Текст книги "Казачий алтарь"

– Ну, об этом не вам судить, – отмахнулся Яков. – А донцам и кубанцам, кто ходил со мной под пули.

– А почему ж с фронта сбежал? Захотелось мамкиной каши? – прикрикнул бывший белогвардеец.

Яков сжал зубы и отвернулся. Дальний родственник Шагановых, Филька Ковшаров привстал, обидчиво кривя толстые губы.

– Вы нас зазря не корите! Мы с Яшкой не трусова десятка! Я на войну шел не погибать, а воевать. А когда сталинский приказ довели, то понял – амба! Командиры и политруки на тот свет прямичком посылают! Танк на тебя летит, в руках одна винтовочка – ни шагу назад! Бомбардировщики кроют – ни шагу! Какая ж это война? Голое смертоубийство! А ради какого беса я должон загинать? За Сталина! За Калинина? Да пропадите вы пропадом!

– Тебя как зовут? – Павел Тихонович протянул через стол руку. – Филипп? Молодец. Большевики неспроста бросают казаков с шашками на немецкие танки. В восемнадцатом году, да и после, красные каратели поголовно истребляли казаков. То, что начал иудей Свердлов, теперь продолжает его однокровник Мехлис. Поражаешься, до чего ж темный мы народ! За двадцать пять лет ничему не научились. Сейчас главное – сохранить людские ресурсы. Иначе – не с кем будет возрождать казачество.

– Да-а, поредел наш край удальцами, шибко поредел, – вздохнул дед Дроздик. – Кто на войне, кто с хозяйством снялся, в отступе. Стращали правленцы, что будут и грабить, и убивать, и баб валтузить, и детишков вверх ногами подвешивать. Кубыть, такое гдесь и случалось… А заместо пуганий – вольная управа. Разок было хапанули румыны и – тихо.

– К Богу загартают! – одобрительно пробасил ктитор. – Церковь для казака – нужней куреня. Послезавтра освятим храм – жисть посветлеет. Абы немцы не тронули… Нам ни немецкий, ни советский строй не по нутру. Надоть возвернуть казачий уклад. Ты, Павел Тихонович, передай там своим генералам, что есть предложение. Всему Дону, Кубани и Тереку сцепиться в одно государство. Чтобы все было заедино!

Яков с шумом поднялся и, проходя к двери вдоль лавки, задиристо бросил:

– Глупость вы несете. Погодите, заставят вас немцы сапоги облизывать… До зернышка ограбят! И будете вместо икон молиться на портреты Гитлера!

Потемнело во дворе уже заметно. Тонкая полоска заката тлела на самом краю горизонта, за рекой. Яков свернул цигарку, промолчал на просьбу Лидии быть сдержанней. Взволнованно послонялся по двору и присел под навесом на табурет. Там и нашла его Фаина. Скрестив руки на груди, оперлась о стояк и приглушенно сказала:

– Знаете, Яков, я полностью на вашей стороне. Этот… ваш дядя… мне он противен до глубины души! Я удивляюсь вашей смелости!

– Эх, не здесь бы нам повстречаться! Честное слово, не дрогнула бы рука.

– Как вы полагаете, кто поджег склад? – еще тише спросила Фаина.

– А черт его знает! Нашелся смельчак.

– Можете не отвечать. Но все-таки… Вы смогли бы поджечь?

– Я? Нет. Никогда не подглядывал и не бил исподтишка.

Полина Васильевна, возившаяся у печуры, услышала негромкие голоса и заглянула под навес. Неприветливо намекнула:

– Чо вы тута одни… сумерничаете? Долма приспела. Заходите в курень.

Яков помог занести в дом ведерный чугун с духовитым кушаньем, а Фаина зачем-то направилась к воротам.

Зажженная керосиновая лампа с высоты комода озарила зал. Уже вразброд наливали самогонку, чокались, гомонили. Лица гуляющих покраснели и залоснились. Но перед долмой – тушеной курятиной с капустой, чесноком и кабачками – снова подняли рюмки за казачество. В пору пришел с гармошкой Алешка Кривянов. Лидия усадила робеющего парня с краю стола, подала чистую тарелку и рюмку. Он благодарно улыбнулся, задержал на красивой хозяйке печальные миндалевидные глаза.

Пока казаки, дружно снявшись, курили во дворе, женщины пели. Двухрядка в руках Алешки становилась все бойчей и голосистей. Лидия сидела рядом с Яковом, украдкой прижималась к его плечу. А он был хмур и неразговорчив, отрешенно поглаживал отросшие темные усы.

