Текст книги "Казачий алтарь"

На вопрос хозяйки, как условились, Дора Ипполитовна отозвалась из-за двери:

– Я из ателье. Вы просили вшить молнию.

Уверенной походкой партработница вошла в комнату, сняла очки. И устало опустилась на стул. Ее мужское, с крупными чертами лицо было угрюмым.

– Долго спишь…

– Я вообще не сомкнула глаз! – горловым голосом выкрикнула Фаина, садясь на диван.

– Что случилось? Почему хмурая? Откуда кровоподтек?

– Для ресторанной девки это естественно! Били меня! – нервно всхохотнула Фаина.

– Вот как? Успокойся и рассказывай.

– О чем? О том, как фашист издевался надо мной? – уже сквозь слезы воскликнула девушка. – Больше я не появлюсь в притоне! Слышите?! Я не в состоянии… Я не могу быть шлюхой! Это вы, вы заставили!

Дора Ипполитовна, приподняв бровь, слушала с невозмутимым видом. В длинных пальцах шуршала разминаемая папироса. Но последние слова вывели ее из терпения.

– Прекрати истерику! Говори толком.

– Эта немецкая мразь… Сволочь! Мерзость! Он… насиловал меня… – потерянно бормотала Фаина, уронив голову. – Он – садист!

– Сочувствую… Искренне сочувствую! Нужно показаться врачу. А теперь возьми себя в руки.

– Вот-вот, и он точно так же говорил, – съязвила, усмехнувшись, Фаина. – У вас даже слова одинаковые…

– Что-о? Ты сравнила меня с этим фашистом? Ты в своем уме?! Прекрати хлюпать!

– Вы говорили, чтобы поощряла ухаживания. Говорили?

– Не передергивай! Тебе дано задание собирать у офицеров полезную информацию. А как себя с ними вести – для этого голова на плечах. Зачем ты тащила его к себе?

– Я не могла от него отвязаться!

– Чушь! Можно было воспользоваться помощью барабанщика. Ты же знаешь, что он с нами.

– Сейчас легко рассуждать! А я не ожидала… Сначала боров вел себя прилично… Ох, Дора Ипполитовна, мне жить после этого не хочется!

Лясова пересела на диван, погладила Фаину по растрепанным волосам.

– Свои слезы, дорогая, надо копить в сердце. От этого ненависть к врагам только яростней. Ты избрала путь борьбы. Служение народу и партии не может быть безнравственным! Битва с заклятым врагом всегда жертвенна. А как же иначе? Ты ведь – комсомолка!

Фаина перевела дыхание, подняла опухшие от слез, горестные глаза:

– Этого гада зовут Отто Флегель. Он майор и служит при штабе. Экспертом по картам, что ли… Сегодня уехал на совещание в Микоян-Шахар. Хвалился, что его берет с собой генерал Грай… Грайффенберг.

– Это начальник штаба группы армий «А». Так. Дальше.

– Вот, собственно, и все. Да, еще запомнила разговор в ресторане. Его приятель Эрнст здесь в командировке. Он из отдельной технической бригады по добыче нефти. Уверял, что в ней не меньше трех батальонов.

– Для первого раза неплохо. У тебя, несомненно, отцовские задатки, – похвалила Дора Ипполитовна, поджигая папиросу зажигалкой, которую немец забыл на столе.

– Больше я в ресторане не покажусь! – непреклонно повторила Фаина. – Вчера я встретила там Дуську Тарханову, соседку. Она угрожала, что донесет немцам, кто мой отец. И, наверно, про мать… И потребовала за молчание тридцать рублей! А в залог забрала кольцо…

– Холуйка немецкая! Это… существенно меняет ситуацию. Впрочем, есть и другая причина. Многие беженцы, среди которых такие же предатели, возвращаются в город. Тебя могут опознать. Из партизанского штаба поступил запрос. Требуются связные. Не побоишься?

7

Как добрый казачий курень подолгу хранит печной дух, так и степь желанно и прочно, всю первую половину октября, удерживала бархатную теплынь бабьего лета.

