Текст книги "Когда куковала кукушка"

Призывники

Обоз с призывниками притащился на призывной пункт в Бугульму, помнится, девятнадцатого июля. Расположились табором недалеко от управления Бугульминского уездного воинского начальства в одном из переулков, а площадь перед управлением была уже забита приезжими из ближних сёл. Волостной староста сдал списки, стали проходить медицинскую комиссию, всё шло спокойно и пока мирно. Были слёзы приехавших с нами родных, и моя мама и Марийка не отходили от меня ни на шаг. Были и слёзы радости – врачи забраковали Игната Щукина, велели ему возвращаться домой.

– Почему же так, ваше благородие? – не поверил было своему счастью Игнат, а главный доктор, толстенький и с отвислыми мешками под глазами, небрежно ответил:

– Малым вырос, рахит. В армию его императорского величества ниже двух аршин да двух с половиной вершков не берут. Вот его возьмём в гвардию. – И уставился толстыми очками в мою сторону. – Смотрите, каков великанище, да сила в нём видна изрядная!

Я же эти дни ходил, будто в полусне. Всё ещё не верилось, что вот наступит час, минута, когда за поворотом просёлочной дороги останется телега с мамой и Марийкой, а у неё на руках годовалый сынок Стёпа, а я уйду, быть может, навсегда, уйду от них по чьей-то злой воле, как ушёл от нас по воле жандармов мой отец!

– Непременно в гвардию! Такое чистое тело! – всё ворковал около меня доктор и языком причмокивал, будто сторговался с дешёвым батраком, как тот жадный поп с Балдой, про которого читала мне Марийка.

– Ну как? – спросили меня разом Клим и Наумов, когда я вышел на крыльцо врачебного пункта.

– Вроде берут в гвардию, в столице служить буду, – безразлично ответил я. Не успел оценить всей выгоды попасть в императорскую гвардию.

– Повезло тебе, Никодим, – с завистью сказал Сашка Барышев. – Повезло, на передовую в окопы не попадёшь. А мне куда в гвардию, среднего роста да ещё и тощему, словно вобла сушёная. – Он двумя пальцами провёл по впалым щекам. – Загонят в окопы, там мне и крышка! Под немецким снарядом. А то какой-нибудь верзила рыжий наподобие Григория, – он ткнул пальцем в живот Наумова, – прикладом в землю вколотит, как гвоздь в гнилую доску, одним ударом.

К вечеру, когда закончили осматривать наших односельчан и зачитали списки предполагаемого распределения, оказалось, что в гвардию я не попал.

– А я и не сомневался, что не попадёшь, только заранее не стал волновать, – спокойно сказал Клим, когда вернулись к телегам. – Отец ссыльный, брат ссыльный тоже. Ты у жандармов давно в списках неблагонадёжных. А гвардия при царском дворе, это понимать надо. Там верные люди нужны.

– А ему не доверь-яют, получается? – заикаясь, переспросил Григорий Наумов и с прищуром уставился на Клима. Когда он говорил, то спотыкался на словах с буквой «р». Это у него случилось после того, как тонул в реке ещё маленьким, сильно испугался. Клим промолчал, только плечами пожал и ушёл к своим.

– Да чёрт с ними, – махнул я рукой. – Ещё лучше, может, рядом воевать будем. Свой всегда своему поможет. – А в душе, где-то в самой глубине, всё же притаилась обида: как за Родину воевать, так доверяют, а у царского дворца в караул поставить опасаются. Как бы чего царю не сделал!

– Жаль, братца Николая рядом нет, он растолковал бы, что за политика здесь происходит, – сказал я товарищам, прощаясь. Пора было к своим подойти и поговорить по душам.

С приближением вечерних сумерек после ужина на своей телеге мы с Григорием, прохаживаясь по забитым людьми улицам, заметили какое-то волнение среди призывников и их семей. Люди собирались большими группами, что-то тайком от посторонних глаз читали, о чём-то ещё негромко спорили, а мы с Григорием уловили несколько довольно громких выкриков:

– И вправду, мужики, другого времени не сыскали эти цари да императоры подраться, что ли? Тут страда в самом разгаре. Каждый день дорог. Кто же хлеб убирать с поля да молотить останется? Бабы да старики?