В каждом хуторе или станице есть особо любимая песня. Благодаря Таисии Дагаевой, Лидии и Анисье Кучеровой в ключевских застольях прижилась «Калинушка». И как только вернулся в курень Тихон Маркяныч, Таисия поправила на плечах выходной цветастый платок и медленно-распевно повела:

 
Ой, да ты кали-инушка, да-а.
Размали-и-нушка-а…
 

Гармонист, усвоивший накрепко, что на казачьих пирушках не принято вырываться вперед, а следует лишь подхватывать мелодию, которую запели, взял перебор. Лидия, Тихон Маркяныч и Анисья вступили ладным многоголосьем:

 
Ой, да ты ня стой, ня сто-ой
На-а горе-е кру-у-той!
 

Дивный, до болятки проимчивый мотив поддержали входившие казаки. Неведомая сила вдруг вырвала из куреня! И видели поющие, как по «синю-морю корабель плывет», и обостренно, как родному, сочувствовали молоденькому казаку.

 
Ой, да ты полко-о-овник мой, да-а.
Отпусти-и домой.
Отпусти до-мой.
К матушке ро-одной.
 

До предела накалилась, клокотала в голосах стенающая тоска оторванного от дома казака! А концовка песни, в который раз, объяла сердца жалостью и смутой: «Отпусти домой, ко вдове молодой». И непонятно было – может, в этом и заключалось очарование песни – к кому именно потянулась в лихочасье казачья душа: то ли к любушке-присухе, то ли к жене, которую он заведомо называет «вдовой», предрекая свою гибель…

Протяжная «Разродимая моя сторонушка» сменились залихватской песней «Ой, вы морозы». Ее «играли», стеснившись на свободном косяке комнаты. Гоголем, притопывая, выхаживал Тихон Маркяныч, под его раскрыленными руками бойко вертелись молодки. Более других усердствовала Таисия, откровенно бросавшая зазывные взгляды на Павла Тихоновича. Он это приметил и жадно следил за движениями ее сильного, упругого, молодого тела. Захмелевший Филька жег наприсядку, потешно взмахивая длинными, костистыми ладонями. Частушки грянули залпом.

 
Меня сватал конопатый,
А рябой наперебой.
Конопатый ровно с хатой,
А рябой – вровень с трубой.
 

Звонкий голос Таисии подрезали переливы гармошки, и тут же дед Афанасий загудел:

 
Моя милочка пригожа,
Тольки носик короток.
Девять курочек усядутся,
Десятый кочеток.
 

Филька, тараща и без того лупатые глаза, ворвался озорным тенорком:

 
Я к милахе залетел,
А у ней другой сидел.
Дрались. Разобралися.
Без х… осталися!
 

Женщины пырскнули. Анисья дубасила охальника кулаками по спине, пока тот не спрятался за угол стола. А Таисия, поигрывая черными бровями, снова приблизилась к гармонисту:

 
За мной, бабочкой пригожей,
Парни ходят кучею.
Да робеют целоваться.
Знают, что замучаю.
 

Выстрел за окном! Перезвон стекла. Грохот и вскрики бросившихся на пол людей. Второй винтовочный выстрел. Третий! Шлепок пули, вонзившейся в штукатурку стены…

Яков выполз в горницу и, сорвавшись с колен, закрыл на крючок входную дверь. Следом выбежал Павел Тихонович с пистолетом в руке. На минуту затаились, прижавшись к стенке по обе стороны двери. С улицы донесся перестук копыт.

– Открывай! – шепотом приказал Павел Тихонович.

– Может, засада?

– Узнаем… Ну!

Яков распахнул дверь. Дядя очертя голову сбежал с крыльца, одним броском добрался до ствола яблони. И почти без задержки метнулся к воротам. Наугад выстрелил вдогон гаснущему топоту лошадей…

Стеклянные осколки густо засеяли стол, тарелки с едой. Угрюмые и онемевшие, гости вскоре засобирались по домам. Тихон Маркяныч их осаживал, как ни в чем не бывало, пошучивал. Подавая стакан вспотевшему от пережитого страха гармонисту, торочил:

– Энто они гармонью желали убить. Дюже громущая! Глаза у бабенок так и маслятся… Пей! Я в твои лета без натуги заливал за вечер четверть! Останься, Леха! Переспишь. А завтра сызнова заспеснячим!

