Текст книги "Беглая княжна Мышецкая"

– Готово, стрелецкий голова! Дозор воровской убаюкали до смерти, раньше Страшного суда не опомнятся! Можно теперь и под Усолье крадучись идти, пока воровское становище не проснулось!

Афанасий Козинский, человек бывалый и воевавший в недавнюю польскую кампанию, не попер на вооруженный лагерь казаков прямо, поделил свой отряд на две части, поставил в проводники по бобылю и скрытно подступился к Надеиному Усолью.

И если бы не брехливые собаки, которые были при караульных казаках на ближних заставах! Учуяли в тумане чужих, лай подняли такой, что хоть святых из церкви выноси! Тут и караульные всполошились, толком не разглядев еще сквозь пелену тумана противника, ударили из ружей, почти не целясь, да и метнулись к стану, укрываясь за плетеную изгородь на невысоком валу.

– Сполох, казаки! За мной! – Иван Балака с теми, кто был с ним в одной избе, схватил заряженное с вечера ружье, сунул за кушак саблю и пистоль и выскочил на улицу – а туманище такой, хоть глаза коли, в двадцати шагах ничего не разглядеть – то ли надолба торчит, то ли враг хитрющий так вытянулся! Кинулся Иван на выстрелы к восточной стороне, решив наверняка, что воеводские стрельцы подступили от протоки, да навстречу ему уже бежали чужие, а кто-то громко и, похоже, радостно кричал:

– Здесь их начальный сотник! А здесь сам воровской атаман Ромашка! Имайте воровских заводчиков!

– Ах, ты, изменщик! – выкрикнул в ярости Иван Балака, догадавшись, кто навел тайно на Усолье воеводских стрельцов. – Лови награду, иуда!

Бабахнул выстрел, и один из бобылей кувыркнулся под ноги набегающим, ближнего стрельца Балака остановил из пистоля, но огромного роста стрелец ухватился уже за саблю, вскинул ее резко, норовя одним ударом развалить дюжего стрельца надвое. Балака отпрянул, успел краем глаза увидеть, что вокруг закипела уже невыгодная для казаков свалка, крикнул:

– Уходите, казаки-и! Уходите к атаману-у! Тамо воеводским псам несдобровать! – и свою саблю выхватил, схлестнулся со Спирькой, который вбежал в стан разинцев одним из первых.

А крики понеслись и со стороны южного края Усолья, и оттуда ударили нападающие. Ахнули залпом пищали, а потом покатилось воинственное стрелецкое «ура-а!» – пошли на приступ казацкого стана.

– Не выпускай воров из села! – кричал неподалеку от бившихся на саблях Балаки и Спирьки стрелецкий голова Козинский. – Хватайте и секите, а уходить не давайте!

– Накось, хватай, пес воеводский! – кричал Иван Балака, отбиваясь от Спирьки, а тот медведем лез, саблей легче, чем деревянным черпаком, размахивал, зубы оскалил в ярости – рычит, сечет саблей с плеча на плечо и прет напропалую, будто и страх смерти ему вовсе неведом!

– Посторонись, Иван, я его в перехват возьму! – неожиданно из-за угла избы вылетел с оглоблей в руках Янка Сукин. Не успел Спирька понять всю для себя опасность, как, коротко прогудев в воздухе, ударила звонкая оглобля. Спирька лишь плечо успел вскинуть, прикрывая голову, охнул, но на ногах устоял – крепок был медведище, к Янке развернулся, да тут Иван Балака не сплоховал, мазнул его саблей наискось сбоку, а куда рубанул, времени разглядывать не было вовсе. – Уводи, Янка, казаков к атаману! Гуртуй вокруг себя и уводи спешно! Упреди Романа, что стрельцы нагрянули…

– И сам-то беги! Не мешкай! Стрельцы лезут со всех сторон! Поопасись! – И пробегавшим мимо казакам, которые отступали от южных изб села, успел крикнуть: – За мной, казаки, не отставай! Держись кучно, так легче прорвемся на волю, к атаману Ромашке! Бей и руби собак воеводских!

А на них еще одна толпа стрельцов навалилась, и вокруг Ивана Балаки – новая свалка, и он рубился, пока чем-то тупым не ударили со спины в голову. Полыхнула красная зарница в глазах, ноги подкосились, и он без памяти упал на чье-то тело…

Очнулся от того, что его волокли за ноги. Должно быть, застонал, потому как тащившие остановились, негромко заговорили между собой, а один из них то и дело кашлял надрывно:

– Живого человека, кха-кха, схоже, тащим, а?

