Текст книги "Беглая княжна Мышецкая"

– Добро, городничий, коль так делаешь по доброй воле, то казакам будет в радость. – И атаман Разин неторопливо перечислил Пастухову все нужды войска – надобно пополнить запасы муки и круп всяких, соли обязательно. Сало и мясо солонина тоже сгодятся, а лучше бы полем перегнать вниз по Волге приличное стадо коров и овец для казацкого пропитания. Еще бы снасти для рыбной ловли, чтобы и свежей ухой разговеться иной раз…

У кабацкого откупщика моим именем изыми вино и казну напойную – теми деньгами оплати стадо и иное пропитание, насколько казны хватит, – повелел атаман Разин и совсем неожиданно заговорил о другом, чего городничий никак не мог даже предугадать. – А еще непременно сыщи где ни то подданного калмыцкого тайши Аюки. Мне к нему надобно грамоту со своим нарочным послать весьма спешно, чтоб встал на мою сторону и прислал добрых конников и табун коней для казаков!

Федор Пастухов помотал седыми кудрями, выказал сомнение:

– После летнего разбойного набега тех калмыцких ханов совокупно с воровскими башкирцами на Самару и иные приволжские города поопасится тайша Аюк к Волге сызнова приблизиться.

– Так калмыков били не мои казаки! Били их боярские стрельцы да наемные рейтары. А я кличу их аккурат супротив бояр московских!

Улыбнулся не без доли опаски Федор Пастухов, осмелился напомнить, что под Царицыном атаман и сам хаживал в степи, отбивал у калмыков изрядные табуны.

– Ишь ты, борода лопатою! Сведущ про понизовые дела, – усмехнулся без гнева атаман Разин. – Не впрок пошли нам те кони, почти все пали по дороге к Синбирску… А калмыка мне все же сыщи.

– Сыщу, батюшка атаман. А не будет сыскан, так и своего человека доверенного можно найти да погнать к тайше Аюке!

– Там видно будет, голова. А теперь ступай да делай, что на пользу войска. Мне обедать пора да снадобья пакостные пить. Ох и гадость те снадобья, скажу тебе по секрету. Оно и водка горька, а приемлется несравненно легче, – засмеялся атаман и легким поклоном головы отпустил Пастухова…

Два дня простояло казацкое войско под Самарой. Отмылись, чинили снасти на стругах, оружие, кому надо было. Пополнили запасы, подзажили легкие раны у побитых под Синбирском и сплыли по Волге вниз к Сосновому острову, а потом вошли в удобную заводь Тихие Воды, где у невысокого левого берега довольно просторная поляна версты на две. Далее – лесистые ерики, холмистые степи, укрытые смешанными лесами.

Атаман Разин со струга осмотрел место и остался им весьма доволен, чего не счел нужным скрывать от своих есаулов.

– Место и впрямь доброе, сухое, без болотин, – похвалил он заглазно сотника Хомутова. – Случись какая поруха, можно в степь метнуться, на Яик к своим же казакам. Покличьте Ромашку Тимофеева, да велите казакам причаливать к берегу, сгружаться.

Походный атаман Роман Тимофеев со своего струга перебрался на атаманский, присел около изголовья Разина.

– Слушаю тебя, батько. Что повелишь?

– Порешено мною – здесь встанем лагерем. По дальним ерикам от случайных набегов калмыков или воеводских рейтар плетнем огородимся да караулами секретными. А с верху Волги ты нас своими дозорами оберегай. И нас, и Самару. Как начнут сходиться к Усолью отряды от походных атаманов, извещай меня без мешкотни, чтоб знал я, какой силой в какой день располагаю. Да стерегись присылки стрельцов посуху от воеводы Борятинского. Прознают, что осели мы здесь, могут и берегом грянуть, а не только на стругах, чтоб не дать времени нам сызнова силой обрасти великой, боярам в страх! Ну, Ромашка, дай обниму тебя. А теперь ступай к своим казакам и стрельцам самарским. Сотнику Хомутову передай мое доброе слово за выбор места для лагеря, весьма доволен я его радением войску!

Старые друзья обнялись. Роман уже и шапку надел, встал на ноги, как с крайнего струга от стремнины Волги послышался покрик:

– Кто-то сюда в челне гонит! Да спешно, весла гнет дугою!

