Текст книги "Беглая княжна Мышецкая"

3

– На атамановом струге вздыбили парус! – крикнул с кички синбирянин Федька Тюменев, который, сам того не ведая, вместе с Тимошкой Лосевым и Герасимом Константиновым ночью вскочили в один струг с самарянами и немало тому порадовались – все же знакомцы, не совсем чужие.

– Сотворить тако же! – тотчас повелел Михаил Хомутов, и стрельцы, свободные от весел, сноровисто подняли парус, который поймал не сильный, но все же попутный ветер, и струг пошел быстрее.

Пока была ночь и мрак густо укрывал землю и Волгу, струги плыли, как придется, иной раз обгоняя друг друга, даже не окликая: боялись воеводской погони – на берегу у Синбирска, около монастыря, было в спешке оставлено не менее ста стругов, в том числе и струг якобы бывшего с ними патриарха Никона. Но к рассвету уразумели, что погони за казаками нет. Должно быть, воевода и князь был настолько увязшим в продолжавшемся сражении, что ему было не до бежавшего вниз по Волге атамана Разина и его немногочисленного теперь воинства. Так оно вскоре и оказалось – из-под Синбирска ушли немалые сила повстанцев, и воевода уже 9 октября кинулся усмирять их по Синбирско-Корсунской линии крепостей. И князь воевода Милославский не отважился оставить кремля, пока вся округа еще полыхала огнем восстания…

С восходом солнца казаки огляделись и без какой-либо команды выстроились за атамановым стругом, выказывая этим, что они готовы следовать за ним по его воле. Рядом со стругом атамана Разина плыл струг царевича Алексея. Только песен и смеха не слышно, всяк думал о недавнем ночном сражении, тревожились за жизнь атамана. И у всех была одна и та же печаль – неужто крах всему? Неужто это конец великого дела и не найдут они больше силы собраться на новый поход против злоехидного боярства?

Плыли за атаманом, не зная, каков он, кто из верных сподвижников с ним. А может быть, и вовсе в живых уже нет верных атамановых есаулов? Как расправляется воевода Борятинский с попавшими в его руки казаками, воочию видели после боя на реке Свияге под Синбирском!

Ближе к полудню с атаманского струга передали по цепочке команду – сообщить, кто в струге за начального и сколько людей, да сколько оружных и раненых? Впереди идущие струги прокричали о себе, а потом и Михаил Хомутов подал весть:

– Струг самарского сотника Хомутова! А людей самарян тридцать восемь, да саратовских пятеро, да синбирян трое! Все оружны, а раненых несильно четверо!

Потом кричали с идущих позади стругов и узнавали понемногу, что не совсем пустые струги плывут за ними, а с силой – не с такой, конечно, как вверх по Волге шли, но и не совсем порожние.

– Ништо-о! – стараясь приободрить друзей, проговорил веселым голосом Никита и подмигнул хмурому Еремею Потапову. Чудом выбравшийся из темницы синбирского кремля и теперь уверовавший во всесильные заговоры княжны Лукерьи, Никита осторожно потрогал под кафтаном вскользь задетое пулей рейтара левое плечо. – Ежели перекликает атаман свое войско, знать, о новых сражениях думает! – И криво усмехнулся, вспомнил от стариков прежде слышанное: – Пообедав да перекрестившись, теперь не сунемся вторично к столу – научены крепко![22]22
  Кто пообедав и перекрестясь, вторично сядет есть, у того крестники умирают (народная примета).


[Закрыть]

– Только бы Степан Тимофеевич побыстрее оклемался! – сокрушенно выговорил Еремей Потапов, словно и в этом, как и в побеге воеводы Борятинского, была и его существенная доля вины. – Надо же такому случиться – совсем наш верх выходил, а не уберегли казаки атамана…

– Далеко вперед вымчал на коне, неуемный! – буркнул за спиной сотника Хомутова старый Перемыслов, осуждая атамана. И тоже вздохнул сокрушенно, с тоской в голосе. – Сколь добрых людей посечено да в лапы воеводы ухвачено! Возликует теперь жадная к крови человеческой душа воеводская!

– Правда твоя, Федор. И наши вот не все здесь. Может, на другие струги, которые впереди плывут, вскочили, – согласился Еремей Потапов, не видя рядом дружка Гришку Суханова.