А семью Шагановых тронул зазимок. Яков рассорился с отцом окончательно и непримиримо. С раннего утра вместе с дедом уходил к церкви, которую любовно возрождала стариковская артель. А вечерами, когда Степан Тихонович возвращался с поля, где поднимали зябь, напахивал на плечи пиджак и уходил к приятелю, Наумцеву Ивану. Чтобы унять недовольство хуторян, вызванное тем, что Яков устранился от работы в степи и наравне со старичками тешет бревна, Лидия и Полина Васильевна днями пропадали на взмете пашни.

Погожие деньки торопили. Степан Тихонович, ссылаясь на приказ бургомистра, занарядил на зяблевую вспашку все имевшиеся в наличии тягловые силы. В том числе хуторских коров. Это распоряжение хозяева восприняли неодобрительно. Иные отказались подчиниться. Но не тут-то было! Явил Степан Тихонович истованную атаманскую волю. Для острастки оштрафовал их. Пригрозил, что вызовет из Пронской особый отряд. Боясь конфискации, своевольцы скорехонько погнали буренок на кузню, где подгоняли облегченные ярма. Пахали упрягой: впереди – лошади, за ними – буренки. Через каждые две ходки – в один конец поля и обратно – коров меняли. Несмотря на перепавшие дожди, тяжелые букари[24]24
  Букарь (южн. диал.) – плуг.


[Закрыть] быстро выматывли животных. Борозды под руками женщин-плугатарей ложились неровно. И хотя за чапиги брались они напеременку, к концу дня уставали так, что еле ноги волочили.

А тем временем прихожане во главе с ктитором Скидановым довершали ремонт церкви. День-деньской не смолкали пилы и топоры. Уже были подновлены стены, установлена перегородка для иконостаса, поправлена кровля и кусками жести залатаны все купола. По первому зову богомольные старухи собрались на побелку. Пацаны, снедаемые любопытством, крутились поблизости. Церковный староста дал им поручение носить воду. А смельчаков допустил на верхи красить суриком купола.

За три дня до Покрова над майданом величественно вознеслась белая свеча храма, далеко видная в степи. Большим пламенем сверкал под солнцем оранжевый главный купол, ниже – четырьмя огоньками – его окружающие. Дело стало за подъемом и укреплением крестов, скованных на кузне.

Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч напомнил об этом сыну и потребовал, чтобы он, как атаман, обязательно присутствовал. То ли тон, не допускавший ослушания, то ли колгота последних дней вывели Степана Тихоновича из душевного равновесия.

– Не смогу! – отказался он наотрез. – И вообще… Вы, батя, с дедами мне подножку ставите! Надо пахать, пока не задождило. Бросим озимку в землю – гора с плеч. А вам загорелось! Предлагал: открывайте в сельсовете дом молитвенный. Так нет же! Поперек встали!

– Диковинное ты, Степка, гутаришь. Как заядлый безбожник! – вспылил отец. – Обладим церквушечку, миром помолимся – богородица милость пошлет… И ты не суперечь! А то как выбрали, так и скинем! Гляди, авальдер[25]25
  Авальдер (южн. диал.) – выборное лицо у казаков, злоупотребляющее властью.


[Закрыть] какой…

– Я за власть не держусь. Только, пока я командую, будет по-моему!

– Цыц! Мы тобе живо зануздаем, ретивого такого! – Тихон Маркяныч, обуреваемый гневом, бросил ложку и поднялся из-за стола. На ходу, шаря в кармане, зацепил головой висевшую под потолком низку горького перца. Она сдернулась с гвоздя и на редкость точно упала на оттопыренное ухо.

– Дуры чертовы! Поразвесили тута! – взревел старик и, отбрасывая злополучную низку, наотмашь опрокинул стоящий на краю стола квасной кувшин. В довершение всего, выходя, наступил на хвост разлегшейся у двери кошки, которая издала истошное мяуканье, и вслед за ней чертом метнулся во двор.

