Текст книги "Казачий алтарь"

Генерал Шмундт уклонился от обсуждения мероприятий, связанных с увеличением количества резервов для действующих в Южной России армий. Он повторил то, что уже известно из приказов фюрера. Неопределенность боеспособности и численности войск в предстоящие месяцы не позволяет нашему штабу вести полноценное планирование оперативных действий на Кавказе и у Сталинграда. Досадно, что в окружении фюрера имеются люди, которые думают только о собственных амбициях. Вероятно, рейхсмаршал Геринг отговорил фюрера от прежнего решения…

После двух месяцев работы в ставке на многое я стал смотреть другими глазами. Сегодня вечером мы долго спорили с братом. Он занимается разработкой политики рейха на оккупированных землях. Со слов Рихарда, секретный план «Ост», одобренный руководителями рейха, предусматривает долгосрочные преобразования на славянских территориях. Полное истребление русского народа отклонено. И по экономическим и, естественно, по политическим соображениям. Согласен я и с тем, что нужно произвести дробление территории, населяемой русскими, на отдельные районы с собственными органами управления, чтобы обеспечить в каждом из них обособленное национальное развитие. Например, Сталин искусственно размежевал, перекроил казачьи области. И эти бесстрашные воины-дикари присмирели! В качестве средства общения пригоден только немецкий язык. Что же касается ослабления русских в расовом отношении, то у нас с братом расхождения. Он считает, что население России должно состоять, в основном, из людей примитивного полуевропейского типа, так как эта масса глупцов и лентяев нуждается в жестком руководстве. Если удастся избежать сближения с русским населением и предотвратить влияние арийской крови на русский народ через внебрачные связи, то германское господство в этих районах будет обеспечено. Однако, по моему мнению, смешение немецкой и русской крови вполне допустимо! В том случае, если русская особь отличается высокими умственными способностями. В конечном счете, это будет на пользу Германии. Прогресс нации невозможен без усиления интеллектуального потенциала. Более того, следует выискивать среди русского населения самых одаренных, умных людей, молодежь, и всячески использовать для интересов рейха. Рихард ратует за то, чтобы подрыв биологической силы русского народа осуществлять крайними мерами: стерилизацией, снижением медицинской помощи, применением противозачаточных средств, расширением сети абортариев, запрещением большого количества детей. Этой точки зрения, как он утверждает, придерживаются и Розенберг, Гиммлер, сам фюрер. Я же полагаю, что такая политика, направленная на доведение рождаемости русских до более низкого уровня, чем у немцев, бесперспективна. Сейчас немецкие солдаты и офицеры проливают кровь для того, чтобы в будущем их потомки построили государство, где царить будут счастье и достаток, где каждый займется любимым делом и саморазвитием. Обеспечивать их и обязаны покоренные народы! Если следовать доводам Рихарда и этого плана «Ост», то в один прекрасный момент сгинет последний русский, поскольку рождаться их будет все меньше и меньше. Нелепость! Достаточно просто ограничить число детей. К карательным мерам прибегать не следует…

У брата, к сожалению, как и у многих берлинцев, искаженное пропагандой представление о ходе боевых действий на Востоке. Они ждут победы на Волге со дня на день. Еще более наивны их рассуждения, касающиеся Кавказа. Как будто для того, чтобы завоевать его, нужно всего-навсего перебраться через гору… Очень разочарован я своей поездкой. Все старания убедить Шмундта увеличить контингент войск в группах армий «А» и «Б» оказались безрезультатными.

Нервный срыв после сегодняшних аудиенций, разговора с Рихардом. Он стал грубоват и заносчив. От моих расспросов о здоровье матушки, о положении дел в имении постоянно уклонялся. Дозвониться домой, в Линдендорф, невозможно, поскольку англичане разбомбили линию телефонной связи. Полчаса назад, перед тем, как я стал записывать в дневнике, была воздушная тревога. Непривычно звучали здесь, в столице, нарастающие звуки сирен. Затем – пальба зенитных орудий, взрывы. К счастью, налет был непродолжительным. В прошлую ночь уснул часа на три. Сегодня вряд ли смогу. Крайне неприятное состояние от ощущения собственной правоты и беспомощности! Я – офицер оперативного штаба, поэтому и думаю о предстоящих боях. При отсутствии резервов и дополнительных средств только воля Провидения может принести нам победу на Кавказе и под Сталинградом…

В последнее время с трудом переношу одиночество. От мысли, что мой милый мальчик Мартин может стать жертвой английской бомбардировки, леденеет кровь! Погибнуть я не боюсь, но страшусь того горя, которое причиню близким, особенно любимой матушке. Все мы во власти бога!

