Текст книги "Когда куковала кукушка"

Я ещё не всё осознал, но на всякий случай сделал подобную ситуации глупую морду, завопил:

– Виноват, ваше благородие! Есть получить десять плетей!

– Напра-во! Три шага вперёд! Шагом марш! – скомандовал Клим, и я в трёх шагах встал от обречённой шеренги, не веря, что пуля пропела песню смерти у самого виска, не причинив страшного горя моим родным. А Клим между тем уже ткнул пальцем левой руки в грудь тому, который стоял рядом со мной.

– Первый! – Сделал ещё десять шагов. – Второй! – И так десять жёлтолицых смертников вышли из строя и встали, раскачиваясь в полном безветрии. Одному из обречённых стало дурно, он согнулся пополам от подступающей рвоты, дурно выругался и, заложив руки за спину, молча пошёл на полковника с явным намерением ударить того.

Полковник отступил за строй чехов, а когда солдата сбили с ног прикладом, приказал Епифанову:

– Этого расстрелять, остальным всыпать по десять шомполов – и в строй. – И не глядя на обречённого солдата в пыли, добавил: – Ночью же расстрелять в овраге! А это что за фигура? – И плетью указал в мою сторону.

– Это мой солдат, господин полковник, – ответил Клим и щёлкнул каблуками. – Отличный пулемётчик, но пьяница, оттого и вид такой.

– Этих всех обмундировать в новое и расписать по ротам. Да смотрите у меня, дезертиры, во второй раз никому пощады не будет!

– Под счастливой звездой родилась наша Мария Анатольевна, – только и сказал мне Клим, когда вёл в свою роту. – Если бы полковнику пришло на ум послать вместо меня другого офицера, осиротели бы твоя мама и жена с сыном. Вот такие у нас дела, побратим. Благодари судьбу да и меня тоже, – полушутя-полусерьёзно добавил Клим.

Вот так и попал я из «вшивого» барака в белую армию, толком не понимая, почему она «белая», а другую называли «красная», в роту Клима. Весной девятнадцатого года двинули нас на запад, через Уральские горы. Наша дивизия шла на Самару. Всё ближе и ближе родные места, с каждым днём всё чаще произносились названия родных знакомых городов, потом уездных центров. Вот и затаившаяся, будто пустая, Бугульма осталась за спиной, а на рассвете одиннадцатого апреля, на второй день после взятия Бугульмы, мы с Климом увидели родные Подлески.

Въехал я на бугор, а передо мной до самого горизонта и по сторонам всё-всё до подросшего дерева, до самого маленького, наполовину уже освобождённого от снега овражка, знакомые места. Вон там, у синей кромки горизонта над тёмной полоской леса, едва просматривается в толще воздуха геодезическая вышка, будто сплетённая из паутины. От леса, ближе к нам по пологому спуску лежал местами ещё не растаявший снег на полях. Ещё ближе, в центре огромной впадины, в трёх километрах от нас, наше село Подлески: соломенное сверху село в две улицы вдоль реки Сок, и над селом в четыре ряда струились вверх сизо-пепельные дымы из печных труб. Дым шёл строго вверх в полном безветрии. По улице нет-нет, да пробегала женская фигура или выскакивала непоседливая детвора, смотрела в нашу сторону из-под ладони навстречу солнцу, быстро пряталась за плетнями или за угол саманной избы.

– Смотри, Никодим, а вон и краснопузые удирают! Во-он, скоро в лесу спрячутся, не видно будет.

Длинной и, словно после зимней спячки, медленной змеёй уходил от нас обоз «красных», как называл их Клим: кони, телеги уставшие люди. Уходил обоз в лес мимо геодезической вышки на запад, в сторону Клявлино, Исаклов, на Сергиевск.

Под дребезжащий звон старенького колокола наша воинская часть спустилась в село, а навстречу нам на площадь к церкви вышли небольшим числом бородатые «крепкие» мужики, принаряженные и уже подвыпившие на радости. Впереди всех стоял с посохом в руке совсем немощный, будто высохший от старости вяз над оврагом, тоже высохший от многолетия, поп Афанасий с иконой. Он ступил несколько шагов вперёд, к нему приблизился отец Клима, Спиридон Митрофанович, с хлебом-солью на расшитом полотенце.

