Текст книги "Воспоминания петербургского старожила. Том 2"

– Гость в доме – Бог в доме, говорят «наши» братья западные славяне, – восклицал Булгарин, – а такой дорогой и давным-давно желанный гость – просто благословение Господне, почему прежде на радости я должен добре выпить, кстати же сейчас только мне от Рауля привезли лафит, какого, говорят, и сам его тезка (Лафитт) едва ли когда пить удостаивался.

В первой же после передней комнате, в сторонке между окнами, глазам моим представился небольшой круглый стол, сервированный для завтрака на три куверта[278]278
  Куверт – полный столовый прибор для одного человека на накрытом столе.


[Закрыть], ежели не роскошно, то по всем правилам искусства.

– Я сейчас из ванны с душами, – говорил Булгарин, выпивая рюмку горькой английской желудовки[279]279
  Желудовка (польск.) – настойка на желудях.


[Закрыть]. – Прокоп, мой камердинер и вместе пестун, зная, что я жду небывалого гостя, волей-неволей заставил меня снять халат и попритуалетиться.

– Напрасно вы так церемонитесь, Фаддей Венедиктович, – говорил я. – Ежели нам суждено иметь общую работу, то этого рода китайские церемонии только напрасно будут стеснять нас.

– А вот, – подхватил Булгарин, угощая меня куском дымящегося бифштекса, – ежели Бог действительно внемлет моим молитвам, денно и нощно к нему обращаемым, и склонит вас на то, чтоб принять у нас постоянное сотрудничество, то, может быть, вы дозволите мне, старому солдату, иногда и не соблюдать с вами светских приличий. А на первый раз иначе нельзя, как уверяет меня мой пестун Прокоп, столь сильный в законах комильфотности[280]280
  То есть в правилах хорошего тона (от фр. comme il faut – как следует).


[Закрыть]. Но к делу: статьи, купленные моим камрадом, Иваном Петровичем, от ваших прежних подчиненных, все, одна за другою, в течение трех или пяти даже недель пойдут в «Экономе» и, я уверен, заинтересуют многих во время теперешней подписки не хуже самой что ни есть сильной рекламы. А когда же мы от вас-то самих получим что-нибудь вроде хоть «лечения от ящура», напечатанного в «смеси» этих громадных «Отечественных записок»[281]281
  Бурнашев В. П. Ящур // Отечественные записки. 1841. № 5. Отд. 7. С. 16–18.


[Закрыть], страдающих водяною болезнью?

– Дайте мне, – сказал я, – поотдохнуть и поосмотреться в моем любезном Петербурге после четырехлетнего, хотя и добровольного, но все-таки немножко острожного житья. Ничем еще пока заниматься не хочется, да и, правду сказать, после той ежеминутной ответственной деятельности, в какой я там столько времени обретался, чувство свободы так отуманивает, что не знаешь, за что взяться. К тому же я теперь не на шутку занят подготовлением к печати моего «Опыта терминологического словаря сельского хозяйства»[282]282
  Бурнашев В. П. Опыт терминологического словаря сельского хозяйства, фабричности, промыслов и быта народного. СПб., 1843–1844. 2 т.


[Закрыть].

– Это будет, – заметил Булгарин, наливая мне в стакан яхонтовую струю действительно прекрасного лафита, – преполезная книга, которою вы пополните один из важных пробелов нашей сельскохозяйственной литературы. Я с наслаждением читал отрывки из вашего труда, напечатанные в «Отечественных записках», пожалев от души, что вы их отдали Краевскому, а не нам. Все-таки, однако, что-нибудь с вашим именем и званием, которое все еще носите de jure[283]283
  формально (лат.).


[Закрыть], бога ради, дайте нам, Владимир Петрович, на последние нумера года, а уж с будущего января не откажите нам в постоянном вашем у нас сотрудничестве. Да кланяйся же, Песец! Добрался, чудак, до трубки, и ну ее сосать, не думая о деле!

– Меня бездеятельностью укорять нельзя, – заметил Песоцкий, быстро выпуская клуб за клубом из янтарного мундштука, – вы, Фаддей Венедиктович, только толкуете себе, а у меня вон в кармане уже статья Владимира Петровича, им мне подаренная.

– Ах ты, урод, коман-ву-порте-ву мусье[284]284
  как вы себя чувствуете, месье (фр.).


[Закрыть], Песец треклятый! – всполошился Булгарин. – Ну можно ли так поступать? Держит в кармане своем, продушенном пачулей, практическую статью, да еще в дар ему, счастливцу, пожалованную! Давай сюда, давай скорее!

– Это, впрочем, – засмеялся я, – дар, которым вы могли бы воспользоваться отчасти и сами, взяв статью эту из «Журнала коннозаводства и охоты», где она напечатана также как дар г-ну Реутту за присланный им мне экземпляр их изящного издания. Статья эта не что иное, как история гидропатического, весьма успешно произведенного мною лечения над лошадью, пораженною ревматизмом во всех четырех ногах и проданною татарами в училище на мясо для сторожевых собак[285]285
  См.: Опыт гидропатического лечения лошади // Журнал коннозаводства и охоты. 1842. № 12. С. 312–315.