Проводы гостей ускорило появление Шурки Батунова и Шевякина. Оба прибежали, услышав выстрелы, с винтовками. Узнав о налете партизан, они же и отконвоировали хуторян к подворьям. А в дальний конец Ключевского гостей сопровождали сами братья Шагановы.

10

Закрыв ставни, женщины, хлопотавшие целый день, легли спать в курене под охраной Тихона Маркяныча. Старый казак на всякий случай, приготовил возле кровати дробовик, заряженный картечью. Якову постелили в летнице. А Степан Тихонович с братом, несмотря на то, что было уже далеко за полночь, дозорили на подворье. Понемногу тянули самогон, курили и вполголоса беседовали.

– От жизни такой, браташ[26]26
  Браташ (южн. диал.) – младший брат.


[Закрыть], голова кругом идет, – жаловался хуторской атаман. – Все клубком спуталось! Я тебе прямо скажу: не верю, что восстановится казачий уклад. Сторонников мало. Старики, и те к одному мнению не приходят. А про молодежь и говорить нечего. Возьми наш хутор. Кто остался? Из молодых Алешка Кучеров, Филька да Яков.

– Ну, сына в расчет не бери. Он как раз наоборот…

– А другие? Насильно мил не станешь. Кто родней и дороже: немцы или свои, которые в Красной Армии?

– Перетащим казаков на нашу сторону! Генералы сдаются, а бойцов… Их легче переубедить. Втолковать дурачкам…

– Дурачкам можно. А умных политруки и особисты за грудки держат. Теперь вон, слыхал, еще и заградительные отряды… Про гражданскую войну ты верно подметил. Тогда, в самую коловерть, бог меня уберег. А в тридцать втором сполна хлебнул! Можно сказать, выжил случайно. Во главе «тройки» оказался наш бывший председатель сельсовета. А в лагере… Вспоминать жутко! За две недели, пока везли до Соликамска, толечко раз покормили горячей пищей. По колено в дерьме, прости, ехали… Ночью выгрузили из вагонов. Мороз страшенный! А кроме мужчин – кубанские казачки с детишками. Кое-как растолкали их по телегам. А мы – пешака. Четверо суток добирались до Чердыни. Половину детей потеряли! Насмерть замерзли… В бараках – ад! Вши и клопы. Холодина. Грязь. Вещдовольствие – дырявое. То, чем кормили, и помоями не назовешь… Зимой целыми днями лес валили. Не выполнил норму – пропадай, оставайся на ночь… – Степан Тихонович откровенно всхлипнул и умолк.

– Знаешь, Степа, мне тебя не очень жалко, – с укором сказал Павел Тихонович, повышая голос. – Если бы ты и другие казаки не отсиживались по куреням в девятнадцатом и двадцатом, то не пришлось бы ни вшей кормить в лагерях, ни голодовать. Что посеяли, то и пожали!

– Ну, знал бы, где упадешь…

– Вот-вот, наши дурацкие поговорочки! Всему есть оправдание. Мол, виновен не я, а дурость моя.

– Потраченных лет не воротишь. Не кричи, – вздохнул Степан Тихонович и огладил ствол винтовки, прислоненной к столу. – Сыновьи могилки у меня каждый день перед глазами… Налить?

– Плесни.

Выпив, надолго замолчали. Небо заволокли тучи. Ветер совсем слег, а темень сгустилась сильней прежнего. Где-то за майданом заходилась злобным лаем собачонка, а на улице, вблизи шагановского двора, по-прежнему нерушимая держалась тишь.

– Не будет проку, Павлик, из вашей затеи. Не всколыхнете людей! – твердо заключил Степан Тихонович. – В гражданскую казак хватался за землю, за свой пай. А нынче – все вокруг колхозное. Мы клятву принимали на верность царю и казачеству. А у молодежи клятва иная.

– Приучили большевики табором жить и работать. Новый порядок землепользования, когда у казака появится надел земли, коренным образом изменит положение. Психология частника у казака в крови. За собственную землю он глотку готов перегрызть!

– Эх, не так это просто… Грабят нас немцы не хуже советской власти!

– Ну, по сегодняшнему столу не скажешь.

– А какие мои права? – ожесточился старший брат. – Бегу в немецкой упряжке. А Мелентьев с фельдкомендантом за вожжи дергают! До боли обидно, что сожгли зерно. Сколько трудов!.. А с другой стороны, его все равно бы забрали. На нужды германской армии. Вот и рассуди. Приказано везти всю пшеничку на элеватор в Пронскую. А вдруг на фронте не заладится? Вернут нам ее? Отправят в Германию! Вот тебе и голод!