– Доброго пути вам, наши рыцари-заступники, хранители святой нашей матушки-церкви, – тянул и шамкал губами поп Афанасий, совсем реденькая борода подрагивала в такт каждого слова. Спиридон Митрофанович, величаясь перед мужиками, поклонился Климу принародно и пробасил, широко опираясь расставленными ногами по грязи новыми сапогами.

– Скорой победы вам, сыночки, над антихристами, над разорителями нашими.

– Спасибо вам, батюшка Афанасий, и вам, мужики, спасибо за хлеб-соль да за ласковую встречу. – Клим лихо взял под козырёк, спрыгнул с коня. Хлопнула грязь под ногами и отлетела в разные стороны. – А большевики бегут, драпают от нас без оглядки. Ну а те, кто к нашей земле да к нашему добру лапы тянул, укоротим лапы-то, укоротим! И своё вернём сполна, отменим совдеповские законы! По нашим законам будем жить. – Голос у Клима снова стал чужим для меня. Злым, как январская вьюга над голой степью.

Клим повернулся. За спиной у него всегда был Мишка Шестипалый, довольный-предовольный, увидел в толпе своего папашу, который едва стоял на ногах и всё за полнотелую жену руками хватался, чтобы не упасть. Что прошептал Клим Мишке, я не расслышал, искал глазами своих и не находил. Да, собственно говоря, как могла Марийка знать, что я у белых, да ещё судьбе угодно было провести нас через Подлески. Не найдя Марийки, стал высматривать сына в толпе ребятишек, но малого Стёпку она вряд ли отпустила одного в такое смутное время. Когда Клим распустил строй, я поспешил к своему дому.

Марийку я увидел издали. Она стояла у колодца, спиной ко мне и не обращала никакого внимания на то, что происходило у церкви, размеренно крутила ворот, поднимая ведро с водой. Потом надела вёдра на коромысло, слегка подкинула плечом, чтобы легло поудобнее, повернулась в сторону дома и пошла, осторожно ступая по мокрой земле. На ней был серый платок и короткая телогрейка, тёмная юбка и старенькие сапоги. Шла, опустив взгляд под ноги. И мы сошлись у калитки одновременно.

– Здравствуй, – только и смог выдавить из груди я.

Марийка вскинула глаза. В них сперва метнулся испуг то ли от формы «белого» солдата, то ли от боязни признать чужого за своего.

– Никодим, это ты? – одними губами спросила она, качнулась под коромыслом, и я едва успел перехватить полные вёдра, поставил их на крыльцо и наконец-то обнял отяжелевшую от неожиданности жену, помог войти в дом. Я ожидал увидеть ту Марийку, которую оставил пять лет тому назад, не сознавая, что время не щадит женской красоты, а здесь время, да адская работа. Накормить надо было не только маленького сына, но и ухаживать за матерью, которая вернулась к ней после ухода Анатолия Степановича на фронт.

Марийка не располнела, но налилась той силой, которая появляется у женщины от физического труда, постоянного пребывания в движении, а лицо и за зиму не теряло полевого загара.

– Мужиков теперь на селе раз-два и обчёлся, – рассказывала Марийка, а я перебирал её загрубевшие пальцы, не мог насмотреться на неё, на маленького сына. – Сами сеем, сами жнём и молотим. У Епифанова хоть и есть молотилка да жнейка. Прикупил в городе за немалые деньги, а всё не успевает обрабатывать своё большое поле, которое ему выделила новая московская власть, а прочим крестьянам тоже землю выделили, да мужики её Епифанову в аренду отдали, самим нечем поле пахать и хлеб убирать. Вот и нанимал нас Спиридон снопы вязать. Первое время так над снопами наклоняешься, что к ночи спину не разогнуть. Домой доберёшься, а дома своё хозяйство не весть какое, да силы тоже нужны.

Сын Стёпка сидел у меня на коленях, всё ещё дичился, как у чужого дяденьки, потом осмелел, начал карманы проверять, нет ли там чего интересного, а когда я достал ему из вещевого мешка неисправный, но красивый дамский пистолет с гранёной рукоятью, был от радости на седьмом небе!