Федор Перемыслов держал подле себя одного сына, Ивашку, а второй, Васька, невесть где, потому и хмурился старый стрелец, поглядывая вперед. Да со струга на струг не перескочишь, чтобы отыскать сына. Зато оба брата Пастуховы, сыновья в Самаре убитого майором Циттелем стрелецкого сотника Михаила Пастухова, рядом, гребут веслами вместе с иными самарянами, помогая парусу. Истинное положение прояснилось, когда через двое суток беспрестанного хода приблизились к устью реки Ахтушки, свернули в протоку, которая на расстоянии двух верст проходила от реки Усы около Усолья. Атаманов струг, убрав парус, повернул к берегу. Иные струги ткнулись рядом, по правому берегу протоки. С головного струга приметили конный дозор из пяти всадников, дали знак приблизиться.

И какова была радость самарян, когда в начальнике дозора они признали сотника Ивашку Балаку! Уверовав, что в Усолье пришли струги атамана Разина, а не воеводы Борятинского, Балака тут же подъехал к атаманову стругу и по сходням взбежал на палубу. Степан Тимофеевич лежал на переносном топчане, обложенный подушками, и по тугим желвакам на скулах видно было, что терзают его сердце не только муки от сознания поражения под Синбирском, но и боли телесные – на белой повязке с виска и до щеки просачивалась кровь, правда, уже не таким широким пятном, как днем раньше, и это вселило веру, что снадобья матушки Говорухи скоро вовсе поправят атаманово здоровье.

– Ты, сотник, дюже не кричи, – предупредил Ивана Балаку походный атаман Лазарка Тимофеев. – Говори ровным голосом. У батьки голова и без того звенит внутри, видишь, рублен он саблей. Сказывай, как у вас тут, в Усолье? Крепко стоите? И нет ли поблизости воеводских рейтар альбо солдат, в угон за атаманом посланных? Что слышно о конфузе под Синбирском?

– Стоим на реке Усе мы крепко, батюшка атаман, – адресуясь к Разину, ответил вполголоса Иван Балака. Он понимал, в каком душевном смятении пребывал атаман, потому без лишних слов сказал о том, что больше всего могло порадовать Степана Тимофеевича. – А вчера вечером к нам в Усолье пригнал походный атаман Роман Тимофеев! Да с ним не менее четырех сот казаков, кто в седле, а кто и пешком! А важно, что все оружие при себе имели доброе, не с пустыми руками ушли от Синбирска!

У атамана Разина глаза вспыхнули радостным огоньком. Стараясь не сильно напрягаться, он сказал, обращаясь ко всем, кто был на палубе:

– Слыхали, атаманы и есаулы? Слава тебе, Господи! Жив мой головной атаман Ромашка! Где он? Видеть его желаю! – И к Лазарке Тимофееву с наказом: – Поставь дальние дозоры за Волгой глядеть. И вели казакам котлы на берег нести. Ежели запасов мало по стругам, должно, у сотника в Усолье сыщется какое ни то съедобное пропитание? Ась? Не пожадничаешь, сотник?

– Сыщется, батька атаман! Как не сыскаться пропитанию? У нас тут каждый день улов не улов, а обрыбиться можно! А тебе, батюшка атаман, сей же час приведем добрую корову, парным молоком да свежим медом отпоим! За два-три дня исправишься и в седле сидеть будешь крепче прежнего! А за дозоры не заботься! По всем приречным горам верст на пятьдесят вверх стоят по пяти человек конных. Ежели узрят воеводскую погоню – загодя известят. Только б здоровьишко тебе подправить скорее да поставить ногами на землю! Ты уж не перечь сильно лекарям, добро?

– Ты, сотник, будто моя нареченная матушка, одинаково поешь о здоровье, – улыбнулся атаман Разин и ласково погладил руку Матрене Говорухе, которая сидела у атаманова изголовья в черном наряде и с озабоченными светло-синими глазами. И все на струге увидели: добрая весть о спасении Романа Тимофеева с частью войска порадовала атамана. Вона даже легкий румянец на щеках появился!

Будет! Скоро будет в седле батько! И будут у них еще громкие-громкие победы над притеснителями-боярами!