– Надо же, думали, мертвого волокем! Закопали бы живого без соборования! Что делать станем, Фролка?

Издали кто-то раздраженно прокричал:

– Чево там встали, лодыри несусветные! Работайте живее!

– Дык не помер человече! Не до смерти бит!

– Ну, так што? Не нынь, так опосля умрет! Тащите в яму, да зарывайте живее! Стрельцы скоро уходить будут!

– Грешно живого без соборования! – настаивал тот, кого товарищ назвал Фролкой. – У меня и без того по жизни грехов прорва! Скажи стрелецкому голове, куда его деть? Скажет, в яму, так на нем и кара божья будет неминучая за погубленную душу! – твердил упрямый мужик, должно быть, из жителей Усолья.

– Дьявол тебя возьми, козел упористый! Тащите его к обозу!

Ивана опять подхватили под руки, куда-то потащили ногами по земле, потом плюхнули в лицо студеной воды, да так ретиво, что вода хлынула через нос в горло и он закашлял, а от боли голову словно клещами раскаленными стиснуло.

– Во-о, не с того света чих раздается! – словно бы обрадовался кто-то рядом. – Волоките на струг его, стрельцы! Опознали в нем воровского сотника, в кремль к воеводе сведем для пущего спроса!

Тоска подступила к сердцу, Иван сквозь нетерпимую боль подумал: «Почему не до смерти бит, Господи? Теперь воевода пытать да тешиться моими стонами будет…»

Открыл глаза, а над ним небо на диво чистое, и тумана уже нет над селом. Чуть видно, если с трудом повести глазами вбок, стоящие как бы в воздухе вершины высоких сосен, рядом чужие голоса и чей-то несдерживаемый стон… Это он сам стонал, не осознавая этого в полузабытьи.

2

Княжна Лукерья вздрогнула, тревожно натянула повод, останавливая коня, – во тьме раннего утра, в укутанном густым осенним туманом лесу ей почудилось чье-то с трудом сдерживаемое напряженное сопение.

«Неужто медведь? – забеспокоилась княжна Лукерья и положила руку на пистоль. – Тогда конь почему не всхрапывает? Лихие люди здесь быть не могут, близ большого казацкого войска».

С полчаса тому назад княжна Лукерья, заботясь о раненых в Надеином Усолье, как всегда, чуть свет поднялась, чтобы сделать им повязки, напоить лечебными отварами, и потом уже весь день со спокойной совестью заниматься хозяйственными делами, заботясь о милом Михасе и его друзьях.

– Луша, возьми кого-нибудь в охрану, – в который раз просил Михаил, подведя коня к землянке, в которой они уютно разместились вдвоем. После тех душевных потрясений, перенесенных под Синбирском, поняв, насколько непредсказуемой может быть их личное счастье, Михаил вдруг почувствовал себя таким одиноким и брошенным, что в одну ночь, проснувшись от тоскливой боли сердца, протянул руку под занавеску, которой была перегорожена землянка на две горницы, нашел горячую грудь Луши и понял – она тоже не спит, ждет, ждет своего счастья…

– Ну, что ты, милый Михась, кого мне бояться? Да и при оружии я – вот, два пистоля у пояса, сабля, в сапоге кинжал… Аннушкин. Я живо обернусь, с восходом солнца ворочусь и сготовлю тебе что-нибудь вкусное, с грибочками. – Княжна Лукерья нагнулась из седла, они на миг затаили дыхание в жадном поцелуе, Михаил хлопнул коня по боку, махнул на прощание рукой.

– Поклон Ивашке Балаке и Янке Сукину от нас!..

В ста саженях от Надеина Усолья, которое ранними дымами из печных труб угадывалось за поворотом дороги, ее вдруг остановило чье-то уставшее сопение.

«Должно, дальний караул казацкий», – старалась успокоить себя княжна Лукерья, тронула коня пятками, заставляя идти вперед.

Баба-ах!

Этот дальний, от Волги сполошный выстрел, как звонкий удар пастушечьего кнута над задремавшим овечьим стадом, будоражил лес по обе стороны дороги.

– Хватайте казака-а!

– Дорогу закро-ой! Назад не пущай!