Сотни голов повернулись к юркому суденышку, которое под веслами и треугольным парусом довольно быстро шло к Тихим Водам. Когда челн приблизился, различили на нем стрельцов, подивились, откуда их нечистая сила принесла? Но потом разобрались – нарочные от сотника Ивашки Балаки! А за старшего у них Янка Сукин, пятидесятник, щербатый детина поболее сажени ростом!

– Где батько атаман Степан Тимофеевич? – издали загудел басовитым голосом Янка, вздымаясь в челне едва ли не на половину мачты ростом.

– Чево полошишь людей, ревун? – отозвались с ближнего к челну струга. – Аль дурная весть какая?

– Дурную весть я бы молчком, под шапкой тайно вез к атаману, дурни усатые! – хохотнул в ответ Янка Сукин. – А сию весть на всю Волгу горланить надобно! Чтоб все приречные воеводы от такой вести в возки прыгали и утекали к Москве!

– Ну, тогда правь в середку! Вона-а, с прапорцем на мачте атаманов струг!

Раскачивая челн, Янка прошел на нос и, едва ткнулись в борт струга, ухватился руками за верх, рывком поднялся на палубу. Бывшие здесь донские казаки ахнули от удивления.

– Ого, стрелец! Тебе бы кизылбашские корабли на абордаж брать! Вона как взлетел на палубу, и веревочной лестницы не понадобилось!

– Что же с собой не взяли, когда на море собирались! – отшутился Янка. – В другой раз не забудьте покликать. Где батька атаман? Добрые вести с нарочным в Усолье пришли!

– Иди следом, – позвал Сукина Лазарка Тимофеев, провел к каюте, дверь которой была открыта – атаман Разин через дверной проем видел и стрелецкого молодца, и казаков около него.

Приказал:

– Выволоките меня на свет Божий! Видите же, этот медведь в стрелецком кафтане локтями мне всю каюту может развалить по досточкам, вона как взбаламучен!

Улыбаясь в усы, бережно на руках казаки вынесли атамана и опустили на удобный топчан с высоким изголовьем – в Самаре сделали специально для него. Умостившись поудобнее с простреленной ногой, атаман Разин подозвал стрелецкого пятидесятника, спросил:

– Ну, молодец, какие и откуда вести пришли? Да не кричи громогласно, что тот Соловей-разбойник из сказки, у которого от покрику деревья в лесу падали, – снова улыбнулся атаман, словно оттягивая минуту получения хоть каких-то добрых вестей…

Янка Сукин осторожно опустился на палубу около топчана, чтобы атаману не задирать голову, ответил, сияя улыбкой на все широкое и бородатое лицо:

– Походный атаман Харитонов прислал нарочного казака из взятой им Пензы…

– Как? Из Пензы? – переспросил атаман Разин, боясь, что ослышался. – Повтори сызнова!

– Да, батька атаман! Из самой Пензы! И сообщает тебе атаман Харитонов, что его войском в дни седьмого, восьмого да девятого октября взяты у бояр города Верхний и Нижний Ломов, Инсар да сама Пенза! И на Пензе тамошнего воеводу Елисея Лачинова за его многие вины пензяки казнили, а все посадские и иные стрельцы притулились к атаману!

– Слава тебе, Господи! – Атаман Разин, просияв лицом, перекрестился, и казаки, бывшие тут же, последовали его примеру.

– И от Максимки Осипова примчал нарочный, еле жив, отлеживается теперь в Усолье…

– А там что за новости? – насторожился атаман Разин. – Неужто какая оплошка вышла у походного атамана?

– Попервой у Осипова не получилось взять каменный Макарьевский Желтоводский монастырь. Отбились тамошние людишки со стрельцами. Да твой есаул Янка Никитинский вдругорядь напал и захватил-таки! Пожитки окрестных поместных дворян, свезенные в монастырь, раздуванили, а монастырского ничего не тронули. Осипов сказывает, что из Нижнего Новгорода к нему во второй раз явились горожане с приглашением прийти – чернь город сдаст и бояр всех побьет! Осипов готовится идти к Нижнему всем войском!