Не успел Степан Тихонович лечь в постель, как явился Шурка Батунов, вернувшийся из Пронской, и передал, что его вызывает волостной бургомистр завтра на совещание. «Будет стружку снимать за то, что не везем зерно на элеватор, – встревожился староста. – Эх, затянули с пахотой! Только бы успеть отсеяться…»

Заседлав по совету конюха, деда Дроздика, молодого солового жеребца (уж больно неказиста была его рабочая лошадь), Степан Тихонович ранком поскакал в Пронскую. Малообъезженный конь перебивал на галоп. В утренней степи было прохладно и тихо. Бурьяны вдоль дороги курчавились под инеем, суля ясный день. Потревоженные стуком копыт, изредка вспархивали перепела. Заяц-русак, в дымчато-серой зимней шубке, выпулил на дорогу нежданно-негаданно. Присел, глупыш, на задние лапы в нескольких метрах и уши наставил! С забившимся сердцем Степан Тихонович мигом перебросил через голову ремень винтовки, передернул затвор и… боком полетел с полохнувшего жеребца! И фуфайка не помогла – ушибся о накатанную твердь крепко. Охая и чертыхаясь, поднялся. Ни зайца, ни скакуна! Тот крупной рысью отмахивал назад к хутору. Кричи, не кричи…

В волостное управление прихромал Степан Тихонович обыденкой. По безлюдью возле многочисленных подвод и лошадей понял, что совещание уже началось. Караульный, немолодой станичник с пышными усами и тяжелым подбородком, прищурившись, сострил:

– Ты, землячок, одежину с пугала снял?

– Как это с пугала? – обиделся атаман.

– А так как оно есть! Весь бок в пылюке и вата из-под мышки вылезла. Офицерья поприехали, а ты жалче оборванца. А ну, скидай рвань этакую!

Степан Тихонович поневоле подчинился. Вывернул фуфайку подкладкой наружу и оставил ее вместе с винтовкой под присмотром сидельца, а сам юркнул в кабинет Мелентьева.

– …По пшенице в этом году советская госпоставка была 2700 центнеров, натуроплата – 2900, фонд РККА – 775 и семенной фонд – 500. Всего – 6875 центнеров. Колхоз же, при самом лучшем урожае, мог собрать пять тысяч центнеров! – выступал староста из Аграфеновки Букуров, худощавый, интеллигентного вида пожилой человек. – Кроме того, колхоз должен был сдать наличными: военного займа – 15000 рублей, подоходного налога – 25000, обязательного страхования – 18500, за услуги и работу МТС – 35000…

– Ну и память! – восхищенно шепнул Григорий Белецкий, оказавшийся рядом со Степаном Тихоновичем.

– А к чему это он?

Дарьевский атаман ближе придвинул стул и пояснил:

– Доказывает, что задания невыполнимы. Супротив Мелентьева прет…

Букуров говорил как по писаному:

– Таким образом, советские чиновники выжимали из хозяйства все, что только возможно. Отсюда обеднение и нищета. Ведь каждый колхозник был обязан сдать: сельхозналога – 70 рублей, культсбора – 40, налога самообложения – тоже 40, военного налога – 700, займа – 100, лотереи вещевой – 100 и так далее. Прибавьте к этому еще натурналог мясом, молоком, яйцами, медом. Более… да что там! Подавляющее число колхозников были должниками государства. Прошу извинить за обилие цифр. Но они как раз свидетельствуют, какую грабительскую политику проводили коммунисты. Казалось бы, нужно усвоить уроки лихоимцев. И новой германской власти давать нам реальные планы. С учетом военного времени, отсутствия рабочих рук, тягла и разрухи. А вопреки этому…

– А вопреки этому довольно демагогии! – оборвал Мелентьев.

Букуров глянул вдоль длинного стола, за которым сидели старосты, вероятно, ища сторонников. Но их лица были хмуры и безучастны. Поддержать оратора никто не решился.

– Герр Штайгер, к сожалению, не смог присутствовать. Но он крайне недоволен поставкой продуктов волостью. Создается впечатление, что у нас не богатый край, а пустыня! – Мелентьев не сдержал крика. – Вся вина за это ляжет на вас, господа старосты! Не сомневайтесь, бездельники и саботажники понесут суровое наказание! Кавказский фронт, по всей видимости, просуществует до весны. Мы обязаны всецело взять на довольствие германскую армию. Поэтому, по согласованию с фельдкомендантом, намечены неотложные меры. Первое. В недельный срок завершить вывоз всего зерна на элеватор. Там, где еще не окончен обмолот снопов, следует прекратить другие работы, чтобы его ускорить. В помощь вам будут приданы продовольственные звенья. Второе. Также за неделю произвести ревизию и выбраковку всего поголовья скота. Ваши сводки будут перепроверены… Третье. Натурналог на каждый двор остается таким же, как и при Советах. А затем, с введением нового порядка землепользования, он увеличится соразмерно расширению личных хозяйств. Никаких церемоний с лентяями! Каждый казак или крестьянин должен трудиться в поте лица. Пусть не забывают, что при разделе земли в будущем лучшие работники получат лучшие участки.