Анна Леонтьевна – сильно поседела и состарилась за это время моя тёща, ещё молчаливее и задумчивее стала – переживала за Анатолия Степановича, который воевал за красных на холодном северном фронте, где-то около Архангельска, – хлопотала у печи и всё сожалела, что моя мама уехала из села вместе с председателем волостного Совета Кузьмой Мигачёвым, побоялась остаться при белых, знали местные кулаки, что Николай в больших комиссарах ходит.

– Никодим, почему ты с ними? – всё не могла прийти в себя Марийка, не могла понять, как я оказался в армии Колчака.

– Почему с ними? Клим головой поручился за меня, когда открылось, что я вовсе не его солдат, а пытался бежать от мобилизации. Полковник тогда вызвал нас и сказал: «Вот что, сукин сын: сбежишь – твоего побратима сам поставлю к стенке, а войдём в твои Подлески, родню всю вырежу под корень, чтобы не разводилось большевистское племя! Понял?» Я так думаю, что это Мишка Шестипалый ему донёс на меня и нашу родню.

– И что же теперь? Ты покорился, уступил, стал врагом для своих же, против бедняков идёшь? – с тревогой допытывалась Марийка, заглядывая в глаза.

– Живым мне от них не уйти, – ответил я. – Клим не даст этого сделать. К тому же Мишка Шестипалый за мною везде ходит по пятам, а когда бой идёт, так рядом ложится. Хорошо ещё, что от пулемёта отказался – зрение, говорю, после тифа резко упало. Не пролил ни капли русской крови.

– А Клим льёт кровь?

– Льёт. И не только он, многие льют, кто, как говорится, закрыв от страха глаза, а кто с большим удовольствием! Злость в своих людях появилась куда больше, чем против немцев была на фронте. Как жить дальше будем, когда друг другу врагами стали.

– Не своих теперь фронт разделил, а чужих, до кровной ненависти: кто кого. Уходи от них, Никодимушка, уходи. Не там твоё место, против своих идёшь, против отца своего, моего тоже и против Николая!

– Обещают всем землю дать, как освободят Москву от немецких шпионов – коммунистов, да я уже не больно верю этому. Нешто мои родные – шпионы? Я давно ушёл бы от них, но боюсь за вас. Да и Клима подводить под расстрел совестно, он дважды спасал меня от смерти, а это тоже стоит немало, особенно на фронте. И землю хочется получить законно.

– Советская власть прошлой весной всем, кто проживал в селе, давала уже землю. Все бывшие батраки Епифанова тоже получили, нам надел выделили не самый худший, хотели артель сделать и вместе сеять и убирать, да теперь всё порушат. – Марийка подняла голову с моей груди, зашептала. – Уходи от них, Никодимушка, побьют вас, чует моё сердце, побьют. Озлятся мужики за безвинно пролитую мужицкую кровь.

– Но я-то её не лил! В чём моя вина?

– Кто станет разбирать вас в такой куче? При спросе тот же Мишка первым укажет, что стрелял ты из пулемёта.

Неожиданно хлопнула калитка, я глянул в окно. По затемнённому сумерками двору прошёл к крыльцу Клим с каким-то бумажным свёртком в руках, простучал по ступенькам, открыл дверь и весь в радостной улыбке вошёл в комнату.

– Мир и счастье вашему дому, – поклонился он Анне Леонтьевне и Марийке. Марийка сдержанно кивнула головой, тёща молча ушла в соседнюю комнату, что не ускользнуло от внимания Клима, но он сдержался, ничего не сказал. Ремни новой портупеи скрипели при каждом движении рук, плеч, сам Клим был возбуждён, неестественно радушен, каким я давно его не видел.

– Ужинали? – спросил гость. – Нет? Ну и отлично. Я из старых папашиных запасов реквизировал две бутылки шампанского. Отметим наше с Никодимом прибытие к родному дому. Мария Анатольевна, стаканчики нам, будьте любезны.

Марийка молча прошла на кухню, собрала нам закуску, по моей немой просьбе присела и сама за стол. Молча выпили шампанское, потом Клим достал из свёртка бутылку водки, Марийка отказалась даже пригубить, я отпил пару глотков. Клим быстро захмелел, стал вспоминать германскую войну, Сибирь, нашу там нежданную встречу.