Из темных, неясных по очертанию кустов близ дороги с треском под ногами вывалились чужие стрельцы, размахивая перед собой бердышами, копьями, саблями, а в глазах ближнего стрелецкого десятника неподдельная радость, что именно ему в руки пал воровской гонец к атаману, не иначе.

Княжна Лукерья вздыбила коня, чтобы повернуть его и умчаться к Теплому Стану, но дорогу уже перекрыла плотная стена набегающих ратников.

«Стрельцы московские! – ужаснулась княжна Лукерья. – Стрельцы под Надеиным Усольем». Она проворно выдернула пистоль, взвела курок, зная, что порох там уже присыпан, и не целясь – главное, дать казакам сполошный знак! – выстрелила в сияющего десятника.

– Има-ай! Уйдет!

– Арканом лови-и!

– Коня стреляйте, вали его с коня!

Свистнул над головой аркан, но конь успел сделать бросок, и жесткая петля скользнула по спине княжны Лукерьи. Она стегнула коня плетью – теперь только в Надеино Усолье, успеть поднять казаков, упредить и дать возможность взяться за оружие, иначе побьют их сонными…

За спиной ударили несколько пищальных выстрелов, пули профырчали над головой, конь вдруг споткнулся, заржал и перешел на медленную рысь, а потом и вовсе остановился. Княжна Лукерья живо слетела с седла, намереваясь броситься в спасительные кусты, но чьи-то руки уже схватили за плечи.

– Ага-а, попался воровской казачишка, теперича висеть тебе на высоком суку!

– Эге-е, шибко брыкается! Угомонись, а то как дам по башке, что к воеводе тело довезу, а за душу не ручаюсь!

Княжна Лукерья успела выхватить второй пистоль, взвела курок прежде, чем ее свалили на землю. Выстрел прозвучал глухо, словно рядом хрупнула под ногой сырая веточка, десятник, а это был именно он, взревел дурным голосом и повалился, увлекая за собой и княжну Лукерью. Падая, она крутнулась из грубых рук, откатилась к обочине дороги, но встать на ноги ей не удалось – трое или четверо московских стрельцов в малиновых кафтанах ухватили ее за руки. С головы слетела казацкая шапка, и один из нападавших, молоденький стрелец, завопил словно бы от радости:

– Братцы-ы! Да это же девка! С косой длиннющей!

– Ну-у? – загудело вокруг княжны Лукерьи. – Кой черт? Неужто ведьму ухватили?

– Точно! Не иначе, как с ночного шабаша к себе возвращалась! К стрелецкому голове тащить, альбо к местному попу?

– Эй, чего встали? Вали вперед на село! Руби воровскую шайку! Сотник уже туда побег!

– Пятидесятник, тут бабу словили!

– Какую еще бабу? Сказано – вали на село, окружай воровской стан, чтоб не утекли по лесам!

– Да бабу в казацком кафтане! Десятника Наума Докучая из пистоля застрелила!

– Не до бабы теперь! Пошли на село! А бабу пускай кто-нибудь следом волокет! Да повяжите ее покрепче, чтоб не сбежала куда!

Вокруг Надеина Усолья, а вскоре и в самом селе, разгорелась отчаянная схватка. Гремели выстрелы, стоял сплошной рев дерущихся людей, кричали женщины, стараясь укрыть перепуганных ребятишек от возможных случайных пуль. Княжну Лукерью за руки волокли к селу следом за наступающими стрельцами, да она и сама не сопротивлялась, понимая, что в противном случае ее оглушат чем-нибудь по голове, и тогда вовсе ей не спастись. А так, в суматохе боя, полагаясь на кинжал в сапоге, который не догадались поискать сопровождавшие ее стрельцы…

«Попалась! Ах ты, Господи, попалась стрельцам в лапы! В Теплом Стане атаман не ждет беды, казаков в Надеином Усолье порубят…» Княжна Лукерья стонала не от боли в руках, которые сжимали крепкие мужские пальцы, стонала от понимания, какой негаданной опасности подвергаются ее Михась и их друзья.

На окраине Надеина Усолья большая толпа дерущихся накатилась на княжну Лукерью и двух стрельцов при ней. Она хотела было подать голос, но при первых же звуках: «Казаки…» – ей захлопнули рот потной шапкой, сбили на землю и сверху навалились. Княжна Лукерья, задыхаясь, слышала, как мимо бежали какие-то люди, стреляли, кричали: «Руб-и! Держи-и! Секи в капусту боярских собак!»

