными жирными и сдобными лигуминами[255]255
  Лигумин – десертное блюдо: сдобная каша (рисовая, кукурузная, манная), которую подают с конфитюром или с кусочками фруктов.


[Закрыть], вместе с тем резко изменил и тон своих серьезных статей, печатая без церемонии целиком переводы отвергнутых конференциею[256]256
  Конференция профессоров – совещательный орган управления высшим учебным заведением.


[Закрыть] Дерптского университета политико-экономических и агрономических ученических трактатов. Результат, однако, был тот, что подписчикам после тяжелых зраз и флячек было не по себе как-то, а переводы неудавшихся дерптских агрономических трактатов, приходившихся Булгарину даровщиною, ввергали читателей в несвоевременный денной сон, лишавший их сна ночного, сна, который, по мнению всех ученых в свете, считается самым естественным и здоровым. Опять беда! Подписчики недовольны и флячками, расстроившими их желудки, и учеными трактатами, заставляющими их бодрствовать в назначенный самою матерью-природой для сна час ночной тишины.

Наконец, однако, дело приняло такой оборот, что, как ни был упрям Булгарин и как ни идолопоклонствовал он пред своими убеждениями, нельзя было ему не склониться на доводы Песоцкого, теперь более чем когда-либо хватавшегося за свой карман. Доводы эти состояли, главное, в том, что крайне необходимо ввести в журнал элемент чисто практический, напечатав немедленно ряд хозяйственных статей чисто русского закала с различными русскими даже простонародными заметками, с верными расчетами, основанными на полном знании дела и совершенно правильных соображениях, берущих начало не из немецких и английских, даже не из польских книг о европейском хозяйстве, а из русского, самого что ни на есть настоящего русского быта, с применением, однако, всего этого к тем современным общеевропейским усовершенствованиям, какие выработаны уже многолетним опытом.

Решившись придать своему журналу практическое направление, Песоцкий для приведения этой программы в исполнение кидался и туда и сюда и, наконец, остановился исключительно на моих статьях, напечатанных, как я прежде сказал, с моим полным именем и даже с тогдашним моим званием в «Земледельческой газете», в «Журнале коннозаводства и охоты» и в «Отечественных записках» (где, кроме того, печатался тогда с большими похвалами от редакции ряд отрывков из одного обширного моего труда, «Опыт терминологического словаря сельского хозяйства»)[257]257
  Каковые похвалы отрывкам моего «Словаря» г-м Краевским не помешали ему, хамелеонства ради, несколько месяцев спустя на своих же страницах допустить нахально-ругательную статью против этого же моего «Терминологического словаря».


[Закрыть][258]258
  В «Отечественных записках» были напечатаны «Извлечение из „Опыта терминологического словаря энциклопедии сельского хозяйства, домоводства, ремесл и сельской фабричности“» (1841. № 11) и анонимный положительный отзыв об «Опыте терминологического словаря» (1843. № 12), а позднее появилась резко отрицательная псевдонимная рецензия (1844. № 4).


[Закрыть]. Иван Петрович советовался со многими людьми, к которым питал доверие, между прочим с Н. И. Гречем, и, видя [не]готовность Булгарина ввести в журнал статьи, сколь возможно более соответствующие настоятельным требованиям публики, решительно и категорически объяснился со своим сотоварищем, говоря, что или надо прекратить издание «Эконома», или приобресть во что бы то ни стало сотрудничество, и сотрудничество полное, Удельного земледельческого училища. Под этим обобщением он понимал мое личное сотрудничество, при том содействии, какое мне всегда оказывал директор училища своими чисто практическими указаниями и сообщениями, приобретаемыми им постоянно во время его ежегодных поездок по России, инспектируя образцовое хозяйство учебных усадеб, рассеянных по всей России. Не ведаю, много или мало стоило труда Песоцкому преодолеть в Булгарине его личное нерасположение ко мне, знаю лишь то, что в половине августа последнего года моей службы в училище[259]259
  То есть 1843 г.


[Закрыть], – когда, как это случалось три осени сряду, с первых чисел августа по первые числа ноября я заведовал училищем за отсутствием директора, всегда один без всякого помощника, – в одно действительно прелестное утро, когда я только что возвратился из дальнего поля, куда ездил верхом и потом, по обыкновению, обошел все училищные заведения и осмотрел спешно производившиеся постройки, преимущественно новых образцовых изб, число каких тогда так росло ежегодно, вдруг мне объявили, что из Петербурга в ямской коляске-фаэтоне приехал гость, дожидающийся на большом училищном дворе и велевший отдать мне карточку со своею фамилией. Глядь – «Иван Петрович Песоцкий». Признаюсь, я немало изумился этому посещению, потому что я с почтеннейшим Иваном Петровичем никакого знакомства никогда не водил и положительно ничего с ним общего никогда не имел.