Мысленно обращаюсь в прошлое. Безмятежное детство в Линдендорфе. Романтические школьные годы, увлечение живописью и ваянием. Студенчество. Упоительное изучение истории архитектуры. Встреча с Луизой. Два года жительства в благодатной сельской тишине… А потом – вступление в партию, утверждающую национал-социализм, учеба в офицерской школе, фанатическая вера в фюрера и его идеи! Почему так случилось? Потому, что позор версальского мира тяготел над Германией. А коммунисты пытались ввергнуть страну в хаос. Потому, что мы, немецкие дворяне, нуждались в вожде, который бы снова объединил нас и заставил забыть прежние распри… Впрочем, многие надежды не сбылись. Как заметил Мефистофель, «я не всеведущ, я лишь искушен».

4

Первая, медовучая ночка вымотала Лидию без остатка. Точно стараясь разубедить жену в тревоге за его здоровье, Яков был ненасытен. Только лишь под утро забылись они в сладостной истоме. Лидия очнулась первой. И затаилась, слушая, как размеренно и сильно стучало сердце родненького, любимого. Расслабленное кольцо рук, обнимавших ее, волновало упругостью и крепостью мускулов. Вдохнув запах волос и кожи на его груди, тихонько спросила:

– Спишь?

– Так, вполглаза…

– Яш, а я твоей одеждой дышала. Рубашку шерстяную прятала, чтоб мать не постирала. Возьму украдкой и нюхаю…

– А я тайком на твою фотокарточку смотрел. Хлопцы у нас – зубоскалы…

– Слава богу, дождалась. Сколько бы потребовалось, столько бы и ждала… Надежда, она как огонечек, в душе. С ней можно все снести.

– Я ненадолго, Лида. Отсиживаться не по мне…

– Как это? – Лидия встревоженно приподняла голову. – Разве ты не насовсем? Не пущу! – Она провела ладонью по темнеющим кровоподтекам на ребрах, потрогала твердый рубец под правой ключицей мужа. – Весь израненный, контуженный… Моя ж ты болечка! И опять на фронт?!

– Нужно еще окрепнуть. На хромой ноге далеко не уйдешь. Ты о партизанах ничего не слышала?

– Слышала. В Бунако-Соколовке старосту убили.

– Да? Молодцы! То же самое и отца ждет…

– Чему ж ты радуешься? Опомнись!

– Фашистского предателя больше я отцом никогда не назову! Он не только себя, но и мать, и меня, и Федьку навек опозорил! Вражья у него закваска, кулацкая. Я подумал, что в лагере перевоспитали. Нет! При первой возможности к фашистам переметнулся!

– Зря ты так, Яша. Ненависть тебя ослепила. Старостой его всем хутором избрали. Пойми. Не самовольно пошел. Старики выдвинули!

– Не защищай! Надо же, повели бычка на веревочке… На передовой красноармейцы в полный рост на пули идут, а он гитлеровской сволочи не мог сказать «нет»?

– Может, растерялся… А если бы чужого назначили? Тот бы из нас веревки вил. Возьми Шевякина или Звонарева. Горсточку зерна, и ту не разрешают унести. Следят. Трудодней лишают. А отец наш – он другой. И увидит, не покажет.

– Пустое толкуем.

– Нет, ты несправедливо рассуждаешь. Я как уважала отца, так и уважаю. Сердцем он чистый. Ради людей взвалил на себя такую обузу… Тебя тоже ведь дезертиром считают. Сегодня вечером, когда я корову из стада гнала, Верка Наумцева так и спросила: «Говорят, твой Яшка домой сбежал?»

– Наполовину она права. Только я – не дезертир! И не собирался я сюда! – Яков отстранил жену, слез с кровати и, нашарив на столе кисет и обрывки бумаги, стал скручивать цигарку. Прикурив, нагишом сел на стул.

Предвестник зари – разгулялся ветер. Временами со двора доносился закипающий листовой переплеск. Непонятные, случайные звуки настораживали. Лидия не смогла побороть слез. Прежде, одинокими ночами, в дурной истоме, хотелось исцеловать Якова до каждой клеточки. Вот исцеловала. А душа не унималась, не слушалась опустошенного ласками тела, забываясь в настоящем, – впереди ждали новые испытания…

– Яш, родненький, ты как будто не договариваешь, – решилась Лидия, подперев голову ладонью. – Как это не собирался?