– Ну, загнул ты, Тимошка! Как это – бабы да старики? Посмотри, вокруг нас, защитников Отечества, сколько ещё откормленных «защитников» красуется на конях?

– Ты про стражников, что ли?

– А ты думал, что про псов бугульминских? Эти «защитники» наших баб от блуда охранять останутся, чтоб не разучились рожать.

Зло смеялись призывники над этими словами. Но обилие конных и пеших стражников удивило и меня.

– И вправду, чего их сюда столько нагнали? – спросил я сам себя, не видя ни пьянства поголовного, ни драк между разными группами из разных сёл, как это случается на Масленицу. Григорий ответил, оглядываясь по сторонам:

– Думается мне, Никодим, власти боятся бунта срь-еди нас, прь-изывников. Вон какая масса здорь-овых парь-ней собрь-алась, воинскую упрь-аву вмиг по брь-ёвнышкам могут рь-аскатать!

– Чего же нас бояться, не звери же мы дикие. Бояться надо немцев. Вот и послали бы стражников вместе с нами на фронт.

Григорий улыбнулся, хлопнул сухощавой ладонью меня по спине и, заикаясь, пояснил, что я веду бунтарские речи. Что стражники должны органы власти охранять не от наружного врага, как немцы и австрийцы или вечные наши враги турки, а от врага, который хитро спрятался внутри, от всяких там агитаторов, – как в церкви прояснял селянам поп Афанасий.

В конце длинной речи Григорий сделал в мою сторону неопределённый жест правой рукой, будто вместо этого пояснения горячее блюдо перед собой на пальцах протянул.

– Чудно, – пожал я плечами. – Нас здесь боятся, а посылают против врага наружного. Что-то чепуха получается.

Григорий наклонился в мою сторону и тихим голосом заговорил. Когда он вот так говорит негромко, перестаёт заикаться и только на каждом таком месте, делая над собой внутреннее усилие, часто вскидывает брови:

– Запретные листки стали появляться среди нас, призывников. Я часа два днём ходил по местному базару. Так там какой-то мастеровой, немолодой уже, с чёрными усищами пристал ко мне с разговорами: то да сё, как дома дела. Кто на хозяйстве остался, закурить попросил, я ему и говорю, что табак есть, бумажки нет. Он тут же мне и сунул в руки листок, а сам оглядывается по сторонам и говорит: «Возьми и прочитай, да другим дай послушать. Верные слова тут прописаны». Я листок в карман, а черноусый будто сквозь землю провалился, как ни шарил я глазами, но и малой ямки рядом не сыскал, только и запомнил усищи да карие глаза.

«Что-то знакомое в этом мастеровом», – подумал я, но мало ли на земле усатых и с карими глазами.

– Что в том листке прописано? – полюбопытствовал я, а сам опять вспомнил о Николае: «Вот так, наверно, и его кто-то приметил. Он листовки во время забастовки раздавал, а кто-то схватил за руку и крикнул жандарма!»

– Послушай, я с тем листком спрятался за чужим амбаром, несколько раз прочитал и запомнил стишок. Вот:

 
Трудно, братцы, нам живётся
На Руси святой.
Каждый шаг нам достаётся
Роковой борьбой.
Все народы до свободы
Добрались давно.
А у нас одни невзгоды
И темным-темно.
 

Мимо нас пробежало несколько крепко выпивших призывников, о чём-то громко спорили и размахивали руками. Григорий вовсе замолчал, а когда парни удалились за поворот улицы, в сторону церкви, снова зашептал почти на ухо:

 
Живо, братцы, принимайтесь
За дела скорей!
От оков освобождайтесь
И долой царей!
 

– А в конце там ещё было две строчки:

 
Ой, пора, пора народу
Добывать себе свободу.
 

Григорий умолк и внимательно посмотрел на меня, словно хотел узнать, какое впечатление произвело на меня это стихотворение.

– Смело писано, – согласился я. – Да как ты его «долой», когда за него армия, казаки, стражники и жандармы – вот какая силища! Ты нашим не показывал?