– Ежели этому господину угодно осмотреть заведение, то назначь к нему провожатым того из воспитанников, чья для этого сегодня очередь, – сказал я дежурному сотскому, отдавшему мне карточку.

– Они говорят, – объяснял сотский, – что заведения осматривать не желают теперь, а хотят видеться с вашим высокородием.

– Проси и проводи сюда, – сказал я сотскому, правда, довольно неохотно, так как я только что сел за мой утренний завтрак и имел еще много дела впереди.

Опираясь поневоле на крепкую бамбуковую тросточку, явился колченогий, небольшого роста, коренастый, широкогрудый господинчик в очках, с длинными закрученными усами, с каштановыми завитыми волосами. Он имел добрую, пучеглазую, недоумелую, расплывшуюся физиономию и одет был довольно шикозно, но вместе с тем и довольно безвкусно.

То был Иван Петрович Песоцкий, с которым тут я впервые в жизни разговорился и тотчас в нем узнал (при всех жестоко странных его манерах и смешной страсти коверкать французский язык) ловкого русского кулака-лавочника, слегка натертого лаком палерояльной[260]260
  То есть французской, от названия бывшего королевского дворца Пале-Рояль, расположенного напротив Лувра.


[Закрыть] цивилизации в смеси с пошибом, приобретенным им в «Фениксе» и других этого рода чисто российских общественных учреждениях. Беседа наша с ним продолжалась с час или полтора, но в течение этого времени, когда я разделил с моим гостем мой скромный завтрак, состоявший из яиц всмятку, масла, сыра бри, хлеба и кофе со сливками, нам по крайней мере раз пять мешали: то являлся эконом, то сотский, то который-нибудь из смотрителей, то дежурный учитель, то фермер, то, наконец, даже псаломщик, пришедший, как теперь помню, от священника с вопросом о том, где завтра надобно будет служить молебен по случаю необыкновенного отроения пчелы в прокоповичевских ульях[261]261
  Упомянут разборный рамочный улей, который П. И. Прокопович изобрел в 1814 г.


[Закрыть]: на пчельнике или в церкви? Песоцкий, видимо, изумлялся этой многообъемлющей деятельности, восклицая: «Активите инкроябль!»[262]262
  Деятельность невероятная.


[Закрыть] Я смеялся, объясняя ему, что все это лишь дело простой привычки и навыка. Но как бы то ни было, а почтенный Песец выяснил всю суть причины своего посещения мне и, заверяя, что Фаддей Венедиктович, о фон эн тре брав ом[263]263
  В сущности, очень добрый человек.


[Закрыть], протягивает мне чрез его посредство руку, и вместе с ним, оба, как соиздатели «Эконома», просят меня принять в редакции этого журнала, «будущность которого тверда», сколь возможно большее участие и давать в него постоянно мои статьи практического характера, вроде тех, какие в эту пору я давал для смеси «Отечественных записок». Я отзывался невозможностью, при моей настоящей службе, принять на себя какие бы то ни было постоянные условия[264]264
  Однако еще в декабре 1842 г. Булгарин писал Р. М. Зотову, что «Бурнашев взялся доставлять оригинал научного эконома <…>» (цит. по: Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции: статьи и материалы. М., 2016. С. 291).


[Закрыть]; но при этом объяснил, что, впрочем, не прочь сообщить в «Эконом» кое-какие статьи, вполне практические, только на этот раз не мною составленные, а смотрителем мастерских, Сергеевым, который имеет полное право ими располагать в свою пользу. Песоцкий стал настоятельно просить, чтобы я под этими статьями (одной с подробным объяснением правильного устройства кузницы, другой с практическими примерами приготовления несгораемых избяных крыш) подписал мою фамилию. Само собою разумеется, что я от этого предложения решительно отказался и согласился лишь на то, чтобы статьи эти, при напечатании их в «Экономе», были показаны как сообщенные из Удельного земледельческого училища.