– Что-то непонятное со мной приключилось, – скорым шепотом ответил Яков. – Как ни ломаю голову – не соображу. Там, в горах, я несколько раз терял сознание. Может, с ума сошел?

– Бог с тобой! Ты в здравом рассудке!

– Не шуми. Сегодня, какое уже число?

– Среда наступила. Девятое.

– Правильно. А вчера… Короче, я не знаю, как в хутор попал. Утром просыпаюсь и – глазам не верю! – вполголоса частил Яков. – Аж мороз по коже продрал. Лежу на ворохе соломы в Горбатой балке, напротив Ключевского. И в теле небывалая легкость, знаешь, как бывает, когда с кручи прыгаешь. Вечером был еще на Кубани, от полицаев убегал. За полтыщи километров! А очнулся – здесь… Только ты никому не болтай! А то, действительно, примут за сумасшедшего.

– Я думала, что-то страшное. А такое бывает, – с нарочитым спокойствием подхватила Лидия. – Находит затмение, и не помнишь: что делал, где шел. Ты, скорей всего, дни перепутал. Я и сама иной раз…

– Нет, тут иное. Неужели я несколько дней был без памяти? Никогда не боялся, а сейчас как-то не по себе… Слушай, может, громом меня оглушило? Как раз, помню, надо мной туча нависла. А неподалеку, допустим, сделал вынужденную посадку наш самолет. Летчик подобрал меня. Я сгоряча назвал ему хутор и ориентиры…

Это предположение даже Лидии показалось наивным. Стал бы военный пилот везти солдата на побывку в глубь вражеского тыла? И, стараясь унять волнение Якова, хотя и сама обеспокоилась, ласково сказала:

– Ты, Яшенька, об этом лучше не думай. Много мы знаем, да мало понимаем. Фаинка, что жила у нас, в домового не верит. А я сколько раз слыхала его шажищи… Главное – ты вернулся. Как наш сыночек обрадовался! – перевела Лидия разговор. – Заметил? Стал на тебя похож. Дед Тихон казачьему уставу его обучает. С коня не снимешь! Весь в тебя!

Яков замял окурок на блюдце и снова прилег. Лидия обцеловала его лицо, прижалась и судорожно вздохнула:

– И за что нам горе такое? Война эта проклятая? Все перевернула вверх дном. В других семьях жена с мужем – как кошка с собакой. А нам бы жить да детишек рожать… Ой, а немцы тебя не арестуют?

– Откуда мне знать.

– Кучерова Лешку, когда он вернулся, в полицию вызывали, в Пронскую. И отпустили… А за тебя отец заступится.

– И без него обойдусь!

– Не зарекайся, Яша. Других судить легко…

Яков вышел в посветлевший двор. По ветреному небу – сизая наволочь. С качающихся веток осокоря спархивали золотистые листы. Сухо шелестя, как обрезки фольги, ворохом сбивались у ворот. Пахло по-хуторскому волнующе и бестолково: поздними цветами, печным дымом, навозом, дегтем, пшеничной соломой. На надворном столе лежал отполовиненный арбуз с воткнутым в алую мякоть ножом. Яков отхватил скибку и с жадностью съел ее, сплевывая на спорыш крупные семечки. Вспомнилось детство. Промелькнуло светлым видением. Все вокруг было знакомым и прежним, и единственно родным на Земле. За этот кусочек огороженной степи, за живущих на нем близких людей он жизнью рисковал на фронте! От этой мысли снова ворохнулась в душе обида на отца. Но первоначальной злобы почему-то уже не испытывал. Путано, не сразу раздумья привели к выводу, что и отец, выходит, по-своему старался уберечь родной двор и помочь хуторянам. Выжить сообща в годину оккупации, – не ради этого ли решился на отчаянный поступок? Решился, наверняка зная, что обратной дороги нет… Невзначай Якову подумалось, что казаки, в отличие от прочих частей, потому так яростно сражались с немцами, что ощущали соседство своих подворий, притяжение милых сердец. Ясное представление о разграбленном хуторе или станице наполняло сердца ненавистью. Не витиеватые речи политруков, а месть за родных толкала в бой. Но этому комиссары находили собственное объяснение. И получалось, что станичники бились не ради спасения рода своего, а за то, чтобы отстоять социалистический строй. «Нет, все же дело не в идеях, – твердо осознал Яков, – а в том, что связывает каждого с землей. Мне все равно, какие идеи у немцев. Они пришли, чтобы захватить нашу землю, заневолить народ. И я буду убивать их до тех пор, пока здесь не останется ни одного гада!»

На забазье заржала отцова лошадь. Яков подошел к ней. В яслях – как подмели. Оглядел неказистую трудягу: короткие бабки, вислый живот, покривленная шея. От колодца принес ведро воды и наблюдал за лошадью, пока она пила, подрагивая опененными углами рта. Вспомнился Цыганок! И долго не мог отрешиться от думок о товарищах-эскадронцах…

5

Только во второй половине сентября окончательно решился вопрос о поездке представителя «Казачьего национально-освободительного движения» в родные места. Павел Шаганов вновь был вызван в Берлин, в кавказский сектор Восточного рейхсминистерства. И спустя неделю, получив также поручение встретиться в Кракове с руководством землячества, отправился в дальнюю дорогу.

Остановка в старой польской столице заняла день. И, купив билет на экспресс «Берлин – Киев», казачий есаул в мундире лейтенанта вермахта занял место в купе спального вагона. Его соседом оказался немецкий инженер-металлург, направляющийся в Кривой Рог. Лысый, толстенький и болтливый, он быстро надоел своей трескотней, россказнями о победах над красавицами-украинками. Сославшись на усталость, Павел забрался в постель. Первоклассный вагон, отделанный бархатом и палисандром, был радиофицирован. Из динамика бесконечно гремели бравурные марши. Наконец, диктор объявил, что сейчас будет транслироваться собрание из берлинского Спортпаласа, посвященное началу «кампании зимней помощи». И вслед за торопливыми словами послышался ликующий рев толпы и овации.

– Герр лейтенант! Сейчас будет говорить фюрер! – воскликнул толстяк, дожевывая кусок ветчины, пряный запах которой прочно устоялся в купе.

– Да, я слушаю.

– Не желаете польской водки? За здоровье фюрера…

– К сожалению, на диете. Катар желудка.

– Вы не пробовали лечиться прополисом? Великолепное средство! Настаивается на спирте. И принимается по тридцать капель трижды в день. Мой коллега по концерну таким способом излечился буквально за месяц. Настоятельно советую!

– Благодарю. Как-нибудь после войны…

Гитлер, приветствовав фельдмаршала Роммеля, «победителя Африки», продолжал, временами заглушаемый аплодисментами, свою тщательно продуманную речь.

– Мои германские соотечественники и соотечественницы! Уже прошел год, когда я в последний раз говорил с вами. Время мое, к сожалению, более ограничено, чем время моих врагов. Кто может неделями путешествовать по свету в широкополой шляпе и в белых шелковых рубашках или в других костюмах, тот, конечно, будет иметь много времени заниматься речами. Я же должен заниматься делами. То, что сказано сегодня, будет подтверждено делами наших солдат!

Мы твердо уверены, что враг будет окончательно разбит. Мы не можем, понятно, сравнивать свои «скромные» успехи с успехами врага. То, что мы продвинулись на тысячи километров, для него это ничто. Если мы, например, продвинулись к Дону, достигли Волги, окружили Сталинград и, безусловно, возьмем его, – это тоже «ничто». Если мы продвинулись на Кавказ, заняли Украину, овладели донецким углем – это все «ничто». Если мы получили 60 процентов советского железа – это тоже «ничто». Если мы присоединили величайшую в мире зерновую область к Германии и Европе – тоже «ничто»! – Гитлер сорвался на крик. – Если мы овладеем источниками нефти, это тоже будет «ничто»! А вот если канадские войска с маленьким, в виде приложения, английским хвостиком, появляются в Дьеппе и там едва удерживаются, чтобы, в конце концов, быть уничтоженными, то это якобы ободряющий, достойный удивления признак безграничной и победоносной силы английского империализма! Что в сравнении с этим авиация, наши бронетанковые и инженерные войска, железнодорожно-строительные части и так далее…

Выждав, когда во дворце унялись оживление и аплодисменты, Гитлер резко сменил ироничную интонацию на грозную:

– Англичане могут ответить на нашу подлинную деятельность только векселями на будущее. Они твердят нам, что Второй фронт будет, а потому, мол, послушайтесь нас, поворачивайте назад! Но мы не послушались и не повернули вспять, а спокойно пошли вперед!

Не меньше минуты радиодинамик издавал предельно возможный шум. Сквозь затихающие хлопки стремительно пробился голос фюрера:

– Если бы я имел дело с противником, одаренным определенными военными способностями, я бы в случае открытия Второго фронта учел, где должно его атаковать. А когда имеешь перед собой военных дилетантов, то не знаешь, где они нападут…

Самое тяжелое испытание германский народ преодолел прошлой зимой. Что мы победили эту зиму, что германские войска весной вновь перешли в наступление, это, думаю, есть доказательство того, что Провидение довольно нашим великим народом.

Наступление протекает не так, как рассчитывали наши противники. В текущем году мы намечаем огромную программу. При всех обстоятельствах удержать все, что должно быть удержано. Без устали наступать там, где наступление необходимо, – при всех условиях, при всех обстоятельствах.

Наша цель ясна: уничтожение международного капитализма, плутократии и большевизма. Это самая большая опасность, которая когда-либо тяготела над немецким народом, и с которой мы уже боремся свыше года. В этой борьбе мы ставим себе определенные задачи: обеспечение нашего господства на Черном море путем окончательной очистки Крымского полуострова. Битвы за Керчь и Севастополь и служили этому. Затем возникла задача прорыва к Дону. Противник также подготовил операцию, имея в виду прорвать наши позиции и нанести поражение южногерманскому фронту. Эта операция закончилась уничтожением более чем семи с половиной советских дивизий. Вслед за тем последовало ваше наступление. Мы ставили целью: отнять у врага последние оставшиеся у него хлебные районы, остаток угля, который можно коксовать, подвинуться к источникам нефти и взять их или, по крайней мере, отрезать.

Наступление должно было продолжаться, чтобы захватить важнейшие пути сообщения, а именно Волгу, территорию между изгибом Дона и Волги и Сталинград. Нам важен этот город не оттого, что он носит имя Сталина, – это нам совершенно безразлично, – а лишь потому, что это – главнейший стратегический пункт…

Грохот встречного поезда заглушил гитлеровскую речь. Но Павел все же расслышал, как звякнула бутылка о край дорожной серебряной рюмки. С внезапным раздражением подумал о расторопности и сугубо немецкой практичности своего попутчика. Минутки не теряет даром!

– Я должен вам сообщить, что мы проводим организацию отвоеванных у большевиков областей. Для нас не столь важно, что пройдены тысячи километров: нам нужно не только обеспечить продовольствием наш народ, но и всю Европу сырьем. А для этого надо, в первую очередь, привести в порядок пути сообщения завоеванных районов.

Родина должна быть в высшей степени благодарна своему солдату. То же самое относится и к солдатам наших союзников. То, что партия стремилась достичь в мирное время, – образование общности народа, – теперь совершено! – Гитлер все сильнее напрягал голос. – Все немецкие народности принимают в этом деле непосредственное участие. Образование Великого германского государства было бы без такого сотрудничества лишь формальным государственным актом. Теперь же оно является историческим документом, подписанным кровью всех участников, и этот документ никогда не потеряет своего значения!..

Овации. Скандирования: «Гитлер», «Великая Германия». Павел Тихонович посчитал, что фюрер покинул трибуну. Но раздались заключительные фразы.

– Таким образом, немецкий народ доказывает всему миру, что он никогда не капитулирует. Все необходимое для того, чтобы разбить врага, будет сделано! Победить Германию невозможно! Германия и союзники выйдут из этой войны с блестящими победами!

…Глубокой ночью по вагонному стеклу стали постегивать дождевые струи. Когда экспресс замирал на станциях, отчетливо доносились порывы ветра, обрывки немецких и польских слов. От мысли, что скоро российская граница, Павел растревожился и долго не мог уснуть. То ли от ощущения осенней природы, то ли от дорожного неуюта сжало сердце одиночество. Еще там, в Берлине, он твердо решил, что завернет в родную станицу, во что бы то ни стало. Даже если не окажется в живых родственников, побывает в отчем курене. Что-нибудь от прошлого должно же остаться!.. Больше двадцати лет живя на чужбине, помышлял казачий есаул о возвращении на родину. Но, вероятно, слишком длительной была тягостная тоска, потому что сейчас, когда мечта становилась реальностью, ни душевного подъема, ни особой радости он не изведал. Ехал к своим станичникам в форме немецкого офицера. Что-то навек отторгло, отчужило от родного подворья, легло глубокой бороздой…

Уже неподалеку от Киева мимо экспресса проволокся состав с открытыми платформами. За невысокими бортиками дыбились кучи чернозема. С неприятным чувством растерянности Павел посмотрел сквозь мутноватое стекло, невольно вспомнив слова фюрера о том, что «нужно не только обеспечить продовольствием наш народ, но и всю Европу сырьем». Затем, несмотря на возражение соседа по купе, нахмурившись, закурил сигарету. Все крепче разбирала злость: «Что же это? Даже землю увозят?! Выходит, расправляетесь, господа, не только с большевиками, но и с полями хлебными… Земля не бывает большевистской или нацистской. Она или родная, или – чужая. Сволочи! Что же тогда, собственно, уцелело на родине? Одни могилы казачьи…»

6

– Fräulein, darf ich Sie von Arbeit abhalten.

– Ja, bitte. Was gibt es?[11]11
  – Девушка, разрешите вас оторвать от работы.
  – Пожалуйста. В чем дело? (нем.)


[Закрыть] – Скрипачка, одетая в длинное черное платье с разрезом, улыбнувшись, подошла к краю невысокой эстрады. Товарищи красивого офицера, ужинавшие за ближайшим столиком, не скрывали поощряющих взглядов.

– Darf ich Sie um Walzer bitten!

– In Moment, herr Offizier, ich leider kann nichts.

Девушка проговорила это извиняющимся тоном.

– Da mägen Sie recht haben. Aber ich so will! Bitte…[12]12
  – Позвольте пригласить вас на вальс?
  – Сейчас, господин офицер, я, к сожалению, не могу.
  – Возможно, вы и правы. Но я настаиваю! Пожалуйста… (нем.).


[Закрыть]

Настойчивость немца, очевидно, смутила музыкантшу. Она обернулась к пианисту, молодящемуся брюнету с одутловатым лицом пьяницы, что-то спросила. Тот, продолжая бегать пальцами по клавишам, угодливо заулыбался и кивнул. Девушка положила скрипку на свой круглый стульчик, спустилась в прокуренный зал.

– Wie ist Ihr Name?

– Olga.

– O, wunderbar! Darf ich mich bekann machen: Otto[13]13
  – Как вас зовут?
  – Ольга.
  – О, великолепно! Разрешите представиться: Отто. (нем.).


[Закрыть].

Партнер отрекомендовался приятным, низким голосом и умело закружил партнершу, несмотря на то, что был грузноват. От его прилизанных светлых волос пахло бриолином.

– Du bist Russin?

– Nein. Ich bin Polin.

– Ich freue mich mit dir kennen zu lernen. Verzeihung, ich komme aus dem Takt.

– Das macht nichts[14]14
  – Ты русская?
  – Нет. Я полька.
  – Очень рад с тобой познакомиться. Прошу прощения. Я сбился с такта.
  – Пустяки. (нем.).


[Закрыть].

Когда музыка стихла, Отто, не выпуская руки своей симпатичной, стройной избранницы, указал на свободное место за столиком:

– Du werdest es mir nicht übelnehmen, wenn ich vorlege ein Weinglas mit uns trinken?

– Aber ich arbeite!..[15]15
  – Ты не обидишься, если я предложу выпить с нами рюмочку?
  – Я же работаю…


[Закрыть]

Украдкой поправив черные, выкрашенные волосы, собранные на шее заколкой, девушка подошла вслед за офицером. Его сослуживцы поднялись и представились: Эрнст и Петер. Оба были невзрачные, узкоплечие, изрядно захмелевшие. И пялились на хорошенькую музыкантшу откровенно завистливыми глазами. Взяв ее руку, мокрогубый Петер поцеловал запястье и невнятно сказал:

– Wir hören mit grossem Vergnügen, wie Sie Violine spielen.

Отто, наливая вино в рюмку, стоящую перед чистым прибором, перебил:

– Aber ich will einen Toast auf Olga ausbringen[16]16
  – Мы с большим удовольствием слушаем, как вы играете.
  – Я предлагаю тост за Ольгу! (нем.).


[Закрыть]!