– Скачи, сотник, в Усолье, покличь ко мне Ромашку да кто там еще из начальных людей при нем. А будет вина где сыщется, то и вовсе было бы хорошо. Без вина что за радость от встречи?

– Расстараемся, батюшка атаман! – с улыбкой откланявшись, Иван Балака издали поздоровался с Михаилом Хомутовым – дескать, потом потолкуем! – и без мешкотни сбежал на берег, взял с собой двоих, остальным велел быть при атамане для посылок, вскочил в седло и умчался по лесной дороге в недалекое отсюда Усолье.

Со стругов повеселевшие казаки – а новость тут же стала всем известной – потащили на берег котлы, застучали топоры, срубая сухостой, задымились десятки костров. Варили, поделив на всех, что сыскалось в закромах, и благо, что за месяц осады Синбирска не подъели до крайности запасы круп и сала. Тут и там случался смех, слышались уверенные голоса:

– Даст Бог, братцы, в недельку поправится батько, кликнет с Дона свежие силы!

– И Астрахань! Неужто Василий Родионов не поспешит к нам со своими стрельцами и казаками? И пушек в Астрахани не счесть!

– Наш атаман Васька Ус не станет долго дуть в усы, назавтра будет около Степана Тимофеевича! – подал голос кто-то из астраханских понизовых стрельцов.

– А с Яика неужто не поспешат к нам походный атаман Григорий Рудаков да с ним отважный Максим Бешеный? Как только прознают они о том, что батьке тяжко, мигом примчат на Волгу!

Едва забурлила в котлах каша, как у струга атамана Разина с отрядом человек в пятьдесят – то были конные стрельцы Ивана Балаки, – прихрамывая, сошел с коня улыбающийся, в своем неизменном синем кафтане Роман Тимофеев. Взойдя на палубу струга, он издали глянул в лицо Степана Тимофеевича, увидел в глазах боль и радость одновременно, вскинул над головой руки и громко, будто дьякон у соборной паперти, грянул:

– Велик Господь! Ты спас нашего батьку!

Атаман Разин рукой подозвал к себе походного атамана, участливо спросил, всматриваясь в глаза Романа:

– Отчего шкандыбаешь, Ромка? Поранен?

– Зазорней того, батько! – Роман оглядел начальных людей, которых атаман собрал к себе на струг, скорчил покаянную мину на лице, хитро подмигнул голубыми глазами, правой рукой пригладил лихие в отлет усы. – Кувыркнулся в овраг! Да впотьмах о камень трахнулся. Должно, и вы со стругов видели, как у меня из глаз искры пучками сыпанули!

– Не до того нам в тот час было, Ромашка! У каждого свои искры сыпались! Поведай, как уцелел? Много ли ушло казаков из-под Синбирска? – с нетерпением спросил атаман Разин. Мысль о том, что полегли если не все, то чрезвычайно многие, гнетуще давила на сердце. От той печали и голова болела, наполняясь тугим звоном, словно превратилась в тяжелый литой язык соборного колокола, и так – бум-м, бум-м! – беспрестанно бьется теперь то об один край колокола, то о другой…

– Когда кинулись московские стрельцы через частокол острога, а конные рейтары отсекли нас от Волги, – неспешно, по знаку Матрены Говорухи утишив голос, начал рассказывать Роман Тимофеев, – нас на насыпном валу и около него стояло тысяч с шесть, наверное. Да многие-то были худо оружные, они метали приметы к городу. Так они с тем дрекольем и кинулись крушить рейтарских коней по головам! А то и самих рейтар били, ежели ослоп до железной шапки доставал. А я уразумел, что осталась хоть малая, да лазея к спасению казаков – по рву между острогом и кремлем на Крымскую сторону, откуда солдаты воеводы Борятинского ушли, ворвавшись в острог. Тут и крикнул я казакам: – Неча-а-ай! – возвысил было голос Роман, да увидел сухонький кулачок Матрены Говорухи, повинился, снова утишил голос. – Вали, кричу, братцы, за мной! Смекнули казаки, что нашла мышь нору, чтобы от когтистой кошки шмыгнуть, и повалили следом! Воротная стража кремля, убоявшись, что мы на них всем скопом падем, проворно захлопнула ворота, со стен да из острога палили из пищалей. Но остановить нас уже ничто не могло. Как вырвались из той лазеи, то и растеклись на две части. Иные на мой крик побежали в южную сторону, а большая часть, которые с засечной черты и ближних уездов, потекли в свои края, на линию крепостей по засеке.