– Слава! Слава! – громкое радостное величание прокатилось со струга на струг. Атаман Разин, сияя широко раскрытыми темно-карими глазами, обнял большую голову Янки Сукина, поцеловал, словно сына, в высокий лоб, засмеялся:

– Атаманскую чарку вина доброму вестнику! Живо! Ну вот, братцы казаки! А мы было хвосты под брюхо поджали от первой оплошки! Битый завсегда умнее небитого! Наши атаманы еще не так покажут себя, когда и мы в подмогу им из Усолья на Москву выступим с новым войском! Так что, браты-казаки, тот конфуз под Синбирском, что пал на нашу голову, еще не крах! Малость очухаемся и пойдем сызнова крушить боярскую силу, выводить из Москвы злоехидное племя! Гоже так, казаки!

– Гоже, батько! Так тому и быть!

– Погибель на голову нашим притеснителям! В куль да в воду всех Милославских да Борятинских!

Казаки ответили громкими криками, славя победное войско походных атаманов, да и своего батьку Степана Тимофеевича.

Окрыленные добрыми известиями, три струга походного атамана Романа Тимофеева с сотней самарских стрельцов Михаила Хомутова, с двумя пушками и двумя бочками пороха, взятыми в Самаре, пошли вниз к переволоке, чтобы укрепиться в Усолье – там собираться новому войску для новых походов.

Глава 3. Горькая разлука

1

Походный атаман Роман Тимофеев в тесной горнице бежавшего из Усолья земского старосты принимал вновь прибывающих к войску ратников. Уже три дня, как он с самарскими стрельцами Михаила Хомутова прибыл в Усолье, и всякий час караульные казаки ведут к нему одиночных, а то и по три – пять человек, которые на окрик казаков у дальних подступов отвечали, что идут к атаману Разину, полагая, что он и сам стоит здесь со своими донскими казаками. Приходили окрестные солевары с порченными солью руками и с белыми лицами от тяжкой работы, приходили бобыли, не сыскавшие из-за смутного времени обычной на Волге бурлацкой горькой доли, шли с Жигулей с «починок» мужики. Эти объясняли свой приход просто:

– Доведись боярским псам верх взять над атаманом Разиным, так и нашим «починкам» на свободных землях недолго быть без их тяжкой лапы – сыщут в потаенных уголках Жигулей и податями удушат. А то и того хуже – похолопят всех под свое ярмо!

– Ну, добро. Оружайтесь покудова чем можете, хотя бы и тяжким дубьем, а там, глядишь, и пищали да сабли вам добудем, – отправляя новоизбранных к сотнику Ивану Балаке для обучения, говорил им так в напутствие Роман Тимофеев.

Приходили и те, кто, бежав из-под Синбирска, укрывался по лесам или в крестьянских дворах, на гумнах или в омшаниках, подальше от пытливых глаз сотских да пятидесятских. Прослышав, что атаман Разин объявился в Усолье, тайком пробирались к нему.

Оська Путиловец привел с собой четыре десятка ратников, половина из них служили казаками на засечной черте и уже были под Синбирском в сражениях. Поклонился Роману Тимофееву, тряхнул крупной с проседью головой, в покатых плечах чувствовалась изрядная сила бывалого ратного человека. О себе неспешно сказал так:

– Служил я, атаман, в стрельцах конных более семнадцати лет, а как быть Степану Тимофеевичу по весне на Волге, так я к нему из Астрахани и сошел без отпуска…

– Сбежал, стало быть, от службы, стрелец? – усмехнулся Роман Тимофеев, распрямляя уставшие ноги, – худосочен был старостишка усольский, стол себе сготовил низковат, так что и ноги некуда коленями всунуть.

– Сказал сослуживцам на случай какого сыска, что пошел в Казань постригаться в монахи, – хохотнул Оська, и лицо его покрылось морщинами, со щек уходящими в долгую с сединой бороду. – В Саратове дождался атамана Разина, там и пристал к казакам, в отряд Лазарки Тимофеева. И на бой со стрельцами и рейтарами воеводы Борятинского ходил под Свиягу. А после боя того три дня скрывался в подполе у одного добросердечного мужика в Конной слободе, что под Синбирском. Девятого числа октября воевода Борятинский сошел из Синбирска на засечную черту, а я ночью побежал на юг, разумея потом у переволоки на чем ни то сплыть на Понизовье. А тут тайный слушок пошел между мужиков, что жив-де Степан Тимофеевич и стан имеет в Усолье. Собрал я тех, кто к нам прилепился по дороге, да и пришел сюда, готов служить казацкому войску со всей моей возможностью.