[Закрыть]. После шестинедельного лечения из этой лошади, назначенной на закол, вышел тот прекрасный караковый карабах, которого воспитанники прозвали Корольком и на котором четыре почти года я постоянно, по нескольку раз в день, ездил по училищным полям. К статье, напечатанной в «Журнале коннозаводства и охоты», я присоединил несколько подробностей и заметок собственно о ходе всего лечения, чтобы статья вышла как можно практичнее и приняла характер правильного наставления.

– Сей же час, – забурлил Булгарин, вставая и предлагая мне коротенькую трабучиллос[286]286
  Трабучиллос – сорт легких сигар.


[Закрыть], – назначу в типографию эту статью для следующего нумера. Что она была в журнале лошадиного министерства, как называет это управление[287]287
  Имеется в виду Управление государственного коннозаводства, в котором в 1844–1857 гг. служил Булгарин.


[Закрыть] князь Александр Сергеевич Меншиков, это ничего: журнал этот читается только в самом тесном кружке, и не печатай мы, ваш гидропатический опыт исчез бы бесследно и никому не принес бы пользы, а теперь, когда десятки тысяч прочтут вашу интересную и важную статью, она принесет огромную долю пользы и спасет, может быть, не одну сотню лошадей в России.

Это говорилось уже в третьей, угольной комнате, где был настоящий рабочий кабинет Фаддея Венедиктовича и где стены были покрыты книгами; но одна фальшивая стена была не что иное, как громадно-широкая двойная дверь купального шкафа с бассейном. Стена эта была также покрыта спинками книг с золотыми надписями; но это был лишь обман зрения. Стол рабочий покрыт был бумагами, газетами и брошюрами. Подробности о различных предметах, виденных мною в этом кабинете, найдут место в обширной приготовляемой мною статье под названием «Петербургские редакции тридцатых и сороковых годов», а теперь скажу только, что для окончательного подписания наших взаимных на следующий год условий, два дня спустя после этого моего первого визита Булгарину я получил его визит. Он приехал ко мне в наемном возке вместе с Песоцким, и они просили меня подписать домашнее между нами условие для оформулирования его нотариальным порядком. Гости мои меня застали за чтением писарским почерком переписанной рукописи второго тома «Мертвых душ», которая уже в ту пору начинала ходить по рукам в публике, хотя в печати явилась гораздо позже. Я в это время только что прочел «рассказ Петуха об обеде» и, восхищаясь его неподдельным юмором и дивной естественностью, забыл о той ненависти, какую Греч и Булгарин питали к Гоголю, над которым самым пошлым образом глумились[288]288
  Об отношении Булгарина к Гоголю см.: Рейтблат А. И. Гоголь и Булгарин: к истории литературных взаимоотношений // Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. М., 2016. С. 188–223.


[Закрыть], и стал было с увлечением говорить об этом беспримерном бытописателе-живописце. Булгарин настолько был светский человек, что не спорил со мною у меня, не порицал моего мнения, которое было отголоском мнений всей просвещенной России, и удовольствовался только словами: «У всякого свой вкус» и перешел к разговору по предмету своего издательского визита. На другой, однако, день явился нумер «Пчелы» с небольшою статейкою самого ругательного характера против Гоголя вообще и второй части «Мертвых душ», ходящей по рукам в рукописи. Булгарин самым бессовестным образом перетасовал слова в монологе Петуха, мною ему переданном[289]289
  Оставшиеся фрагменты второго тома «Мертвых душ» стали распространяться в рукописных копиях после смерти писателя в 1852 г., то есть гораздо позже 1843 г., о котором повествует мемуарист. Соответственно, он не мог рассказывать о них Булгарину. У Булгарина нет высказываний о втором томе, и, следовательно, эта часть рассказа Бурнашева является выдумкой или аберрацией памяти.


[Закрыть], чрез что вышла чепуха, и эта чепуха, присваиваемая рецензентом Гоголю, дала недобросовестному критику возможность, ежели не право, глумиться и кривляться[290]290
  К сожалению, в двадцать пять или почти тридцать лет эти отвратительные приемы, введенные у нас в России на моей памяти Булгариным и Сенковским, двумя этими поляками, и по настоящее время в нашей журналистике в ходу и процветают, хотя, конечно, просвещенная часть публики никакого на них внимания не обращает и с презрением относится к тем библиографическим критикам, которые дозволяют себе недостойный маневр: ухватить из превосходного целого один, сам по себе в одиночку взятый, ничтожный эпизодец, но важный в общности, и затем самым нахальным образом начать издеваться над личностью автора с различными сближениями и самыми непристойными шуточками. Во многих критиках нынешнего времени глубоко засело чувство Булгарина и Сенковского, но, однако, никто из наших современных критиков так рабски не подражает гаерству этих двух поляков, осмелившихся оскорблять Гоголя, Пушкина и некоторых других достойных наших современных им писателей, как личность, скрывающаяся на столбцах «Русского мира» под буквами А. О. Личность эта самым циничным образом недавно дозволила себе облаять такие произведения нашей беллетристики, каковы повести-романы «Соль земли» и «Дельцы», которые, на мой взгляд, достойны далеко не такого голословно-гаерного и тривиального отзыва. Конечно, г-же Смирновой и П. Д. Боборыкину, да и самим «Отечественным запискам» не тепло и не холодно от мнений г. А. О.; но этого рода проявления обличают невежественное отношение к русской литературе газеты, предоставляющей свои столбцы грубому порицанию таких замечательных произведений современной беллетристики и столь же грубому и неумеренному восхваливанию литературных изделий своего кружка, как, например, книжечка под названием «От поцелуя к поцелую». После такого рода фортелей можно ожидать непременно встретить на столбцах этой же газеты похвальные отзывы о таких произведениях, как, например, повесть «На распутье» и ныне печатающийся роман «Из благ земных», который способен доставить собою читателю одно лишь из «благ земных», именно крепкий сон.