– Что ж ты предлагаешь, атаман? – с деланной снисходительностью поинтересовался гость.

– А черт-те! Будем работать.

– Ты задумывался, как поступят с тобой коммунисты, если вернутся?

– К стенке поставят.

– Мигом! Да и сейчас скучает по тебе винтовка партизанская. По ком из нас стреляли? Я думаю, по обоим. А ты все философствуешь, божий угодник!

– Был счастливый Соломон, был и несчастный Иов. Значит, участь моя такая.

– Людей можно сдержать только жесткими мерами. Ты не хуже меня знаешь, что народ наш дикий и необузданный. Иной раз черное легковерно принимает за белое. Ничего! Возьмем власть в руки – стерпится…

– Тебе, Паня, терять, понятно, нечего. Сегодня немцы обещают одно, а завтра могут все перевернуть шиворот-навыворот. Каждый народ о своем достатке думает. И вряд ли Тихий Дон с немецкой властью поженятся. Не ровни…

– Откуда эти трусливые сомнения? Сегодняшние выстрелы на тебя так подействовали? Жидковат ты, братка[27]27
  Братка (южн. диал.) – старший брат.


[Закрыть], на расправу! А я еще злей стал! С большевиками буду биться до смерти! Потому как знаю: есть шанс возродить казачество. Последний! Мы рвемся из-за границы не за чинами и богатством. Это западные правители, коллаборационисты сотрудничают с немцами ради политической карьеры и прочих выгод. А у нас цель одна: очистить родину от большевиков!

Степан Тихонович пропустил мимо ушей последние слова брата и, вздохнув, неожиданно пробормотал:

– А может, так-то оно и легче? Сразу умереть…

– Рано засобирался! Тебе монахом быть, а не атаманом! – вскипел гость. – Я переговорю с Мисютиным. Пусть всех в хуторе прощупает. Не верю, что у тебя нет ни на кого подозрений! Жалеешь своих, простофиля… Да, эта Фаина… Вы ее хорошо знаете?

– А при чем здесь она?

– До ее приезда было ведь тихо.

– Не городи чепухи! Она у нас больше месяца жила и тоже было спокойно. Из нее партизанка, как из спички кочерга… Ну, давай ложиться?

– Пожалуй.

– Может, перенесем тулупы в летницу? Мы с Яшкой на полу, а ты – на кровати.

– Лягу в сеннике. Вольней, – улыбнулся Павел Тихонович и встал, поправил наброшенный на плечи отцовский бишкет. Уже в одиночку постоял у ворот, неспешно побрел на баз, к реке. Воспоминания детства и юности всплывали невзначай и обрывались в разгоряченном мозгу, не отзываясь глубоко в душе. Как будто все давнее происходило с кем-то другим, его двойником.

«Эх, родина, родина… Манила ты к себе, звала; по-дурному тосковал на чужбине, а выходит, отвыкли друг от друга. Все прежнее: и поля, и Несветай, и бугры полынные, да народ стал иным. Новое поколение с исковерканными душами! Рубанули большевики под самый корень – дух казачий оскопили… Большинство казаков распылено в Красной Армии. По всей волости, в лучшем случае, удастся собрать полсотни. Горстку! Духопельников жаловался, что и верхнедонцы пассивны. Остается надежда на кубанцев и терцев. Если вернутся Краснов и Шкуро, то вполне можно рассчитывать на успех. Оба – личности известные. Почему же немцы медлят, не пускают их? Неужели не доверяют? Запутали и себя, и нас… Ну, что ж, завтра сходим на кладбище. И нужно ехать в Пятигорск. Побывать на фронте и все увидеть собственными глазами».

Степь за рекой таилась немо и враждебно. Под низким небом улавливались горьковатые запахи пожухлых трав, камышей. Во дворе коротко пролаяла Жулька. Павел Тихонович настороженно повернулся и, заметив на соседнем базу смутный силуэт, выхватил из кармана шаровар, пожалованных братом, парабеллум. Присел на корточки.

– Кыш, проклятущая! Я тебе дам! То-то повадилась…

По голосу он узнал Таисию. И, подойдя, с удивлением спросил:

– На кого это ты, соседка?