– Статьи эти, – прибавил я, – требуют некоторой легонькой отделки, да и необходимо их прилично оформить для периодической печати. Они писаны человеком, превосходно знающим свое дело, но понятия не имеющим об условиях печати. Этот Сергеев завтра или послезавтра их вам доставит, а вы ему вручите тогда вознаграждение, за них следующее. Оставьте ваш адрес. Да, впрочем, зачем же, ведь он есть на вашей карточке.

– Нет, нет, – приставал Песоцкий, – де грас апрезан, де грас![265]265
  Сделайте одолжение, теперь же.


[Закрыть] Я заплачу сейчас все то, что вы назначите. Сколько прикажете?

– Вещи эти, правду сказать, – объяснял я, – написаны Сергеевым не с тою целью, чтобы их печатали в журнале, и потому трудно определить им цену. Но ежели, как я слышал, вы Булгарину за болтовню разных дерптских буршей, гелертеров и полячков из недоучившихся марижондцев платите сорок рублей с вашего листа, то за эти две статьи, действительно дельные и практические, долженствующие заслужить вам русское спасибо от читателей, право, не грешно бы было дать то же самое по расчету листов и страниц.

– Вот не сорок, а пятьдесят рублей, – сказал Песоцкий, – в том случае, ежели статьи не превзойдут листа или займут менее листа; ежели же больше, то мы аккуратно приплатим всю недостачу. Только, пожалуйста, дайте статьи эти, дайте ради бога теперь же и надпишите на них, что они из Удельного земледельческого училища.

Нечего было делать: я послал за смотрителем Сергеевым, который был крайне изумлен, что ему с неба упали 50 рублей.

– Независимо от этого, – объяснил я Песоцкому, уложившему с видимым удовольствием эти две статьи практического содержания в карман, – здешний старший учитель, Максимов, составил для воспитанников весьма толковое практическое же «Наставление для производства мензульного[266]266
  То есть ежемесячного (от фр. mensuel – ежемесячный).


[Закрыть] землемерия». На том же самом основании я надеюсь доставить вам для «Эконома» и эту замечательную в своем роде статью, снабженную многими чертежами, тщательно и правильно исполненными.

– Ах, – воскликнул Песоцкий, – де грас, де грас! Нельзя ли бы теперь заполучить и эту вещь? Дайте только товар, деньги я выкладываю на стол.

– Зайди, Степан Иванович, – сказал я Сергееву, – к Ивану Максимовичу и пригласи его ко мне с его тетрадью о землемерстве.

Так как квартира Максимова была близехонько, через двор, то благообразный, скромный и учтивый до щепетильности этот молодой человек немедленно явился в моем официальном кабинете с изрядным свертком в руке. Я коротко объяснил, в чем дело; но Максимов, не ожидавший такого счастья и несравненно более, чем Сергеев, находившийся в невольничестве удельного ведомства, смутился, покраснел как маков цвет и несколько, по свойственной ему привычке, жеманясь, сказал мне тихим, но твердым голосом:

– Не нахожу слов, чтоб достойно благодарить за это ваше высокоблагородие; но, право, не знаю, как быть с этим. Может быть, его превосходительство господин директор, по возвращении своем, узнав об этом обстоятельстве, будет гневаться за то, что я, изготовив это наставление, правда, по собственному и личному своему побуждению, без малейшего, конечно, приказания с его стороны, позволил себе без его воли распорядиться своим трудом в мою пользу же.

Весь эгоистический деспотизм Аракчеевщины под стенами Петербурга так и вылился из этих откровенных слов учителя Максимова во всем своем отвратительном безобразии. Я понял, что, как ни мало развит был добрейший Иван Петрович, от него, однако, все это не могло ускользнуть и он будет непременно теперь трезвонить в Питере, что здешние учителя хуже плантаторских негров, не имея права ни на малейшую свою трудовую копейку. Надобно было как-нибудь это дело поправить, не пуская в огласку всей сути нашего макиавеллистического управления, а с тем вместе и не лишив Максимова того гонорара, который он мог получить, а потому я тут же сказал Максимову:

– Любезный Иван Максимович, ты этим безнамеренно, но все-таки очень дурно рекомендуешь общего нашего начальника перед посторонним человеком. Со всем тем я не хочу, чтобы Иван Петрович Песоцкий уехал от нас с тем впечатлением, какое он непременно теперь должен был получить. Итак, скажи мне, пожалуйста, Максимов, ведь господин директор, сколько мне известно, предоставил тебе недавно получить весьма изрядные деньги, всего, кажется, рублей до трехсот, от тех нескольких помещиков, которые по его же рекомендации заказали тебе копии с планов подробного межевания их имений.