– Добро, Оська! Быть тебе в сотниках над новоизбранными казаками, – решил Роман Тимофеев, радуясь, что пришли не просто мужики, а готовые к сражениям ратники. – Потому как обученных казаков у нас немного, и это весьма печалит Степана Тимофеевича. Для начала бери к себе в сотню тех, кто с тобой пришел, а остальных я к тебе буду присылать. Вместе с самарянином Ивашкой Балакой станете новых казаков учить строю и воинским навыкам – не ровен час, что и ближними днями может случиться здесь какое сражение с воеводскими присыльщиками, так чтоб быть готовыми.

В дверь просунулась бочком княжна Лукерья, одетая в черный кафтан и в малиновых казацких шароварах, улыбнулась мужчинам:

– Братка Роман, обед готов, идем-ка, покудова щи не простыли, а кашу сороки не расклевали – им тоже время подкрепиться, на ближних деревьях расселись, ждут остатки, стрекочут немилосердно!

– Иду-иду, Луша! Без обеда и казак не вояка! Ну, Оська, ступай и ищи себе место для постоя, ройте землянки, покудова сухо. В жилых домах и мои казаки уже не помещаются. Дожди польют – по грязи куда как хуже жилье строить. Прокорм какой есть при себе? Сказывай, не стесняйся, поможем.

– Дня на три будет, – ответил Оська Путиловец, довольный своей предусмотрительностью – к себе принимал ратных людишек по деревням, заранее упреждая озаботиться харчами не менее чем на неделю, чтоб не грызть березовую кору с голодухи!

– Добро! За это время что-нибудь придумаем, на войсковой кошт поставим.

Проводив Оську Путиловца, Роман Тимофеев с княжной Лукерьей прошли в соседний домишко, где в двух комнатках порознь жили самарские сотники – Хомутов с Лукерьей и Иван Балака в другой. Столовались давние друзья вместе у Хомутовых, благо княжна Лукерья службой не была обременена, разве что какой казак по неосторожности наносил себе рану при учении или набивал изрядный синячище, тогда бежали к княжне Лукерье лечиться.

Прихлебывая щи, Роман нет-нет да и поглядывал на Никиту Кузнецова, которому извечно надо было куда-то мчаться, на Еремея Потапова – этот крошки на стол зря не уронит, бережлив в еде, зато Гришка Суханов, засматриваясь на княжну Лукерью, не один раз сунул ложкой в бороду мимо рта. И только Ибрагим улыбался, шевелил смоляными усищами, нахваливал Лушины щи:

– Ах, вкусно! Домой вернусь – научу свою женку щи варить!

Михаил Хомутов, оставя ложку, удивился:

– Отчего же? Неужто прежде щей не пробовал?

– На Кавказе щи не варят. На Кавказе барана резал, мяса варил, вино пил!

– Эх, вы, человеки, – посмеялся Никита. – Надо же, век живут, а щей варить так и не научились!

– Домой воротится – женку свою научит, – проговорил Еремей.

Помолчали, ибо кто мог сказать наверняка, попадет ли теперь домой когда-нибудь отважный кунак Ибрагим, которого жизнь забросила с прекрасных родных гор в леса далекой России! Роман Тимофеев сменил тему разговора:

– Добро, что слух о нас ширится среди окрестных мужиков. Но слух этот рано или поздно докатится и до воеводских ушей, вот что надобно нам иметь в виду, сотники.

– Дня через два докатится, так я думаю, – уронил Иван Балака и на немой взгляд Романа Тимофеева пояснил: – Ныне уведомил меня тутошний скупщик соли, что ночью неведомо куда пропали два у него бывших работника при соляных амбарах.

– Сыск послан? – походный атаман явно встревожился этой вестью: был от него приказ всем здешним жителям домов своих тайно не покидать, а при нужде куда-нибудь отъехать – уведомлять его непременно! И вот первое явное ослушание!