– Фу, напугали!.. Да на лису. Вчера утку утащила. Только перья на берегу осталися… А их всего-то у нас четверо. Показалось, взбулгачились утки… А вы гуляете?

– Поневоле.

– Когда начали по нас стрелять, думала – конец!

– А танцуешь ты здорово! От ухажеров, наверно, отбоя нет?

– Я в июле похоронку на мужа получила. Не до этого, – уклончиво ответила Таисия, направляясь к своему куреню.

– Что-то и мне тоскливо, – стараясь ее остановить, признался Павел Тихонович. – Послушай, там, на столе, по-моему, самогон есть. Давай понемногу на сон грядущий?

– Боже упаси! Что обо мне скажут? Да и какая из меня пьяница? Нет… Пойду в свою кухню. – И, вздохнув, прибавила: – Уже октябрь, а комары заедают, паразиты! Сразу не легла с нашими в доме, а теперь будить не хочется… Ну, покойной вам ночи!

– Тебе того же! – улыбаясь, мягко пожелал Павел Тихонович.

– А лучше приходите в гости, – глухим, грудным голосом пригласила бойкая хуторянка. – У меня винцо из ладжи.[28]28
  Ладжа (южн. диал.) – алыча.


[Закрыть] Кисленькое, но приятное…

Полчаса спустя, обуреваемый бешеным, тугим желанием, он перемахнул на краю огорода через соседский забор и зашагал к Таисии, зная наперед, что отказу не будет, что она томится в ожидании…

11

Дважды заходил Тихон Маркяныч в сенник будить сына и – все же не решился. Спал тот мертвецким сном, выпростав из-под тулупа крепкие руки. «На воздушке разморило. Нехай отдохнет, горемыка, – вздыхал старик. – Когда еще придется?»

Только в полдень вышел Павел во двор, улыбчивый и подобревше веселый. Дурачась, посадил Федюньку на шею и заскакал по двору под заливистый смех мальчугана. Потом попросил у невестки полотенце и направился умываться к реке. Тихон Маркяныч, по-стариковски обиженный тем, что гость недостаточно уделяет ему внимания, засеменил следом. На берегу, смущенно отворачиваясь (что на него было непохоже), Павел растелешился и побежал к высокой бревенчатой кладке.

– Аль ты сбесился? Завтра Покров, а он купаться удумал! – запоздало спохватился отец. – Вода ж – чистый лед! Захвораешь, забурунный!

Ослушник спрыгнул в зеленовато-стылую светлынь! Полукругом избороздил плес и вылез, отжимая ладонями волосы. Как-то бочком подойдя к отцу, взял из его рук полотенце и снова отвернулся. Тихон Маркяныч сожалеюще сказал:

– Я энту рану, что на спине, помню… Турок тобе штыком достал. А энти рубцы? На плече и на боку?

– В гражданскую получил. Было дело, – бодро ответил сын, до красноты растираясь полотенцем.

– И скольки ж всего ран?

– Не считал, батяня.

– А тут вот, под ключицей, да и выше… Пятна какиесь… Навроде бабских поцелуев…

– Ох, вы и глазастый! – ухмыльнулся сын и быстро нашелся: – Ожоги. От термитного снаряда.

– Хорошо, хоть глаза не спалило… Ну, одевайся живей! А то, как пупок куриный, посинел! – И, вдруг вспомнив, Тихон Маркяныч похвастал: – Нонешним летом я там, на проливе, сомяру впоймал. Одни усы – пять вершков! Кабы косой не промзил, ни в жисть не вытягнули б с Фаинкой.

– А где она? Что-то не видно.

– Степан линейку направил в Пронскую, в полицию. Взяли ее попутно. Зараз она учителькой в волости устроилась.

– Она документы свои предъявляла? – с расстановкой спросил Павел Тихонович.

– Степан глядел. А что?

– Совсем не лежит у меня к ней душа. Какая-то скрытная.

– Ясное дело! Она ж дочка… – Тихон Маркяныч замер и закашлялся. – Дочка казака! Тожеть с кандибобером!.. Ну, слава богу, хоть рубашку на все пуговки застебнул. Был ты неслухом, им и остался…

После обеда Тихон Маркяныч, вооружившись посошком (с ним легче взбираться на кладбищенский бугор), отправился с Павлом в горестную дорогу. Шли молча, переживая каждый по-своему. На полбугре старик, умаявшись, остановился отдохнуть, а Павел выкурил две сигареты подряд. Ссутулившись, брел он вслед за отцом, между кладбищенских крестов, стараясь угадать материнскую могилку.