– Сашке Барышеву читал, ему понравилось, он оставил листок у себя. А Климу не показывал, хотя он и твой побратим названый. Да и ты ему не говори, от греха подальше. Постится щука, да зубы целы! Так и Клим этот, всё-таки он не нашего поля ягодка.

– Ладно, не скажу, – согласился я. Вдруг вспомнил, с какой неприязнью говорил Клим о моём отце и брате. Вроде бы даже порадовался, что я не попал в гвардию.

Возвращаясь на свою улицу, мы с Григорием попридержали шаг у чужих телег: в круге лихо под гармонь отплясывал рыжий и худой до страха мужичок. Загребая босыми ногами пыль, он вприсядку шёл по кругу, выбрасывая ноги по очереди, и подпевал себе озорные частушки:

 
Шла я лесом, шла дубравой,
Повстречался парень бравый.
Всё мигал мне глазками,
Улещал всё ласками…
 

С последними словами, под общий смех толпы, мужичок плюхнулся задом в пыль, крутнулся на месте и в изнеможении откинулся на спину, разбросав руки:

– Унесите меня, детушки, а то ещё плясать пойду!

Двое рослых парней подхватили его под руки и потащили к телеге, прочертив по земле пыльный след босых ног. В круг тут же вскочил другой танцор, мы не разглядели, кто, только донеслась новая припевка:

 
Шли мы лесом, шли дремучим,
А побирашки лежат кучей.
 

В тот вечер кабаки не закрывались долго, призывники гуляли последний день вольной жизни.

Утром, в День Ильи Пророка, когда мы сидели у своей телеги и завтракали, что было с собой взято в дорогу, Марийка вдруг привстала с рядна и с тревогой посмотрела в сторону площади перед управлением уездного начальства.

– Что-то стряслось там, – забеспокоилась она. Поднялся и я на ноги. На площадь уже сошлась огромная толпа народу, сновали босоногие мальчишки. Среди мужских фуражек больше было женских платков. Пыль поднялась в безветренном воздухе и едва не закрывала вид на здание управы. Над головами носились разноголосые выкрики.

– Гришка, бежим узнать, что приключилось, – позвал я товарища от соседней телеги.

– Может, отменили призыв на службу? – высказала тайную надежду мама и торопливо перекрестилась на церковный купол за площадью. В зелёных глазах, словно непросыхающие, две слезинки снова выкатились. – Господи, вразуми царей, чтобы не губили кормильцев наших, не сиротили детишек малых!

Протиснуться ближе к зданию управления нам не удалось. Настолько плотно стояли призывники и их родственники, возбуждённые и злые. На крашеном резном крыльце, явно испуганный, стоял высокий военный и едва успевал что-то записывать в толстую тетрадь, а крики неслись один за другим.

– Давай пособие семьям теперь же, нечего откладывать на потом! Забираете кормильцев в страду, давай пособие! – кричала недалеко от нас молодая женщина, вскидывая над головой загорелую руку, будто стучала в невидимую перед собой стеклянную дверь.

– Верна-а! – вторили ей другие голоса. – Мы детишек нарожали не для того, чтобы они животами пухли от голода! Давай пособие нынче же!

– Братцы, – долетел из-за спин толпы громкий мужской голос. – Война только началась, а спекулянты уже цену на хлеб подняли! Я только что из хлебной лавки. Глядите, что творится – хлеб уже по восьми копеек за фунт! Мы идём воевать, а всякая сволочь будет здесь обдирать наших стариков и детишек?

– Долой войну, долой спекулянтов! Да здравствует мир между народами! – закричал впереди меня мужик, а Григорий тут же шепнул мне:

– Это он, тот самый мастеровой, только пиджак другой на нём.

Я присмотрелся внимательнее, и когда кричавший повернулся ко мне боком, чуть не закричал от радости! Да, это был Фрол Романович из села Осинки. Тот самый, что забирал у меня листовки, оставленные Николаем. Фрол Романов почувствовал на себе мой пристальный взгляд, а может, и видел меня вчера здесь среди призывников, обернулся ко мне полностью, дрогнули в улыбке усы, озорно подмигнул и отвернулся, пропал в толпе. А у меня под сердцем тепло стало, подумал: «А может, эти самые стихи он от Николая тогда получил, теперь вот людям по душе пришлись?»