– Много ли ушло? – снова спросил атаман Разин, ибо именно это теперь занимало все его помыслы.

Роман думал недолго, почти тут же уверенно ответил:

– Да, думаю, поболее пяти тысяч ушло на засеку. И около меня утром объявилось сот до семи, да часть отпросилась к своим же, на реку Урень. И я не стал их удерживать, поразмыслил: чем дольше воевода Борятинский будет за ними гоняться – а тамошние казаки в своих краях куда как сноровисто будут драться! – тем больше у нас будет времени собраться с силами. Чуток больше четырех сотен привел я на Усолье, помня, что здесь мы загодя готовили место на случай какой нужды. Вот оно и сгодилось, батько.

– Сгодилось, – негромко проговорил атаман Разин, продолжая думать о том, как вселить в души казаков уверенность в свои силы, чтобы поверили, что пришел трудный, но не крайний час…

Атаман запорожских казаков Боба, широченный в плечах, с длинным чубом и с усищами на толстых щеках, уверенно сказал:

– Як гутарют умные мужики, був бы бык, а мясо будет! Тако же и у нас теперь, хлопцы! Есть около атамана гарное ядро, а стрелецкой да посадской силушкой снова обрастем!

– Молодец, брат Боба! – Атаман Разин потянулся и похлопал верного друга с Запорожья по широкому колену, благо сидел тот на стульчике совсем рядом. – Умно сказал! В поле – две воли: кому Бог поможет! Не так ли, робята? А нам еще в подмогу наша казацкая отвага! Да вера крепкая, что вершим добро бедняцкому люду! Воевода Борятинский не иначе отписал царю, что бежал, дескать, Разин вниз по Волге, себя от страха не помня! Ан мы не так уж сильно испугались, уже и ныне готовы встретить его рейтар и солдат! Давайте, казаки, выпьем поминальную чашу за тех, кто сгиб от боярских собак той клятой ночью, кого нет более с нами. Да будет родная мать-земля им мягкой постелью. Выпьем!

Матрена Говоруха сунулась было с протестом, что атаману пить вино опасно, но Степан Тимофеевич сдвинул брови, строго урезонил свою названую матушку:

– Поминальную чашу да не выпить по погибшим сотоварищам? Да кем же я опосля этого буду? Известно всем, что казачья кровь и без того наполовину из красного вина делается!

Начальные люди обнажили головы, перекрестились, встали и молча осушили емкие чаши.

– Вот и славно, братки! Ешьте, что наготовлено, да думу будем думать, что и как далее делать станем! На всякую беду страха не напасешься, а на трусливого, ведомо то вам, собак много! И нам мало чести головы вешать от первой неудачи!

Матрена Говоруха и помогавший ей стряпать синбирянин Герасим Константинов – он и в Синбирске был у Говорухи в помощниках – убрали порожнюю посуду. Атаман Разин попросил молчаливого, крепкого телом и с настороженными серыми глазами Якова Говоруху подложить под спину еще подушку, чтобы сидеть поровнее, спросил:

– Ну, так каковы наши силы ратные на сей день, атаманымолодцы? Сколь насчитал ты, Лазарка, по стругам?

– По стругам, батько, выходит за тысячу и еще шестьсот казаков. Из них около трехсот пострелянных пулями и саблями сечены, кто сильно, а кто не дюже. Как с ними быть? Можно ли возить с собой и дальше?

– Их лечить надобно, чтобы опосля можно было в строй ставить или по домам отпустить, коль к строю непригодны будут. – Немного поразмыслил и далее сказал: – А лучшего места, нежели Самара, ближе и не сыскать нам. Так что всех крепко пораненных надобно отправить в Самару на отдельном струге да и раздать на руки тамошним жителям, пообещав добрую плату за уход.

– В Самаре немало женок, кои могут врачевать, – с готовностью подтвердил Михаил Хомутов и добавил, словно атаман мог передумать: – Там и с прокормом казаков трудности не будет!