– Послал казаков окрест обшарить, жду вестей, – ответил Балака и сам же усомнился в успехе своего приказа. – Да лих его знает, в какую сторону метнулись. Ежели здешние, так не сыскать, потаенные места знают, как сверчок свое запечье, до малой трещинки!

– Неужто с изветом пошли к воеводе на Синбирск? – не сразу поверил такому Никита Кузнецов. – Работные ведь люди, не псы боярские. Неужто и вправду говорят, что рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри!

– Темна душа иного нашего брата, поди узнай, что в ней притаилось, – вздохнул Иван Балака. – Ну да бес с ними! Горячих углей далеко за пазухой не унести, так и нам здесь потай долго не усидеть, всему миру объявимся. Только бы батька Степан скорее от ран оправился. А все же, бережения ради, Роман и сотники самарские, отведите своих стрельцов в Теплый Стан. Тамо есть конюшни и изрядные дворовые постройки, амбары с клетями. Сказывают, что усольского Савы Сторожевского монастыря строения. Разместитесь там со всяким бережением, да за дальними караулами. К вам я и буду отсель наиболее обученных казаков отсылать. Это на случай негаданного воеводского прихода под Усолье.

– Пожалуй, он прав, как ты думаешь, Роман? – согласился Михаил Хомутов. – Это как мой дед, бывало, говаривал: коль вор ушел, по пустому месту хоть обухом бей!

– Твой дед, должно, бывалый молодец был, – засмеялся Роман Тимофеев. – Да оно и у нас тако же получается: гоняется за нами царский воевода, как черт за христианской душой. Надобно иной раз и остеречься. Ныне в ночь, Миша, сведем с тобой в Теплый Стан обе стрелецкие сотни, да сотню казаков, уже бывавших в сражении под Синбирском. А ты, Балака, покудова в Усолье, как и прежде, будь и новых пришлых встречай. Ежели кто за нами догляд имеет, чтоб не сразу разобрались, куда мы лучших ратных отсюда убираем.

На том порешив, начальные люди, отобедав, разошлись по своим отрядам, а самарские стрельцы и казаки бывалые потихоньку начали сборы – в ночь им выступать.

* * *

– Спирька, кой леший тако шумит? Не съезжая здесь изба, чтоб ночь-полночь колготиться! Выдь, прикрикни моим именем! – Иван Богданович Милославский, воротясь от службы в приказной избе к своему дому, только облачился в домашний халат, на пышные с сединой волосы надел легкий чепец: к миске склонишься, а они на лицо падают, пищу не видно толком…

Холоп Спирька, успев подать князю Ивану Богдановичу нагретые черевьи с обрезными голенищами, шмыгнул проворно – при своих-то крупных размерах! – за дверь и выбежал на крыльцо. Малость побыв там, возвратился, это воевода к немалой досаде по шагам понял, не один. Открылась дверь, и всунулась голова с бородой клином, с закрученными вверх усами. «Ишь, до крещенских морозов еще жить, а у моего дьяка щеки алыми сполохами сияют!» – с завистью подумал князь Иван Богданович. Хотел было прикрикнуть, что и дома покою нет, да смотрел на него Ларион Ермолаев такими святыми глазами, что не сошли с губ бранные слова.

По молчаливому взмаху руки – входи, дескать, не торчать же твоей башке в дверях до следующего утра! – дьяк просунулся весь, прикрыл за собой дверь и негромко, словно боясь тайных подслухов, как великую тайну, сообщил насторожившемуся воеводе:

– Из Белого Яру голова стрелецкий Офонька Козинский белоярского посыльщика с товарищи пригнал, Ивашку Ореха.

– Какие новости объявились? – тут же вскинулся на ноги от стола с яствами Иван Богданович, а в душу закралась вполне объяснимая тревога – неужто вор Стенька Разин, отбежав от Синбирска битый, метнулся к Белому Яру, да в осаду взял?

– Белоярский голова прислал из Надеинского Усолья двух работных с важными вестями, – с поклоном в пояс доложил дьяк Ларион.

– Где они? В приказной избе? Позвать без мешкотни! Разинские воры на всякую пакость сноровисты!

– Уже призваны пред твои светлые очи, воевода князь Иван Богданович. Дозволь ввести для самоличного спроса?