В большом кабинете, где прежде хозяйничал секретарь райкома партии, пахло по-казенному: старой мебелью, залежалыми бумагами, сыростью турлучных стен. Адольф Гитлер, изображенный в полный рост, взирал с портрета на старост, удрученных новостями. Степан Тихонович видел из лица в профиль. Зеленый отсвет от сукна на столе придавал лицам неприятный, мертвенно-бледный оттенок. И когда поднялся начальник полиции Мисютин, рослый сорокалетний красавец, и плавным движением оперся кончиками пальцев о стол, Степан Тихонович невольно вздрогнул: «Ладони позеленели! Как у покойника…» Так же плавно повернув голову в дальний конец стола, не напрягая голоса, обер-полицейский укоризненно проговорил:

– По достоверным данным, в волости проживают около ста активистов. Списки, представленные вами в отдел, преуменьшены. Ничем иным, как желанием укрыть врагов, такой факт не объяснишь. К чему это ведет? А к тому, что жертвой собственной халатности стал Севрюков Мирон, известный вам староста из Бунако-Соколовки. Он утаил, что в его хуторе свили змеиное гнездо три члена ВКП (б). Следствие подтвердило, что один из них был замечен вблизи дома Севрюкова в то самое утро… Нами выявлены случаи, когда активисты всячески затрудняют проведение сельхозработ. Разлагают людей. Не без их грязных рук происходит порча оборудования, расхищения и тому подобное. Вы не всегда сообщаете о красноармейцах-дезертирах. Они и большевистские активисты составляют ту почву, на которой вырастают бандитские группы. Что ж, пора навести порядок! Этим и займется наш карательный взвод вместе с немецким гарнизоном. Я требую от вас составить новые списки с характеристикой неустойчивых элементов и подозрительных лиц. Почему это поручается вам? А потому, что большинство полицейских – это подростки двадцать пятого – двадцать шестого годов. Слишком молоды и неопытны. Хотя и среди них есть крепкие, безжалостные, отличные ребята!.. И последнее. Отряды самообороны следует расширить. В том числе за счет женщин…

Степан Тихонович, как и в прошлый раз, испытывал на совещании чувство внутреннего разлада. Надежды на то, что новые правители по-разумному будут обращаться с казаками, неуклонно рушились. И само слово «власть» с каждым днем обретало жесткую определенность и зловещность. Верно, что раскачать, заставить хуторян честно трудиться – непросто. Но к чему выискивать среди них врагов? Двадцать пять лет замахивалась советская власть на хлебороба кнутом. Ссылала в лагеря. Расстреливала. И что вышло? Шарахался он со стороны в сторону, как бестолковый бык. А теперь, выходит, немцы кнут сменили на винтовку…

– Прошу всех встать! – срываясь с места, зычно скомандовал Мелентьев.

Печатая шаги, в кабинет вошли два немолодых казака в синих суконных кителях, затуженных ремнями. Чуть сзади сопровождал их статный немецкий лейтенант.

– Господа! – с воодушевлением обратился бургомистр. – С миссией объединения к нам приехали посланцы из Новочеркасска. – Подождав, пока гости займут приготовленные для них стулья, Мелентьев жестом показал старостам, что можно сесть, и продолжал: – Сегодняшний день – особый. Он запомнится навсегда. Сейчас перед вами выступит начальник военного отдела штаба Войска Донского Платон Духопельников.

У Степана Тихоновича от удивления, как и у других атаманов, расширились глаза. Казачьего офицера такого высокого чина они не видывали с гражданской. Духопельников был высок и грузноват, зачесанные назад волосы открывали бугристый лоб. Монгольский разрез глаз и крупная нижняя губа придавали вид устрашающий.