Скоро гвалт драки переместился в гущу леса и постепенно затих. Княжна Лукерья надрывно закашляла, шапку от лица убрали, и она поднялась на ноги.

– Иди, ведьма клятая! Шагай вперед! Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте! Ишь, упирается, словно пень лесной!

Село трудно было окинуть взглядом – густой предрассветный туман смешался с дымом возникших в нескольких местах пожаров, по улицам бегали десятками стрельцы, заглядывали в избы, шарили по чердакам и погребам, полошили овец и свиней в дворовых постройках, и поросячий визг нередко на миг заглушался выстрелами…

Белоярский стрелецкий голова Афанасий Козинский, высокий, с реденькой, будто выщипанной, бородкой, со злыми глазами распекал бранью своих сотников – зачем не усмотрели и дали уйти из села в лес изрядной толпе казаков.

– Те воры на нас большой кучей да в одном месте навалились, ведомые своими походными атаманами. Стрельцов бердышами изрубили, из пистолей постреляли, – оправдывался начальный над самарскими стрельцами в Белом Яру сотник Григорий Аристов. – Когда московские стрельцы к тому месту добежали, воров и след в лесу пропал. – Переминаясь с ноги на ногу, он с досадой поглядывал на козлобородого Козинского, которого в этом жестоком бою что-то не было видно среди первых рядов атакующих стрельцов.

– Здешние кулиги казакам хорошо ведомы, а нам и заблудиться в тумане нетрудно, – поддакнул Аристову голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов, чувствуя и за собой долю вины, что упустили разинцев.

– Воевода князь Милославский опалу на нас положит, что спустили атамана Ромашку, – вздохнул Афанасий Козинский и неожиданно умолк, округлив глаза. – А это что за ряженые не к празднику?

Двое стрельцов привели к нему княжну Лукерью, которая уже знала, как ей вести себя, чтобы и в самом деле не угодить здесь, в Надеином Усолье, на костер, ежели и этот стрелецкий командир скажет страшное слово «ведьма».

– В лесу словили ведьму, да и… – Стрелец, державший правую руку княжны Лукерьи, на время отпустил ее, чтобы поправить на себе головной убор и воинское снаряжение, и тут же ойкнул от крепкой затрещины – княжна Лукерья хлестко ударила бородатого стрельца по угрястой щеке и с гневом высокомерно крикнула:

– Убери руки прочь, вонючий холоп! Я сама прикажу вздернуть тебя на первом сухом дубе, чтоб неповадно было хулу возводить на княжескую дочь! Прочь с глаз!

Второй стрелец опешил, сам отпустил княжну Лукерью, отпятил на два шага. Сотник Григорий Аристов вытянул длинную шею из воротника кафтана, раскрыл рот и во все глаза смотрел на княжну Лукерью – он узнал ее по Самаре, узнал как подругу или полюбовницу походного атамана Романа Тимофеева, но то, что сейчас она сказала о себе – было для него новостью, хотя повадка у нее и в самом деле не простолюдинки.

– Ступайте! – приказал не менее сотника Аристова удивленный Афанасий Козинский стрельцам. – Я сам разберусь, кто она и что в этих диких местах делает.

Тут же к крыльцу вновь приблизился отошедший было недалече голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов и его пятидесятник Назарка Васильев. «Длинноногий кузнечик», как звали заглазно стрельцы Тимофея Давыдова, с удивлением проводил взглядом простоволосую девицу, которая вслед за стрелецким головой Козинским вошла в горницу хорошо знакомого княжне Лукерье дома старосты. За ним молча последовал и пятидесятник Васильев, не в силах побороть далеко не праздное любопытство – не каждый день на поле сражения встречаются княжеские дочери в столь странном казацком наряде да еще и при оружии…

– Та-ак, княжеская дочь, сказываешь? – медленно начал спрос Афанасий Козинский, усаживаясь на лавку под иконостасом, но княжна Лукерья тут же прервала его властным голосом.

– Не честь тебе, стрелецкий голова, зрить меня простоволосую. Повели принести мне либо шапку казацкую, в лесу упавшую с моей головы, либо добыть приличное мне одеяние!

Афанасий Козинский прищурил большие выпуклые глаза, хмыкнул.