– Вот и славно! – Атаман Разин кинул на сотника ласковый взгляд, радуясь, что не ошибся в нем, когда брал с собой в поход на Синбирск. – Тебе, Ромашка, быть в Усолье за походного атамана. Только сойдешь с нами до Самары, возьмешь там две-три пушки, зелье… Бежали мы из Синбирска без пушек и оставшиеся после осады бочки с порохом не ухватили, столь негаданно налетел на нас в ночи хитрюга Борятинский, офрунтил со всех сторон. Не так ли, казаки? Сплоховали мы в чем-то, не устерегли воеводу, однажды битого, не из пугливых он оказался!

Казаки смутились от обвинительного взгляда, потупили глаза, Роман, скорбно улыбаясь, за всех ответил в шутливом тоне:

– О себе скажу, батько! Можно было бы голову скинуть для легкости, так и ее бы с плеч долой, не думавши… Но впредь такого не будет! Добро, батько, сойду до Самары. А ты, Степан Тимофеевич, где будешь станом? В Самаре?

Атаман Разин помолчал, осторожно почесал лоб пониже белой повязки, глянул на настороженно ждущего вопроса сотника Хомутова, как бы еще раз проверяя стрельца, спросил:

– Ты, Мишка, добре знаешь свои места на Волге. Присоветуй, где нам всего сподручнее встать войском? Здесь, на Усе, альбо еще где? Ну-тка, помозгуй хорошенько!

Михаил Хомутов прикрыл глаза, вспоминая Волгу, ее протоки, подумал и уверенно высказал свое мнение:

– Лучшего места, атаман, чем ниже Самары за Сосновым островом в заводи под названием Тихие Воды, не сыскать. И от Самары недалече, и от переволоки – тоже. На переволоке надобно конный стан держать постоянно для посылок на Усолье, и из Усолья важные вести прямо к Тихим Водам пересылать.

Атаман Разин моргнул воспаленными веками как бы в знак согласия с предложением самарского сотника, поудобнее положил на подушку раненную в бедро ногу. Некоторое время атаман лежал молча, что-то обдумывая, потом вскинул осторожно голову, огляделся.

– А где мой походный дьяк? Кажись, я видел его на своем струге. Неужто сиганул за борт и самолично в Астрахань поплыл?

Из-за начальных людей высунулся остроглазый, бывший подьячий астраханской приказной избы Алешка Холдеев.

– Тут я, батюшка атаман. И таперича писать будем?

– Бери бумагу, дьяк казацкий! Будем писать наши приказные грамоты походным атаманам. Перво-наперво Максимке Осипову под Макарьевский Желтоводский монастырь. Затем пишем к Мишке Харитонову под Пензу, опосля пошлем нашу грамоту Ваське Серебрякову, Семену Свищеву под Мамлеево да Алешке Васильеву, что воюет под Троицко-Сергиевским монастырем. Пиши, Алешка, этим атаманам одинаково – слать нам на Усолье сильные команды оружных казаков, а буде и пушки есть, то и с пушками и с зельем! Да по дороге пущай коней из боярских конюшен берут. Кони добрые нам крайне нужны.

– А на Дон кого пошлем, батько? – озабоченно спросил Лазарка Тимофеев и глянул на Холдеева строгим взглядом, словно не доверяя этой приказной душе: хорош был, покудова атаман в силе стоял, а каков будет теперь, когда от великого войска осталась самая малость? – На Дон надобно способного казака посылать!

Атаман Разин лишь на минуту снова прикрыл уставшие и красные от боли глаза и тут же решил:

– А на Дон со станицей ты поедешь, Лазарка! Как встанем в тех Тихих Водах, что сотник Хомутов нам присоветовал, так и пойдешь на струге до Царицына. Там коней возьмете и на Дон спешно. Тамо с Янкою Гавриловым все и обмозгуете, сколь силы можно взять сюда без особой порухи нашего дела там, на Дону.

– Добро, батько! – ответил Лазарка и не без тревоги добавил: – Только бы мне туда поспеть прежде, чем черная весть докатится до вражины Корнея Яковлева! То-то возрадуется вкупе со своей зажравшейся волчьей стаей!

