Текст книги "Когда куковала кукушка"

– Отвоевались мы, – с хрипотой в горле сказал он. – Теперь ваша воля, как с нами поступить. Только знайте, сговорились мы сдаться заранее. Потому как все – мобилизованные, из омского тифозного барака под угрозой расстрела за отказ брать вот это. – И он рукой указа на винтовку.

Я удивился, как спокойно отнеслись кавалеристы к нашему появлению. Наверно, мы не первые уже сдавались за время их наступления. На нас не набросились с нагайками: этого я боялся больше всего, пришлось бы защищаться. А кто знает, чем бы это закончилось.

– Ну, вояки, – сказал насмешливо старший, – бредите с нами к обозу, там и оружие положите в подводу. А вечером вас по одному всех опросят, что да как было.

– Ты нас не хули, командир, – сказал в ответ Модест, приободряясь таким приёмом. – Почти все мы прошли Германскую. Тяжела наша дорога на той войне, а вот теперь не желаем больше воевать не знаемо за что. Не потому, что плохие мы солдаты. Ты вот дай мне землю, на всю мою немалую ораву едоков, а потом попробуй отнять. Вот тогда и увидишь, каков из меня вояка.

Ближние красноармейцы засмеялись, а старший с некоторым смущением сказал:

– Вот, товарищи, видите, каков он, наш теперешний противник? При нужде и агитатором может выступить.

– Мы-то можем. Но есть там и такие, которым лучше живыми не сдаваться, – добавил Модест и поднял винтовку с травы. Мы сдали оружие и пошли пешком за частью на восток. К вечеру в каком-то незнакомом селе под горой нас передали воинскому начальнику для отправки в Бугульму. Ночь переспали в амбаре, правда, без караула возле дверей, а наутро нас по очереди вызывали к начальнику следственного комитета при дивизии. Когда я вошёл в тесную комнату, он, согнувшись над крестьянским самодельным столом, листал какие-то бумаги.

– Влюпков? – спросил он тихо, словно у него болело горло.

– Так точно, – отчеканил я.

– Вот что, Влюпков. Почти все твои товарищи добровольно записались в ряды Красной армии, чтобы, значит, сообща с рабочими и трудовым крестьянством добывать свободу пролетариям и бедноте. За это им будет дана земля в вечное пользование.

– И я не против, записывайте и меня, – с готовностью согласился я, а про себя успел подумать: «Буду проситься в часть, где брат Николай служит».

Но начальник вдруг сдвинул густые, выгоревшие на солнце брови, начал спрос заново:

– Ты вчера показал в беседе, что брат твой у красных. Так?

– Да, брат Николай. И тесть Анатолий Степанович Артюхов у вас же, только я не знаю где. Поговаривали в семье, что на Севере, под Архангельском.

Начальник покопался забинтованной в кисти рукой в бумагах. Что-то прочитал:

– А что же про второго брата скрыл? – И с прищуром посмотрел на меня.

– Нет у меня второго брата, – ответил я и удивился его словам. – Один у меня брат, старший, Николай.

– А второй брат – Клим, белый офицер. Вот так-то, братец. Как видишь, не могу я тебя записать в Красную армию. Придётся отправить тебя в спецлагерь для полной проверки. Там выяснят и про брата Николая и про Клима, да и тестя найти будет не сложно. Если он и вправду большой комиссар.

Я молча опустил голову, понял, что кто-то из солдат сказал на вчерашнем допросе, что Клим Епифанов – мой брат. Да, Клим нередко при всех называл меня побратимом, это кому-то могло запасть в голову. Мог ли я тогда спорить? Нет, конечно. Но, наверно, именно тогда прошла мимо меня та счастливая возможность, которая могла бы избавить меня от потрясений, выпавших на долю несколькими месяцами позже.

– Жалко, товарищ начальник, – вздохнул я и пояснил: – Епифанов, о котором вам доложили, мой церковный побратим с детства, но не кровный брат. Наши отношения с ним сложные, их вот так, в двух словах, не расскажешь, он два раза спасал мою жизнь. Но я не враг вам, поверьте. И проверьте, конечно.

Начальник выслушал меня спокойно, несколько раз кивнул головой, словно принимал на веру мои пояснения.