Толпа вокруг продолжала бурлить весенним паводком, готовая снести любую перед собой плотину.

– Давай пособие!

– Отправляй на фронт стражников да жандармов!

– Верна! Мобилизуй толстомордых! Всех так всех, а не то мы и своих сынов не отпустим!

– Успокойтесь, ради бога! – призывал толпу военный начальник. – Сегодня же или с утра завтра выдадим пособие солдаткам, на каждого едока выдадим по норме, не обидим. А стражниками я не ведаю, на то есть исправник. Идите к исправнику, с ним и беседуйте про стражников, – счёл он за лучшее торопливо исчезнуть за дверью управы, возле которой по-прежнему стояли попарно четыре солдата с винтовками при штыках и настороженно следили за призывниками.

– И то верно, братцы. Тряхнём стражников! Тряхнём полицию!

– На исправника!

– Долой жандармов!

– Долой войну! Долой полицию!

– Под ружьё буржуев! Мир хижинам, война дворцам!

Лавина людей подхватила нас, будто безропотных котят, и понесла по улице, к каменному двухэтажному дому полицейского управления. По пути призывники выдёргивали из плетней колья, подбирали комья засохшей земли, куски битого красного кирпича, сваленного неподалёку от церкви.

– Никодим, дерь-жись поближе ко мне! – закричал слева Григорий, и я с трудом протиснулся к нему.

– Похоже, что народ совсем озверел от злости, натворят теперь дел, никаким ведром воды не остудить! – прокричал я Григорию, а он с широкой улыбкой смотрел на толпу, пригладил растрёпанный рыжий чуб и засмеялся:

– А может, и впрь-авду прь-ишла порь-а нарь-оду добывать себе свободу, как в той песне, а?

Я смотрел то в его серые возбуждённые глаза, то на бегущую мимо нас неистовую толпу людей, удержать которую, казалось мне, ничто уже не сможет.

– Погромят всё вокруг, – забеспокоился я, – не натворили бы кровопролития!

Мы прижались к чужому забору. Я не видел, как стражники встали цепью перед полицейским управлением, только уловил далёкий крик:

– Круши гадов! Кру-ши-и! – А через несколько секунд в той стороне, как летний раскат грома, треск, потом ещё. Толпа разом смолкла, а над ней повис дикий, будто предсмертный, крик:

– Уби-и-ли! – И крик этот испугал людей, наверно, больше, чем сами выстрелы. Толпа по инерции ещё некоторое время неспешно двигалась в сторону полицейского управления, потом замерла на месте, дрогнула и густо покатилась назад, растекаясь по соседним улицам и переулкам, а за спинами бегущих нарастал конский топот, крики дерущихся. Призывники отбивались палками, камнями, выкручивали из плетней колья, жерди.

Через время мимо нас – благо что мы вовремя перескочили на другую сторону забора – возвратились конные стражники, а потом в сторону земской больницы провезли на телеге несколько призывников, похоже раненные, а над одним из них, надрываясь, голосила пожилая крестьянка в старых лаптях на босу ногу.

– Должно быть, насмерь-ть его побили, и на фронте не был, а побитым стал, – сказал Григорий. – Вот так порь-аботали «защитники» отечества.

– Им тоже досталось крепко, – ответил я: у многих конных стражников побиты головы, руки…

Вечером, когда в городе всё утихло, я пересказал своим, что мы видели совсем вблизи.

– Это всё работа агитаторов против войны, – сплюнул под телегу Клим. – А мне кажется, что в этом деле протеста они ни черта не смыслят, эти студенты, умнее царя и министров хотят быть. Если немцы полезли на нас, значит, надо их бить, вот и вся тут политика. Мало нам позора пришлось терпеть от японцев. А так, чего доброго, снова всякая немчура да турки нам на голову сядут и Москву заново пожгут. Не-ет, – протянул Клим, – дулю им под нос, за русскую честь есть ещё кому постоять.

– Стойте, стойте, – тихо, будто никому конкретно, проговорила Марийка. – Может, вам крестики на грудь повесят, а может, деревянные над могилками поставят где-нибудь на берегах важного богатым купцам пролива Дарданеллы. Только родным от этого легче не станет, только жизнь в стране от разрухи лучше не будет, вот в чём горе людское.