– Через месяц-два будем в Москве, в Первопрестольной нашей столице праздновать победу над большевиками. – И он мельком глянул на Марийку.

Я подливал Климу в стакан, придвигал немудрёную закуску. Он брал капусту руками, жевал, время от времени поглядывал на Марийку, и я окончательно убедился, что он так и не выкинул её из своего сердца. Невольно стало страшно и за жену, и за её мать.

– А ведь мы ей враги, побратим, – неожиданно тихо сказал Клим и поднял глаза на Марийку. – Понимаешь, побратим, самые лютые, классовые враги! И она по долгу своему должна нас уничтожить. А может, так и сделает сейчас? – Он каким-то бессмысленным взглядом посмотрел Марийке в лицо. Тут же опустил глаза, тряхнул головой, словно сгоняя с себя страшное наваждение.

– Будет тебе молоть вздор, – остановил я Клима. – Теперь такая ситуация, наверно, в каждом доме: один там, другой здесь, а третий вообще чёрт его знает где и за кого.

Неожиданно торопливо вошёл, вернее, вбежал к нам Шестипалый. Перед иконой снял фуражку и перекрестился.

– Клим Спиридонович, – быстро проговорил он. – Темно уже на дворе, пора бы и на квартиру, то есть в штаб. Полк на подходе, как бы начальство не нагрянуло!

– Сейчас буду, – сумрачно ответил Клим, а Мишке махнул рукой, чтобы тот уходил.

– Так я пойду кочаны рубить? – вдруг ни к селу ни к городу спросил Мишка, сделав уже полуоборот к двери.

Клим дёрнул головой, глаза его стали трезветь.

– Сам, что ли? – спросил Епифанов и ладонью утёр вспотевшее от выпитого лицо.

– Пошли со мной комиссарского зятя, – ухмыльнулся Мишка, правой рукой сделав движение в мою сторону, словно предлагая подняться из-за стола.

– Поменьше трепись языком, укорочу ненароком, – зло ответил Клим, потом сказал, несколько секунд помедлив: – Ну, иди, да чтоб тихо всё было!

Я ничего не понял из этого разговора, переспрашивать не стал. Решил, что Мишке поручили раздобыть капусты для солдатской кухни.

Через пару минут мы вышли на крыльцо. Мне надо было идти в свою роту к перекличке, а Клим пошёл в штаб, в дом волостного правления.

Вдруг из темноты, из переулка к нам метнулась невысокая фигура, и не успел я что-то подумать, как узнал голос Игната Щуки:

– Клим Спиридонович, голубчик вы наш, умоляю вас, спасите! Спасите его, рабом вечным вашим буду! – Игнат упал на колени, хватал Клима за ноги. – Он был мобилизован, в обозе возчиком был. У него даже винтовки не было!

Я рывком поднял его на ноги, тряхнул за плечи, спросил:

– Кого спасать? Что случилось, Игнат?

– Там, над обрывом, Мишка собирается рубить наших сельчан! Там и мой брат Семён. У него трое детишек. Мишка выстраивает их рядышком, в руках шашкой помахивает. Шашкой!

Будто сердце разорвалось в моей груди, отшвырнул Щукина с дороги и со всех ног кинулся по тёмной улице в сторону реки, чутьём угадывая, где может в эту минуту быть Мишка.

– Никодим, сто-ой! – донёсся до меня издалека крик Епифанова, и я понял, что и он бежит следом.

– Сволочь, для тебя – люди капуста! – ругался я на бегу, не чувствуя тяжёлых ударов сердца о рёбра. – Для тебя люди – капуста? Люди – кочаны! – выкрикивал я, потрясая винтовкой в правой руке.

За поворотом дороги, шагах в трёхстах от крайней избы, где крутой берег пересекается заросшим оврагом, я увидел группу солдат и среди них Мишку Жуглю Шестипалого, а у его ног до десятка мёртвых тел.

– Га-ад! – Я схватил Мишку левой рукой и потянул на себя с такой силой, что с его шинели посыпались пуговицы. – Гнида холерная, ты своих односельчан – как кочаны?

– Пусти! – заорал Жугля, увидев, как я занёс левую руку для удара.