– Вот… – только и проговорил Тихон Маркяныч, оборвав шаги у холмика, поросшего цветущими дубками, под синим деревянным крестом. Павел глотнул воздуха. Опустился на колени и уронил голову. Тронутый сединой чуб свесился и закрыл лицо. Несколько минут он не шевелился, а потом провел ладонью по заклеклой земле. И только один раз послышался отцу недолгий, глубокий стон.

– Покойница по тобе, Паня, шибко кручинилась. Дюже любила. Прямо сказать, не чаяла души. В двадцать втором, осенью, голод силенки подточил. Не уберегли…

На возврате, сойдя с тропы, Павел наломал букетик бессмертников. И все разглядывал их, пока спускались со склона. Нежно-лиловые и белесые игольчатые лепестки, подсохшие на ветрах и солнце, крепко держались в чешуйчатых чашечках, на упругих стеблях. Дивное очарование было в этих скромных степных цветах, о многом напомнили они…

Поравнявшись с крайним, полуобрушенным куренем за дырявым забором, Павел Тихонович приостановился и спросил:

– Тетка Варвара жива или нет?

– Хо! Она ишо колесом катается, – усмехнулся отец. – А было дело чудок не посадили за знахарство.

– Зайду, – круто свернул сын.

Подворье, покрытое спорышем, кровля сарайчика, провалившаяся в нескольких местах, являли вид нежилой. Павел отложил щелястую дверь, вошел в хибару. В передней комнате густо пахло сушеными травами. Посередине ее, на глиняном полу, сидела белая востроносая собака. Не двинувшись, она пытливо уставилась на незнакомого человека умными глазками. Хозяйка, очень постаревшая, в изорванном зипуне, сидела за столом и перебирала белесые корни пырея.

– Здорово, тетка Варвара! Узнаешь? – тоном, каким обычно говорят с маленькими детьми, весело обратился гость.

– Нет. Не признаю, – задержала горбунья пристальный блестящий взгляд. – Ко мне ходют многие.

– Я Тихона Шаганова младший сын. Помнишь, ты лечила меня?

– Панька, что ли?

– Ну да. В гости приехал, тетенька!

– А-а… Слыхала, слыхала… – безразлично пробормотала Мигушиха и снова принялась общипывать длинные корневые нити.

– Я тебя всю жизнь добром поминаю. За то, что спасла.

– Не я спасла, а Господь… А ты, нехристь, вошел и лба не перекрестил! – вдруг прикрикнула знахарка. – И холод от тебя… Недоброе таишь…

– Почему это? – растерялся Павел Тихонович. – Наоборот. Я тебе денег хочу дать. Передам Полиной.

– Не возьму. А пришлешь – сожгу. От беса они. Бес в тебя вселился! – взвизгнула хозяйка. – Я чу-ую…

– Да ты видно, свихнулась? – рассерженно перебил гость. – Несешь околесицу!

– А тот, кто послал тебя, низенький и с глазами оловянными, – продолжала нараспев Мигушиха. – И ты продался ему, как Иуда! И будешь на сковородке у чертей плясать…

Не слушая горячечный бред старухи, Павел шарахнулся во двор. Но по дороге к управе, с возмущением рассказывая отцу о том, как встретила его сумасбродка, вдруг вспомнил, что сотрудник рейхминистерства действительно невысок, со сталистыми глазками…

Тихон Маркяныч проводил сына до управы, где Степан Тихонович и Мисютин, приехавший с полицаями, допрашивали хуторян, живших по соседству со сгоревшим складом. Однако ничего ценного выяснить не удалось. Никто не заприметил также всадников, покушавшихся на Шагановых. Уже Мисютин был в седле, когда Шевякина осенило, что в тот день у церкви отсутствовал Наумцев. Послали полицейских. Активиста дома не оказалось. Мисютин в присутствии старосты и Павла Тихоновича лично произвел дознание перепуганной жены. С ее слов, тот уехал в Новочеркасск к родственникам. Когда вернется, не сказал. Адрес его дядьки в Новочеркасске она не знала. Прощаясь, начальник полиции предупредил: если муж не объявится, то арестуют ее…

И минула ночь, и настал Покров Пресвятой Богородицы.