[Закрыть][291]291
  А. О. – псевдоним В. Г. Авсеенко. Роман С. Смирновой (С. И. Сазоновой) «Соль земли» печатался в «Отечественных записках» (1872. № 1–5), роман П. Д. Боборыкина «Дельцы» – в том же журнале (1872. № 4 – 1873. № 5). Роман «От поцелуя к поцелую» (СПб., 1872), вышедший под псевдонимом Серафим Неженатый, был написан К. К. Случевским. Романы «На распутьи» (Заря. 1870. № 9–12) и «Из-за благ земных» (Русский вестник. 1872. № 9–11) принадлежат В. Г. Авсеенко. Бурнашев ополчился на него из-за упомянутого в примеч. 4 негативного отзыва, который, как считал Бурнашев, был написан Авсеенко.


[Закрыть].

Сотрудничество придворного метрдотеля Эмбера в хозяйственном журнале «Эконом» (1844–1845 годы)

В статьях моих «Пинетьевская штука кредитора»[292]292
  См.: Пинетиевская штука кредитора // Биржевые ведомости. 1872. № 242, 243. Подп.: Петербургский старожил В. Бурнашев.


[Закрыть], равно как «Булгарин и Песоцкий», упоминается о том, что с 1843 года я сделался постоянным сотрудником тогдашнего хозяйственного журнала «Эконом», которым впоследствии я вполне и заведовал, хотя без формального о том заявления и без выставления моего имени на каждом нумере вместе с именем издателя. До конца второй половины 1844 года на последней странице каждого нумера этого еженедельного журнала, выходившего тетрадками листа в два, печатались внизу подписи Ф. В. Булгарина как издателя-редактора, а Ивана Петровича Песоцкого как его соиздателя. Но вдруг с этих пор эти подписи с журнала исчезли[293]293
  Булгарин утверждал, что заведовал редакцией «Эконома» до мая 1844 г. (см.: «Эконом, хозяйственная общеполезная библиотека» // Северная пчела. 1845. № 285.).


[Закрыть]. Никто в публике не знал причины этой внезапной перемены и такой анонимности этого периодического издания. Однако, как говорится, шила в мешке не утаишь, сделалось-таки известным, что причиною к этой перемене было то весьма крупное недоразумение или, скорее, пререкание, какое произошло между издателями-компаньонами, так недавно еще состоявшими не только в приязни, но даже в некотором амикошонстве и вдруг мгновенно сделавшимися ожесточенными врагами из-за каких-то само собою разумеющихся денежных расчетов и из-за каких-то упреков, сделанных Песоцким как-то крайне уж нецеремонно знаменитому «Фаддею», или, как он именовался обычно, Фита-бе[294]294
  От частой инициальной подписи Ф. В. Булгарина под его публикациями: Ѳ. Б. Фита – название буквы дореволюционного алфавита. Булгарин писал в 1842 г. в примечании к письму в редакцию газеты: «Справьтесь, любезные мои противники, есть ли один русский грамотный человек, заглядывающий в печатное, который бы не знал: Ѳ. Б.» (Северная пчела. 1842. № 63).


[Закрыть]. Упреки эти, сколько было известно, мотивировались тою халатною небрежностью, с какою с 1844 года начал Булгарин относиться к своим редакторским обязанностям по части ведения хозяйственно-домоводственного издания, которому он вовсе не заботился придавать хотя бы мало-мальски русский колорит, довольствуясь переводами отчасти из французских, но всего более из немецких и польских хозяйственных периодических изданий и предоставляя своим переводчикам самим, как им то было угодно и удобно, распоряжаться выбором статей, лишь бы все рубрики были так или сяк наполнены и дело бы с плеч сходило. Достопочтенному Фаддею Венедиктовичу, конечно, не могло надоесть получать от Песоцкого, или Песца, как его в интимности именовали, свою «львиную долю», но, однако, оскомину набила возня с тем делом, в каком он хотел для всех и каждого корчить из себя знатока, не смысля и не понимая в хозяйстве ни бельмеса. Вследствие этой своей самонадеянности и самовлюбленности Булгарин частенько делал пресмешные ошибки, поднимавшиеся на зубки враждовавшими с «Экономом» за его первый успех соперниками в журналистике, старавшимися во что бы то ни стало вредить ему. С этою стратегическою целью эти враги Булгарина ввели хозяйственно-домоводственную рубрику в свою «Литературную газету», которая по своему духу и направлению, да и по самой своей первоначальной программе, когда-то, в конце 20-х годов, созданной бароном Дельвигом вместе с другом его А. С. Пушкиным[295]295
  См. примеч. 49 к очерку «Булгарин и Песоцкий, издатели еженедельного журнала „Эконом“, в сороковых годах».


[Закрыть], ни в каком случае не могла вмещать в себе статей агрономических, а тем более кулинарных.