Да, действительно, впереди оказалась долгая тёмная ночь неизвестности. Мы повесили головы от тоски предстоящей разлуки, а через несколько дней на нас надели серые шинели, перетянули тугими брезентовыми ремнями, научили нас маршировать, петь строевую песенку про соловья-пташечку, показали на соломенных чучелах, как колоть штыком противника. И тронулся наш воинский эшелон далеко на запад, в неведомые нам прежде края. Думал ли я тогда, осенью четырнадцатого года, что оставляю мать, жену и сына Стёпушку на долгие годы, на жуткие годы страданий и крови? Нет, не думал. Офицеры говорили нам, что побьём немцев и их союзников-австрийцев быстро, к Рождеству Христову непременно вернёмся по домам.

Да судьбе угодно было распорядиться совсем по-иному.

Белый водоворот

Это был ужасный, холодный день, хотя подобных дней уже пережили мы немало, кошмарных и жутких: тысячами гибли солдаты ни за понюшку табаку, но зато с воинственными криками: «За веру, царя и Отечество!»

В то утро ещё с ночи моросил дождь. Дул противный «столичный», как мы его называли, северный ветер, и вода бежала у нас по спинному желобку. Не согревала больше мокрая задубевшая шинель. Липли к телу мокрые грязные брюки. Наступали мы под дождём, а немцы в упор расстреливали нас из пулемётов. Падали вокруг меня серые шинели на грудь или, согнувшись, на бок. Или на спину, раскинув руки. Как сейчас помню, бежал рядом со мной Митька Брагин, самарский парень из рабочих. Страх, какой рябой! Бежал Митька сначала впереди меня, мокрую винтовку вперёд штыком выставил. Все кричат: «Ура!», а он матом погоду кроет, скользит старенькими изношенными сапогами по мокрой глине и кроет на чём свет стоит немцев, своих и весь этот слякотный мир.

Когда я догнал его, он вдруг повернул рябое лицо и прокричал:

– Никодим, куды бегим?

– К чёрту прямо в пасть! – отозвался я, с трудом уже отрывая пудовые сапоги от развороченной снарядами красной глины.

– Точно туда нас и направили! – подхватил Митька. – Славно помереть в день поминовения на бранном поле! Ведь нынче моя, Дмитриева, суббота! – Митька снова крепко выругался, прибавил бегу, чтобы не отставать от меня. А впереди наш щуплый поручик, ротный командир, на разбитой снарядами колючей проволоке уже повис, сложился вдвое, а левой рукой держал почему-то фуражку кокардой вниз, почти до грязи.

И тут немцы ударили из тяжёлых гаубиц. Рванулась земля рядом со мной в тёмное от туч небо, меня, будто пушинку невесомую, кинуло в старую воронку с грязной лужей на дне. Плюхнулся я поперёк этой лужи, Бога не успел поблагодарить, что осколки мимо просвистели, жив остался, а Митьку подняло вверх, да так, что и падать было нечему, только и шлёпнулся неподалёку разбитый в щепки приклад винтовки.

Не помню, как выбрался, оглушённый, из ямы, когда поднялся – бежали наши назад, но не так густо, как перед этим бежали в атаку. По перепаханному полю часто, как снопы высокой ржи по жнивью, повсюду были видны серые бугорки – солдатские тела. И я побежал, не слыша шлёпанья собственных сапог по грязи, побежал следом, а потом и впереди многих: у меня ноги длиннее и крепче оказались.

И здесь, возле наших батарей, всё-таки догнала меня немецкая пуля и ударила в правую лопатку. Упал я носом в мокрую, затоптанную сапогами землю. Хватило сил приподнять голову – солдаты нашей роты бежали мимо, не останавливаясь. И тут вижу, будто во сне, спешат ко мне перепуганные Клим с Гришкой Наумовым, подхватили под руки, потащили, а Клим, кряхтя от натуги, всё приговаривал:

– Крепись, побратим, крепись! Не бросим тебя, немцы следом идут, не бросим! – А у самого мокрое лицо в пороховой копоти.