– Никодим, сто-ой! – раздался уже совсем рядом крик Епифанова, но Мишка уже с воем отлетел к ногам солдат, которые стояли на месте, не зная, что им делать. Двое подхватили Шестипалого под руки, с трудом поставили на ноги. Мишка хлюпал разбитым носом, голосил что было мочи:

– Погоди у меня, краснопузая сволочь! Попомнишь ты эту ночку, комиссарский зятёк! Полковник прикажет до смерти забить тебя шомполами! Не так ещё взвоешь!

И тут я вспомнил, что у меня с собой есть винтовка. Легко перекинул её на левую руку и передёрнул затвор.

– Я тебя сейчас без суда, как бандита, – успел выкрикнуть я, но тут подоспел Клим и повис на винтовке обеими руками, в лицо мне закричал:

– Остановись! Под трибунал захотел? О жене подумай! Жугля приказ выполнял. Не мой, а полковника, а ты самовольничать? Взять у него оружие!

Я на какой-то миг опешил. И тут солдаты навалились на меня, отобрали винтовку и заломили руки за спину. Как? Выходит, что Мишка не самовольно изрубил сельских активистов, а по приговору? Но кто отдал такой приказ? Штаб полка ещё на подходе к селу, значит, он, Епифанов, командир передовой роты. Голова пошла кругом от только что пережитого, мне что-то сказал Епифанов, и я молча пошёл за ним, совершенно не ощущая тела. Будто во сне, кошмарном и затянувшемся. Ночевал я один, в тёмном, без окон, амбаре за волостным правлением. Пахло влажными брёвнами и мышами. Я лежал на охапке соломы в углу, думал о себе, о том, что, если бы Марийка догадалась оставить оба дома хоть и на разграбление, но ушла бы из села вместе с Мигачёвым, меня завтра же не было бы среди этих епифановых и жуглей. Теперь могут надругаться над Марийкой. Приходилось уже видеть, как по приказу полковника публично секли жён красноармейцев. Разве что только Клим мог за неё вступиться? А потом на что решится он сам?

Под утро открылась небольшая дверь амбара, протиснулся Клим, присел рядом на белый большой камень у порога. Я поднялся, привалился спиной к срубу. Шинель на ночь я так и не снимал от прохлады.

– Ну, успокоился, драчливый петух? – насмешливо спросил Клим. – Или ещё есть желание крылышками помахать?

«Теперь только и не хватало мне полевого суда схлопотать! Нет, гады вы ползучие, сдюжу я и дождусь своего часа!» – с тревогой подумал я, не сводя взгляда с Клима, решил сделать вид, что всё произошло под влиянием водки, давно не пил, а тут…

– Вполне успокоился, – ответил я и пожал плечами. – Сам не пойму, что за шлея попала под хвост. Наверно, перебрал вчера на тощий желудок. Как Мишка, несильно я его покалечил?

Клим небрежно махнул рукой: заживёт, дескать.

– Мария только что была в штабе, ей Суета сказал, что тебя под арест посадили, – неожиданно сказал Клим. Я весь насторожился – неужели её вызвал полковник, узнал, что она дочь комиссара дивизии у красных?

– Ну, что ей сказали?

– Просила, чтобы я не докладывал начальству про дело у реки. Я не смог ей отказать, побратим.

– Спасибо, Клим, – с облегчением проговорил я, и не столько за себя, сколько за Марийку. Спросил: – Зачем же ты Мишке приказал казнить односельчан? Со многими мы вместе по оврагам лазали, гнёзда проверяли, в Соке бултыхались? Неужто за ними такая вина, чтобы вот так, без суда…

Клим сразу же насупился, голос стал злым, и я увидел перед собой не побратима, а поручика, офицера колчаковской армии.

– Каждый человек должен быть теперь политиком, и кто-то должен уничтожать врагов. Вот я и уничтожаю своих врагов чужими руками. Ты ведь, знаю, не будешь расстреливать?

Я вздрогнул, неожиданно вспомнил подслушанный разговор, который произошёл давным-давно у старого Епифанова с Климом. Уже тогда, в пятом году, Спиридон Митрофанович наставлял приручить меня, чтобы Клим мои руки сделал своими, вот подлецы!