– Допрежь приказаний мне изволь назваться, кто сама есть!

Княжна Лукерья вскинула голову и неспешно, чтоб враз дошло до сознания всех присутствующих, проговорила:

– Я дочь князя Мышецкого, бывшего воеводой в Вильне и там убитого по злодейскому приказу короля Яна-Казимира!

– О-о, – выдохнул Тимофей Давыдов и невольно поклонился княжне Лукерье. – О князе Даниле я хорошо сведущ. В шестьдесят первом году, будучи молодым еще стрельцом, участвовал в польской войне в войске князя Хованского. При Кушликах, мнится, имели мы неудачное многими потерями сражение с литовским войском Жеромского, немногие из нас уцелели тогда и укрылись в Полоцке… Как же ты, дочь княжеская, оказалась в воровском стане, да еще и в казацком наряде?

– Найдите мне шапку! – повторила свое приказание княжна Лукерья. – Неужто государевым служилым людям не стыдно, я стою здесь с непокрытой головой?

Тимофей Давыдов подтолкнул Назарку к двери, сказав при этом:

– Сыщи непременно женскую шапку поприличнее, а не бабий очепок[23]23
  Очепок – бабий волосник.


[Закрыть], обидный для княжны Мышецкой.

Пятидесятник Васильев левым плечом открыл дверь, вышел, на ходу сгоняя со скуластого лица удивленную улыбку. Афанасий Козинский привстал, пригласил княжну Лукерью сесть на лавку к столу.

«Кажись, теперь вот так запросто не станут кричать: “ведьма!” – а там, Бог даст, как ни то выкручусь и к милому Михасю ворочусь», – порадовалась первой удаче княжна Лукерья, села на лавку, спокойным взглядом осмотрела горницу и стрелецких командиров, толпившихся у двери, поправила уложенную на затылке в кольцо косу, решила говорить правду, опасаясь, что могут сыскаться люди, которые видели ее гораздо раньше, в Астрахани или даже в Самаре, где она жила довольно долго в доме сотника Хомутова.

– После казни моего родителя в Вильно мы с братом Иваном недолго жили при матушке, которая вскоре умерла. Меня отдали в Москву, постригли в монашки. Однажды, возвращаясь в свой монастырь поздним уже вечером, я нечаянно была похищена какими-то людьми, которые с месяц держали меня в глухом чулане, должно быть, пережидая, пока меня не перестанут искать. Потом тайно, закрыв рот, в телеге с мешками овечьей шерсти вывезли из Москвы и проселочными дорогами, минуя большие города, свезли к реке. В какой город, не знаю, но там посадили на большой струг и вместе с иными девицами, человек с десять, нас долго везли до Астрахани. В Астрахани, не завозя в город, в глухом месте ночью же перевели на челн, и поутру мы были на кизылбашском корабле.

– Неужто вас продали в неволю? – поразился Тимофей Давыдов, сжимая и разжимая длинные пальцы рук, словно готовился к крепкой кулачной драке с нехристями. Он и раньше слышал, что кизылбашские тезики готовы были платить большие деньги за русских невольниц. А за такую как эта сероглазая смуглянка, княжеская дочь, любой из них мог отсчитать большие деньги!

– Да. Меня купил у похитителей тезик Али, увез к себе, хотел на мне жениться, да я отказалась принять басурманскую веру. Он дал сроку мне три месяца, а затем пригрозил продать в гарем своего молодого государя.

– Как же на Волге очутилась? – с недоверием спросил Афанасий Козинский, ибо хорошо знал, что попавшим в неволю, тем более девице, уйти из лап кизылбашцев дьявольски трудно, разве что сам Господь придет на помощь! Он боялся грубостью оскорбить нечаянную гостью – а вдруг и на самом деле княжеская дочь, тогда головы на плечах не сносить! – и боялся хитрости воровской казачки, случись, что она заодно с атаманом Разиным.

– Когда Степан Разин возвращался из похода на Хвалынское море, казаки захватили корабль тезика Али. На том корабле была и я, за неделю перед этим упросила своего хозяина взять в Астрахань, чтобы помолиться в православном храме, якобы в последний раз перед принятием мусульманской веры. Меня ухватил казацкий атаман Ромашка Тимофеев, назвал своей добычей и увез в свой лагерь. Узнав, что я – княжеская дочь, поначалу намеревался возвратить родичам за большой выкуп. Но батюшки моего уже не было в живых, и родимая матушка Анна Кирилловна померла. Братец мой князь Иван Данилович был в войске далеко… К тому же и атаман Ромашка польстился на мою красу, захотел иметь меня в любовной связи, для чего и повез с собой. И я не противилась, ждала случая убежать.