С раннего утра к церкви потянулся народ. К радости верующих, ктитору Скиданову удалось разыскать в хуторке Бурбуки, стоявшем на отшибе, дьякона. Благообразный старичок, в настоящей рясе, помахивая невесть как сохранившейся кадильницей с воскуренным ладаном, кропя святой водой, с молитвами обошел вокруг церкви и проследовал вовнутрь, сопровождаемый членами старостата. Следом за ними – богомольцы. Шагановы явились всей семьей. Но Яков дошел только до паперти. В толпе, валящей на богослуженье, высмотрел Михаила Кузьмича, дядьку Ивана Наумцева, и схватил его за рукав.

– Есть разговор.

Приземистый, неказистый казак с хутора Аксайского, надевший ради праздника новехонький картуз-семиклинку, косоворотку и брюки, сшитые из мешковины, буркнул:

– Говори скореича, не мешай.

– По секрету. Отойдем к забору.

– Некогда! Завтра потолкуем…

Яков не дождался окончания богослужения и ушел домой. Вспомнив, что давно пора поправить свиной базок, надел парусиновый фартук и принялся строгать доски. За этим занятием и застал его дед, вернувшийся вместе с остальными. Глянув на ворох стружек под верстаком, возмутился:

– Аль приспичило? В такой святой день! На кой ляд фуганишь?

Заметив, что и дядя косится на него с явным осуждением, Яков грубовато пошутил:

– Вот, гроб Гитлеру мастерю. Немного осталось.

– Зараз же брось, нехристь окаянный! – ругнулся Тихон Маркяныч. – Ишо на двор беды накличешь… Кому сказано?

– Такой день, а ты, дед, кричишь, – съязвил Яков. – Неизвестно, кто из нас грешней.

Павел Тихонович, искавший повода до конца выяснить отношения с племянником, вспылил:

– Это тебя так комиссары научили обращаться со старшими?

Яков зыркнул и заработал еще энергичней.

– Как с дедушкой разговариваешь, спрашиваю, щенок?

Яков, не выпуская фуганка из задрожавшей руки, выбрался из-под навеса. С трудом сдерживаясь, усмехнулся:

– А то, что будет?

– Обучу! Ну, что тянешь? Подходи!

Тихон Маркяныч, сообразив, что обоюдная враждебность дошла до крайнего предела, выпятил грудь и двинулся на внука:

– Цыц! Ты на кого накочетился? На родного дядю?!

Услышав шум, с база поспешил Степан Тихонович, а из куреня выбежала Лидия. Яков, подталкиваемый дедом, отступил к летнице, неотрывно, с ненавистью глядя на обидчика. Показалось, что порыв гнева у обоих приутих. Степан Тихонович, успокаивая, обнял брата за плечи. Но тот снова заупрямился и, обернувшись, бросил:

– Благодари бога, чей ты сын… А то бы я тебя, паршивца, в бараний рог скрутил!

Яков в мгновенье ока отбросил деда и, если бы Лидия не повисла у него на шее, то ничто уже не помешало бы потасовке. Тихон Маркяныч расторопно обхватил внука поперек пояса. Но и вдвоем они не долго бы продержались! Только с появлением матери к Якову вернулось самообладание.

– Пустите… Пока не трону… А после я ему стешу усы фуганком… Все равно сойдемся…

Хорошо, что слов его дядя не слышал, благоразумно уведенный Степаном Тихоновичем в курень.

Вскоре Яков засобирался. Прихватил кисет, обрывки бумаги. Лидии, ни на минуту не оставлявшей его одного во дворе, холодно сказал:

– Пойду в Аксайский. Дядька Михаил Наумцев приглашал. Может, у него и заночую.

За обедом ни разговоры, ни самогон, ни у кого из Шагановых настроения не подняли. Гость был мрачен и молчалив. Лидия вообще сидела за столом лишь несколько минут. Тоже куда-то подалась. Тихон Маркяныч в сердцах проговорил:

– Надо же, в Покров, стервец, доски строгал! Вот и понесли из-за его греха смуту.

– А Покров, какой праздник? – поинтересовался Федюнька, один за другим уплетая бабушкины блины, смазанные медом.

– Наш казачий! Огромадный божественный, – поднял палец вверх Тихон Маркяныч.

– Празднуют Покров с десятого века, с незапамятных времен, – стал объяснять дедушка Степан. – Было в городе Константинополе блаженному Андрею видение. Будто шла Богородица по воздуху, сопровождаемая ангелами, апостолами и пророками, и, снявши с себя белый омофор, покрыла им молящийся люд. Это и спасло византийцев. Так народ назывался.