Вскоре сделалось громко известным, что споры и пререкания двух соиздателей кончились в один прекрасный день в книжном магазине г-на Ольхина (дом Заветнова на Невском проспекте, где теперь «Бельвю»[296]296
  «Бельвю» – престижная петербургская гостиница.


[Закрыть]) рукопашным боем, в котором главную роль играла толстая суковатая трость Булгарина, фехтовавшего ею довольно бойко по широким плечам колченогого, но коренастого и широкогрудого Песоцкого, долго уклонявшегося от ударов, но кончившего тем, что, вооружась железным болтом от внутренней оконной ставни магазина, он так отпарировал на палочное ассо[297]297
  См. примеч. 23 к очерку «Улан Клерон».


[Закрыть] бывшего некогда польского французской армии улана[298]298
  Булгарин в 1810 г. вступил в 3-й легион французских улан, воевал в Испании, а в 1812 г. участвовал в походе Наполеона на Россию (служил в 8-м полку польских улан под командованием графа Томаша Любеньского, входившем во 2-й пехотный корпус маршала Удино).


[Закрыть], фактически доказав тут превосходство железного прута в сравнении с самым крепким деревом, что две или три субботы сряду «Пчела» являлась без «Всякой всячины», постоянный поставщик которой знаменитый Фита-бе (Ѳ. Б.) лежал в постели, покрытый компрессами и тщательно обвязанный бинтами после многократных пиявочных кровопусканий, беспрестанно посещаемый врачами и, между прочим, славившимся тогда хирургом И. В. Буяльским[299]299
  И. В. Буяльский был одним из постоянно лечивших Булгарина врачей, о чем Булгарин писал в своей «Журнальной всякой всячине» в 1852 г. (№ 115), называя его «истинным другом».


[Закрыть], который, ежедневно вправляя своему пациенту ребра, приговаривал: «Эк, право, этот колченогий парижанин, треклятый Песец, обработал его!»[300]300
  Ранее в газете Бурнашев следующим образом излагал эту историю: «В 1844 или 1845 году – не помню хорошенько <…> приязнь этих <…> господ [Булгарина и Песоцкого] рушилась, и они в книжном магазине Ольхина на Невском проспекте <…> совершили побоище, причем Булгарин разил тростью, а хромоножка Песоцкий вооружился железным болтом от ставни и недели на две уложил автора „Выжигина“ в постель» (Бурнашев В. П. Чудо-юдо в современной журналистике «Русского мира» // Биржевые ведомости. 1872. № 236). Н. А. Полевой записал в дневнике 16 мая 1843 г.: «Булгарин и Песоцкий вчера дрались у Ольхина» (Полевой Н. А. Дневник // Исторический вестник. 1888. № 4. С. 164). Но в том же дневнике через два дня Полевой писал, что Булгарин был на обеде у Греча, так что последствия драки для Булгарина Бурнашев сильно преувеличил. Утверждение, что после драки произошел перерыв в публикации булгаринской «Журнальной всякой всячины», печатавшейся по субботам, безосновательно; 22 мая 1843 г. был напечатан очередной фельетон.


[Закрыть]

В эту пору я жил в Малой Морской в доме Кушинникова в квартире некоей полушведки-полуфранцуженки мадам Жонсон, занимавшей тут весь четвертый этаж, эксплуатируя его своими комнатными жильцами, угощаемыми ею ежедневно от 3 до 5 часов в общей, довольно просторной столовой весьма поистине недурным обедом à la française[301]301
  во французском духе (фр.).


[Закрыть]. Большая часть этих жильцов, или, как хозяйка их называла, «локатеров», были французы, актеры, художники, литераторы, коммивояжеры и пр., но между ними был какой-то преоригинальный и престранный испанец дон Пальмаседо, паспорт которого гласил, что он кавалерийский генерал службы инфанта, тогдашнего в пух и прах разбитого претендента на испанский престол дона Карлоса. Из русских жильцов были только я, да тульский помещик П. В. Лодыженский, умный, но крайне эксцентричный малый, доведший эксцентричность свою до замены себе кровати гробом, в котором долгое время спал, и третьим издатель «Эконома», «Репертуара» и «Портретной галереи 1812 года»[302]302
  См.: Александр 1 и его сподвижники в 1812, 1813, 1814, 1815 годах. Военная галерея Зимнего дворца… Жизнеописания соч. ген. – лейт. А. И. Михайловского-Данилевского / Портр. с подлинников Дова рисованы парижск. худож. Гюо и Долле: В 6 т. СПб., 1845–1849.


[Закрыть] И. П. Песоцкий, тогда еще не женатый, а потому живший en garçon[303]303
  по-холостяцки (фр.).


[Закрыть]. Когда-нибудь извлеку из моих памятных записок некоторые рельефные и особенно оригинальные эпизоды этого моего житья в меблированных комнатах мадам Жонсон в 1844 и 1845 отчасти годах, а теперь скажу только, что моя там комната находилась не очень близко от комнаты г-на Песоцкого, у которого, несмотря на мое тогдашнее сотрудничество в «Экономе», я со времени моего в этой квартире водворения был много-много, что два или три раза, и всегда вследствие каких-нибудь более или менее специальных экстраординарных приглашений доброго малого, но довольно забавного Ивана Петровича, упражнявшегося в ту пору, между прочим, в том, что брал уроки возникавшей тогда польки и фехтованья, или «эскрима», как он выражался. В последнем упражнении преподавателем его был тот карлидский[304]304
  То есть карлистский, входивший в число сторонников дона Карлоса.