– Я напишу записку, что ты сдался добровольно. С ней тебя и отвезут. Буду только рад, если всё обойдётся хорошо.

Меня увели в комендатуру и закрыли в комнате. Больше я не встречал ни этого начальника, похожего на учителя, а не на военного дознавателя, ни смелого Модеста Шкарина, который помог мне сделать этот решительный шаг и порвать с белой гвардией. Впереди предстояла серьёзная проверка биографии, но я был уверен, что всё обойдётся к лучшему. Тихим солнечным утром меня и ещё троих бывших со мною солдат на телеге, в сопровождении молчаливого пожилого красноармейца, повезли в сторону Бугульмы, а на Восток всё шли и шли красноармейские части добивать отступающие войска адмирала Колчака.

Марийки больше нет

Не знаю, всякий ли представляет, какое это трудное счастье – возвращаться домой после долгой разлуки с любимыми тебе людьми! Счастье потому, что тебе кажется: ну вот, наконец-то ты дома. Все мучения позади, впереди только радость спокойной жизни. А трудное оно от того, что не знаешь, подходя к дому, все ли там, вон за теми замёрзшими окнами с открытыми ветром ставнями, все ли там живы-здоровы? В который раз над твоим домом прокатился вихрь смерти, а пуля, она ведь слепая. Ей всё равно куда ткнуться: в дерево ли, в человека ли ударить.

Был февраль 1920 года. Буран в этот день шёл с утра, ветер гнал снежную позёмку и тогда, когда спускался я с заснеженного увала, на который почти год назад мы с Климом Епифановым смотрели из Подлесок на обоз красных, который уходил к геодезической вышке у горизонта на запад. Теперь же была зима, и вышки не было видно где-то рядом, вьюга хлестала в лицо колючими иглами, я смотрел на заснеженное село из-под руки в самодельной суконной рукавице.

А я всё шёл и шёл, поминая добрым словом сердобольную, с воспалёнными от трахомы глазами старушку из соседнего села, куда зашёл обогреться. Она снабдила меня старенькими чёрного цвета заштопанными шерстяными носками, пыталась при этом отговорить от дороги:

– Ну куда ты наладился, непутёвый? Сгинешь от мороза. Вьюга вон как разгулялась, пересидел бы в тепле непогоду. Ну куда тебя нечистый несёт? – бранилась старушка, то и дело концом тёмного платка смахивая слёзы из уголков больных глаз. А меня будто и в самом деле сатана в спину толкает – осталось каких-то десять вёрст до родной избы! Так хотелось быстрее выйти на ветер, и пусть вьюга унесёт всё прошлое в глухие овраги. Там и привалит толстенным слоем снега!

Домой возвращался с чистой совестью и с бумагой в кармане. В той бумаге жидкими чернилами, замешанными на печной саже, было написано: «Бывший солдат белой армии Никодим Влюпков вступил в армию Колчака не по доброй воле, а по насилию власть имущих, себя рабоче-крестьянской кровью не запятнал в настоящей Гражданской войне. А посему ему дозволяется проживать в родном селе Подлески Бугульминского уезда Самарской губернии без ограничения всяческих политических свобод».

Радостно тявкнула из-за крайнего плетня не видимая мне собака, пахнуло дымом из трубы – проходил мимо дома кузнеца Мигачёва, обогнул его добротный забор и прошёл проулком вправо, укрывая по-прежнему лицо от встречного колючего снега. И наконец-то толкнул рукой старенькую калитку из тёмных досок. Правый столбик калитки покачнулся, когда я с трудом открывал её. Но не упал, должно быть, от того, что был привален сугробом слежавшегося снега.

Сначала в занесённом снегом окне я увидел сплюснутый нос сына, потом его глаза широко раскрылись, и он что-то прокричал себе за спину – увидел меня! А когда мои ноги простучали по крыльцу, распахнулась дверь, обшитая мешковиной, и полураздетая Марийка, горячая и пахнущая тёплой избой, кинулась мне на грудь. И задрожала то ли от холода, то ли от радости нежданной, а уже в тёплых сенцах с маленьким окном в саманной стене меня встретил Стёпа, босой, в широченной мужской рубахе навыпуск. Щекой прижался к запорошенной снегом шинели, а ногами перебирал, нечаянно наступая на мои холодные сапоги.