– А мы – казаки! – лукаво подтвердил мальчуган, заранее ожидая похвалы деда Тихона. Но тот лишь покачал головой:

– А нас чи спасет – никтошеньки не ведает.

На этот раз даже Павел Тихонович не проронил ни слова.

Автомобиль фельдкоменданта с переводчиком и двумя немецкими солдатами подкатил к шагановскому подворью внезапно. Посыльный вежливо поздоровался с сидевшими во дворе, и что-то сообщил по-немецки. Павел Тихонович нахмурился и встал, избегая смотреть на отца.

– Срочно вызывают. Нужно ехать.

– Как пожаловал, так и покидаешь… Ветерочком покружил и – прощевай… – потерянно проговорил старик. – Я же и присмотреться ишо не успел, Павлуша…

Сборы были спешными и грустными. Напоследок присели. Судя по тому, что на виске путника обозначилась пульсирующая веточка вены, и повлажнели глаза, оставлял он родных с тяжелым чувством. Павел Тихонович долго держал отца в объятиях у калитки. Тот хлюпал носом, как ребенок, но и в эти горестные минуты не утратил присутствия духа, бормотал:

– Я, сынок, одним глазом за мамку точу слезы, а другим – за собе… Больно дюже… Блеснул, как лучик, и пропал… Храни тя Христос и Царица небесная!

…Уже и пыль осела на улице, и машина давным-давно пропала из виду, а безутешный Тихон Маркяныч все стоял, привалившись спиной к стволу оголившегося за последние дни осокоря. Шаркающими шагами войдя во двор, он суеверно предупредил родных:

– Калитку до ночи не притворяйте. Нехай открытая…

12

Несмотря на то, что Яков пожаловал раньше уговора, дядька Михаил встретил его приветливо. Усадил на открытой веранде за стол, принес кувшин виноградного вина и нехитрую закусь. Пока гость в запале рассказывал о стычке с дядей, учтиво помалкивал и щурил свои смышленые, медового оттенка, выжидающие глаза. Да не так-то прост был и Яков. Исподволь перевел разговор на другое, ругнул кума Ивана, что не вовремя отлучился в Новочеркасск. Дескать, будь он дома, у полицейских не закрались бы подозрения. Михаил Кузьмич поддакнул и разлил вино по стаканам. Выпили. Покалякали о том, о сем. Но как ни ловчили, чувствовали скованность друг друга. Яков пошел напролом, спросил, пытливо глядя в глаза хозяина:

– Ну, где же, на самом деле, Иван?

Дядька Михаил и не моргнул, без запинки ответил:

– А там, где знаешь. Я его недели две не видал… Вчера Шевякин с мордоплюем-полицаем тоже допытывались.

– Ох, неправда! Знаешь! И я знаю, – понизил Яков голос. – Где-то поблизости. Не с его здоровьем за двести верст ехать. Да и не собирался он никуда! Я с ним вечером разговаривал. За день до поджога.

– Моя хата с краю, ничего не знаю, – твердо повторил Михаил Кузьмич.

– Ладно. Не хотел, но скажу. Вчера я пошел к Наумцевым. Надо, думаю, хоть малость успокоить Веру. Сидят в темноте. Спрашиваю, почему лампу не зажигают? Дескать, керосин кончился. А при мне Иван перед этим лампу заправлял из полной канистры. Хвастал, что нацедил из трактора, когда ждали немцев.

– Бог с тобой! – всплеснул руками насторожившийся хозяин. – Несешь и с Дону и с моря! А ишо дружок!

– Меня бояться нечего! – шепотом воскликнул Яков. – У меня расспрашивал про Ивана начальник полиции. Главного-то я и не сказал.

– И на том, конечно, спасибочки. Только заехал ты, Яков, не в тот огород. Ни сном, ни духом не ведаю про Ваньку! И ты про него больше не спытывай… Лучше я тебе про жисть расскажу. Спешить особо некуда. За барами-растабарами и сдюжим кувшинчик… Душа сама подскажет!

– Валяй! – согласился Яков, убедившись, что наскоком этого хитрющего казачишку не прошибешь.

Одолели по второму стакану. Ладя цигарку, Михаил Кузьмич прокашлялся и завел:

– Мы, Наумцевы, родом из станицы Константиновской. А верней, с хутора Загорского, какой от нее неподалеку. Сюда с браткой Петром, отцом Ваньки, перебрались в голод, в двадцать втором. Снялись, полагая, что в рай едем. Да еле выжили…