Текст книги "Исчисление времени"

XLVI. Как Сталин вдруг оказался всех речистей

Как дошла до простого народа весть, что умер Ленин, людей охватили уныние и сопутствующая унынию беспредельная тоска. Рабочие на заводах и фабриках остановили работу и впали в оцепенение, только и хватило у них сил чтобы включить гудки и сирены. Гудки загудели, сирены завыли; жалобный, но очень громкий вой повис над страной. Крестьяне бросили кто соху, кто косу, а бабы грабли (дело было в самую сенокосную пору), сели кто где стоял, прямо на землю, развели руки в стороны и говорят друг другу: «Вот те и на, Ленин помер, какая оплошность вышла, кто ж нам теперь лучшую жизнь обещать-то будет?»

Собрались люди на похороны Ленина, все грустные, даже старые большевики опечалились, тайком слезу смахивают. Бывало и на каторге и по тюрьмам держались как бесчувственный, твердый камень-кремень, народу передушили в гражданскую войну – миллионами – и хоть бы хны, а тут прослезились, как тургеневские барышни. Так они Ленина любили, он для них был и свет в окошке, затянутом паутиной, и единственная надежда, все радости сразу и вместе.

Троцкий, Каменев[40]40
  Каменев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть], Зиновьев[41]41
  Зиновьев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] и еще один – Бухарин[42]42
  Бухарин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] стали речи говорить. Они давно в ораторы метили, их поэтому и называли «трибунами революции», что такое «трибун», простые люди не понимали, что-то вроде как «табун», но к новому слову относились с уважением. Ведь иной по часу – по два мелет, ну запинается, ну картавит, зато ни остановить, а ежели ненароком выскочит из правильной колеи, так тут же в нее, в эту колею опять вобьется.

А тут – пык-мык, и умолкает, все ораторское искусство пропало, такое от переизбытка горестных чувств обычно случается.

А вот Сталин сказал так, что всех до кишок проняло. Тоже, вроде, недолго говорил, если долго языком ментить даже по делу, с цифрами и фактами, с разными примерами, люди утомляются, скучают и перестают слушать. Нужно так подцелить, чтобы и не коротко, и не длинно, а в самый раз и по-простому, чтобы за душу брало, как бабу за «передок». Вот у Сталина так и получилось.

– Не печалуйтесь, товарищи дорогие, что Ленин так рано умер. Оглянитесь, как много он успел сделать за краткие, но галопом прожитые свои последние годы. Всю Россию разорил от края до края, как какой-нибудь могучий богатырь, в иных местах одни руины остались, и лес лежит, повален словно бурею, а села да деревни вытоптаны, будто Мамай прошел со своей несметной ратью оголтелой, тьмой неисчислимой. А уж сколько крови Ленин пролил – тут ему равных ни днем с огнем не сыскать, ни в потемках со стеариновой свечкой. Разин и Пугачев, если бы увидеть им довелось, подивились бы. А если взять, к примеру, декабристов или Герцена в его Лондоне, то им и равняться с Ильичем нечего. Ежели бы собрать всю пролитую Лениным кровь, целая Волга получилась бы, и в России было бы две Волги, и как следствие – два Каспийских моря. Обратитесь к истории: Чингисхан, Тамерлан и Наполеон в треуголке – все по колено Ленину, хотя он ростом и не удался, и лыс, как свежеспиленный пенек. Но главное даже не то, что Ленин сумел в краткий срок разорить Россию и залить ее кровью. Главное, что он вывел нас на путь-дорогу. И нам с вами по этой дороге топать и топать, пока не дойдем до Всемирного погрома и грабежа всего земного шара, а как только наступит это счастливое время, мы сразу же поставим Ленину памятник выше египетских пирамид из какого-нибудь твердого, блестящего на солнце металла, а не из пошлой бронзы и меди, покрытой патиной. А пока что соорудим мавзолей и положим в него нашего дорогого Ильича в самом лучшем пиджаке и ботинках и будем ходить и молиться уже на него, а не на босоногого Иисуса Христа, от которого ни мумии, ни могилки не осталось, так как он вознесся на небеса и даже на иконах изображен без портретного сходства, у якутов – с раскосыми глазами, у кавказцев – брюнетом, а у хохлов – с чубом. А уж Ленина мы отрисуем по фотокарточкам точь-в-точь, какой был, и портреты его развесим по всей нашей необъятной стране.

Услышав про мавзолей и про портреты с достоверным сходством, все, забыв про скорбь и печаль, обрадовались, но в глубине души, не подавая вида, чтобы ненароком не нарушить траурной церемонии.