– Дорогие станичники и хуторцы! – сняв фуражку, решительно начал войсковой старшина (поднимаясь, он показал погоны с двумя голубыми просветами на серебряном поле и тремя большими звездами). – Разрешите передать вам горячий привет от войскового круга и атамана Павлова! Сбросив вериги большевизма, всколыхнулся, взволновался Тихий Дон! Германская армия расчистила нам путь к возрождению. Братья казаки, все возвращается на круги своя. Кто бывал в Вознесенском войсковом соборе, тот помнит, что начертано на письменах в руке Христа, взирающего с главного купола: «Се аз с вами во все дни». Теперь же от нас, казаков, зависит восстановление вековых устоев. Что для этого надо? Сначала – добить сталинскую орду. Помочь нашей дружественной германской армии. И мы, и немцы всегда умели воевать. Что ж, бывало, сражались и друг с другом. Но, вспомните, кто турнул большевиков в восемнадцатом году с Дона? Германские части! И снова у нас общий враг…

С непонятным, подмывающим интересом Степан Тихонович посматривал на немецкого лейтенанта. Необъяснимым было то, что он, в отличие от других немецких офицеров, по-казачьи, не снял фуражку. Что-то разительно знакомое почудилось в его облике. «Может, на империалистической войне где-то встречались? – предположил Степан Тихонович. – Через наш штаб много пленных проходило».

– После завершения войны область Войска Донского будет восстановлена. Казаки получат землю и отобранное имущество. Править будет Круг и выборный войсковой атаман. А уж трудиться нас не учить! Снова заживем вольно и богато. Но для этого нужно включиться в борьбу с большевиками. В Новочеркасске и Ростове создаются казачьи формирования.

Безотчетное волнение еще больше охватило Степана Тихоновича, когда он поймал на себе пристальный взгляд немца. Его горбатый нос, усы подковой, смуглота кожи никак не гармонировали с формой вермахта. «До чего ж схож с нашим Павликом, – встревоженно подумал Степан Тихонович. – Что это нынче со мной? То руки покойницкие мерещатся, то…»

– Всех, кто может держать шашку или винтовку, мы готовы зачислить в наш полк. Это не допускает отлагательства. Нужно кинуть клич по станицам и хуторам! Откровенно говоря, мы поотстали от кубанцев. Первая кубанская казачья сотня неделю назад уже приняла перед строем присягу и письмо к землякам. Об этом, я думаю, лучше расскажет уполномоченный Восточного министерства есаул Шаганов, который был в Екатеринодаре… – Духопельников осекся, настороженно глядя на вскочившего рослого хуторянина с дрожащим подбородком. Крайнее волнение, очевидно, мешало тому говорить. Тяжелые руки висели плетьми. Наконец, судорожно глотнув, он вымолвил:

– Павлик, это же я…

Оттолкнув стул, к нему порывисто зашагал по скрипучему паркету заграничный гость. Мелентьев с недоумением подался вперед и расстегнул кобуру. И лишь секунду спустя, наблюдая, как резко и намертво обнялись два немолодых казака, вспомнил бургомистр, что у них одна фамилия, и расслабленно откинулся на спинку стула…

8

У Якова захватило дух от высоты, от степного простора, разметнувшегося окрест в ярком утреннем блеске. Он сбросил вниз конец просмоленной веревки и, коротко взглянув, как вслед за ним по лесам карабкаются Василь Веретельников и его сын Прошка, перевел взгляд в чистозорную даль. Полосы пашен, как на лоскутном одеяле, перемежались белесыми квадратами жнивья; бурыми холстами тянулись пары; синевато отсвечивал, изгибаясь вдоль холмов, святопольский шлях; в багряно-желто-лиловом раскрасе пестрели сады и лесопосадки; лисьей шапкой казался сметанный скирд соломы; плесы Несветая в развалах камышей сверкали лазоревой гладью тихой, осенней воды. Хуторские курени, поновленные мелом к великому церковному празднику, радостно сияли. Только Яков отыскал глазами под осокорем свое подворье, как донесся голос Василя:

– Посторонись трошки! – Не без опаски, на полусогнутых ногах пробрался он по ребрам крыши и покачал головой: – Эт да!

– Если отсюда грохнешься, то и кишки вылезут, – пошутил Прошка.