До вечера мы были одни и не могли наговориться. Соседи знали, что мужику с дороги надо принять баню, отдохнуть. Вечером пришли соседи, пришёл дядя Демьян с тётей Алёной – оба худые, уставшие от тяжёлой жизни, после недавних похорон своего единственного сына. Гости шли с хорошими словами и пожеланиями, не забывали по традиции бедняков прихватить с собой чем сами не очень-то богаты. Моя мама с сестрой жили теперь в селе Осинки, у снохи Варвары, Николаевой жены. Николай женился в городе, а невеста попалась из соседнего села, в эти тяжкие дни вернулась к своей матери пережидать лихое время вместе.

Одним из первых пришёл Кузьма Мигачёв, всё такой же чёрный и бородатый, а в бороде и на висках загустилась серебристая седина. Протянул ладонь, крепко пожал мою руку.

– Со счастливым возвращением тебя, Никодим. Рад, что живой и здоровый.

– Проходи, Кузьма Лукич, проходи к столу, будь гостем желанным. Говорила мне Марийка, что помогал ты ей чем мог, спасибо большое.

Кузьма снял чёрный полушубок и осторожно положил на лавку, справа от двери, в самый угол.

– Не только я помогал, Никодим, не только я. Но и Советская власть за Анатолия Степановича, царство ему небесное.

Я знал уже от Марийки, что её отец погиб на фронте. Так и не увиделись мы больше после нашей свадьбы. Кузьма Лукич взял меня за локоть и подвёл к окну, подальше от печи, где хлопотали Марийка и Анна Леонтьевна.

– Не обессудь, Никодим, но расскажи мне, что было с тобой после отступления колчаковцев? Где ещё воевал или прятался?

Я понял, почему он спрашивает меня об этом, потому и ответил без обиды – председателю волостного Совета это положено знать.

– Отступал недолго, как только понял, что белые ничего уже не смогут сделать семье и родичам. Вышел с такими же бедолагами и добровольно сдался. Некоторое время был в лагере на проверке. Как выяснили моё прошлое, отправили в Трудовую армию, полгода работал на вывозке дров в Самару. И вот, смотри, какую бумагу дали по выходу домой.

Мигачёв внимательно перечитал написанное и заверенное печатью, молча сдвинул густые брови, вернул мне, легонько пожал руку чуть выше локтя.

– Рад, что не запятнал себя, Никодим, чертовски рад. Эх, сейчас бы Ивана да Анатолия Степановича увидеть за этим столом, вот была бы радость! – Кузьма Лукич взгрустнул, вспомнив далёкое теперь уже прошлое, задвигал бровями, поглядывая на стол, где молчаливая, замкнутая в своём горе Анна Леонтьевна расставляла тарелки, а на тарелки раскладывала из большого чугуна рассыпчатую очищенную картошку, от которой тут же пошёл по комнате чудесный запах вместе с тёплым паром. Кузьма Лукич спросил:

– Как жить дальше думаешь?

Как дальше жить? Сколько раз уже об этом передумал! Как жить потом, когда кончатся эти бесконечные, казалось, войны, когда можно будет бросить винтовки и взять в руки соху, шагать, шагать прохладным росистым утром за конём вдоль борозды, утопая босыми ногами в жирном чернозёме, да слушать, как за спиной грачиную свару за каждого выкопанного червяка. Вспомнил всё это и не сдержал вздоха.

– Куда же подаваться мне, Кузьма Лукич? Если дадите на нашу семью делянку, буду пахать. А земли не будет, как опять одна дорога у бедняка, снова к Епифанову в батраки.

Мигачёв руки потёр, чему-то радуясь.

– Землю по весне обязательно нарежем, кругом много земли княжеской да бывшего царского двора. Думка у меня есть сколотить крепкую артель из бедняков с работящими руками. Получим из уезда по наряду инвентарь, семена – свою землю пахать будем… Ну да об этом потом потолкуем. Рад я, чертовски рад, что у тебя так хорошо кончилась эта дружба с Климом Епифановым. Ему не миновать трибунала, если появится в здешних местах, изловим.