– Думаю, Янка Гаврилов им волчьи клыки-то повышибает, ежели какую измену казакам умыслят! – уверенно сказал атаман Разин, вздохнул устало, легонько махнул рукой. – Ну а теперь ступайте, командиры, к вашим казакам. Да разберитесь в отрядах, на стругах в порядке сядьте, каждый сотник со своими. Ночью-то перемешались, сигали кто куда… И еще, – неожиданно добавил атаман Разин, – снесите на струг царевича Алексея Алексеевича котел с кашей, ему и его страже, чтоб подкормились.

– Что же царевич сам к атаманскому столу не идет? – полюбопытствовал Михаил Хомутов, которому давно хотелось увидеть царевича, о котором столько разговоров в войске.

– Не можно ему людям объявляться ранее прихода на Москву, – ответил уклончиво Степан Тимофеевич. – Мало ли кто может оказаться среди войска, вдруг да злоумышленник какой послан царевича извести? Ну, братки-казаки, ступайте, мне роздых нужен, в голове с натуги сызнова звон начался…

Михаил Хомутов вернулся к своему стругу и нашел самарян в радости – с других стругов пришли еще четверо своих, а среди них Гришка Суханов и второй сын Федора Перемыслова.

– Все меньше слез будет на Самаре, – с явным удовольствием сказал Никита Кузнецов, встретив сотника у трапа струга. И тут же полюбопытствовал, видя сосредоточенный взгляд старшего товарища на восток, в сторону Волги. – Скоро снимаемся?

– Да… Спустимся к Самаре, а потом – как атаман решит, – ответил Михаил, а про себя подумал, чувствуя, как от тяжкой неизбежной доли всем им у него сжимается сердце: «Что ждет нас в Самаре, а потом и там, о чем теперь загадывает главный казацкий предводитель?»

* * *

К Самаре атамановы струги пришли пополудни, их еще издали встретили колокольным звоном, а под Вознесенской слободой на берегу собрались едва ли не все самарские жители. В домах остались сидеть лишь бывшие под присмотром дети боярские да мужи торговые, которым не хотелось лишний раз являться пред очами грозного атамана. Прознали-таки в Самаре ранее прихода стругов о тяжком поражении казацкого войска под Синбирском, потому и стояли самаряне в безмолвии, не зная, плакать ли от той неудачи, или приветствовать войско радостными криками…

«Какая тут радость?» – думал каждый про себя, поглядывая на струги, которые тыкались носами в берег, а с кормы кидали якоря. Вот с головного струга спустили на песок сходни, и на берег сошел походный атаман Лазарка Тимофеев, поклонился самарянам и громко объявил, видя нерадостные лица встречающих:

– Поклон вам, самаряне, от атамана Войска Донского и Яицкого Степана Тимофеевича! А сам он не может сойти покудова – поранен в ногу и в голову. Но кто пожелает видеть атамана с поклоном, того батько наш примет на струге с великой радостью!

От самарских посадских и городовых жителей выступил городничий Федор Пастухов, родной брат погибшего стрелецкого сотника Михаила Пастухова и тесть нового сотника Ивана Валахи. Щекастый и с черными пристальными во взгляде глазами он степенно поклонился в сторону атаманова струга рукой до песка, ответил походному атаману:

– Скорбим премного ранам славного атамана Степана Тимофеевича, молить Господа будем, чтоб раны те зажили сколь возможно быстрее. Готовы принять на постой казаков и самого атамана и лучших лекарей со снадобьями пришлем.

– О том сам Степан Тимофеевич решит, городничий, он и скажет о нуждах войска, – пояснил Лазарка. – А теперь, самаряне, встречайте своих сродственников. – Повернулся к стругам и дал знак Михаилу Хомутову первым сойти на берег.

Самарские стрельцы вслед за своим сотником поодиночке спускались на песок и тут же попадали в руки родственников. Сам Михаил, отступив на несколько шагов от Никиты Кузнецова, которого вмиг облепили орущие от радости детишки, хотел идти к дому в одиночестве, как вдруг сбоку чьи-то горячие руки обвили его шею, потянули вниз.

– Миха-ась, родненький мой, воротился… – простонала с придыхом княжна Лукерья, а сама горько плачет, то ли с какого горя, то ли от большой радости. – Вернулся, цел, соколик мой, вернулся…

Смутившись, Михаил невольно обнял тонкий стан княжны Лукерьи, неумело привлек к себе и робко, будто первый раз в жизни, поцеловал мокрую соленую щеку.