– Не мели языком, дурень! – суеверно бормотнул отец. – А то накличешь… Неизвестно, как ишо слезем-то.

Снизу крикнули, что можно тащить. Рывками, в шесть рук, с грохотом забросили крест, скованный кузнецом, на кровлю. Отнесли и вставили в нишу. Василь выдернул из-за пояса молоток и дубовыми клиньями выровнял крест на главном куполе. Вновь конец веревки полетел к земле. Богомольные старушки, собравшиеся у церкви, как только увенчался купол крестом, вразнобой зачастили руками.

– Гля, на нас бабки крестятся! – осклабился Василь. – Мы как три апостола…

Занятый установкой последнего креста, Яков не обратил внимания на поднявшийся возле церкви переполох. О чем-то взволнованно тараторил дед Дроздик, узнаваемый по козловатому голоску. Благостное настроение старух как рукой сняло – они сбились в кучу и загудели.

– Ну, что вы там валандаетесь?! Яшка, скореича слазь! – нетерпеливо позвал Тихон Маркяныч. – Беда великая…

И едва внук стал на землю, заполошно затряс бородой:

– Хило дело, Яков! Жеребец, на каком Степан побег в волость, возвернулся… Никак ссадил ктось Степушку… Кабы он отвязался, то повод был бы внизу, а доразу за гривой…

У Якова заледенело в груди. С беспричинной злостью он окинул взглядом понурых бабок, спросил:

– Следы крови есть?

– Следов нетути, а седло набок сдвинуто, – выпалил дед Дроздик. – Коды, значится, падал… Эх, не уберегли Тихоновича!

– Где конь?

– Да на конюшне… Самоходом прибег, – ответил дед Дроздик и впритруску пустился догонять Якова. Не успели они сделать несколько шагов, как сзади послышался сдвоенный перебор скачущих лошадей. Яков обернулся. Хмурый конопатый полицейский с винтовкой через плечо осадил чубарого дончака и осведомился:

– Как проехать к управе?

– А вот прямо и за угол, – рукой показал Скиданов. – Вы, хлопцы, никак из Пронской? Томаха у нас! Атаман пропал без вестев…

Второй гонец, постарше, в ухарски заломленной казачьей фуражке, растянул в улыбке щербатый рот:

– Ваш атаман с господином бургомистром и офицерьями, должно, уж до пьяной Москвы доехали! Вот, депешу везем… В три пополудни будете здеся, под крестами, гостечков встречать, – и, понукая мосластую каурую лошадку, не то правду сказал, не то пошутил: – Сам казачий генерал едя!

Яков отер ладонью обильно выступивший на лице пот и, дивясь тому, что доверился стариковской панике, остервенело выругался. Тихон Маркяныч поскреб калечной рукой затылок. И зашагал вдоль церковной ограды, бормоча:

– Ну, ирод соловый, зараз я тобе выглажу дрыном! Доразу пошелковеешь…

Конюх, зная, что Тихон Маркяныч под горячую руку может что угодно натворить, озабоченно засеменил следом…

Звонарев, оказавшийся в управе, прочел записку бургомистра и всполошился! Мигом настрочил цидульку Шевякину и отправил с ней писаря на поле, требуя прекратить работы и возвращаться в хутор всем до единого. А тем временем Шурка Батунов начал обход по дворам.

В условленный час, принарядившись, ключевцы столпились у церкви. Наконец, от окраины покатился по улице собачий лай. И вскоре на майдан вырулил автомобиль, сопровождаемый полдюжиной всадников. Встречающие затихли. Троица стариков – Тихон Маркяныч, дед Корней Кучеров и Скиданов с фанеркой в руках, прикрытой рушником, на которой лежала хлебина с солонкой – выдвинулась вперед. Одолев ухабы, машина остановилась у первых рядов. К разочарованию хуторян, из нее вылезли только Степан Тихонович, бургомистр и немецкий офицер. По раскованным движениям и осоловелым лицам, было понятно, что все приехавшие навеселе.