– Не он сельчан саблей рубил, Мишка Жугля. Я сам там был, да опоздал ту гадину на месте пристрелить.

– Какая разница, по его же приказу…

Хлопнула наружная дверь, кто-то обметал веником валенки.

– Встречай гостей, хозяин. Чуешь, стучат валенками. – Кузьма Лукич подтолкнул меня к двери.

Пришли друзья детства, все, кто после Германской войны не были призваны в Красную армию, пришли и отпущенные уже по ранениям красноармейцы. Встретил я Григория Наумова – по контузии отпущен, по ранению отдыхает дома Александр Барышев, сели рядом, что-то вспоминают. Пришёл со своей тихой женой Игнат Щукин, всё такой же рябой и небольшого роста, только в плечах стал заметно шире, возмужал мужик. Под глазами крупные морщины обозначились. На мой вопрос, где он теперь работает, Игнат сумрачно ответил:

– Где же мне быть, как не у Епифанова? Своего-то добра как в присказке про бедняка: в левом кармане – вошь на аркане, в правом кармане – блоха на цепи. А тут ещё детишки откуда-то пошли дружно. – Игнат сокрушённо развёл руками, показывая, что деваться ему просто некуда.

– Слышь-ка, Игнат, – сказал я ему на сетования. – Мигачёв артель хочет создать из бедняков, давай и ты к нам. Гуртом, как говорится, и батьку бить можно.

Игнат вскинул на меня жёлто-рыжие глаза, покачал головой.

– Дохлое это дело. Спиридон говорит, что не будет от артели проку: «Какое, говорит, вы создадите хозяйство? У вас всего-то богатства: сани в Казани, а хомут на базаре!»

– Да нет же, – возразил я, – уездная власть инвентарём поможет. Вроде бы и молотилку обещают.

– Когда это ещё будет? А до этого чем жить? Тут я хоть наверняка знаю, что скудный, а всё же кусок в дом есть.

– Так не вечно же нам на епифановском дворе толочься, – сказал я Игнату, но потом решил, что поговорю с ним об этом позже. – Ну, проходи к столу, что это мы у порога разговорились.

А тут как раз распахнулась дверь, и через порог едва не упали близнецы-братья Николай и Михаил Жабины, оба низкорослые и кривоногие от рождения, гуляки и драчуны изрядные. Били их не единожды сельские парни, да всё не в прок. Вот и теперь у обоих изрядно помяты скулы и пуговиц не хватает на белых заштопанных полушубках.

– Хо! Явились два друга: хомут да подпруга! Как живёте, петухи доморощенные? – весёлой шуткой встретил братьев Барышев. А те нисколько не смутились. Качались у раскрытой двери, разглядывали, приличная ли для них публика собралась, гоже ли им тут сидеть? Через порог клубами повалил морозный, будто из белой ваты скомканный, воздух. Марийка торопливо захлопнула за ними дверь, обоих подтолкнула в спину, чтобы прошли от порога.

– Ба-а! Вот куда закатило нас ночным ветрилом! Прямо к столу, к чарке сладенькой водочки! – заулыбался Николай, руками стряхнул с плеч налипший снег. – Миша, приглашаю к угощениям! Да и мне не забудь. Не обнеси. Поедим здесь внатуг, да и снова гулять.

– Да вас уже изрядно где-то угостили, – засмеялся я и поднялся навстречу братьям. – И не обнесли, похоже, хозяева, так?

Мишка скривил побитые губы, ответил, широко размахивая красными от мороза руками:

– Идём мы, это, значит, проулком от кума Никанора, а навстречу нам тащится в потёмках огромная такая торба на коротких ножках. Видим, что никому она не нужная! Ну, смигнулись мы с братом, думали, что торба с калачами, а оказалась с кулаками, да ещё и с огромными, с голову Николая. Ей-богу!

Звякнули стёкла в стареньких рамах окна от мужицкого хохота, стали допрашивать, как звали ту «торбу», пока Михаил не сознался:

– Да вот он, наш бывший фельдфебель, Гришка Наумов. Будь ему пусто и в животе и в амбаре! Нужен он нам был, как пятое колесо в телеге, а вот на тебе, попался на дороге! Да хоть нам отозвался, что не торба, а он бредёт тем же проулком.