– Давай тех злопакостных людишек живо! – от нетерпения Иван Богданович потер ладонями, чтобы скрыть невольное беспокойство – вдоволь натерпелся он за этот месяц от вора Стеньки, до конца жизни будет что вспоминать наяву и в кошмарных снах! «Неужто еще не конец этим треволнениям? Экая жалость, что сошел вор и разбойник крепко битым, но живым! Не словили под кручей Волги – лови его теперь по всей Руси! И, дьявол его знает, в какой конец он метнется со своими бесшабашными казаками! – с такими тревожными мыслями князь выжидательно упер сумрачный взгляд в дубовую светло-голубую дверь. – Ну, срок придет, объявится где ни то: живой не без места, мертвый не без могилы, таково и этому атаману будет».

Толкаясь в дверном проеме – каждый норовил первым пасть на колени перед суровым и безжалостным воеводой – об этом уже успели понаслышаться вдоволь! – ввалились два мужика, заросшие нечесаными бородищами, оба в потрепанных армяках с веревочными опоясками, с путаными на голове волосами, а в глазах проскальзывали и страх перед грозным воеводой, и невесть какая потаенная надежда на благоприятный исход задуманного мероприятия.

«Плуты! – сразу же определил Иван Богданович. – Ежели вздеть на дыбу, то и скажутся беглыми холопами откуда-нибудь из-под Тамбова, а то и из первопрестольной матушки Москвы. Хваткие ребята, на свои руки топора не уронят! Ну, да это опосля, при нужде…»

– Кто вы, воры-разбойники? – враз и наотмашь ударил словами воевода добровольных вестников, чтоб опасались в словах юлить, подобно гадюке под вилами. – И куда это вас вор Стенька Разин с тайными поручениями спровадил? Должно, прелестные письма от атамана в Синбирск за пазухой пытались протащить, а?

Мужики ахнули разом, да с раскрытыми ртами – бухбух! – о пол лбами, истово закрестились, и тот, что глазами пошустрее, затараторил, будто с цыганом на базаре за коня торговался, спеша переговорить словоплута чернобородого:

– Ох, батюшка воевода и князюшка, свет наш Иван Богданович! Да какие же мы пред тобой воры-разбойники? – а сам крестится, и товарища своего локтем в бок двинул: крестись, дескать, а то задрыгаешь ногами на дыбе, когда поднесут к ступням для острастки красных угольков! – Бобыли мы безземельные, батюшка князь. Бобыли, господином нашим князюшкой Одоевским Никитой Ивановичем отпущены для ради прокормления на Волгу в разные работы…

– Опосля разберусь, много ли вы, бобыли, себе на Волге чего добыли! – прервал мужика князь Иван Богданович. – Говори путнее, с чем прибежали с Белого Яра?

– Жили мы, батюшка воевода и князюшка, я, Ивашка Федоров, да односелец мой Игошка Иванов, – и он локтем ткнул соседа, на что тот поспешно кивнул головой и перекрестился, – на Белом Яру в работе без малого год, аль того чуток более, не упомню. А как воровские казаки Стеньки Разина учали воровать на Волге, да сентября в четвертый день подходили под Белый Яр в десяти стругах для промыслу, не побьют ли, дескать, белоярские стрельцы своих начальников, да не заворуют ли с ними заедино, то и смекнули мы, батюшка воевода и князюшка, что надобно нам с Белого Яру бежать…

– И чего же бежать, ежели вор Стенька не взял Белого Яру? – прервал говорливого бобыля князь Иван Богданович, пытаясь поймать плутов на слове.

– Да по хилому своему разумению подумали, а ну как еще раз воротится вор да и влезет в крепость? Что тогда? Посекут казаки до смерти. Вот и бежали в челне в Надеино Усолье, думая там себе работу при соляном промысле отыскать.

– Вот и заврался ты, Ивашка! – вскинулся снова на ноги Иван Богданович, в душе радуясь, что изобличил во лжи плутовских подлазчиков от атамана Разина. – Сам себя оговорил, что бежал ты из Белого Яру, где ворам был отпор, в Надеино Усолье, где стояла, ведомо то мне, воровская застава! Ворам служить вознамерились, а?