– Обдурили… Заместо казачьего генерала германца привезли, – сокрушенно шепнул Афанасий Лукич. – Должно, ты, Тихон, вручи…

Скиданов умолк, изумленный, как и весь сход, странным поведением офицера. Тот сдернул фуражку, перекрестился и отвесил хуторянам поясной поклон. Повлажневшими глазами испытующе осмотрел ряды. И вдруг встрепенулся, узнав Тихона Маркяныча. Улыбчивый староста поощряюще подтолкнул гостя:

– Вот же он, наш батька! В бишкете.

Тихон Маркяныч шагнул навстречу и остановился. Страдальческая гримаса исказила его лицо, на котором неподвластно подрагивали брови и крылья носа. И снова двинулся, взмахивая руками, точно огребаясь о воздух. Мгновенье – и они сошлись! Немецкий офицер сграбастал старика и, прижав к себе, заплакал. А Тихон Маркяныч стоял как неживой. У него, наверно, не осталось сил, чтобы обнять сына…

Потрясенные произошедшим у них на глазах, сердобольные хуторянки стали украдкой смахивать слезинки. Тихон Маркяныч оторвал голову от сыновнего плеча, дрожливо сказал:

– Вот ты, какой теперича… Холеный. От прежнего одни синие глазки уцелели…

– А вы, батюшка, молодцом! Только с бородой непривычно…

– Э, сыночек… От былого десятая долька осталась. Не те силы… В грудях чевой-то сперло… – Тихон Маркяныч с трудом повернулся и, переводя дыхание, позвал: – Полюшка! Чо же ты стоишь? Паня наш…

Полина Васильевна, поборов скованность, на виду у всего хутора поцеловалась с негаданным гостем, перекинулась с ним шутками и отвела свекра, усадила на паперти.

– Господин есаул, примите хлеб-соль! – с излишним пафосом обратился Мелентьев. – Старики ждут!

Перекрестившись, Павел Тихонович с поклоном исполнил почетный обычай. Держа каравай на вытянутых ладонях, срывающимся от волнения голосом заговорил:

– Родные мои земляки! Трудно подобрать слова, чтобы выразить то, что сейчас чувствую… Двадцать лет там, на чужбине, жил я, как десятки тысяч братьев казаков, надеждой на этот день. И вот вернулся… Пусть вас не смущает моя форма. Пока мы, казачьи сыны, сражаемся в составе германской армии. Но близок час, когда наденем краснолампасную!..

– Ура казачеству! – выкрикнул бургомистр.

– Ур-ра-а! Ура-а-а! – дружно отозвались голоса.

– Не по своей воле оказались мы вдали от куреней. Дрались с большевиками до конца. Они же, кто изгнал нас, еще и объявили эмигрантов виновниками. Вот и теперь, чтобы спасти свои шкуры, комиссары назвали войну Отечественной. Большевисткая ложь! Эта война – продолжение той, гражданской. Или я не прав? Говорю твердо, что гражданская война не прекращалась! Все эти годы большевики делили вас на «народ» и «врагов народа». Мучили голодом. Довели до людоедства… Знайте, что мы неустанно следили за тем, что здесь творилось. – Есаул помрачнел, кивком отбросил с глаз прядь чуба, растрепанную ветром. – Благодаря войскам вермахта, казачьи степи очищены от Советов. И перед вами вновь выбор: с кем идти? Может, снова, как в конце девятнадцатого, забыть казачью честь и поддержать «красную» свору? К чему это приведет, вам понятно… Нет! Простить коммунистам кровь казачью мы не в состоянии. Значит, единственный выход: вместе с немцами разгромить комиссарские части и приступить к воссозданию области Войска Донского. Вернуть прежнее общественное устройство. Раздать казакам землю в вечное пользование.

– Любо! – зычно подал голос Шевякин. Но как раз в этот момент ветер донес подозрительный запах гари. Помощник старосты обеспокоенно зашушукался с Шуркой Батуновым.

– Там, на чужбине, мы не бездельничали. Казачий генералитет во главе с атаманом Петром Николаевичем Красновым формируют части из донцов, терцев и кубанцев. Вскоре будет создана Казачья армия! Но и здесь, на Дону, истинные казаки не дремлют…

На лицах ключевцев уже заметно отражалась тревога. Их взгляды скрестились где-то позади выступающего. Есаул с раздражением спросил у деда Корнея:

– В чем дело, старик?