Смеялись от души, представив, как метались низкорослые братья по тесному проулку, спасаясь от волосатых кулаков дюжего фельдфебеля. Наумов же невозмутимо жевал квашеную капусту, откусывал от целой картошины, словно речь шла не о нём.

– Ну, братцы фронтовики, каковыми мы с братом хоть и не являемся. Уцелели вы в двух войнах. То и хорошо. А тебе, фельдфебель, мы с братаном всё же сделаем пять минут нехорошо, потом, как малость дома отлежимся. Двое – не один, маху не дадим!

– Хорошо медведя в окно дразнить, – засмеялся Кузьма Лукич, принимаясь после очередной стопки за картошку.

Спустя полчаса неожиданно пришёл Спиридон Епифанов, хмурый, в ватных штанах. Провёл хмурым взглядом по моим гостям и голову склонил к левому плечу. Словно присматриваясь к кому-то. Увидел в дальнем углу Мигачёва и губы скривил в злой усмешке.

– Рад, весьма рад я, Никодим, что возвратился, с тем и пришёл поздравить. Хочу спросить только, не встречал ли ты где потом Клима нашего, а своего побратима?

Я ответил, что не встречал и пригласил к столу гостем быть.

– Не суди строго, Никодим, Анфиса Кузьминична плоха. – А когда я вышел проводить его на крыльцо, он проговорил негромко: – Зайди завтра к вечеру, дело весьма наиважнейшее есть.

– Завтра с утро еду в Осинки, маму и сестру навестить. Не виделись ещё. Загодя обещать не буду, если обернусь засветло, то зайду.

– Зайди, дело наиважнейшее. А при советчике Мигачёве не могу я о том говорить, понимаешь? – как-то таинственно, бородой к моей щеке добавил Епифанов, а потом заскрипел чёрными валенками по морозу и скрылся за сухой метелью. Я проводил взглядом Епифанова, подумал, что за таинственное хочет сказать мне бывший хозяин, подивился, куда же делся его обычный медвежий рык при разговоре с батраками. Вернулся в дом к гостям.

В полдень следующего дня, когда я сидел в избе Николаевой жены, а мама, уставшая от вечной тревоги и работе, морщинистыми пальцами гладила мои руки и смахивала слёзы, которые накатывались на большую родинку справа от верхней губы, словно не верила, что я вернулся живой после таких мытарств, в горницу неожиданно вбежал соседский сынишка и одним духом выпалил:

– Дядя Никодим, к сельскому Совету на коне примчал вестовой из Подлесок Тимошка Мигачёв, сказывает, что туда банда Лесовика ворвалась, Совет весь захватила, мужиков в банду сгоняет, по дворам грабят!

Едва простившись с мамой и сестрой, я выскочил из избы и побежал полем, по снегу, напрямую к своему селу. Под ногами хрустел и ломался подтаявший снег, на третьем километре, у Лысого бугра, поднялся на холм, осмотрелся одним взглядом, нет ли поблизости чужих конных. Не разбирая дороги, чтобы не делать большого круга, полез напрямую. Скоро начался лес. Заснеженный огромными сугробами и с буреломом.

Сколько вот так, по-медвежьи, продирался я сквозь лес и завалы, не помню. Но когда он кончился, впереди открылось моё село. За ровным паханым полем. В глазах моих в ту минуту всё было чёрным: и снег под ногами, и крыши далёких ещё домов, и лёд на реке под чёрным снегом. Да и небо над головой было чёрным то ли от туч низких, то ли от страшного перенапряжения. Из-под шапки-ушанки шёл пар, пот бежал вискам, и рубаха давно взмокла, прилипла к телу. В валенки полно набилось снега, но до того ли было мне в ту минуту?

Хватил запалённым ртом снег с ладони и снова побежал, теперь по пашне, скользя и выворачивая избитыми ногами по комьям мёрзлой земли. Бежал, а село надвигалось на меня тёмными плетнями, занавоженной дорогой, по которой я бежал уже от околицы. Два белых полушубка с чёрными повязками на левом рукаве и с чёрными винтовками метнулись навстречу из-под стога сена у первой избы. Закричали наперебой:

– Кто таков? Стой! Откуда бежишь? Да стой, тебе говорят! Пальну сейчас в спину! Вот шальной, угорел, что ли, дуралей длинноногий!