– Я таким, как Мишка, никогда не буду, – спокойно и твёрдо ответил я. – Не та порода во мне, мужицкая, не лавочника.

– Даже под страхом смерти? – переспросил Клим и прищурил глаза, пытливо всматриваясь в мои.

– Какая разница? Должна же быть у человека совесть? А за каждую смерть перед Богом ответ придётся держать.

– Тебе нет разницы, а другим есть, кому жить хочется, – словно разочаровавшись в своих намерениях, ответил Клим и прихлопнул ладонями себя по коленкам.

– Можно подумать, что я не хочу. Да я ещё и не жил на свете по-настоящему. – Хотелось мне тут же добавить, что все прежние годы я только и создавал условия для хорошей жизни им, епифановым. Но вовремя сдержался. Всё-таки и он что-то сделал для меня хорошее, по крайней мере дважды спас от гибели. Спросил:

– А ты не боишься, Клим, что за всё это придётся отвечать когда-нибудь?

Клим искренне удивился:

– Перед кем? Неужели ты думаешь, что верх возьмут «красные»? Они же голые, без оружия! А у нас оружие заграничное, новенькое, танки, пушки, даже аэропланы есть!

– Оружие заграничное и амуниция на вас новенькая, тоже заграничная. Да душа у мужиков русская! Клим, душа у серых окопных шинелей – русская!

– Душа? – тихо переспросил Клим, подумал немного и добавил: – И души, побратим, тоже разные бывают. Так что победим мы!

«Когда в одном лагере разные души, толку не будет», – хотел было добавить я. Но смолчал, понял, что Епифанова мне не переубедить, неслучайный он в армии Колчака. Понял я это, и вдруг будто зимним сквозняком потянуло из дверного проёма. Передёрнул плечами. Клим заметил, улыбнулся.

– Замёрз? – спросил и поднялся с камня. – Ступай в роту, да будь впредь умнее, не забывай, что ты солдат и что твои права на этом свете очень коротенькие. А мне не хотелось бы тебя потерять, с пелёнок рядом росли, стали как две половинки друг друга! – И снова перешёл на командирский тон: – А полевой суд краток и беспощаден! Вот так-то!

Тем же утром на церковной площади по приказу полковника секли плетьми тех из наших односельчан, кто по новому декрету советской власти получил наделы из княжеских угодий и государственных земель. Пороли и за сочувствие красным, и за сыновей, которые ушли от мобилизации, не желая служить в армии Колчака.

Ближе к обеду наш полк двинулся на запад, к далёкой полосе леса на гребне пологого увала, за которым вчера скрылись отступающие части красных. Через полмесяца, двадцать шестого апреля, мы вошли в Сергиевск, и до Самары оставалось совсем мало километров. Казалось, что ничто уже не спасёт этот город от вторжения белых войск.

Но через два дня Красная армия под командованием «генерала» Фрунзе перешла в наступление, почти на голову разгромила отборный корпус Каппеля. И дрогнула, побежала вроде бы несокрушимая армия адмирала Колчака прочь от Волги. И я побежал обратно в сторону своего села Подлески.

Помню, утро двенадцатого мая было чудесным, тёплым, птицы пели, радуясь временному затишью. Солнце только-только показалось из-за горизонта, его край ещё отталкивался тупыми лучами от лесистого увала на восточном горизонте, а над нами, вдоль линии свежих окопов прошла команда:

– Всем сниматься! Повзводно, в маршевую колонну становись!

Рядом со мной в строю всегда шагал сухощавый Модест Шкарин, высокий ростом, а лицо будто детское, маленькое и круглое в веснушках. Совсем ещё недавно стояли мы с ним в одной шеренге там, в тифозном городке, где Клим разъяснял нам, что такое «римский ритуал». Модесту тогда повезло, он был третьим по счёту.

– Слышь, Никодим, – прошептал он мне еле различимо, озираясь по сторонам маленькими быстрыми глазами. – Долго ли думаешь пятиться? Не пора ли нам осиротить любезного «тифозного губернатора»? Поплачет немного, да и не до нас ему скоро будет, побежит вдогон чехам аж до Тихого океана.

Я не удивился такому вопросу, уже приметил, что Модест в последние дни тайком от Клима и Шестипалого шептался всё больше с теми, кого наш добрейший полковник силой верстал в свой полк.