[Закрыть] генерал Пальмаседо, о котором я упоминал и который не отказывался от вознаграждения в рубль серебром за билет, ежедневно им предъявляемый своему ученику. Очень может быть, что при поединке с Булгариным уроки карлидского генерала сослужили-таки свою службу Песоцкому.

Раз как-то я довольно поздно ночью возвратился из гостей домой, т. е. в мою меблированную (впрочем, больше собственною моею мебелью) комнату в квартире мадам Жонсон. В коридоре было уже темно, так как по экономическим соображениям хозяйки лампы гасились тотчас после двенадцати часов ночи, и потому один из комнатных служителей (в те времена, лет 30 пред сим, женская прислуга еще не была введена повсеместно в Петербурге), скуластый, широколицый, со щетинистыми черными волосами татарин Абрамка светил мне своим лениво мигавшим фонарем и имел какой-то смущенный и озадаченный вид, причем по коридору ступал очень осторожно и не производя никакого шума, на босую ногу. Сшибающий лекарственный запах, преимущественно арники и майского бальзама[305]305
  Майский бальзам – популярное в XIX в. лекарство от всех болезней, в состав которого входил набор трав.


[Закрыть], бросился мне в коридоре в нос, и я, входя в свою комнату, спросил Абрамку, засвечавшего мои стеариновые свечи на письменном столе, о причине этой аптечной атмосферы, наполнявшей коридор и врывавшейся в комнаты жильцов.

– Давеча-с Иван Петрович (т. е. Песоцкий) приехали от Ольхина, – отвечал на вопрос мой татарин-слуга, принимая мои сапоги и платье для чистки на завтрашнее утро, – совсем больные, тотчас разделись. Я им и помогал: сами они не могли почти рук поднять. Страсти какие! На всем теле синяки-с, право! Тотчас послали меня за тем молодым лекарем, что здесь на дворе-то живет. Потом ходил это я в аптеку и по записке принес разных склянок. Вместе с лекарем-то мы компрессы делали да бальзамом всего-то Ивана Петровича натирали. Сама наша, знаете, мадам встревожилась и очень хлопотала. Как лекарь-то ушел, мадам сама Ивану Петровичу и померанцевые капли, и чай-то принесла. Да чай-то такой уж очень жиденький, нарочно ведь как велено было, то есть, как говорится, «Кронштадт виден!» В стакан мадам еще влила каких-то успокоительных капель, кажется, лавровишневых, да и той же самой арники, которою примачивали повязки. Вот он, сердечный, и поуспокоился, а то ведь все с мадамой по-французскому горячо, горячо так толковал. Главное дело, во всем разговоре всего чаще слышно было поминание господина Булгарина, этого-то брыластого, что так-таки часто сюда к нам хаживал к Ивану Петровичу. Бывало, как придет, сейчас я и беги к Смурову за честером, за икрою, за сардинками, за хересом, за портером. Ящик сигар тотчас перед гостем поставит, и Фаддей Венедиктович всегда довольны нами оставались и все с Иваном Петровичем целовались и обнимались, как друзья. А сегодня-то, сударь, то он-то, наш «локатер» пятого нумера, то она, эта то-с наша беловолосая Христина Карловна, то и дело что кричали: «Кошон полоне! Кошон!»[306]306
  «Польская свинья! Свинья!» (фр.).


[Закрыть] А я ведь по-французскому-то понимаю, и слово это «кошон» мне хорошо знакомо, потому что, примером, наш локатер третьего нумера, французский актер на ролях-то вторых любовников, мусье Курси, то и дело что кричит: «Кошон Абрамка!» О! Я по-французскому-то понимаю. А все-таки, надо сказать, очень жалко Ивана Петровича: он у нас «локатер» прелюбезный и препростой такой, любит только, хоть этого ему как купцу не полагается, чтоб побольше честили его «благородием» али даже и «сиятельством»[307]307
  Обращение «ваше благородие» применялось к чиновникам 9-го – 14-го классов, а «ваше сиятельство» – к князьям и графам.


[Закрыть]. За каждое «ваше благородие», я уж заметил, он пятиалтынный на чай всегда дарит нашему брату, а за каждое «сиятельство» и на полтинник раскошеливается. Добрый, право, такой, да и простой, к тому же; вот я теперь и разулся, из деликатности, изволите узнать, тихохонько мимо его двери, чтоб не обеспокоить его милость.

Словоохотливый Абрамка, может быть, еще бы больше повествовал, когда бы не заметил, что красноречию его нет места: я притворился спящим, чтоб пресечь этот поток квартирных сплетен, и он, приняв кажущееся за действительность, потушил бережно свечи мои и вышел, предоставляя мне видеть во сне побоище между Песоцким и Булгариным, в этот день торжественно совершившееся в книжном магазине и имевшее в результатах контузии, полученные первым, показавшиеся болтливому Абрамке значительнее того, что было в самом деле, и трехнедельную болезнь второго, заставившую его на время удалиться в свое разлюбезное Карлово[308]308
  Булгарин действительно уехал в Карлово через несколько дней после драки и вернулся в Петербург 28 мая.


[Закрыть], где черные повязки на голове и бандульеры[309]309
  Перевязь (от фр. bandoulière – перевязь).