Невыносимая боль ударила в голову, когда, надрываясь, приподняли они меня, пропитанного водой до косточек, и почти уронили в телегу на снарядные ящики. Меня везли, а я то приходил в сознание, то снова терял его, помню только, что уже в тёмное время суток везли, а перед этим на какой-то остановке сделали мне перевязку через плечо и вокруг шеи намотали бинтов. Окончательно очнулся в смрадной темноте. Вокруг чьи-то стоны и выкрики, потом всё это куда-то ушло вверх и за стены. И я стал уже чёткие голоса различать. Чей-то придушенный подушкой плач за моей головой, похоже, что женский. Сколько я пролежал в этой стонущей темноте, не знаю. Потом за моими ногами распахнулась дверь и в прямоугольном, солнцем залитом проёме появилась белая фигура врача, а за ним отчётливо разглядел боковые ветви пожелтевшей берёзы у деревянного барака. За берёзой поле, а за полем – околица деревни, крытые соломой хаты и старенькие плетёные изгороди, а ещё дальше, у горизонта, синели холмы какого-то предгорья. День там был солнечный и безветренный.

Начались мои лазаретные дни, пропах йодом до корня волос на голове, рана постепенно стала подживать, разрешили выходить на прогулку по двору, сидеть на скамеечке под берёзой. В один из таких дней меня навестил Клим, принёс в карманах шинели душистые яблоки. Мы уселись на скамейку у стены барака, стараясь укрыться от свежего, по-настоящему осеннего ветра, я грыз яблоко, а Клим рассказывал о фронтовых новостях.

– Лупят нас почём зря, побратим? Так выходит? – И тот ответил, что лупят, особенно когда снаряды к пушкам неделями не поступают из тыла.

– Скверно, если так дела пойдут и дальше. Нескоро замирение наступит. Когда теперь увидим своих. Обещали по ранению отпуск дать на побывку, а теперь грозят отправить в команду к тем, кто поправляется после ранения, и отправить снова на фронт. Злой доктор говорит, что рана у меня нестрашная, скользящая. Ему бы, чёрту угрястому, так садануло хоть раз под лопатку!

Клим сунул руку в нагрудный карман шинели, вытащил изрядно помятую газету. Серые глаза побратима потеплели, будто мать родную увидел рядом.

– Ты знаешь, что я решил, Никодим? – спросил он и сам же продолжил, только голосом потише, будто важный секрет хотел рассказать: – Пришёл приказ в полк, чтобы набрали грамотных унтер-офицеров для школы прапорщиков. В Москве учить будут, а потом офицерские погоны – и на командирские должности! И я не хуже других! Унтер-офицерский чин уже имею и, вот смотри, уже «Георгия» получил! – Клим расстегнул шинель и показал серый Георгиевский крест. – И потом, не вечно же кто-то из этих благородий будет мною помыкать. Чем возить, так лучше самому погонять, не правда ли? И мы не лыком шиты, сможем выкарабкаться в благородия, а потом и в высокоблагородия! Денежки у папаши Спиридона есть для этого, грамоту знаю, спасибо нашему бывшему учителю, и не в дураках вроде от рождения.

Клим торопливо развернул газету. На последней странице в жирных рамках что-то было напечатано крупными буквами и два столбца цифрами и буквами поменьше.

– Что это? – с интересом спросил я, пытаясь с боку разобрать слова в газете.

– Есть, побратим, у меня заветная мечта. Тебе скажу, тебе можно. Вот, смотри, здесь напечатаны названия всех вин, водок и коньяков, которыми услаждает себя в столицах тонконогая буржуазия! – Лицо Клима стало вдруг словно каменным, как мокрая варежка на морозе. У рта сложились две глубокие вертикальные складки. – Им можно, они, видишь ли, благородных кровей! Для них породистая собака, какую возит с собой наш полковник, выше рангом, чем мы все! Они своих белотелых шлюх всякими там винами «Сен-Жульен» поят до упаду. А может, такими десертами, как «Токай Ай-Даниль» в немалую цену за бутылку! Я тоже этого хочу, слышишь? Хочу! Или игристое шампанское! Не человек, что ли, я? И мне хочется этого белого с мудрёным заграничным названием или водки высшей очистки на заводе Петра Смирнова, что у Чугунного моста. Ух, наступит мой час, тогда…

Клим задохнулся от ярости, что не может всего этого иметь сейчас же, от зависти к тем, кто стоит выше и к кому так хотелось приблизиться, встать рядом, а то и выше многих!