– Чего же билась крепко со стрельцами? Десятника Наумку Докучая постреляла до смерти? – спросил Афанасий Козинский, почти поверив в историю княжны Лукерьи. Вот только причины, отчего она до сего дня не оставила воровское войско…

– Я была оставлена Ромашкою поначалу в Самаре под постоянным присмотром пушкаря Ивашки Чуносова, а после побега казаков из-под Синбирска атаман перевез меня на переволоку быть при тамошнем стане. Для того случая, если придется ему бежать на Понизовье, так и меня бы с собой забрать, не извращаясь в Самару. – Княжна Лукерья говорила неспешно, подробно, сама с надеждой в душе подумала: «Мне бы только этих мужланов уговорить живу оставить, а уж старого князя Милославского, если до того времени не удастся как-то сбежать от стражи, и вовсе вокруг пальца обведу. Он, должно, помнит меня… малолетнюю девочку при живом еще батюшке».

Вошел Назарка Васильев, а в руках аккуратная меховая из зайца шапка женского покроя, подал княжне Лукерье с почтительным поклоном и с какой-то скрытной улыбкой, будто ведал о княжне что-то тайное, да помалкивает, себе на уме. Княжна Лукерья встала, перекрестилась на образа с иконой Божьей Матери в центре, как бы прося прощения, что сидела перед чужими мужчинами с непокрытой головой, а теперь еще и надеется на ее помощь в избавлении от возможной новой неволи. Надела шапку – чуть тесновата на толстую косу, да не беда, будет случай, другой обзаведется.

– На Переволоке этой ночью, переодевшись казаком, с помощью Господа, добыла коня у караульных, уснувших у костров, да и пустилась в дорогу. Хотела мимо Надеина Усолья проехать на Синбирск, да ваши стрельцы из кустов накинулись. Порешила, что на разинских стрельцов вновь наскочила… Не зря говорят, что молодые по выбору мрут, а старые поголовно, пыталась отбиться, чтобы волю обрести, не знаючи истины, и десятника из пистоля застрелила. Молить Господа буду, чтоб простил невольное убийство государева ратника… – Княжна Лукерья умолкла, снова перекрестилась, как бы отметая прочь возможные еще какие-нибудь сомнения у стрелецкого головы, со вздохом проговорила: – Теперь поесть бы да поспать – всю ночь в седле провела.

– Поесть сыщется что, дочь княжеская, – ответил уже более приветливым тоном Афанасий Козинский. – А спать недосуг – уходим на стругах в Белый Яр. А ухваченных разбойничков свезут в Синбирск на спрос к воеводе князю Милославскому. – Стрелецкий голова встал, отдал приказание Тимофею Давыдову с московскими стрельцами возвращаться в Синбирск, а сам он со своими стрельцами и с самарскими Аристова возвращается в Белый Яр.

– Не словили атамана Ромашку – будет гнев от воеводы на мою голову, – сокрушенно проговорил Афанасий Козинский, вылезая из-за непокрытого скатертью стола, желтого от постоянной скоблежки ножом для пущей чистоты. – Так лучше тот гнев княжеский слушать издали, когда он будет читать мою отписку о минувшем сражении. А ты, Тимофей, объясни, что за большим туманом не было возможности всех воров перехватать, окромя тобою привезенных… Пущай теперь сам гоняется за казаками по лесным чащобам, аки волкодав за волчьей стаей! Просил я у него тысячу стрельцов московских, он дал мне три сотни всего, вот и не было силы ратной накрепко офрунтить воровское становище. – И повернулся к пятидесятнику Васильеву. – Назарка, сведи княжью дочь в какую-нибудь избу, чтоб покормили наскоро. К обеду уходим из этого змеиного логова! Здесь каждый отрок на нас злой рысью смотрит, мало зубы не оскаливает!