– Батюшка воевода и князюшка, – чуть ли не в слезы бросило мужиков от этих страшных обвинений. – Да кабы знали мы о том допрежь приходу в Усолье! – Ивашка Федоров истово закрестился. – Как пред святым духом клянусь – думали, чисто в Усолье от воров. Их тамо и вправду поначалу не много было, малость окрестных мужиков да с Самары стрельцы сотника Ивашки Балаки пришли переволоку стеречь и за Волгой досмотр иметь, – и заговорил о сущем. – Зато ныне там, воевода и князюшка Иван Богданович, после побития твоей милостью вора Стеньки под Синбирском, – подольстил хитрый мужик воеводе и князю, – тамо тьма воров копится!

– Ну-тка, сказывай толком, – построжал голосом Иван Богданович: вдруг жарко ему стало в горнице, вынул платок, вытер лоб и широкие залысины, прошел к столу, сел на удобную со спинкой скамью, покачал головой. «Вот тебе и пасхальные куличи на Ильин день! – с досадой поморщился князь Иван Богданович. – Князь Борятинский ушел на Уреньскую черту и два московских стрелецких полка из Синбирска увел с собой! А я теперь сам себе друг! Воротится вор Стенька, а кремля оборонять-то и некому!» – И строго к посыльщикам со спросом. – Велика ли сила накопилась в Усолье? И где теперь сам разбойный атаман Разин хоронится, ежели только жив остался после крепкого ранения?

– А как побил ты, князюшка Иван Богданович, вора Стеньку, так и побежал он вниз по Волге. Да недалече убежал, до Самары. А в Самаре, оставя пулями стреляных да саблями рубленных, спустился ближе к переволоке. Сказывали на Усолье казаки, что станом стоит пониже Соснового острова в Тихих Водах! – смекалистый мужик быстро понял, что вести эти в диковинку синбирскому воеводе, стало быть, без дыбы дело обернется, а опосля и о награде можно будет челом бить, авось не откажет за верную службу.

– А в Надеином Усолье, батюшка воевода и князюшка, – продолжал вещать бобыль, а на губах, вона, уже и улыбка поползла, обнажая мелкие острые зубы, – за тамошнего атамана встал вор Ромашка Тимофеев с товарищи, с воровскими казаками, а в сборе у него уже с пять сот человек, да каждый день число их множится беспрестанно. А как придут вскоре к вору Стеньке со степи калмыки с табунами многочисленными…

– Какие еще калмыки? – воевода и князь от удивления едва не вскочил из-за стола, но тут же взял себя в руки, сел, пальцы стиснул до боли в суставах. – Неужто и калмыцкие тайши с ним в воровстве? Быть того не может, Ивашка! Не заврался ли ты часом сверх всякой меры, а?

– Хвастал один подпивший изрядно казак, что как подойдут к вору Стеньке воровские партии из-под разных городов с пушками, да калмыки, коих он к себе призывает, то и пойдет сызнова вверх степью на реку Урень к уреньским воровским казакам, которые показали свою верность атаману под Синбирском. И по Волге-реке поплывут для воровства и разорения, потому как посланы атаманы от Разина в Астрахань и на Дон за новыми тысячами воровских казаков, – окончил сказ Ивашка Федоров, и оба проворно – бух-бух! – лбами о пол, да так, на коленях, с непокрытыми головами и застыли, ожидая воеводского решения своей участи.

Князь Иван Богданович в раздумье погладил бороду раз, другой, потом снизу через пальцы пропустил, пытливым взглядом покосился на вестников, на дьяка Лариона Ермолаева – и этот ждет воеводского приговора холопам, а верный Спирька у двери ногами растопырился шире плечищ аршинных, в руках крутит плеть со свинцовыми шариками на конце, словно не терпится ему усердие свое перед хозяином выказать да из мужицких армяков летнюю пыль выколотить как следует!

– Места тамошние вам хорошо ведомы, окрест Усолья, плуты сермяжные? – неожиданно громко после долгого молчания спросил воевода, теперь накручивая правый ус на толстый палец.