[Закрыть] на руках объясняемы были всем каким-то небывалым несчастным падением из экипажа на мостовую. Si non e vero, e ben trovato!..[310]310
  Если это и неправда, то хорошо придумано! (ит.).


[Закрыть] Как бы то ни было, но дружба между этими двумя господами, т. е. между Булгариным и Песоцким, с этого времени сильно поколебалась, несмотря на все старания Греча, с одной стороны, и книгопродавца Ольхина, с другой, примирить их. Впоследствии по наружности все стало благополучно; казалось, побоище было забыто, но эта наружность была в высшей степени обманчива; она походила на те цветущие луга, которые, как рассказывают путешественники, стелются словно зеленые ковры по кратеру Этны или Везувия.

Часов в десять утра следующего дня, когда я только что окончил мое утреннее чаепитие и присел было к письменному столу, чтобы пробежать лежавшие тут новые газеты, в дверь мою из коридора кто-то тихо постучал с вопросом: «Можно ли войти?» Я отворил дверь, запертую снутри на ключ, и передо мною явилась широкоплечая, сутулая, с головою, сильно подавшеюся вперед, личность, темно-розовая с длиннейшим носом, с ярко-огненно-курчавыми волосами и узкими оранжевыми ленточкою бакенбардами, шедшими прямо в рот, умильно улыбавшийся вместе со светло-голубыми маслеными, вперенными в меня глазами. То был тогдашний новый петербургский Ладвока, заменивший на время, на довольно, правда, короткое время, в столичной книготорговле предприимчиво-отчаянного Смирдина, ничего не смысливший и не понимавший в этой торговле книгопродавец Матвей Дмитриевич Ольхин из евреев, недавний еще курьер канцелярии министра финансов, щеголявший в мундирчике с бляхой на [нрзб.; тележонке?]. Никогда не имея удовольствия видеть у себя этого тогдашнего издателя «Библиотеки для чтения», сильно в ту пору прославленного Сенковским ежемесячно, а Булгариным почти ежедневно и непременно еженедельно в субботнем фельетоне, я не мог не изумиться при его неожиданном ко мне появлении.

– Я к вам на минуточку, – говорил преемник славы и несчастной предприимчивости Смирдина, усаживаясь на кресло в моей комнате. – Меня просил зайти к вам Иван Петрович. Ему необходимо побеседовать с вами и со мною; но ведь он болен, не встает с дивана, и вы очень его обязали бы, посетив его теперь же вместе со мною. У меня время рассчитано, как у англичан. Они ведь говорят, как мне неоднократно объяснял мой благотворитель Егор Францович[311]311
  Имеется в виду Е. Ф. Канкрин.


[Закрыть]: «Время – капитал», и я с англичанами в этом вполне согласен. (Он вынул из жилетного кармана превосходный золотой хронометр и бросил взгляд на его циферблат.) Так ежели можете, Вл[адимир] П[етро]вич, уделить нам полчасика, пожалуйте со мною к бедному Песцу. Вы, конечно, знаете его вчерашнюю у меня в магазине схватку с Булгариным?

– С чего же мне знать, – удивленно спросил я, – почтеннейший Матвей Дмитриевич, все эти пререкания в нашей журналистике, когда они не в печати, как, к сожалению, это иногда бывает? Ведь я со всеми этими господами, печатающими и печатающимися, дерущимися и побиваемыми, никакой компании не вожу, и, право, хоть и под одной кровлей с Иваном Петровичем живу, а, исполняя ваше и его желание навестить его теперь, я, значит, сделаю ему ровно третий мой визит с самого начала моего с ним знакомства за год пред сим, когда он приехал в Земледельческое училище, где я тогда состоял на службе, приглашать меня принять участие в его только что родившемся тогда «Экономе».

– Ну а теперь, – улыбался Ольхин, снова взглядывая на часы, по-видимому, с намерением почаще показывать всем и каждому такую превосходную драгоценную вещь, – а теперь и он, и я, его соиздатель, приглашаем вас уговориться с нами, чтоб этот самый «Эконом», брошенный со вчерашнего вечера Фаддеем, был веден одним вами без всякого участия Булгарина, имя которого вместе с именем Песоцкого слетит с последней страницы каждого нумера, оставшись только на объявлениях перед подпиской, так как, вы ведь знаете, имя-то его пользуется решительным авторитетом в публике, особенно в публике провинциальной[312]312
  Позднее Булгарин, утверждая, что это он создал «Эконом», так писал о переменах в его редакции после драки (разумеется, не упоминая ее): «…пишуший эти строки основал журнал „Эконом, общеполезная хозяйственная библиотека“ <…> недостаток времени принудил основателя „Эконома“ отказаться от редакции, и журнал поступил в заведование издателя, управлявшего хозяйственной частию, покойного И. П. Песоцкого, который соединился с бывшим книгопродавцем Ольхиным и избрал в редакторы г. Бурнашева» (Заметки, выписки и корреспонденция Ф. Б. // Северная пчела. 1849. № 59).


[Закрыть].

Пока я запирал свою дверь, вышедши с Ольхиным в коридор, он успел мне рассказать до прихода в нумер Песоцкого, т. е. пройдя саженей пять, что вчерашнего числа между этими двумя друзьями у него в магазине при нескольких покупателях начался спор, кончившийся сильной потасовкой.