Когда княжна Лукерья вышла вслед за Назаркой, Афанасий Козинский глянул в нахмуренное маленькое личико усатого казанского стрелецкого головы, криво усмехнулся и с каким-то ехидством сказал в напутствие:

– Свези эту княжну до князя Ивана Богдановича бережно, с рук на руки передай, чтоб не вышло какой порухи государеву делу. Пущай сам князь решает, как дальше с ней быть – на правеж ставить альбо к белой ручке губами прикладываться. Они легче опознают друг дружку по запаху – одной масти.

– Ручка у княжны Мышецкой крепкая, до сих пор тот стрелец, должно, холодной водой к щеке примочки делает, – усмехнулся Тимофей Давыдов, про себя отметив, что стрелецкий голова Козинский не очень-то ласково отзывается о княжеском роде. Он изрядно наклонился, чтобы не стукнуть головой о притолоку в дверях, вышел на заросшую травой улицу с колеями от телег – стрельцы, похватав все, что было в скудном казацком обозе, потянулись из Надеина Усолья к волжской протоке, где их ждали на струги…

* * *

Проводив княжну Лукерью, Михаил Хомутов с минуту стоял и слушал удивительную предутреннюю тишину окрестного леса. Из соседней землянки вышел Никита Кузнецов, с хрустом потянулся, словно медведь после долгой зимней спячки.

– Чисто рай земной, – проговорил тихо Никита. – Даже птицы еще не встряхнулись ото сна. И тебе не спится? Привиделось что во сне?

– Луша уехала в Усолье раненых перевязывать, – пояснил Михаил и неожиданно прислушался. Никита перестал выворачивать собственные руки в плечах, повернул всклокоченную со сна бородатую голову в южную сторону, весь обратился в слух.

– Скачет верхоконный. Должно, нарочный от Переволоки, – определил на звук Никита и подергал бровями. – Такую рань…

– Неужто у Степана Тимофеевича что стряслось, нас упреждает? Ты побудь здесь, я кафтан накину, в одной рубахе свежо.

Когда поспешно накинул кафтан и опоясал себя, не забыв сунуть за пояс саблю и пистоли, прибывший всадник уже остановил коня неподалеку от срубовой избы, в которой разместился походный атаман Роман Тимофеев и неразлучный с ним верный кавказец Ибрагим.

– Что там? – спросил Михаил у Никиты, снова выйдя из теплой землянки на свежий лесной воздух.

– Так и есть – нарочный с Переволоки. От пятидесятника Федора Перемыслова его меньшой сын Ивашка. Вошел к походному атаману незванно. Стало быть, весьма срочно. Взбужу наших стрельцов, а ты, Миша, зайди к Роману, прознай, что там стряслось.

Не успел Никита договорить, как на стареньком крыльце избы показался высокий и кудрявый Ибрагим в одном халате, наброшенном на плечи. На ногах вместо сапог широкие обрезные валенки.

– Братка Миша, зови всех начальников к атаману Ромашка! Плохой нам новость батька Степан пригнал!

У Михаила затылок похолодел, подумалось, что с самим атаманом что случилось, потом успокоил себя – если сам новость прислал, знать жив, а остальное перетерпеть можно.

– Никита, взбуди Оську Путиловца, пойдем к атаману спешно, – Михаил на ходу уже надвинул шапку на лоб, на котором от недавнего испуга даже капельки пота выступили, мимо Ибрагима прошел по шаткому крылечку, толкнул рукой полуоткрытую дверь в сенцы. Навстречу Михаилу бесшумной кошкой прошмыгнула стройная девица – сотник от неожиданности даже отпрянул спиной к стене, потом вошел в маленькую уютно прибранную горенку.

Походный атаман Роман Тимофеев, головой под потолок, в синем кафтане, но без оружия за поясом, стоял у оконца, закрытого белой занавеской. Увидев вошедшего сотника, смущенно подергал себя за длинные усы, глянул в глаза Михаила, как бы извиняясь, пробормотал:

– Это Иринка, дочь синбирского посадского Максима Леонтьева. Никита как-то приводил меня к своему знакомцу, в Реште они виделись, – напомнил Роман, не переставая тянуть себя за правый ус. – Иринка на стол накрывала, ну… мы и приглянулись друг дружке. Вчера вечером самовольно из Синбирска прибежала. Отчаянная девица, под стать твоей Луше, не так ли?

Михаил улыбнулся понимающе, дружески ткнул походного атамана кулаком в бок, пошутил:

– Кого черт рогами под бока не пырял, а? Не мимо нас, брат, сказано – был бы лес, а топор сыщется, был бы атаман, а красная девица сама найдется!