Полушубки кричали сзади, щёлкали затворами. А я глазами шарил по затемнённым сумерками улицам, по пьяным фигурам бородатых чужих мужиков, а мимо скакали верховые. И утрамбованный снег летел из-под копыт.

Во дворе Мигачёва голосила жена и кричала дочка, слышались пьяные мужские голоса, несколько раз у обрыва реки раздались винтовочные выстрелы. За плетнём надсадно выла, видимо, побитая собака. Вот и моя калитка! Едва я дёрнул на себя, как от крыльца мне навстречу пьяно шагнул Клим: глаза ненормальные, ошалелые какие-то. Был он почему-то в офицерской форме без погон, на левом боку висела кавалерийская шашка, шинель не застёгнута, только в поясе перехвачена портупеей. На голове высокая казачья папаха. Клим вскинул мне навстречу руки и закричал дурным голосом:

– Никодим, ты где так долго пропадал?

– Где Марийка? Где Стёпка мой? – с хрипом выдавил я из груди, где всё клокотало от дикого бега по снегу. Даже помыслить не успел, а откуда здесь Клим в моём дворе? Ведь только вчера его отец спрашивал, не встречал ли я его сына?

– Марийка? – переспросил Клим, ладонью закрыл глаза, сделал несколько шагов ко мне. – Марийка? Беда, брат ты мой названый! – Клим по-детски зашмыгал носом, схватил меня цепко за руку и силой потащил в глубь двора, за сарай, где у нас складывались на зиму дрова.

– Вот, смотри. Это он. Это его я перехватил на пороге твоего дома. Шёл к тебе, думал, что ты дома, хотел предупредить, чтобы спрятались. А он, гад, мне навстречу. Я ударом кулака сбил его на землю, а когда увидел, что он натворил, затащил сюда и собственной рукой… порешил. Сам! Вот этой саблей. На ней кровь ещё. Идём отсюда, побратим. – Клим стал тащить меня за рукав от тела совсем ещё молодого безусого красноармейца, которого я недавно видел в карауле у сельского Совета. Кровь была на плече, на серой шинели, большим пятном растеклась по снегу от левого бока.

Я оттолкнул Клима и бросился к крыльцу, вбежал в прихожую, потом распахнул дверь передней комнаты и… И лучше бы мне не видеть всего, что увидел там, на кровати, на скомканной простыне. Только и помню, что я диким голосом завыл, словно кто мне обухом ударил по затылку, ноги подломились, я упал навзничь, виском о косяк.

В сознание пришёл от холода на лбу, открыл глаза, а вокруг люди, где-то недалеко причитала Анна Леонтьевна. В комнате было много женщин, руководила всем тётя Алёна, вся в чёрном, плакала вместе с тёщей возле покойной на столе. Большое настенное зеркало завешено тёмным платком, окна закрыты ставнями. А в углу около иконы Божьей Матери мерцал огонёк стеклянной лампадки. Из тихого разговора женщин я уже понял, что Анна Леонтьевна со Стёпкой были в церкви на обеденной службе, когда банда ворвалась в село. Они тут же вместе с тётей Алёной спрятались в их сарае, потому что дом дяди Демьяна был около церкви, побоялись бежать домой по улице, по которой уже носились конные бандиты, тем, возможно, и спаслись от гибели.

– Очнулся? – спросил кто-то меня. Наклонилась Анна Леонтьевна, голову мне приподняла с лавки – как переносили меня с пола на лавку и подсунули подушку, не помню.

– Что же это? – только и смог спросить, глядя в её посеревшее от горя лицо, она зашептала негромко, едва шевеля почерневшими губами.

– Молчи, Никодимушка, молчи. – Потом не сдержалась и, медленно раскачиваясь, запричитала: – Родненькая ты моя, и что же это изверги над тобой поделали, горемычная. И как это я тебя оставила одну-одинёшеньку без глазу, без присмотру, на растерзание бешеным собакам. И на кого же ты меня покинула, с кем век коротать-доживать теперь мне?