– Предоставил-с, – отвечал Максимов, – но с тем, однако, чтобы я при рапорте представил эти деньги его превосходительству для помещения их на проценты в банк. Его превосходительство выдали мне на эту сумму именной билет; но в банке, вследствие их заявления, сделано распоряжение о выдаче мне означенных в билете денег лишь по сделанной на том билете собственноручной господином директором оборотной надписи.

– Точно то же, – выяснил я, – и теперь может быть сделано: твоя рукопись, кажется, не составит больше двух рукописей, приобретенных сейчас Иваном Петровичем Песоцким от Сергеева; он за свои получил пятьдесят рублей. Тебе Иван Петрович выдаст эту же сумму теперь, а ты представишь эти деньги, при твоем рапорте, мне, за отсутствием господина директора. Когда Матвей Андреевич приедет, я передам сумму эту ему, не считая себя вправе вносить ее в банк от себя. Впрочем, сегодня, вероятно, нас посетит его высокопревосходительство Лев Алексеевич (т. е. Перовский, тогда министр внутренних дел и товарищ министра уделов). Я об этом доложу ему, и надеюсь, что все уладится.

Торг был кончен быстро, и Песоцкий, рассыпаясь в благодарностях, уехал из Удельного земледельческого училища, увозя три статьи и говоря, что он надеется, что в зимнюю пору я буду свободнее и найду время написать для напечатания в «Экономе» за моею полною подписью несколько хозяйственно-практических статей, за которые издатели готовы уплатить мне ту цену, какую я найду нужным назначить.

События сложились, однако, так, что в том же году, с 15 ноября, я сделался снова постоянным петербургским жителем, оставив училищную службу «по болезни», которою, впрочем, правду сказать, я вовсе не страдал, в сохранением мне на год полного моего содержания и с обращением в деньги всего того, что я в училище получал натурою. Обаятельное чувство свободы и на меня повлияло самым волшебным образом: первые дни моего пребывания в Петербурге я, обеспеченный материально, независимый нравственно, посвятил осмотру моего родного города, не виденного мною в течение четырех с половиною лет моей затворнической службы. Бродя там и сям, я повстречал как-то раз на углу Невского и Малой Морской Ивана Петровича Песоцкого, который очень обрадовался, узнав, что я сделался опять оседлым петербургским жителем, и с купеческою смекалкой понял сразу, что для меня не вечна же та временная пенсия или синекура, какую теперь производило мне на 12 месяцев удельное ведомство. Ему стало ясно, что за сим я буду сговорчивее и беспрепятственно сделаюсь постоянным, может быть, работником редакции «Эконома», ведшей дело плохо и нуждавшейся в людях, имеющих чисто практические по части хозяйства сведения.

– Теперь вы наш, и мы вас завербовываем, – восклицал расходившийся Песец. – Булгарин в восхищении от приобретенных мною у вас статей ваших бывших подчиненных. Конечно, слог топорный, ме се не рьян[267]267
  Но это ничего не значит.


[Закрыть]: у нас на то редактор-чистильщик! Да упивается только, шельма Фаддей, крепко, и того смотри, что эн бо матен прихлопнет его, безшеего черта, кондрашка. На всякий случай мне не мешает подумать о редакторе, который заменить бы мог родителя Выжигиных в случае его последней в жизни фарсы. А штукарь! Честное слово, штукарь! Вчера это были мы с ним, с Кукольником и со всею честной нашей компанией у Матвея Дмитриевича Ольхина на крестинах. Господи Боже мой! Шампанского одного Фаддей чуть не ушат выпил и почти всю джонку опустошил; а потом сегодня поутру, уж часу так в восьмом, послал это в Милютины[268]268
  Имеются в виду фруктовые и винные Милютинские лавки, обязанные названием А. И. Милютину, получившему от Петра I привилегию на устройство на Невском проспекте позументной фабрики, здание которой позднее было перестроено под лавки.


[Закрыть] за устрицами да за белою померанцовкой – ради опохмеления. И как рукой сняло! Молодец молодцем сегодня! Застал давеча за работой: строчит, строчит!..

– Ну, – сказал я смеясь, – ежели в условие сотрудничества по «Эконому» входит то, чтобы водить пьяную со всеми вами, господа, компанию, то уж, извините, я ни под каким видом сотрудником вашим не буду.