– Твой дом где: впереди или уже под красными? – спросил я, не поворачивая голову в его сторону.

– Мой дом далеко, за Уралом, – ответил Модест. – Да всё равно. Нет желания погибать от случайной пули.

– Умирать и мне нет резона, – согласился и я. – Что и как надумал?

– Надумали мы сигануть в кусты при первом же удобном случае. Пусть господа офицеры сами добывают царский трон для его высокого превосходительства адмирала Колчака. Вон мы сколько уже прошли по России, туда, а теперь идём обратно. Только и слышим, что Советы на местах уже поделили княжескую и царскую земли промеж крестьян! А нас заставляют заново ту землю у мужиков отбирать и возвращать прежним господам. Несправедливое дело мы творим. Вот и выходит, не резон нам Колчака подпирать. Ты как думаешь, даст и нам Советская власть землю?

– Думаю, что даст, если только не расстреляют, как белогвардейцев. Ты же видел, что теперешни наши с их пленными творят? Под гребёнку бьют.

– Что ты? – явно испугался Модест. – Не белогвардеец же я! По мобилизации под страхом. Я потому и ребят подбираю, которые с нами в тифозном бараке были, чтоб перед большевиками сообща встать и друг за друга поручиться.

– Тише вы, – прошептали за спиной. – Поручик приближается.

Более версты прошагали молча навстречу взошедшему солнцу. В голове роты встал Епифанов, злой, неразговорчивый. Меня утром увидел, кивнул головой и прошёл мимо. Я понял его настроение: не к Москве спешим, а назад пятимся.

Размеренно чавкала грязь под ногами, когда колонна спускалась вниз с подсохших склонов, закрытых от ветра густым лесом. По сторонам пешей колонны изредка скакали конные, два раза проехал сам «тифозный губернатор». Так окрестили его солдаты. Не довольный нашим внешним видом, прокричал Климу:

– Подтяните роту, поручик! Почему ваши солдаты бредут, как стадо баранов?

Клим молча козырнул. Отошёл с дороги, чтобы пропустить нас вперёд, что-то кричал сзади, наверно, на тех, кто отставал от строя.

– Ну, так как порешим? – снова прошептал Модест. – Рискнём? Хуже не будет. У меня ребят надёжных уже с десяток набирается. Случись что, не подведут, отобьёмся.

– Ты прав, Модест, хуже не будет. Чёрт его знает, сколько нам придётся вот так скитаться по белому свету. Будем уходить при первом же удобном случае, – окончательно решил я.

– Ну и добро, – обрадовался Модест, улыбнулся. – Как случай подвернётся, так и рванём от нашего ротного, не попрощавшись.

И случай представился через несколько суток. Ближе к обеду, когда подходили к мосту через какую-то сонную в кустах ивняка речушку, а отступали мы южнее знакомой мне Бугульмы, где-то справа за лесом или из самого леса раздалось сначала глухое «Бум-м!», а потом так знакомое фронтовикам посвистывание шестидюймового снаряда.

– Укройсь! – привычно прокричал роте Клим, солдаты горохом посыпались с дороги в разные стороны. Место перед рекой было совершенно открытым, ближайший лес в трёхстах метрах, не меньше, а «красные» обстреливали колонну с дальних холмов – успели нас обойти и устроить засаду с пушками.

– Давай к реке, – услышал я голос Модеста, – там лозняк, по нему уйдём назад. Не отставай, накроют снарядами!

Мы приличной кучей – снаряды рвались по всей площади у моста – бросились бежать за Модестом. Разом вскакивали, разом поднимались, бежали и снова плюхались животами на сырую землю. Ползли вниз, к речным зарослям. Вдруг вижу – Шкарин припал на колено, вполоборота назад вскинул винтовку, плечо дёрнулось при выстреле.

– Эх, смазал, чёрт! – выругался он и тут же передёрнул затвор. Тёплая гильза упала к моим ногам, из неё спокойно потянулся вверх струйкой сизый дымок. Винтовка снова дёрнулась в его руках, а он с досады плюнул в траву.

– Ушёл, паразит тифозный!