– Не на всякого атамана, не на всякого, – ответил Роман, перестав теребить себя за усы. – Вот на Степана Тимофеевича в Астрахани сколь девиц да вдовушек зарились? Да названая матушка Матрена Говоруха живо всех спровадила от атаманова шатра!

– Чего же так? Аль верность супруге велит блюсти?

– Женка у Степана Тимофеевича знатная, да у нее сынок Офонька малый, его батька Степан дюже полюбил… Пуще всего страшится Матрена Говоруха, чтоб злоехидное боярство не подослало какую девку с умыслом отравить атамана, как, по слухам, поляки сотворили с гетманом Богданом Хмельницким в Чигирине.

– И то, – тут же согласился Михаил и несколько раз, как бы сокрушаясь такой возможности, покачал головой. – С бояр все может статься, тут Матрена правильно делает, что батьку Степана из своих рук кормит. Береженого Бог бережет.

Роман взял Михаила за локоть, попросил:

– Ты, Миша, Луше не сказывай про Иринку, мне неудобно перед ней… Как-нибудь сама узнает.

– Пустое, брат Ромашка, – отозвался Михаил, сам смутился, доверительно сообщил самое сокровенное в душе своей: – Луша только третьего дня стала моей женушкой. А до того – ни-ни… между нами ничего не было, хотя столько прожили в одном доме.

– А-а. – Роман вскинул брови, синие глаза подернулись невольной печалью. – Я рад за тебя, брат Миша… И за Лушу рад, счастья вам полную чашу. Надо было вас обвенчать в Самаре. Ну да ничего, сыщем попа…

– Чего гонец примчался в такую рань? – перешел к делу Михаил, в душе довольный, что у походного атамана появилась сердечная подруга, не будет тосковать по Луше, видя ее рядом с ним.

– Еще не ведаю. В горницу не пустил его Ибрагим, покудова Иринка одевалась, в прирубе усадил, квасу дал выпить. Вот, идут Оська да Никита, велю призвать нарочного.

Известие, которое выложил молоденький безусый и розовощекий Ивашка Перемыслов, потрясло казаков и стрельцов:

– Повелел батька атаман Степан Тимофеевич уведомить тебя, походный атаман Роман Тимофеев, что отплывает он с частью войска на Дон…

Не успел Ивашка закончить свой сказ, как нетерпеливый и горячий Ибрагим вскочил с лавки, головой уперся в низкий потолок.

– Как так отплыл? Почему отплыл?

– Сядь, кунак, сохрани спокойствие и слушай гонца! – резко оборвал названого брата походный атаман, махнул рукой Перемыслову – говори, дескать, дальше.

– Отплыл на Дон, потому как пришли гонцы из Черкесска с вестью о том, что казацкая верхушка умыслила учинить нападение на голутвенных казаков, которые держат сторону Степана Тимофеевича, побить их и тем самым лишить батьку атамана возможности иметь помощь с Дона. А всему тому заговору завотчики атаман Корнила Яковлев да его сподручник Мишка Самаренин. Чтоб побить домовитых да отвадить их от заговоров, и отплыл ныне поутру столь спешно Степан Тимофеевич со своими ближними людьми, бывшими с ним в новом становище в Тихих Водах.

– А мне каков наказ? – хрипло выговорил походный атаман, комкая в руках баранью шапку с голубым верхом.

– Тебе, Роман, велено крепко стоять на Волге, держать Самару, Усолье и собрать под свою руку малые отряды, которые разошлись по линии крепостей от Синбирска и до Корсуня. И тем укрепить тыл атамана Разина и иным атаманам, которые бьются под Пензой, Нижним Новгородом, Арзамасом и в иных местах. Да и синбирского воеводу держать в постоянном страхе, чтоб из своего кремля не отваживался высылать стрельцов на Самару и на Саратов, а тем паче, чтобы не пустился в угон по Волге за стругами батьки атамана. Фу-у, кажись, все высказал и ничего не забыл… Да-а, иное сладко проглотить, да горько выплюнуть, такова и эта весть всем нам, – Ивашка от напряжения даже взмок лицом и теперь, смущенно улыбаясь – исполнил наказ Степана Тимофеевича! – откинулся на спинку широкой лавки, которую так и не успел мастер покрасить в какой-нибудь цвет, и рукой провел по кудрявым русым волосам…