– Наиотлично ведомы, батюшка воевода и князюшка! – тут же ответил с поклоном, все так же, на коленях, пребывая Ивашка Федоров, догадавшись, что за этим спросом последует важное поручение. А его товарищ Игошка Иванов не утерпел, впервые вступил в разговор с воеводой. Покашляв в кулак, он неспешным тоном поведал:

– С местными отроками не един раз по грибы ходили вокруг усолья. Знаемы все тропки и овражки с ежевикой, истинный бог!

– Добро, коли вам тамошние овражки хорошо ведомы, – решил что-то князь Иван Богданович и ладонями о столешницу несильно прихлопнул, словно печатью закрепил свое решение. – Ларион, отпиши стрелецкому голове Офоньке Козинскому, чтоб ныне же, по получении моего повеления, со всеми своими стрельцами, с теми, которые прибежали к нему с Самары, да еще с теми, что я дам ему в подмогу, наскочить скрытно на тех воровских казаков и побить всех, чтобы не разбежались опять по лесам! Всякому нужен гроб, да никто на себя не строит! Не угомоним битого вора Стеньку, обрастет силой и сызнова по наши души грянет из тех усольских урочищ!

– Слушаюсь, батюшка князь Иван Богданович, – дьяк Ларион склонился в поклоне поясно, острой бородкой едва не в колени ткнул. – А этих бобылей куда прикажешь, батюшка князь? В темницкую?

– А эти бобыли еще воли от моей руки себе не добыли, – с усмешкой пошутил князь Иван Богданович, да так, что у мужиков кожу будто крещенским морозом сквозь драные армяки скукожило. – Будет статься, не врут – награжу по заслугам, ежели своровали – велю кожу наизнанку с пят на голову завернуть, пущай и таким способом по земле побегают! Спирька, поедешь с ними для догляда, чтоб не сошли безнаказанно, случись по их вине какая поруха! Ступайте, мне пора Господу помолиться, да и на боковушку… Голова трещит от всех этих воровских дел и волнений! – И князь Иван Богданович со скорбным лицом, так и не поужинав толком, скрылся в боковой спаленке, утонув в пуховой перине…

Был поздний вечер восемнадцатого октября… А спустя три дня, под утро на двадцать первое, в густом тумане, павшем на Волгу, в протоку у Надеина Усолья неслышно, без плеска веслами, вплыли струги. С носового струга тихо сошли пятеро человек в серых кафтанах и безмолвно, не шебурша гравием, крадучись, пошли вверх и чуть наискось по берегу, забирая вокрут мыска, место которого указывала лишь высоченная сосна, верхушкой торчавшая из молочной пелены рокового утра. Пятеро по еле приметной тропе взобрались по откосу вверх и по мокрой от росы траве пошли к мысу. Ни звука, ни голоса, и костер, разложенный под сосной, давно потух.

Огромный детина ухватил одного из спутников за рукав армяка, взглядом спросил – здесь ли, дескать, тайный дозор притаился? А тот согласным кивком головы подтвердил – здесь. И все пятеро снова двинулись к мысу так же тихо, стараясь не хрустнуть ненароком сухой валежинкой. И все же шагов за десять не убереглись – что-то хряснуло под сапогом, и от сосны тут же испуганный окрик:

– Кто таков? Назовись, а то пальну из пищали!

– Не полошись, менять вас идем, – ответил Спирька, надвигаясь на караульных, словно медведь, вставший на задние лапы.

– A-а, это ты, Янка? Чего в такую рань, еще и солнышко не вскинулось над окоемом, зги не видно из-за тумана… Ой, братцы, это же не Янка Сукин?! Кара…

Крикнуть «караул!» ему не дали – Спирька ткнул саблей в живот, и стрелец из сотни Ивана Балаки, в тумане принявший рослого Спирьку за своего пятидесятника Янку Сукина, кулем свалился на утоптанную у костра траву, и его два товарища из пришлых с засеки казаков не успели ухватиться за ружья для споловшего выстрела, сморила их в тиши туманной коварная предутренняя дрема.

Спирька трижды поухал филином, и со стругов на берег, стараясь не шуметь, посыпались стрельцы Афанасия Козинского и три сотни московских стрельцов, присланных из Синбирска на стругах в подкрепление белоярскому гарнизону. Спирька с двумя бобылями да с тремя особо доверенными ярыжками от приказной синбирской избы сбежали с мыска, доложили старшему в походной команде: