Текст книги "Казачий алтарь"

Помню я себя ишо голозадым. Доподлинно помню! И как с кошкой рябой возился, и как в галошу дедову напудил… Прокудой рос неподобным! У нас, у казаков, принято малятеньких баловать, понапрасну не стращать. А как был я последышком, то во мне родители, царствие им небесное, и подавно души не чаяли. Что захочу, то и ворочу. Трое моих старших братьев тоже поважали, пока на подворье. А только с глаз родительских долой, издевались, как сатанюки. Один раз завели в крапиву, а сами убегли. И пока я выбирался, так нажег кожу, что волдырями до пупка покрылся. Реву благим матом, а дома в тот самый момент бабанька оказалась. Сослепу решила, что обварился. И давай причитать, и давай меня гусиным жиром мазать. Вырвался, на речку мотнул. Навстречу – как ты скажи нарочно – собака! Я дралала! Ну, в копань со всего бега и сверзнулся. Хорошо, что в самую жарюку. Воды там по колено набралось. А ежели б весной? Перепужался неимоверно. Вопил, пока не обезголосил. Явились на подмогу мои братья, Ефим и Жорка. Я ручонки тяну, а они хохочут. «Надо, Жор, похоронить его», – предлагает Ефимка. Тот: «Да, надо. А то за ним леденцов не достается». И начали палками землю подковыривать, в копань кидать. Слава богу, проходил мимо какой-то рыбак, а то неизвестно, чем бы дело кончилось…

Лет, стало быть, семи украли меня цыгане. Пас я овец по балке, можно сказать, у хутора под боком. Гляжу: тянут по дороге две кибитки. А в них сидят тетки и дядьки в невиданных одеяниях, чумазые, пуще поросят. Насупротив моей отарки останавливаются. И глазом я не моргнул, как орава бесов и бесенят отбила трех валушков, отхватила им головы и держит, чтобы кровью сошли. Я тикать! Только слышу – вжик! – и полетел носом в полынь. Кнутом цыган срезал. Связал, бросил на плечо и к бричке. Так, под барахлом, и увезли.

Грешно сказать, а у цыган, Яшка, мне понравилось. Что ни вечер, остановка. Костер. В котле хлебово варится. Ну, и забавы разные, дурацкие. Пацаненком я был понятливым, переимчивым, похлеще артиста. Раз гляну и запомню. Не зря примечал, как мои братья, драчуны, иногородних, с другого конца хутора, буздали. Вот однажды цыган, тот, что споймал, главарь всего семейства, выволок меня к костру и что-то пролопотал. Подбегает ко мне цыганчонок и по скуле! Я ему! И пошли метелить друг друга. Бабы кричат, бесенята визжат, а цыгане хихикают. Потеха! Дрались, пока не расквасили носы. Поревел я трошки. Да жалеть некому…

Сколько промытарил я у цыган, не скажу. Должно, больше месяца. Завезли они меня аж в Лиски, на ярманку. Народу собралось – тьма! Глаза от всякой съестной всячины так и разбегаются. Шатаемся вдоль рядов, а везде турят в три шеи. Я, на беду мою, и зараз на нерусского скидаюсь, а тогда вовсе был чернющий и кудрявый, вылитый нехристь… Вдруг зовет меня старшой цыган. Толпа гвалтует. Барышники. И большинство – незнакомые цыгане. Чую, от хозяина сивухой разит, глазищи выпучились – страсть! Выпихивает он меня на середку и объявляет: «Вот мой кулачник!» Другой цыган выводит своего бойца: «А это – мой». Пацан на голову выше и плотней. И от злости у него ажник ноздри шевелятся. Мне хозяин и шепчет: «Ежели осилишь, новую свитку справлю и накормлю от пуза. А коли он тебя – запорю». Свистнул кто-то, мол, начинайте. Пацан как кинется на меня головой. Я в бок! И по сопатке его! Он в обнимку. Подножкой валит. Уцопился, как клещ какой! Разняли нас и опять напустили друг на дружку. Шибко бились. Оба в крови, а деремся. Стал он одолевать. Врежет – я брык, поднимаюсь. Он снова! Встаю. Он, значит, расходовался, а я силенок чуток поднакопил. И так-то встал, а супротивник разбегся. Я кулак и подставил… Подняли цыганчонка на ноги, в чувствие привели. А папаша его моему главарю жеребенка пригнал. Проспорил, стало быть. Ну, вот. Малой был, а уже кумекал. Нужно, думаю, спасаться. А то заклюют! И ночью дал деру. До зимы в церковном приюте прохарчился, пока через полицию не отыскал меня родитель… Что ерзаешь?

– Не могу я, дядька Михаил, тут отсиживаться! – доверительно сказал Яков. – Все товарищи мои на фронте, а я тыняюсь по хутору, как сволочь последняя… Иван тоже хорош! Ничего мне не сообщил…

– Опять ты за свое? Слухай, не встрявай… Батяня мой, Кузьма Агафонович, умственный был человек, на работу падкий, но распутный, хуже кобеля. Обличьем невзрачен, вроде меня. А силу глаз имел страшенную! На какую бабенку ни посмотрит – теряет она волю и поддается. Тут как раз призывают казаков на войну с германцем. Мне уже стукнул тринадцатый годок. Не заметил, как и ребячество промелькнуло. Да. Вымела казаков из хутора война. А жалмерки одна другой краше. Ну и принялся батяня шкодить. Уходит как бы к приятелям, а сам на гульки. Пошли промеж старух пересуды, а промеж родителей – ссоры. Оно и его понять можно. Мамаша постарела рано, вся чисто седая, кряхтунья. Нас, сынов, двое осталось – Петро да я, – да муж, да дед. Ефим с Жоркой на фронте уже порох нюхали. А ну, настирайся да настряпайся на четверых казаков! Стало нам с Петром жалко маманю. Прихварывать начала. Ляжет она на кровать в платке, рученьки свои скрюченные на животе сложит – покойница, да и только… Как быть? Выследили, куда папаша шастает. У Любки Ландиной ворота дегтем вымазали. Не помогает. На другой раз он уже к тетке Таньке Будяковой настропалился. Потом – к жалмерке Насте. Э, так и дегтя не хватит ворота чернить! Тут я и доумился. Дождались с браткой, когда матушка в станицу к сестре своей уехала, и учинили самосуд. Бабушка наша за год до того померла, дед с печи не слазил, кости грел. Самый раз! Возвращается блудяка ночью, пьяненький. Узвару кружку выдул и спать. Слышим – захрапел. Выгреб я из печи угольев на лопаточку. Петька гашник на шароварах отцовских развязал. Ну, я жару в ширинку и сыпанул. Ка-ак вскочит он! А кальсоны уже тлеть взялись. Орет дурьим басом, сообразить не может. А я, сказано, – стервец, ишо издеваюсь: «Ну, как? Жаркая присуха?» На Петра испуг нашел, схватил ведро с лавки и окатил батю водой. Пальцем, Иуда, на меня тычет: «Это он обжигание устроил». Хвать батяня кочергу! Должно, от боли взбесился… Хвать – и за мной! Гнал версты полторы.

Денька два проскитался я по огородам, по клуням. Об эту пору дело было, старой осенью. Попадается мне какая-то хуторянка, не помню, и спрашивает: «Что огинаешься? Домой не идешь? На вашего Жорку смертная бумага приспела». Ай, думаю, брешет? Прихожу. С анбончика[29]29
  Анбончик (южн. диал.) – мощеная площадка перед крыльцом.


[Закрыть] слышу: мать криком кричит… Давай, Яшка, помянем добрых людей и родичей. Без чоканья, – предупредил Михаил Кузьмич.

– Был у меня на фронте закадычный друг. Гладилин Антип. Настоящий казак. Балагур под стать тебе. Спас меня, когда из окружения вдвоем выбирались. А сам погиб…

– Ну, тогда поведу я речь про гражданскую войну. И перво-наперво про то, как оженился.

– А где ж тетка Варвара?

– Баталиным харчей понесла… Зараз тяжко, но понятно, кто с кем воюет. А в восемнадцатом году сам черт путал. Чистое братоубийство! Да. Я уже, стало быть, парубковал. Крайний к нашему хутору был Шмыгинский. На посиделки сходились у одной вдовы, до мужиков охочей. Подружки при ней такие ж, слабые на передок. Вобчем, танцы, манцы, зажиманцы. То с одной побалуешь, то с другой. Одно озорство и грех, а сердце – пустое. Чувствую, пора оберечься, а то либо сопьюсь, либо дурную болесть подцеплю. Вдруг встречаю на вечеринке новую девицу. «Кто такая?» – интересуюсь. «Возвернулась из Шахт. У барыни служила. Зовут Варей». Стал закидывать удочки. Оком не ведет, гармошкой заслушалась. «А ну, – говорю гармонисту, – тронь «Казачка». Заиграл. Выхожу я на середку комнаты. Рубашку под пинжаком одернул и тактично припеваю. Голосом и слухом бог меня не обидел. Пою-выговариваю, а сам сапог кидаю на пол, пристукиваю в лад. Стали барышни и парни подниматься, в кружок пристраиваться. Я перед Варей ястребом хожу! Сидит. Рукой маню! Брови насупила и отвернулась. Э, думаю, видали мы таких недотрог. Надо ее подпоить. Ежели баба одурманеет, сама в сети идет…

Яков посматривал на уже сумеречный двор. Из степи тянуло холодком. По краям тучи, вставшей на закате, тускнела огненная кайма.

– Может, в курень пересядем? – предложил хозяин.

– Зачем? Мимо рта не пронесем. Рассказывай, рассказывай…

– На следующий вечер принес винчишка. Угощаю – лицо воротит. Пробую заставить – фыркнула и ушла. Ну, и я на нее обиделся. Не велика шишка, горшки из-под благородия выносила, а нос дерешь!

Неделю в Шмыгинский не появлялся. А сердце-то тянет. Опять зачастил. Сяду на лавку и любуюсь, отцопиться не могу. Она чисто одевалась. Что тираска, отглаженная, аккуратная, при пояске; что юбка, складочка к складочке, что полботинки остроносенькие. А косу светлую вокруг головы заплетала. И румянилась трошки, скромно. Словом, втюшился я по уши. И так к ней, и эдак. Предлагаю замуж. Мол, сохну и пропадаю. «А мне все равно, – отвечает. – По годам я старше. Мне с тобой интересу мало». – «Не пойдешь за меня – повешусь». – «Хоть зараз. На одного дурачка меньше станет». Шибко я убивался… Минули святки. Кое-как проводили масленицу. К тому времени ни дедуси, ни мамаши моей в живых уже не было. Петро у Думенко воевал. Бобылевали мы вдвоем с отцом. На провесне приказывает хуторской атаман выходить на обрезку сада. Пошел. Кто бурьян искореняет, кто сушняк обпиливает, кто ветки в кучи сносит и на кострах жжет. В основном, бабы. А заправляет всем садовник по кличке Пипин. Забавный дедок, все с шутками да прибаутками. «Выбирай, – говорит, – себе напарницу и катайте двуручной пилой поваленные деревья на чурки. Я ее нонче развел, не режет, а кусает». Стали с незнакомой теткой из Шмыгинского пилить. Перехватило ей дых, бросила и ушла на край сада замену шукать. Гляжу: идет Варвара. Меня ажник потом облило! Разработались. Я пилу придерживаю, жалею кралю. А она мне: «Слабенький ты пильщик. Пилил бы так, как сапогами стучишь». Ну, думаю, я с тебя спесь скорочко собью. Ан нет. Огнем лицо полыхает от натуги, а не сдается. Бой-девица! И не заметили, как стволы перехватили. Погрузили чурки на тачку. Поглядывает на меня искоса, усмехается: «А ты работничек ничего. В мужья годишься». – «Пошла бы за меня – узнала бы, на что я гож. Я тебя на руках бы носил». – «Плохо упрашиваешь». Вижу, держится она в сторонке, вроде намек подает. Вот ушли бабы, а Варвара замешкалась. Я опять с объяснением! Смелости набрался – обнял. Вырвалась и пытает: «Будешь на руках носить?» – «Вот те крест!» – «Ладно. Давай спробуем. Донесешь до дому – дам согласие». – «Ну, гляди! Уговор дороже денег!» Подхватил ее под колени и попер, как форменный жеребец! Даром что ростом не удался. Разглядела она меня впритул и усмехается: «Ресницы у тебя длинные, как у девки. А зубы редкие. Должно, брехливый?» – «Есть такой грешок. А тебя до смерти не обману». Догоняем баб. У тех от удивления глаза на лоб! Спрашивают, может, ногу поранила? А Варька хохочет: «Битый небитого везет». До околицы, примерно с версту, нес я ее, не чуя ног. А тут подустал. Сбавил шаг. «Хочешь, – предлагает, – поменяемся? Я тебя понесу». Бешенство на меня нашло. Помру, а донесу! И так-то разбегся с горки, а яму прозевал. Ну, и загудели с ней в коноплю. Упали и лежим. Она сломила веточку, нос мне щекочет. И поцеловала… В мясоед и повенчались!

– Давай-ка за твою Варвару! – кивнул Яков. – Уважаю ее…

Михаил Кузьмич разлил молодое, еще пенящееся вино по стаканам и, недоверчиво сощурив глаза, вдруг спросил:

– А может, тебя подослали?

– Ну, вот! Наконец-то! – и упрекнул, и обрадовался Яков. – Не из того я теста, чтобы мяли. Иван-то меня знает…

– Ну, это я так, к слову, – обмолвился упрямец. – Дуй!

Яков пригубил вина и с досадой бросил:

– Спасибо за угощение! Только я пришел не пьянствовать… Хотел у вас заночевать, чтобы с холуем немецким не видаться больше. Да, наверно, не получится.

– Сиди и не ерепенься, – осадил Михаил Кузьмич. – Только темнеет. Жди. Ты полагаешь: я спроста тебя байками ублажаю?

– Ты, Кузьмич, не казак, а бес! Тебе попом быть.

– Ты святых отцов не трожь! – сурово оборвал хозяин. – Я тоже был не дюже леригиозный, пока… Напоследок послухай, что случилось со мной в двадцатом году. Глядишь, ума прибавится… Погнали красноармейцы Деникина от Москвы. В начале января проводил я батю с белой армией, а сам перебрался с супружницей к теще, в Шмыгинский. Слышим: прибыл пролетарский кавполк. Ждем нового грабежа. Откуда ни возьмись, подлетает к тещиному подворью тачанка. Так у меня сердечко и запрыгало. Ну, думаю, прознали, что отец с беляками подался. Пропал! И верно, сажают меня с собой два хлопца и везут. И куда б ты думал? К моему родному куреню! Заводят в горницу. Сидит за столом черноволосый мужик с бородкой и в очечках тонких – вылитый Свердлов. Когда я портрет ленинского дружка увидел впервой, то по глупости решил, что это – самый комиссар Найдис. Тютелька в тютельку на одно лицо! Да, лицом ко мне, значит, комиссарик, а вполоборота… Елки-моталки, братка Ефим! Поворачивается, рот щерит: «Здоров, кугаенок! Садись. Потолкуем». Я ни жив ни мертв! Начал он расспрашивать про матушку, про Петра… Кровная родня, а боюсь! Не клеится беседа. Дошел черед и до отца. Как услыхал Ефим, что его мобилизовали белые, так и раздухарился. «Гм, вояка выискался! Пусть только попадется. Споймаю – задницу набью!» И понес родимца по кочкам… Слава богу, утихомирил комиссар, кивает: «Возьмем твоего братца в баньку. Пусть культурно отдохнет». Ага. Подкатываем на тачанке к именью какому-то. В предбаннике гляжу: женское белье исподнее. В парилке визг да хохот. А следом вносит ординарец бутыль с самогоном и моченые арбузы. Тяпнули по кружке огнивца и растелешились. Заходим в самое пекло. Наспроть двери – четыре молодухи в голотелесном виде. Встали перед нами шеренгой – и ногами бесстыдно махать, ужимничать. «Выбирай, какую хочешь, – толкает меня Ефим. – Артисточки из кордебалета. Научат такому, о чем ты и слыхом не слыхивал. Держу за сестриц милосердия». Захмелел я в духоте и возражаю: «Я на такую погань не польщусь, хоть режь. Я не жеребец табунный». На счастье, не стал Ефимка настаивать. «А мы, – скалится, – поиграем в «девятку». Ну, игра известная. Свальный грех… Кинулись они к блядюшкам, а я вон! Да ходу! А денька через два забрал меня Ефим в свой красный кавалерийский полк.

– После такого не в Бога поверишь, а в черта!

– Трошки потерпи. И до Бога дойду… Вот форсировали мы Маныч. Под Балабинкой взяли в плен сотни две беляков. И среди них роту кадетов. В том бою убили Найдиса, собутыльника Ефима. Ну, братушка мой и озверел. День и ночь не просыхает.

Как-то так вышло, не могу точно сказать. Но удумал Ефимка самолично конвоировать пленников, под расписку сдать коменданту тыловой части. Не всех, а эту самую роту юнцов. Взял Ефим – он эскадроном закручивал – первый взвод, испытанных дружков. И для подкрепления тачанку, на которой я служил помощником пулеметчика.

– Вторым номером, – подсказал Яков.

– Во-во… Построили парнишек в колонну по четверо, погнали. Глядеть на них смешно и жалко. Дети ишо совсем, сапожища не по размеру, соваются на портянках, – много хромоногих. Шинелишки на плечах – мешками. А форменные шапки на ушах! Кое у кого щеки обмороженные. Идут, горемыки, в ногу, стараются. Рази ж это вороги? Пацанва сопливая, и больше ничего! Добровольно вступились за богачество родителей. Да за веру православную. И душевно, по совести поступили! А коль попались в капкан, – отпустить их надо. Нехай мамки обогреют чадунюшек. Недетского лиха нахлебались!

Наша тачанка замыкала эту колонну. Те ребяты, что сзади были, оглядываются, глазами стригут, взывают: «Дяденьки, дайте чего-нибудь покушать». На что пулеметчик Приходько был суровым, и то отозвался. Достал мешок с мороженой свеклой. Ей мы лошадей кормили. И как верховые отвлекутся – возьмет и кинет в гущу. Споймают юнкерята клубень и по очереди кусают, по-братски, значит, делят.

С утра чуть приморозило, а тут солнышко разгулялось. Весна, стало быть, первую вылазку в степь делала. Взобрались по дороге на бугор. А на макушке весь снег потемнел. И далеченно видно, должно, верст на десять. А внизу, под склоном, – озерцо. Отвод от Маныча. Снег по льду лежит, сверкает, а местинами полинял, пожелтел от выступившей воды. Потянули по спуску. Придержал Ефим коня и приказывает: «Вы на лед не заезжайте. А станьте в сторонке, на берегу. Мы кадетов по озеру пустим. А если кто из них к другому берегу побежит, – косите». Переглянулись мы с дядькой Васькой Приходько и затревожились.

Останавливают конные юнкерят на самом берегу, и выезжает вперед Ефим, орет: «Зараз поиграемся в догонялки. Разобраться по трое!» Ребяты всполошились, перестроились. «Ваши родители-буржуи и вы с ними хотели вогнать в гроб нашу рабоче-крестьянскую власть! Да просчитались… Слушайте мою команду! Первой тройке выйти на лед! Как засвистим, без оглядки бегите к тому бережку. Кто доберется – получит вольную».

Стали юнцы на изготовку. Кто-то из конвойных свистнул! Побежали кадеты, а им вдогонку разлетается всадник с шашкой наголо. Думаю, пужает, для острастки шашку свою заносит. Тут мельк, мельк! Двоих сразу прикончил, а крайний увильнул. Достиг бережка! Побледнел дядька Васька и не двигается. Окаменел весь.

Следующих выкликают. А они плетутся, беззащитные, крестятся. Опять – свист! Другой эскадронец пускает коня. Да метров за семь ка-ак оскользнется дончак! Юзом пошел, а рубака – кувырком, убился, должно, до полусмерти. Кадеты на бережок карабкаются, ликуют.

Подскакивает к нам ординарец братов: «Почему, так и растак, не стреляете?» – «Патронник барахлит». – «Глядите, заклинят вам в другом месте!»

От зарубленных кадетов кровь по льду растеклась, алая, чисто лазоревая. Стало тут мне не по себе. И как-то глазомер сбился, не пойму: что далеко, что близко. У пулеметчиков от напряжения глаз случается такое.

А рубаки наши в раж вошли. Ефимка рот свой перекосил, орет: «Вали их, гаденышей, всех подряд!» И клинок долой! Не человек был сердцем – волчара. Иной раз, прости Господи, думаю: может, согрешила с кем мать? Не водилось в нашем роду таких извергов. А другой момент сомневаюсь: а не жисть ли сделала его лютым? Попал сатане в лапы?

Сыпанули бедолаги на лед, помчались спасаться. Вклинились наши головорезы в толпу и полосуют, и полосуют. Крики такие, что душа леденеет.

Вдруг громыхнуло по озерку! Треск за треском. Полтолпы в единый миг и провалилось. От того берега, значит, подмыв был. На протоке. А кавалеристы на скаку коней не могут удержать. И тоже под лед! Полынья расступилась метров на тридцать. Ну, кадетики слабые были и в одежде тяжелой, первыми скрылись. А всадники барахтаются, лошади ржут, тянут головы вверх… Я при виде всего этого вроде как умом чуть повредился. И понимаю, что утопает родной брат, и выручать его надо, а в душе затмение и даже какое-то непонятное облегчение. Поднял я голову к небу, чтобы на полынью не глядеть. Жуть одолевает. Вижу белое-белое облако. Потом оно как будто спускаться начало. Все ниже и ниже. И так-то явственно различил я ангела божьего, с ликом скорбным и жалобным. Кружит над смертниками и стенает, плачет. Было мне такое видение! Сподобил Господь! И с того самого часа никто не порушит веры моей в Христа и Царицу небесную…

– Со мной тоже произошло необъяснимое, – раздумчиво сказал Яков. – Раньше в чудеса не верил, а теперь… После как-нибудь расскажу. Ну, раскрывай карты…

– Завтра. Приходи, как стемнеет. Так будет лучше, – решил Михаил Кузьмич. – Не обижайся, но оставаться тебе у нас не надо. Чужие глаза приглядчивы. Принесть ишо винца?

– Довольно. Все-таки не доверяете мне, – вставая, упрекнул Яков.

– Так не так – перетакивать не будем. Утро, оно завсегда вечера мудренее…

Однако и через сутки Якову не удалось повидать Ивана. Тот объявился лишь запиской. На полоске газетного листа мелко чернели строки: «Если ты не предатель, то сделай следующее. 1. Распространи листовки. 2. С помощью отца защити мою семью. 3. Требуй от него, чтоб срывал отправку сельхозпродуктов. Иван». Яков вернул обрывок бумаги, из которого Михаил Кузьмич тут же сделал цигарочку, и в сердцах ругнулся. Поостыв, коротко спросил:

– Где листовки?

Их оказалось всего-навсего три. Слабенький огонек жирника – нитчатый фитилек, укрепленный в чашке с постным маслом, – едва позволил разобрать текст.

«Товарищи!»

Матери, отцы, братья, сестры, жены!

Не верьте фашистской лживой пропаганде, обманывающей вас.

«Гитлер-освободитель» принес нам неисчислимые страдания, отнял у нас сыновей, мужей и братьев. Он истребляет их во имя своего кровавого и постыдного бреда. Людоед-фюрер отнял у детей детство, у матерей – материнство, у стариков – заслуженный ими покой.

Товарищи! Города и села постепенно становятся голодными. Хлеба все меньше и меньше. Все идет в Германию! Но недолог час расплаты! Фашистские орды остановлены по всей линии фронта. Несмотря на все свои старания, ни на Кавказе, ни у стен Сталинграда оккупанты не могут продвинуться ни на шаг. Инициатива переходит к нашей родной Красной Армии!

Товарищи! Будем во всем достойны бесстрашных наших сыновей, мужей, братьев.

Комсомольцы, объединяйтесь на борьбу!

Помогайте фронту!

Это приблизит наш час освобождения.

Смерть ненавистному фашизму!»

Яков облокотился на стол и запустил пятерню в волосы. Тая в уголках рта улыбку, проронил:

– Все-таки остановили… – и порывисто встал, с ожесточением потребовал. – Если Иван на днях не объявится, то один уйду на фронт.

13

Запись в дневнике Клауса фон Хорста.

«7 ноября 1942 г. Специальный поезд фюрера.

Последние четыре дня весь штаб находился в чрезвычайном напряжении, так как фюрер ожидал удара русских именно сегодня, в годовщину их революции. А минувшей ночью ни я, ни генерал Иодль вовсе не сомкнули глаз. В Северной Африке неудачи преследовали Роммеля… Утром никаких тревожных донесений ни от Паулюса, ни от Вейхса не получено. Нечеловечески уставший фюрер неожиданно принял решение отправиться в Мюнхен. В 13 часов 40 мин. мы выехали из Растенбурга. Я нахожусь в вагоне вместе с моим шефом. Кроме него, сопровождают фюрера также Кейтель, Шпеер. По данным нашей разведки, русские планируют еще в этом году провести крупное наступление на Донском фронте или в Центре. Если учесть, что поступают сведения о перегруппировке войск противника вблизи Сталинграда, то вполне можно предположить о готовящемся прорыве именно в этом районе. Фюрер уже несколько раз говорил о «возможности большого русского наступления, вероятно, зимнего, на участке союзных армий через Дон на Ростов». Для укрепления румынских и итальянских армий приданы наши авиаполевые дивизии как «ребра корсета»… Спецпоезд движется крайне медленно. На всех крупных станциях телефонный кабель связывается с железнодорожной сетью, чтобы фюрер и начальники штабов контролировали обстановку в целом. Около семи вечера дежурными нашего штаба было получено по радио сообщение о том, что британские войска, находившиеся вблизи Гибралтара, соединились с американским конвоем и взяли курс на восток. У Гитлера началось совещание.

9 ноября 1942 г. Мюнхен.

Вчера утром, на остановке в Тюрингии, пришло известие, что англо-американцы высаживаются на северо-африканском побережье. Во Франции наши войска подняты по тревоге… Я стоял у окна вагона, когда поезд мчался мимо родных мест. Неясная грусть стиснула мое сердце. Грусть о молодости, о любимых людях. Разве мог я представить еще год назад, что буду проезжать неподалеку от родового имения в поезде фюрера? Теперь это естественно. Гитлер с уважением относится к людям, имеющим дворянский титул. Это подтвердилось вчера, когда он приветливо здоровался с представителями германской знати и своими старыми товарищами по «пивному путчу» в знаменитой пивной «Лёвенбройкеллер». Мне посчастливилось присутствовать на празднике в честь 19-й годовщины начала национальной революции. Я осматривал огромный зал, украшенный цветами, нацистскими стягами и портретами вождя, и невольно представлял, как тогда, в двадцать третьем году, смельчаки-патриоты во главе с Гитлером и Людендорфом отсюда замаршировали по улицам. И никто не дрогнул, когда около «Фельдхернхалле» полицейские встретили их выстрелами. Фюрер был травмирован, но Провидение уберегло его от пули. Точно так же Господь спас меня на берегу Дона!.. Рядом с фюрером были Борман, Геббельс, Шпеер. Зал неистовствовал. Гитлер выступал с ожесточенным пафосом. Вся публика была точно бы заворожена!

– Наш военный план будет осуществляться с железной твердостью! Хотели овладеть Сталинградом, и нечего скромничать: он уже взят… Там, где стоит немецкий солдат, туда больше никто не пройдет… Некоторые говорят: «Почему вы тогда не продвигаетесь быстрее?» Потому, что я не хочу иметь там второго Вердена; лучше наступать совсем маленькими ударными группами. При этом время не играет никакой роли. Больше ни одно судно не идет по Волге. И это – решающее!

Сегодня неотлучно в штабном вагоне. Занят, как и все, Западным фронтом.

17 ноября 1942 г. Берхтесгаден. Малая рейхсканцелярия.

То, что я ждал много месяцев, наконец-то свершилось! Весь день, получив суточный отпуск, провел с женой, которая немедленно приехала сюда после нашего телефонного разговора. Полдня не выходили из номера отеля, в котором Луиза разместилась. Потом гуляли по городку и возле Княжеского озера. Альпы, золотой наряд осени, хрустальный горный воздух и синее небо над головой. А рядом – моя красавица, мой светлый голубь! Курортный люд с интересом поглядывал на нас, влюбленных и счастливых! Луиза удивила меня своей страстностью и заботливостью. Привезенные пироги, бекон и вино из нашего подвала просто восхитительны! Как и подобает жене, она немного пожурила меня за длинные волосы и повела стричься к парикмахеру-австрийцу. Мартин передал мне рисунки, на которых изображены немецкие танки и самолеты, уничтожающие русских солдат. Милый мальчик желает скорейшей победы, чтобы я вернулся домой… Поздно вечером я на такси отвез Луизу в Мюнхен, помог сесть на поезд. После расставания – подъем душевных сил и естественная, легкая грусть. Впрочем, ощущение полноты счастья, еще потому, что совсем близко, в Бергхофе, восстанавливает силы фюрер!

26 ноября. Ставка «Вольфшанце». Растенбург.

Катастрофа на Волге! Все мы поглощены поиском выхода, оптимальных мер для исправления возникшей ситуации.

Что же случилось? Почему стало возможным окружение наших 22-х дивизий и разгром 3-й румынской армии? Во-первых, плохая работа нашей разведки. Мы не имели достоверных сведений о резервах Сталина. К тому же, Цейтцлер и Кейтель несерьезно отнеслись к предостережениям фюрера! Во-вторых, внезапность и мощность контрудара русских. В-третьих, низкая боеспособность румынских войск. И, наконец, психологическое состояние наших солдат, измотанных боями.

Все началось 19-го ноября, когда Цейтцлер сообщил из ставки в малую рейхсканцелярию об успешных атаках противника позиций 3-й армии румын. Потом стало доподлинно известно, что их корпус смят у станицы Распопинской. В горный дворец фюрер вызвал Кейтеля, Иодля. Борман также был там. Из Зальцбурга, где стоял поезд полевого штаба «Атлас», прибыли генералы и офицеры. Я присутствовал на совещаниях у фюрера в последующие два дня. Уже 20-го ноября ни у кого не осталось сомнений в том, что нужно предпринять энергичные меры.

Было решено создать ударную группу из войск 11-й армии, а ее штабу во главе с фельдмаршалом Манштейном поручить создание новой группы армий «Юг» из всех наших сил, находящихся в угрожаемой зоне. 21-го ноября вечером из ставки передали сводку, что русский прорыв фронта 3-й румынской армии значительно углубился… Южнее Сталинграда, в калмыцких степях русские также начали наступление против восточного фланга 4-й танковой армии и 4-й румынской армии! Кризис назревал. Единственно верным решением, на мой взгляд, было предложение генерала Иодля. Мой шеф предложил отвести войска из Сталинграда, поскольку оттуда опасность атаки исключена, и укрепить южный фланг 6-й армии, в противном случае окружение наших войск неприятелем у Сталинграда явится вопросом нескольких часов. Фюрер во второй раз не прислушался к начальнику штаба оперативного руководства! Накануне Иодль предлагал решение всех вопросов предоставить Вейхсу, командующему группой армий «Б», который в непосредственной близости к оперативной территории. Гитлер лишь с непоколебимой твердостью повторил: «Как бы там ни было, а Сталинград нужно в любых обстоятельствах удержать». Предсказание Иодля свершилось на следующий вечер. Оба ударных клина русских соединились у Калача, вследствие чего 6-я армия была окружена. Гитлер отклонил просьбу Паулюса о прорыве на юго-восток и приказал закрепиться между Волгой и Доном.

С момента получения роковой сводки из ставки, в течение трех суток пока основной штат верховного командования самолетами и курьерскими поездами добирался до Растенбурга, вермахт практически оставался неуправляемым… Дорого обошелся нам отдых в Альпах!»

14

Преждевременно, пронизанная холодными ветрами и оплаканная ливнями, догорала над великой казачьей равниной раненая осень. Как неприкаянные, бесконечно кочевали хмурые тучи, изредка открывая поблекшую просинь; немощное ноябрьское солнце безрадостно, лишь час-другой оглядывало пустынный простор степей. Сиротеющие хаты и курени, которые в опустевших, лишенных зелени и цветов дворах точно бы отодвинулись друг от друга. Затянувшаяся непогода донимала и без того растревоженные, болящие души станичников и хуторян.

Со второй половины ноября задул бахмач.[30]30
  Бахмач (южн. диал.) – холодный северный ветер.


[Закрыть] Над грязными дорогами зароились первые редкие снежинки. Ударил морозец. Берега Несветая остеклили тонкие, хрупкие окраинцы. А дикий хмель, плетущийся по лознякам, мгновенно и сказочно преобразился! Красные, желтые, лиловые, коричневые, голубоватые, темно-зеленые листы, денек покрасовавшись, радугой упали на посеребренную траву низины. Сонно, устало потемнела вода…

Власть, дарованная немцами атаману Шаганову, оказалась призрачной. Уже без его согласия, а действуя лишь по приказам фельдкоменданта и бургомистра, особые продовольственные взводы выгребали из ключевских амбаров зерно, подсолнечные семечки. Полностью был опустошен колхозный склад, с которого увезли муку и весь запас зимних яблок. Для нужд германской армии угнали трех лучших лошадей.

Все чаще наведывался в хутор и Мисютин со своими молодцами. С превеликим трудом Степану Тихоновичу удалось-таки уберечь Веру Наумцеву от ареста. Зато Прокопия Колядова, в кругу казаков матюкнувшего Гитлера, полицаи забрали и привлекли в Пронской к принудительным работам. Невесть от кого проведал обер-полицейский о большевистских листовках. И снова закрутилась карусель с допросами и обысками!