Офицеры дружно чокнулись с девушкой, разом опрокинули рюмки со шнапсом. Она же, морщась, отдельными глотками выпила крепкий вермут и быстрым движением приткнула рюмку на край столика, с усилием улыбнулась.

– Hat es dir geschmekt?

– Ausgezeichnet! Aber ich muss arbeiten. Danke schön.

– Wir warten![17]17
  – Тебе понравилось?
  – Замечательно. Но я должна работать. Большое спасибо.
  – Мы ждем! (нем.).


[Закрыть]

Девушка поднялась на эстраду и взяла скрипку. Пианист разболтанной походкой лабуха[18]18
  Лабух (жарг.) – ресторанный музыкант.


[Закрыть] вплотную приблизился к ней и предупредил:

– Кончай шустрить. Шпилим, пока масть идет…

Затем обернулся к худосочному гитаристу и толстяку-барабанщику:

– В ля миноре – «Глазки».

Оркестрик дружно заиграл танго. Скучавший на краю сцены певец снялся со стульчика. Бывший актер музкомедии, напудренный, нарумяненный, в клетчатых брючках, обтягивающих вертлявый зад, вступил томным тенором:

Как незабудки, в тени рэсниц блестят твои гла-аза.

И не забуду я их никогда!

И днем, и ночью глаза твои я вижу прэ-эд собой.

И я тэпэрь уже всэцело их и твой!

На танцевальной площадке стало тесно. Когда же прозвучал заключительный аккорд, скрипачка, глянув в зал, вдруг побледнела. Ответила кивком на приветственный жест барышни, уводимой к дальнему столику офицером в гестаповском мундире. По требованию развеселившейся публики грянули «Катюшу». Скрипачка почему-то сбивалась, хотя мелодия была проста.

Воспользовавшись перерывом, когда партнеры курили в «скулежке» – смежной со сценой комнатке, скрипачка поспешно прошла в туалет. Под струей крана намочила ладони и, охладив их, приложила к вискам. От вина с непривычки кружилась голова. Стукнула дверь. Та самая барышня, с высокомерно-насмешливым взором, в легком шифоновом платье, всхохотнула:

– Приветик, подруженька!

– Здравствуй, Дуся.

– Тебя сразу и не признаешь! Зря выкрасилась. Выглядишь старше. А вообще, Фаинка, ты – стервоза! Уж кого-кого, а тебя здесь встретить не ожидала. Куда честь комсомольскую дела? Ну, ладно, ладно… Жить всем хочется. Сняла себе хахаля? Я видела. Красавчик-майорчик… А он знает, чья ты дочка? Может, провести политбеседу?

– Не ерничай. Имей совесть!

– Не учи! Теперь я буду учить! – неожиданно обозлилась бывшая одноклассница. – Была ты всегда первой, наставляли с тебя брать пример, а сейчас ты кто? Такая же шкура, как и все мы, безыдейные… Вот что, тебе какой оклад положили? – жестко уточнила барышня, подтягивая свои тонкие чулочки.

– Сорок рублей.

– Завтра принесешь мне тридцать рубчиков. Я не работаю, а белье на барахолке дорогое.

– Я играю только вторую неделю. У меня нет такой суммы!

– Витольдик из гестапо. Вот я вас и познакомлю.

– Дуська, это же… Это подло!

– Заткнись! Праведница…

– Погоди! Я постараюсь достать, – остановила Фаина коммунарскую дочку, шагнувшую к двери. И повторила: – Постараюсь.

– Ладно уж, подожду… Ну-ка, покажи колечко, – оживилась Евдокия.

– Это бабушкин подарок.

– Снимай! Принесешь денежки – верну. И не выпендривайся, Файка. Мне терять нечего!

С мокрого пальца Фаины легко соскользнуло в подставленную ладонь витое старинное кольцо…

В ресторанном зале стало туманно от сигаретного дыма. Пьяные немцы горланили песни. Эстрада пустовала. И в тот момент, когда Фаина поравнялась со столиком Отто, уже покинутого приятелями, музыканты вновь заняли сцену. Отто поманил Фаину рукой, нетерпеливо спросил:

– Trinkst du noch ein Glas Wein?

– Danke, ich bin satt.

– Ich glaube, wir müssen gehen. Ich dir nach Hause bringe. Es ist halb elf durch. Schlus für heute![19]19
  – Выпьешь еще вина?
  – Спасибо. Мне довольно.
  – Я думаю, нам пора уходить. Я провожу тебя домой, ужу половина одиннадцатого. На сегодня достаточно! (нем.)