– Будет так, как я задумал! Расшибусь в лепёшку, а своего добьюсь.

Клим ещё что-то говорил. Ещё в какие-то названия тыкал пальцем, я же сидел молча, в подавленном состоянии думал: «Вот какова жизнь! Кто богаче, те и на войне из окопа норовят выскочить, в тыл уехать, „благородиями“ становятся. Как отец когда-то любил приговаривать, что всякая мокрица хочет летать как птица!»

– Ты вот что, побратим, – прервал мои размышления Клим, хлопнул меня по колену, – поправляйся да подумай, как с передовой удрать. – Клим приблизился к моему уху, зашептал. – У нас на батарее на прошлой неделе два татарина что придумали? Была пальба. Так они руки над бруствером подняли в надежде, что пуля руку-то им и покалечит. Да, на грех, командир заметил, раскричался, хотел под трибунал отдать, а потом знаешь что придумал? Поставил их обоих «смирно» на бруствер и говорит: «Полчаса простоите – не отдам под трибунал, а собьют немцы, вот вам и освобождение от службы».

Клим сказал это с ухмылкой, а у меня кожа на спине задубела, едва представил несчастных солдат под прицельным огнём.

– Нелюдь он, ваш командир! Что случилось с теми солдатами? – спросил я, хотя мог и не спрашивать.

– Встали, куда денешься. Он им в зубы револьвером тыкал, – ответил Клим. – Один через минуту свалился без головы в траншею, а второго пулей в колено сбросило. Колено вдребезги, татарин плачет от боли и выкрикивает: «Домой теперь поеду! Домой теперь поеду!» Будто ума рехнулся от страха и боли. Думай, побратим, как от трёхлинейной невесты взять развод, иначе не выживешь! Ну, теперь прощай, даст Бог, ещё наши пути-дорожки сойдутся в мирное время, поживём дома, детей нарожаем, потом поженим их. Марии будешь писать – привет передавай и кланяйся от меня. – Клим встал и быстро ушёл по дороге в сторону, где на привязи стоял его конь.

Послушался я доброго совета побратима. Когда выписал меня доктор, я узнал, что набирают фронтовиков на пулемётные курсы, подался в Торжок, там начальником курсов был Авксентьевский, нормальный офицер, в зубы солдатам не заглядывал. Решил так: лучше я буду за пулемётным щитком лежать, чем бегать от его очередей по голому полю. Но теперь в меня целились не из пулемёта, а долбили землю тяжёлыми орудиями. И дыбилась вокруг моего «максима» земля варшавская, ивангородская, затем пинская. А река Припять едва не приняла моё тело, контуженное, в свои хмурые осенние объятия. После такой купели снова госпиталь, ранение в плечо, и снова фронт. Но теперь мы умирали не за царя, за громоподобную Свободу и Равенство, за нового Верховного главнокомандующего Керенского. И посылали нас новые вожди в бой, чтобы принести народам Европы Мир и Свободу на остриях своих штыков.

Теперь смешно даже вспоминать про такую чушь, а тогда мы, «серые шинели», полные радужных надежд на скорое замирение, радостно кричали «Ура!».

И снова строчил мой пулемёт в знаменитом Брусиловском прорыве, строчил сначала в спины убегающим австрийцам, потом в грудь наступающим немцам. А когда остановились, запыхавшись от беготни, остановились и стали закапываться в землю поглубже, окопались и стали митинговать, требовали замирения не на словах, а на деле. Солдаты требовали мира, а холёные тыловые агитаторы призывали воевать до полной победы, во имя спасения Революции и проклинали большевиков – немецких шпионов. В частях восстановили смертную казнь, если кто-то начинал агитировать против продолжения войны.