– Не могем знать, господин офицер! Никак, пожар…

Павел Тихонович повернулся к Мелентьеву и брату, и за крышами домов увидел изломленный ветром бурый столб дыма. Сход загомонил. Шевякин подбежал к хмуролицему бургомистру и вмиг протрезвевшему Степану Тихоновичу, испуганно сообщил:

– Навроде сельсовет горит! Склад зерновой…

– Склад? – выкатил Мелентьев посоловелые глаза. – И вы его бросили без охраны?

– Вами было приказано…

– Молчать! Потушить немедленно! – вскипел бургомистр, не обращая внимания на замершего с хлебом-солью заграничного посланца.

Торжественная церемония безнадежно расстроилась. Вдогонку полицейским-всадникам поспешили хуторяне. Крепчающий ветрюган грозил бедой куреням. Степан Тихонович прибежал одним из первых и сразу понял: огня не унять! Он уже выплясывал по коньку крыши, по дверям, по забитым ставням. Сквозь прорехи кровли было слышно, как все громче рокотало пламя в каменной коробке бывшего атаманского особняка. В ближайшем колодце не оказалось цепи. Пока нашли и привязали веревку с ведром, прошло еще минут десять. Лихорадочно доставали воду и обливали заборы, деревянные строения соседних дворов. К счастью, пожар остановили. Ни у старосты, ни у других не возникло сомнения в том, что поджог совершен кем-то из местных жителей.

За суматохой встречи и огневого лиха возвращение Фаины в хутор осталось почти незамеченным. Ветреная жизнь стала, ломкая…

9

Курень – от порога до бога – озвучен голосами и хлопотливым шумом. Застолье! С красного угла, по обычаю, сидит хозяин, – Тихон Маркяныч, по правую руку от него – нечаянный, посланный Богом гость, Павел, слева – старший сын и внук Яшка. Вперемешку – приглашенные. На какой край стола ни посмотри – яства одно другого желанней! Особенно хороши круглики – румяные пироги с рисом и вареными яйцами, с картошкой и тушеным луком. Но после рюмки первача, выгнанного Тихоном Маркянычем из медовой браги, лучше закусить малосольным огурцом или моченым яблоком, или арбузом. Кто как любит! Но самое изысканное угощение еще впереди. Во дворе, на печуре томится, доходит ароматная долма.

Уже сутки гостил Павел Тихонович у родных. А разговорам и расспросам конца не было! Особенно любопытствовали старики, те, кто помнил Павла молодым. Женат ли он и где живет; какое жалование получает, и почему казачьи части с чужбины не возвращаются в родные станицы? Правда ли, что у Гитлера на руках по шесть пальцев, а на голове маленькие рожки; видел ли он собственными глазами подземную железную дорогу и куда девается дым от паровозов, бегающих по туннелям? Крепок ли атаман Краснов и верно ли, что у немцев есть особые машины, в которых газом душат людей?

– На этот вопрос, дед Корней, я вам отвечу, – ввязался в разговор Яков. – Есть! Одну такую мы под Майкопом захватили. Вместо кузова – железная будка. А в полу – небольшая решетка с отводом выхлопной трубы. Насажают в нее русских людей, дверку наглухо закроют… И пока не затихнут крики, подают в душегубку газ.

– Господи помилуй! – покачал головой дед Дроздик.

– Если уж берешься отвечать, то будь точен, – назидательным тоном поправил Павел Тихонович. – Немцы используют такие машины, чтобы облегчить страдания тяжелораненых пленных и ликвидировать евреев. Мирное русское население может не опасаться.

– В том-то и дело, что в Ейске целый детский дом умертвили в такой душегубке! – перебил Яков.

– Бред сивой кобылы! Ничего об этом я в Екатеринодаре не слышал.

– А что вы знаете? – с язвительной усмешкой спросил Яков.

– Хотя бы то, что в тебе поганый красноармейский душок! – непримиримо воскликнул гость.

– Не красноармейский, а русский. И вовсе не душок, а дух, – рассудил вполне спокойно Яков. – Впрочем, говорим мы на разных языках. Не поймем друг друга…

– А жаль! Вот истинные казаки меня понимают с полуслова. Значит, ничего не осталось в тебе, голубчик, казачьего.