[Закрыть]

Фаина отрицательно качнула головой и возразила:

– Aber ich muss halb Uhr arbeiten.

– Das lässt sich einrichten. Herr Pianist! Komm her![20]20
  – Мне еще работать полчаса.
  – Это можно уладить. Пианист! Подойди сюда (нем.)


[Закрыть]

Пианист с лакейским полупоклоном остановился на краю сцены. Отто достал из бумажника несколько крупных купюр и бросил к его ногам. Поднимая воздаяние, руководитель оркестрика зыркнул на Фаину и осклабился:

– Отдыхай! Сами дотянем…

Не чуя под собой ног, она прошла в «скулежку». Уложила скрипку и смычок в футляр. Медленно оделась. То, что требовала от нее Лясова – познакомиться и сблизиться с кем-нибудь из офицеров, – сбывалось.

У входной двери, охраняемой нарядом эсэсовцев, Отто поравнялся с ней и приобнял за плечи:

– In welcher Strasse wonst du, Olga?

– Nebenan.

– Sehr schön![21]21
  – На какой улице ты живешь, Ольга?
  – Неподалеку.
  – Отлично! (нем.).


[Закрыть]

После ресторанной духоты и яркого освещения ночь показалась Фаине особенно неприютной. Встречный ветер, пока переходили улицу, разбрасывал полы макинтоша, пронизывал насквозь. Время от времени она отстраняла настойчивую руку немца, скользящую по груди, уворачивалась от поцелуев.

Двухэтажный дом, куда вселилась Фаина по чужому паспорту, был темен. Гулко отозвались шаги в подъезде, на лестнице, крытой литыми чугунными плитами. На площадке второго этажа, вырвавшись из объятий, Фаина подошла к двери и холодно поблагодарила:

– Da ich bin schon zu Hause. Danke.

– Ich will mit dir sein!

– Nein. Hier ist meine Mutter. Ich fühle mich krank. Die Augen fallen mir zu.

– Lass dir was anderes einfallen.

– Genauso ist es…

Очевидно, в голосе Фаины немец уловил неуверенность и довольно резко приказал:

– Mache Tür auf![22]22
  – Вот я уже и дома. Спасибо.
  – Я хочу с тобой!
  – Нет. Здесь моя мама. Я чувствую себя нездоровой. У меня слипаются глаза.
  – Придумай что-нибудь другое.
  – Именно так и есть.
  – Открывай дверь!


[Закрыть]

Простое знакомство принимало непредвиденный оборот. Фаина медлила, суматошно ища выход. Может, сказать, что забыла ключ в ресторане? Нет. Уже сболтнула, что дома мать. Рано или поздно такое должно было случиться…

Томимый вожделением, ухажер прильнул к ней. И, догадавшись, скользнул ладонью в карман макинтоша, выхватил связку ключей. Присвечивая зажигалкой, отомкнул дверь. Страх сковал Фаину. Как обреченная, она вошла в квартиру. Наглец захлопнул дверь. И, вновь щелкнув зажигалкой, осмотрел пустую комнату. Потом снял с керосиновой лампы, стоящей на столе, стекло и поджег фитиль. Стал расстегивать плащ. Фаина положила футляр на тумбочку и бросилась к выходу. Пьяный настиг ее в коридоре, потащил назад. Грубо упрекнул:

– Was ist das? Nimm dich doch zusammen![23]23
  – Что такое? Возьми себя в руки! (нем.)


[Закрыть]

И Фаина с ужасом осознала, что дальнейшего не избежать! И, напрочь забыв немецкие слова, отчаянно заговорила:

– Я не хочу! Нет! Отпусти меня… Мне противно!

Немец швырнул плащ на стул, дрожа от нетерпения. Улучив момент, когда он размыкал пояс, Фаина снова кинулась к двери. На этот раз гость не церемонился и больно ударил по лицу. Истерично визжа, сопротивлялась до тех пор, пока тот не навалился своим грузным туловищем, намертво припечатав к дивану…

Дважды прозвенел у двери колокольчик. Пауза… Фаина догадалась, что это – Лясова. Но после ночного кошмара видеться ни с кем не хотелось. Отчаяние и телесная боль не покидали ее… Опять – звонки. Ежась, Фаина встала с постели и надела халат…