Молча смотрел я, как женщины собирали Марийку, молча смотрел, как несли её соседи по улице ранним утром следующего дня в сторону кладбища, на открытый бугор за селом, откуда хорошо видна степь вокруг и замёрзшая река под светло-зелёным льдом в том месте, где ветер смёл снег ближе к берегам. Видна была и полоска леса в сторону осинок, откуда я вчера бежал, надрывая ноги и сердце. Бежал, а не успел всё же! Если бы знать всё заранее, разве не встал бы я грудью на пороге моего дома, защищая честь жены? Разве не рвал бы руками звериную пасть тому, кто накинулся на любимую Марийку бешеным псом? Неужто тот безусый новобранец, который и женщин-то толком не знает? Но ведь Клим сказал, что сам видел…

Сын Стёпа перепуганным кутёнком тёрся около моего бока. Боялся отстать хоть на шаг, а у меня ноги тряслись от слабости, когда на краю могилы в последний раз склонился над Марийкой, над её чёрными бровями и закушенными до синевы в кровоподтёках губами. Последний раз пальцами коснулся и её чёрной косы, которая лежала на груди под белыми руками. Потом, едва сдерживая слёзы, поцеловал её в лоб и встал на ноги. Не в силах смотреть на открытый гроб и на заплаканных женщин, поднял глаза к сумрачному небу, а оттуда снова начали падать редкие и крупные снежинки, ложились на лицо и долго не таяли.

Так, под хоровод снежинок в полном безветрии похоронили мы со Стёпой нашу милую жену и маму Марийку. Она любила такую погоду, а у меня всякий раз с той поры, когда идёт тихий снег, тоской сжимается сердце. Я вспоминаю её лицо и нерастаявшие снежинки на ресницах, нередко плачу, уткнув лицо в подушку.

Мы ещё не разошлись от могилы, а над селом тревожно забил набатный колокол на церковном куполе. Верховые бородачи в казацких папахах стали объезжать дворы, собирая мужиков на площадь к церкви. Клим встретил меня, взял за рукав и заглянул в лицо.

– Прости, побратим, что не пришёл на похороны, дело было срочное, военное. Идём, Никодим, идём со мной. Тебе нельзя оставаться одному в таком горе. Если бы ты знал, как мне горько было там, в комнате, возле Марии Анатольевны. Ты же знаешь, что я любил её всё это время, как вы поженились, – признался Клим негромко. – От того и не сдержал руку, за шашку схватился, чтобы мстить. И ты должен мстить насильникам за смерть жены. Идём на площадь, наш военный совет организует митинг, будут ораторы из Москвы. Узнаешь цель нашего выступления против коммунистов, в поддержку советской власти.

В ту минуту, в состоянии нервного шока, мне было всё равно, с кем и куда идти. Только бы не домой, к той кровати, где лежала Марийка… Я не видел ни верховых с карабинами, ни пеших с винтовками и вилами, встал рядом с Климом и его младшим братом Фёдором у большого кухонного стола, на который взобрался с табуретки коренастый мужик с длинными «запорожскими» усами. Осмотрел суетливо толпящуюся около стола кучу престарелых мужиков, огорчённо покачал головой и громко стал говорить:

– Братья мои! – А потом с хрипотой, постоянно откашливаясь, будто он неделю сидел в холодном, сыром погребе и только что выбрался оттуда. – Мужики, мало кто из вас знают меня в лицо. Но вы наверняка слышали про атамана Лесовика, который, стало быть, не смирился с засильем коммунистов, который остался верен идеалам социал-революционеров, истинным народным заступникам! Наш лозунг вот, перед вами, на красном полотнище: «За Советы, но без коммунистов!» Так думаем мы, мужики! Так же, верю, думаете и вы, стонущие под гнётом коммунистов, от их грабительских продотрядов. Один из этих продотрядов, стало быть, снова появился в нашей волости, в соседних сёлах забрали весь хлеб подчистую, мужикам и миски зерна не оставили! Слёзы, кровь стелется по их следам, скоро и у вас появятся! Не стерпели мужики нескольких сёл под Ставрополем, восстали против грабежа, побили коммунистов и призвали наши боевые отряды на защиту законных прав хлебороба на свой хлеб. И наш боевой отряд прибыл к вам, чтобы общими силами не допустить разбой коммунистов!