– Нет, нет, – вскрикивал Песоцкий, – как можно? Это только «наша» беспардонная компания так время проводит, да и то ведь не всегда, а так кельке фуа[269]269
  А так, иной раз.


[Закрыть]. Но вы теперь в нескольких саженях от моего жилья. Сделайте одолжение, не оставьте, посетите мою хату.

Я исполнил желание Песца, который в то время был холостяком, т. е. еще не учинил нелепости обракосочетаться на хорошенькой брюнеточке-парижанке, mademoiselle Aubain[270]270
  См. примеч. 3 к вступлению «Вместо предисловия: объяснения к истории „Воспоминаний петербургского старожила (В. П. Б.)“».


[Закрыть], которая со своей стороны также неразумно поступила, вышедши за него замуж, потому что они были вовсе не пара по сотне причин. Он в эту пору моей с ним встречи занимал огромную меблированную комнату в доме Кушинникова в Малой Морской, нанимая ее от некой шведки-француженки мадам Жонсон.

Не буду на этот раз рассказывать подробно о житье-бытье Ивана Петровича и о том, с какими забавными личностями различных национальностей я тут встретился. Скажу только, что в эту пору достопочтеннейший этот «эдитор»[271]271
  издатель (фр.).


[Закрыть], как он сам себя любил величать, и rentier[272]272
  рантье (фр.).


[Закрыть], как он обыкновенно к этому титлу прибавлял, начинал заниматься идеею издания «Эрмитажной картинной галереи»[273]273
  См.: Императорская Эрмитажная галерея. СПб., 1845–1847. Т. 1–2. Издатель на книге не указан.


[Закрыть] да еще «Живописной галереи отечественной войны»[274]274
  См.: Император Александр 1 и его сподвижники в 1812, 1813, 1814, 1815 годах: Военная галерея Зимнего дворца…: Жизнеописания соч. ген. – лейт. А. И. Михайловского-Данилевского. СПб.: В. Межевич и И. Песоцкий, 1845–1849. Т. 1–6.


[Закрыть], и потому обширная комната его, четырьмя окнами обращенная на Малую Морскую, как известно, одну из кипучих жил нашей столицы, разделенная великолепными (полинялыми) портьерами на три апартамента, была сценой, на которой разыгрывалось много забавных французско-русских комедий, о чем надеюсь порассказать впоследствии, в другой какой-нибудь статье[275]275
  Об издательской деятельности И. П. Песоцкого см.: Федотов А. «Присыпочка втирается в литературный круг»: И. П. Песоцкий – издатель 1840-х годов // Русская литература. 2015. № 3. С. 80–89.


[Закрыть]. Теперь же скажу только, что, просидев с три четверти часа у Песоцкого, я оставил его, дав ему слово, по получении от него письменного уведомления о том, когда именно можно видеть Ф. В. Булгарина у него, я сделаю первый визит Булгарину, как того требовали приличия от человека, приехавшего из-за города в оседлую петербургскую жизнь.

В то время я поселился в Петербурге в том же доме Андреева, где квартировали мои мать и сестра, в далекой, но здоровой части города близ Смольного. Этот дом принадлежит в настоящее время больнице Св. Ольги. Здесь у меня был отдельный апартамент с приемной, кабинетом и спальней, снабженный прекрасными шведскими каминами-печами. Мои семьянки постарались устроить мое новое жилье как нельзя комфортнее и удобнее, чего вполне и достигли. Сюда-то явился ко мне на другой или третий день после моего посещения Песоцкий, приглашая меня ехать с ним к Фаддею Венедиктовичу, который нетерпеливо ожидает меня, приняв у себя все меры, чтобы никто его не беспокоил посещениями во время моего «делового» визита. Лихач Песоцкого, привезший его, ожидал у подъезда в полуторных санях с медвежьей полостью, и мы с Иваном Петровичем полетели на Невский проспект, где около тогдашней Шестилавочной, а нынешней Надеждинской, в доме купца Меняева[276]276
  У Бурнашева неточно: Миняева.


[Закрыть] в третьем этаже Булгарин занимал обширную семейную квартиру с кабинетом, состоявшим из трех комнат[277]277
  В этой квартире Булгарин жил с 1837 г. почти до конца жизни.


[Закрыть]. Внимательный хозяин, увидевший нас из окна, сам явился в передней, и прежде чем его прислуга успела освободить меня от моей шубы, он бросился обнимать меня, осыпая поцелуями мои плечи, покрытые в эту минуту енотовым мехом.