– Я сегодня рано утром и вчера почти всю ночь, – говорил Ольхин, – был у Фаддея: он серьезно нездоров, лежит без движения, но за тем язык у него работает необыкновенно сильно. Мы с ним поладили насчет «Эконома»: он будет до конца жизни Песоцкого или до последнего издыхания самого журнала получать порядочную субсидию, однако с обязательством с его стороны не только не ругать, но постоянно превозносить это издание в «Пчеле». Настолько он еще владеет руками, чтоб сегодня или завтра нормально подписать это условие.

Когда мы вошли в обширный, довольно роскошно и шикарно, но изрядно безвкусно меблированный нумер Песоцкого, он в своем светло-лиловом с малиновыми отворотами и брандебурами халате-кунтуше, окруженный пышными подушками, возлежал на широкой кушетке и, поздоровавшись со мною, обращаясь ко мне, воскликнул:

– Ву саве, Булгарин кель кошон?..[313]313
  Вы знаете, какая свинья Булгарин? (фр.).


[Закрыть]

Вместе с Ольхиным мы старались его успокоить и привести в более нормальное состояние, причем Ольхин нашел необходимым снова припомнить знаменитый афоризм англичан и американцев «The time is money», разумеется, по-русски, и тогда тотчас начался деловой разговор, результатом которого было взаимное, как с моей, так с их обоих сторон, обязательство, тотчас же тут же написанное в проекте, взятом Ольхиным в карман для дачи ему более легального вида, какой оно и получило в одной из маклерских контор, доставившей нам очень любезно за чувствительное вознаграждение копии вместе с протокольною книгою, помнится, кажется, на следующий же день.

– Единственная моя к вам просьба, Вл[адимир] П[етро]вич, – говорил, как всегда захлебываясь и поправляя свои золотые очки, Песоцкий, – это то, чтобы переводчиком с немецкого языка у нас остался непременно почтеннейший Рафаил Михайлович Зотов, давно и хорошо знакомый мне по театральной дирекции. Я дал ему слово, что он будет у нас бессменным переводчиком до тех пор, пока будет существовать наш «Эконом»[314]314
  Р. М. Зотов переводил для «Эконома» с самого возникновения этого издания. В декабре 1842 г. Булгарин писал Зотову: «Бурнашев взялся доставлять оригинал научного эконома, а потому на вашу часть достанется только приделывать маленькую медицину, т. е. переводить страничку из немецких книг, составлять туалет – из франц[узского] „Parfumerie mille secrets“, напитки – если есть – и переводить новости мелкие, что все никак не может составить даже печатного листа в месяц, а уж много лист, иногда с хвостиком» (цит. по: Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции: статьи и материалы. М., 2016. С. 291).


[Закрыть].

К счастью, автор бесчисленного множества при жизни автора еще скончавшихся романов, посмертный роман которого «Последний потомок Чингис-хана» печатался еще недавно перед кончиною «Иллюстрированной газеты», издаваемой его сыном Владимиром Рафаиловичем[315]315
  См.: Зотов Р. М. Последний потомок Чингис-хана // Иллюстрированная газета. 1872. 6 янв. – 7 дек. «Иллюстрированную газету» издавал А. О. Бауман, а В. Р. Зотов редактировал ее. Газета выходила по 1872 г., в следующем году она была преобразована в «Иллюстрированную неделю».


[Закрыть], был при своей усидчивости и своем примерном трудолюбии действительно драгоценным для всякого журнала сотрудником по части переводов с немецкого и французского языков, которые, правду сказать, он знал в совершенстве. А впрочем, ведь милейший мой издатель Иван Петрович Песоцкий мог бы точно так же связать себя таким же честным словом вечного сотрудничества в его журнальце относительно человека совершенно противуположных Зотову свойств, самого бездарного, ленивого и нестарательного. Можете себе представить приятность редакционных занятий при сношениях с такого рода издателями-бонанфанами и анфан-терриблями[316]316
  Бонанфан (фр. bon enfant) – добродушный человек, добрый малый. Анфан террибль (фр. enfant terrible) – человек, не соблюдающий принятых в обществе условностей и приличий.


[Закрыть]!..