Я посмотрел в ту сторону – влево от дороги к кленовой роще густо удалялась конная группа, а впереди всех – наш полковник. Модест перехватил мой взгляд.

– Хотел я отомстить ему за товарищей, да не попал. Далековато. Ну да чёрт с ним. Кому-нибудь другому достанется этот белогвардейский трофей!

Мы шумно ввалились в густые заросли ивняка вдоль берега, под ногами зачавкала тёплая тинистая вода. С трудом, но всё же прошли с полверсты на юг. Разрывы за спиной прекратились. Зато слышались приглушённые расстоянием пулемётные очереди.

– Красные на хвост полковнику сели, – сказал кто-то за моей спиной, – начнёт теперь вертеть им из стороны в сторону.

– Зато нам теперь нечего бояться «тифозного губернатора»! – ответил Модест. Ну, братцы, стоп. Вот сухое место, давайте сделаем привал и рассчитаемся в последний раз по-армейски, на первый-второй!

Мы вышли на пологую в цветах поляну. Слева речка, маленькая, словно недвижная, с заросшими берегами и с зелёными листьями кувшинок на зелёной воде в полукруглых заводях. Справа нас закрывали деревья смешанного леса, над которым возвышались местами могучие ветвистые дубы.

– Так вот что, братцы солдаты, – обратился Модест к солдатам, непроизвольно как бы назначив себя за старшего. – Мои товарищи почти все здесь. Двое где-то отстали. Но некоторых из вас я знаю мало. Вертеть хвостом не стану: кто хочет кончать войну – со мной. Кто хочет догонять полк или что от него осталось – вольному воля. А наша война нынешним днём закончилась.

Нас на поляне было не так уж и мало, десятка три. Загалдели разом, некоторые встали и пошли в кусты к мосту. Не улыбалась им встреча с красными. Кто-то из них повернул скоро назад, к нам, потоптались рядом, их страх за семьи у белых. Остальные уселись вокруг Модеста, молчали, курили самосад. Никто больше не отделился.

– Обдумали? Ну и славно, – поднялся с травы Модест. – Теперь вперёд, будь что будет, авось и там не все изверги, выслушают нас. Как говорится, свинья не съест, если Господь не выдаст. Делить нам с офицерьём нечего, всё разделили.

– Треклятые винтовки бросить бы, – предложил недавний новобранец, не нюхавший ещё, как видно, настоящего военного пороха, но Шкарин не разрешил:

– Зачем же кидать казённую вещь? Её сдать надо под расписку, как и получали. Нам не нужна – другим сгодится для дела.

Редколесьем сделали приличный крюк и снова оказались у той же дороги, по которой часа три тому назад шли за Епифановым к роковому мосту.

– Стой, братцы, – остановил нас Шкарин. – На дороге, кажется, кто-то есть. – Он выглянул из-за куста, позвал меня и сказал: – Смотри, это красные части. Выходим к ним?

По дороге шла пехотная часть с батареями, обозными телегами и походными кухнями, а дальше виден был всё тот же бревенчатый мост с боковыми тонкими жердями. На поляне кругом следы разрывов снарядов, к реке до десятка поломанных и опрокинутых повозок, мёртвые лошади и неубранные тела солдат.

«Может, и Клим где-то здесь лежит», – подумал я без особого сожаления и сам даже подивился такому спокойному состоянию, будто находился в пробуждении после страшного сна. Только помню, порадовался, что Марийке теперь ничто не угрожает. Вслух сказал:

– Всё, братцы, кончился наш поход на Москву, пора по домам да на полати. Как тому таракану, которому иного дела нет.

– Найдётся нам ещё работа, о том не печалься, Никодим, – сказал Модест и решительно шагнул из кустов на дорогу. И мы дружно последовали навстречу новой жизни, а может, и смерти, никто точно наперёд не знал.

Нас тут же увидели, от колонны отделился конный разъезд и направился к нам.

– Стой, винтовки к ноге, – скомандовал старший из них, коренастый кавалерист, с облезлым биноклем на тонком ремешке, в стиранной не раз гимнастёрке. На правом боку висел в деревянном чехле маузер.

Мы спорить не стали, остановились. Модест вышел вперёд, положил винтовку на траву. Снял подсумок с патронами и тоже положил рядом.