И снова мы в окопах, и ещё одно тяжёлое ранение, с которым повезли меня в санитарном вагоне мимо забитых ранеными госпиталей Самары в Сибирь, в город Омск. Там поместили в тифозный барак, в котором я не единожды уже прощался с белым светом. В том бараке и встретили больными известие про восстание в Петербурге, которое якобы свершили всё те же немецкие шпионы – большевики. Мимо нас прошли вооружённые эшелоны с чехами, которых почему-то везли во Владивосток, а когда в барак для уже выздоравливающих солдат прибыл какой-то сутулый тип в форме полковника, мы поняли – пришла пора и нам покидать это мало надёжное укрытие от новой войны. Постукивая плетью голенище хромовых сапог, он обвёл наш «вшивый» строй брезгливым взглядом, почти прокричал:

– Ну-с, бравые солдаты, хватит вам отдыхать! В России идёт война с большевиками, немецкими наёмниками. Пора и вам Отечеству послужить! – Повернулся к худенькому доктору в белом халате и с палочкой. Ещё у нашего заботливого доктора совершенно лысая голова, он прикрывал её непомерно большой военной фуражкой. – Извольте мне утречком подать полный список этих господ. – Быстро повернулся и покинул нас.

С наступлением темноты барак наш стал пустеть с неимоверной быстротой. Да не учли мы, что и тот длинноногий полковник был, что называется, дошлым в таких делах: на каждом перекрёстке около барака он выставил усиленные наряды патрулей. Утром нас, задержанных, свели на плац перед солдатскими казармами. Выстроили в одну длинную шеренгу. Но теперь за спиной брезгливого полковника стояла рота вооружённых чехов, а возле ворот в телеге за пулемётом виднелась фигура с офицерскими погонами. Полковник проходил вдоль строя и объяснял нам ситуацию:

– Ну-с, господа дезертиры, как прикажете с вами быть? По римскому древнему обычаю – каждого десятого к стенке – и на расстрел, или сами выдадите зачинщиков? Кто первым предложил бежать от воинской службы Отечеству? Ну-с?

Никто не шевельнулся, да никто и не предлагал другим, все бежали, советуясь только со своею совестью и желанием избежать новой драки с какими-то там немецкими шпионами в далёком Петербурге.

– Ну-с, хорошо, вы сделали свой выбор! – пригрозил полковник и нервно застучал плетью по голенищу, крутнулся на левой пятке и скомандовал: – Поручик Епифанов, приказываю вам исполнить римский воинский ритуал над подлыми дезертирами!

Я невольно вздрогнул, услышав знакомую фамилию. Внимательно посмотрел на группу офицеров, которые стояли в стороне от шеренги. Из этой группы отделился Клим Епифанов! Да, это был, вне всякого сомнения, он, побратим Клим, в форме поручика. Он лихо козырнул полковнику и повернулся к обречённым. Я стоял крайним справа как самый высокий, с меня первого и счёту быть! Боже, о чём только ни передумал за эти считанные секунды, пока Клим шёл от ворот к середине плаца? Вспомнил маму, сына, любимую Марийку, погибшего в Сибири отца. Не успел только помолиться Богу – времени было слишком мало, а ноги едва не подкашивались от тошноты под сердцем. Не думал, что вот так, глупо, оборвётся моя жизнь!

А Клим шёл к шеренге не торопясь. Сначала у него на губах была презрительная улыбка: ещё бы, перед ним дрожала от предчувствия смерти без малого сотня дезертиров! Потом его взгляд остановился на правом фланге, он, несомненно, узнал мою длинную фигуру в заношенном солдатском обмундировании, на какое-то время растерялся. Наверно, мучительно думал, как ему поступить. Узнавать ли меня и попытаться как-то спасти или не узнавать? Тогда надо будет ткнуть пальцем в грудь и сказать: «Выходи!»

Клим резко остановился против меня, задрал голову, верхняя губа с редкими рыжеватыми усиками почему-то задёргалась.

– Ты? Почему здесь, пьяница несчастный? Я приказывал тебе не отлучаться из роты? Опять пьяным шатался по городу? Десять плетей по заднице, коль головой перестал думать! Марш в казарму, свинья! – Весь этот град ругательств Клим выпалил сразу, зло и с хрипотой, а сам раскачивался на ногах, с боку на бок.