Но как бы то ни было, мне как-то удалось, при некоторых условиях, владея, впрочем, самыми ничтожными материальными средствами, предоставленными мне как закулисному редактору сиамскими близнецами издательства, господами Песоцким и Ольхиным, повести этот хозяйственно-домоводственный журналец, отличавшийся своевременностью выхода тетрадей и прочим исполнением всех своих обещаний, по стезе чисто практического, а не эфемерного дела, столь нелюбимого деловыми подписчиками из многочисленного в те времена класса русских хозяев, искавших в хозяйственных книгах и статьях не фраз и не глубокомысленных диссертаций, а полезных указаний, примеров и сообщений фактов, удобоприложимых к делу и отличающихся простотою и ясностью. Четырехлетняя моя служба, проведенная на искусственных полях и в превосходных мастерских и фермерских заведениях Удельного земледельческого училища, открыла-таки мне глаза на все то, что мало-мальски пахло шарлатанством, развитым там в таких колоссальных размерах, легко выносимых громадностью капиталов удельного ведомства, но немыслимых в частном хозяйстве, самом даже богатом. Задавшись мыслью, что для дельного, чисто практического хозяйствования фокус-покусы Удельного земледельческого училища положительно вредны, между тем как, однако, фундаменты или основы всех этих хозяйственных фокус-покусов могут и даже должны быть приложимы к серьезному делу русского улучшенного хозяйствования, я не увлекся мишурою, стараясь отыскивать, так сказать, чистый металл; словом, я убедился, что правильное, вполне рациональное ведение хозяйства диаметрально противуположно всякому потешному и декорационному хозяйству. Вследствие этого в «Экономе» тотчас явились ряды практических, прямо с дела взятых статей, и толковые русские хозяева протянули этому хозяйственному изданию руку приязни и с тем вместе, не заботясь ни о каком гонорарии, каким поистине скудная средствами редакция и располагать не имела возможности, стали присылать статьи самого практического характера. Таким образом, кроме лиц, познакомившихся со мною чрез корреспонденцию, когда я с 1840 года составлял явившийся в свет в 1843 году мой «Опыт терминологического словаря сельского хозяйства и промышленности» (сначала сильно расхваленный раз пять г-м Краевским и потом на тех же страницах возмутительно обруганный), к ним примкнуло много новых деятелей, усердно помогавших мне, и теперь, пролистывая «Эконом», издававшийся во время моей закулисной редакции, не могу не вспомнить с чувством уважения и признательности имена барона Венцеслава фон Котца, Эрнста Федоровича Рудольфа (очень прославившегося впоследствии), Н. И. Абашева[317]317
  Это весьма известное имя в русской агрономии 30–40-х годов.


[Закрыть], Г. А. Мясоедова, А. А. Войнакуринского, А. Д. Тейльса, В. И. Кувчинского, А. Ф. Леопольдова, барона Г. К. Фелькерзама, П. В. Курпатова, барона А. К. Боде и весьма многих других. Но поистине мне всего больше помогал мой тогдашний приятель, подгородный хозяин-практик, обруселый англичанин З. З. Маклотлин, недавно описанный мною на этих же столбцах[318]318
  См. очерк «Необыкновенная портерная кружка Ф. В. Булгарина» в настоящем издании.


[Закрыть]. Он постоянно подвергал опытам в Лигове все то, что должно быть напечатано в «Экономе», и, таким образом, практичность все более и более делалась необходимою принадлежностью этого журнальца. Грустно подумать, что из всех поименованных тут лиц в живых нынче почти никого нет. Издатели мои при всей расчетливости своей, впрочем, оправданной довольно основательно тем, что почтенный Фаддей Венедиктович бесцеремонно обращался с их карманом и бесцеремонность эту укрепил нотариальным порядком, не отказывали мне в том, что требовало издержек по части не столько наружного украшения, о котором я мало заботился, сколько существенного усовершенствования нашего журнальца, в котором, таким образом, мне удалось поместить многое множество объяснительных, как политипажных, очень отчетистых, так и литографированных, искусно и ясно сделанных, чертежей и рисунков. К числу последних принадлежали огромные портреты замечательных лошадей, как, например, рысака Лебедя, ломовика Васьки с громовской пристани, лифляндского рабочего жеребца Вульфа, принадлежавшего некоему г-ну Штрауху, многих превосходных быков, коров, овец романовских, свиней ютландских. В особенности внимания достоин был роскошно иллюминованный рисунок, изображавший постепенный переход красок в цветах георгин, восхищавший всех садоводов и покупавшийся в магазине Ольхина особо от журнала, когда все издание 1845 года разошлось совершенно.

Все, правду сказать, шло ладно, хромала только часть «кулинарная», т. е. кухонные рецепты: они прямо и без всякого разбора, по заведенной еще с первоначала Булгариным системе, переводились Р. М. Зотовым из «Gastronomische Zeitung» и никого не удовлетворяли. Издатели получали по этому предмету устные и письменные жалобы публики и передавали их мне, но от меня эти господа издатели получали все один и тот же отзыв:

– Пригласите для ведения этой рубрики такую сведущую и опытную домоводку, какова, например, известная (славившаяся тогда своею специальностью) Катерина Алексеевна Авдеева (сестра Полевых, Николая и Ксенофонта Алексеевичей). Пусть она доставляет нам еженедельно практические, толковые рецепты разных незатейливых, не слишком дорогих блюд, с расчетом мер и времени, не заботясь об изложении, за которое, известное дело, отвечает редакция.

Песоцкий, прискакивая со своей обычной прихромкой, говорил, что надо поискать, и искал ли он или не искал, не знаю, но на том все дело останавливалось и день за день все более и более затягивалось.

В одно, однако, прекрасное зимнее утро 1844 года, когда, как сейчас вижу, солнце яркими лучами заливало мою довольно большую зеленую комнату в два окна четвертого этажа дома Кушинникова и когда я, одевшись, собирался выйти со двора, отправляясь на тогдашнюю мою службу в так называемый Ученый хозяйственный комитет при Департаменте сельского хозяйства, помещавшийся на углу Большой Морской и Гороховой в доме Таирова, ко мне чрез незапертую, против моего обычая, на этот раз коридорную дверь влетел, пристукивая сильнее обыкновенного большим каблуком своей короткой левой ноги, Иван Петрович Песоцкий в бекеше с бобром и в цилиндре набекрень на завитой по-барашковому голове, громогласно восклицая: «Эврика! Эврика!» и объявляя, что сотрудник по кулинарной рубрике ниспослан, по-видимому, самим небом, сжалившимся над «Экономом».