– Что ты, Луша? Что ты? Живой я, даже не ранен сильно. Господу слава. Ты-то как здесь, а? Не обижали тебя здешние жители, чужую?

– Я-то что? В меня пулями не палили, на меня саблей не замахивались… А вы там с Никитушкой… Вы-то со стрельцами под смертью ходили… Крепко бились, вижу. У Никиты старые синяки на лице, словно после кулачных боев на Масленицу! Ну, идем, Михась, идем к дому… Мы еще в утро прознали от сторонних людей, в Саратов сплывших со всякой поспешностью, что приключилось под Синбирском. Готовились… А к чему готовиться, коль не знали, живы все аль кто головушку положил… Что ни делаешь, все из рук валится. А Никита, вижу, побит, но тоже цел, то нам всем в радость…

– Никита у воеводы Милославского на пытке был в подземелье, оттого и синяки. Да в сече легко ранен. Думается, твои вещие заговоры спасли Никиту от виселицы… Но есть, Луша, и среди самарян побитые, восемь человек под Синбирском осталось… – Михаил обнял княжну Лукерью за плечи и пошел было с нею к дому. – Так что не все счастливо воротились, есть по кому в помин свечи ставить и в церкви поминать…

– Я извелась вся, о вас ничего не ведаючи, – снова всхлипнула княжна Лукерья, подняла на Михаила красивые серо-синие, полные слез глаза. На смугловатом лице появилась легкая улыбка счастья. – Более я тебя одного не отпущу в поход, стократ легче с вами рядом быть, нежели вот так, не знаючи, каждый час казниться думами.

– Луша, а нас с кунаком Ибрагимом нешто не поцелуешь ради встречи, а? – раздался рядом голос Романа Тимофеева и он, здоровенный, оружный саблей и двумя пистолями за алым кушаком, голубоглазый, в голубом кафтане, с детской радостью улыбался княжне Лукерье. Она засмеялась, непринужденно кинулась великану на шею, сестринским поцелуем чмокнула в щеку, потом и смуглокожего кавказца Ибрагима наградила такой же ласковой улыбкой и невинным поцелуем. Видно было, что обоим рада искренне, потому как в недавних еще мытарствах оба они были ей истинными друзьями-побратимами. Такое не забывается и не предается!

– Ну вот, – проговорил Роман, смущенно поглядывая на сотника. – А то, гляжу, кругом всех целуют, а мы с Ибрагимом будто чужие с худого боку прилепились…

Михаил Хомутов знал, что в годы совместного пребывания в войске атамана Разина, до прихода на Самару, Роман делал робкие попытки ухаживать за княжной Лукерьей, но та почему-то позволяла только искреннюю дружбу, должно быть, сердце ее было кем-то занято очень крепко, и он подозревал, что княжна полюбила Никиту Кузнецова еще там, когда выхаживала его в кизылбашской неволе…

– Ох, что ты, Рома! Идемте к нашему столу! Идем, кунак Ибрагим, братки вы мои милые! Ты не против, Михась?

Михаил вскинул руки, обнял друзей за плечи – на голову оба выше сотника! – попытался подтолкнуть обоих вперед.

– Да как же мне не радоваться, Луша! Ведь под одними ядрами, пулями скакали, вместе и раненого батьку Степана у рейтар отбивали. Кабы не лихость Ромашки, уволокли бы псы боярские Степана Тимофеевича. Ромашка того рейтара, что стащил с коня раненого атамана, левой рукой за шею охватил да саблей голову напрочь и снес!

– Наперед бы знать такое горе да не отходить бы от атамана ни на шаг!.. Ну, что было, того не переделаешь, не в нашей то воле, а Господа! Идемте, братки, пообедаем, да еще раз горькой чаркой помянем погибших, – сказал Роман Тимофеев, сам сгреб сильными руками друзей за плечи. – A-а, смотри, сотник! К тебе твои знакомцы спешат навстречу!