Лесовик с полминуты помолчал, словно кого-то высматривал в толпе сельчан, кашлянул и продолжил:

– Мне как одному из членов Революционного совета нашей Народной армии поручено зачитать вам, мужики, Декларацию, стало быть, воззвание к народу. – Лесовик вынул из внутреннего кармана пенсне и ловко прицепил его на нос.

– Смотри-ка! – проговорил я скорее сам себе, чем Климу. – Да он грамотей, каких сыскать, со стёклами. А с виду куда тебе – мужик мужиком. Чапан одел, а по рукам не видно, что всю жизнь за сохой ходил!

– Приметил, глазастый. – Клим чуть заметно усмехнулся на мои слова, не сказал больше ни слова. Лесовик посмотрел поверх листа бумаги, стал читать:

– Настоящая Декларация объявляется для руководства гражданам занятых восставшими войсками территорий.

«Мы, члены Реввоенсовета и командующий Народной армии, официально, от имени восставшего народа, заявляем, что диктатура пролетариата, три года разорявшая народ, отменяется и вся власть на местах передаётся самому народу без всяких подразделений на классы и партии».

Лесовик запнулся на жидких хлопках ладошками из толпы – хлопали все трое Епифановы, Мишка Шестипалый и его папаша Жугля, братья Губаревы да ещё несколько «зобастых», как их всегда называл мой отец, деревенских богачей. Рядом со Спиридоном стоял Игнат Щукин, поминутно озираясь и робко хлопая ладошками. Наши взгляды встретились, Игнат смущённо улыбнулся, как бы говоря: «Вот, видишь, и я с тобой вместе перед Лесовиком…»

Оратор кивнул в знак благодарности за одобрительные хлопки, продолжил:

– «Все декреты, изданные коммунистическим правительством, урезывающие свободы, которые провозгласила Февральская революция семнадцатого года, отменяются и принципы Февральской революции служат фундаментом строительства России. Все учреждения, как партийно-коммунистические, а так же профессиональные, взявшие в свои руки государственные функции, объявляются недействительными и вредными для трудового народа…»

Далее Лесовик стал читать про какую-то демократию России и о её связях с демократией Европы и Америки, о социалистах, которые бежали за границу и без которых якобы невозможно жить крестьянам и нельзя будет строить в России новую власть. Я ни черта не мог разобрать в этом мутном наборе слов. Понял одно, что эту декларацию командование Народной армии будет с оружием в руках защищать от «посягательства».

Снова хлопали те же, кто стоял в банде Лесовика, да ещё Клим с Мишкой Жуглей.

– А ты чего же, не нравится? – прошипел за спиной Мишка и вопросительно посмотрел на Клима.

– Ни черта я не понял. Каша какая-то, – зло ответил я. – Опять все кричат: «Свобода! Свобода!» А про землю опять ни звука. Как на митингах после февраля!

Клим и Фёдор молча переглянулись, но тут Лесовик снова кашлянул в кулак, огладил длинные усы, посмотрел на хмурые лица мужиков, сказал:

– Теперь слово у вас просит наш агитатор, участник трёх революций, бывший политкаторжанин Яков Гладковский. Прошу внимания.

Перед глазами мелькнули до блеска начищенные сапоги офицерского покроя – высокие и тонкие в голенище – когда агитатор без усилия поднялся на стол, расставил худые ноги, будто цапля на болоте. Я недолго вспоминал, где прежде видел этого агитатора. Ну конечно! Это он, бывший студент, приезжал в село читать царский манифест, это с ним спорил Анатолий Степанович накануне разгрома имения княгини Дашковой. Не сгинул, выходит, живой-здоровый!

– Граждане крестьяне. – Гладковский ловко сдёрнул перед мужиками меховую шапку, обнажив заметную спереди залысину. – Граждане крестьяне, повернитесь лицом в глубь истории, посмотрите, сколько раз русский пахарь восставал против своих притеснителей? Несчётное число раз. Начиная от летописного разбойника Могуты во времена князя Владимира и до летописного разбойника Кудеяра, от Ивана Болотникова и до вас, бойцы революции семнадцатого года! Сколько мужицкой крови пролито? Сколько казацких нагаек раскисло от этой крови мужицкой?