К ним торопливо, вскидывая носками сапог приречный песок, шли сотник Алешка Торшилов, пятидесятник Аникей Хомуцкий, их давние друзья и соседи Ивашка Чуносов с семьей, стрельцы, оставшиеся по приказу атамана Разина стеречь Самару от воеводского нападения, жали руку, радуясь, что цел воротился к дому, скорбели о погибших, о ранении Степана Тимофеевича.

– Идемте с нами, други, всем места хватит, горница большая. Параня вот поможет мне со столом управиться, покудова вы в бане париться будете, – с улыбкой приглашала всех княжна Лукерья, и они шумной толпой повалили на подворье сотника Хомутова…

Вслед за самарянами на берег сошли из стругов казаки. Тяжелораненых снесли на руках, их тут же разобрали посадские и городовые жители, развозили на пригнанных повозках, провожали под руки тех, кто мог передвигаться самостоятельно. После раненых сошли и прочие казаки отобедать на берегу горячего, попариться в банях – Бог весть, когда еще выпадет такой случай.

Кому-то из донских казаков попался на глаза добротный, с важным чревом кабацкий откупщик Семка Ершов, его тут же ухватили за кафтан серого сукна, завертели в руках, словно давно пропавшую ценную вещицу.

– Эге-е, мил человечек, дорогой наш целовальник! А где то вино, что мы летом у тебя пивали? Нут-ка, вороти нам его для повторного пития, да живо! Иначе не сносить тебе трезвой никудышной головы, хотя она и покрыта славной бараньей шапкой с меховой опушкой! Чего молчишь, аль бабка повитуха при рождении вместо пуповины язык напрочь отрезала?

Целовальник Семка обмер в страшных казацких руках, ни жив ни мертв, не зная, что и вымолвить. Потом нашелся-таки, ответил с вымученной улыбкой на закаменевшем лице:

– Эхва-а, ух! Ну, напужали до мокроты всего нижеспинья! Были и у воеводы кости, да легли на погосте тем же летом! Аль запамятовали, казачки вы мои родненькие? Что летом за борт булькнуло, то и потонуло! Зато новое вино наготовлено, извольте, братцы, в кабак на угощенье, помянуть усопших да убиенных… Только чур, не творите, Христа ради, разору государеву кабаку!

– О том не печалься, не во вражеский город боем ворвались, – успокоил кабацкого откупщика есаул Мишка Ярославцев, обнял Ершова за мягкие, словно пуховые подушки, плечи и подтолкнул. – Все не выпьем, а помянуть братков – святой наш долг перед павшими.

Городничий Федор Пастухов, едва народ отхлынул от берега к посаду, степенно взошел на палубу атаманова струга, прошел к корме, где в небольшой, но светлой каюте на кровати полулежал атаман Разин в распахнутом просторном персидском халате с синими и светло-розовыми крупными цветами. Под халатом – белая рубаха, красные суконные портки. На ногах, чтобы не тяжело было – легкие кожаные чувяки. У кровати – столик, на нем питье с запахом мяты, в глиняной облитой синего цвета миске – алые яблоки, в кувшине, накрытом чистым рушником, стоял мед – его аромат вместе с мятой наполнял всю каюту, едва легкий ветерок с Волги переставал проветривать помещение. На кудрявой голове вместо шапки – белая толстым слоем повязка, так что видны были только уши атамана. Два верных телохранителя, Яков Говоруха да Иван Москаль, сидели в ногах атамана на низких стульях, при саблях и по два пистоля заряженных у каждого за пояс ткнуты.

«Эко! Что псы сторожевые – рукой дернуться не дадут, враз пристрелят! Оно и понятно, многим бы хотелось тако услужить государю Алексею Михайловичу… Да что толку в награде, когда срубят тебе голову, а тело собакам бродячим на помойку выволокут…» – подумал Федор Пастухов, отбивая атаману глубокий и неспешный поклон, какой и прежде не отбивал спесивому воеводе Алфимову.

– Батюшка атаман, Степан Тимофеевич, осмелился прийти к тебе с ласковым словом от всего самарского люда. Скажи о нуждах своих и, что посильно будет, все исполним, хотя бы и последнюю деньгу на ребро поставить пришлось бы! Говори, батюшка атаман. Хотя и стар я, да голова еще не прохудилась, упомню каждое твое слово, сегодня соберу пожиточных самарян, в завтрашний день все и снесем к стругам.