А Троцкий, Каменев и Зиновьев (и Бухарин тоже), несмотря на свою обычную неприязнь к Сталину, подумали: «Вот тебе и Сталин. А ведь раньше и двух слов не свяжет, и оратор никудышный, не то что мы. А как сказал. Весомо. С чувством, с толком, с расстановкой. Хотя и есть подозрение, что когда-то яшкался с царской охранкой. И уж что совсем точно – никакой он не еврей. Хорошо еще, что хоть кавказец. Но явно метит в русские, даже ничуть того не стесняясь».

Похоронили Ленина, то есть не похоронили, а положили в мавзолей, Троцкий запил горькую, а Сталин ничего, держится. Вот Сталин и сказал Троцкому:

– Хватит пить, страна вся в разрухе, паровозы стоят, фабрики не дымят, народ дичает, пора перед людьми речи говорить. Людям это нравится.

– А зачем, с какого рожна? – заупрямился Троцкий, – все равно скоро всеобщий грабеж начнется.

– Ну, до всеобщего грабежа еще дожить надо, – ответил Сталин, – ты бы не пьянствовал, а брался за какую-нибудь работу, чтобы от тебя хоть какая польза в народном хозяйстве происходила.

– Работать настоящему революционеру – западло. Мы и при царском режиме не работали, нас даже на каторге на казенных харчах содержали и кормежку давали – не пожалуешься. К мировой революции призывать – это я пожалуйста, потому как я оратор, трибун, а работать – вот уж тебе хрен с маслом. И кто ты такой, чтобы тут командовать? Где ты был, когда мы с Лениным Зимний дворец брали? Газеты читал? Я-то ведь помню. Мне Ленин о тебе еще тогда в письмеце писал, что ты за гусь, – и подал Сталину какое-то письмо, скорее всего фальшивое, с какой-такой стати Ленин стал бы ему письма писать, как какая-нибудь провинциальная чувствительная барышня, жили-то они вместе, в особняке балерины Кшесинской.

Это даже представить трудно, да и смешно. Сидит Ленин вместе с Троцким, письмо ему строчит, побежал на почту, письмо отправил, почтальон принесет Троцкому письмо, тот рядом с Лениным в кресле развалится, нога за ногу, читает, переспрашивает, потому как почерк у Ленина неразборчивый, иные слова совсем не понять.

Взял Сталин письмо, прочел, а там про него всякие гадости написаны, мол, когда он еще абреком был, то часть того, что на дорогах награбил, с местным приставом делил. Сталин тут же, не сходя с места, порвал это письмо на мелкие кусочки – надумаешь склеить, не склеишь – бросил на пол и сказал:

– Хочешь остаться жив – собирай свои манатки и езжай отсюда, куда подальше, потому что вижу я, умного слова от тебя не дождешься – ум-то у тебя тараканий. Но разговаривать учтиво я тебя научу – прирежу, как паршивую овцу, и дело с концом. И заметь, сам Ленин сказал, что не я виноват в его смерти, а ты. И Иудою тебя назвал, а не меня.

XLVII. О писателе Салтыкове-Щедрине

Тут нужно, справедливости ради, пояснить, что Ленин, называя Троцкого Иудушкой, имел в виду не ласкательное обращение к евангельскому Иуде, продавшему своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать серебреников, а Иудушку из романа писателя Салтыкова-Щедрина[43]43
  Салтыков-Щедрин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть], вице-губернатора Рязанского, а потом Тверского, дослужившегося до чина статского советника, что по Табели о рангах фактически равнялось генеральскому чину, если бы этот Салтыков-Щедрин не протирал штаны в разных канцеляриях, а как и положено тянул лямку в армии, где в кого пальцем ни ткни – каждый бравый солдат и готов без всяких размышлений голову сложить, ежели получит на то приказ командира, который не только о своих солдатах радеет, но и понимает, что и как доложить начальству.

Салтыков-Щедрин личность примечательная, и у Ленина была причина относиться к нему с должным почтением, при том, что никого кроме себя Ленин обычно и знать не хотел, да и не знал в силу своей ужасающей даже среди простых людей необразованности. Салтыков-Щедрин родился в селе Спас-Угол Калязинского уезда, знаменитого впоследствии на всю Россию уездным своим центром – городом Калязином при впадении в Волгу реки Жабни, в котором издавна торг по четвергам, а калязинские кружева, хотя и невысокого достоинства, зато дешевы, но более всего прославленном частушкой:

 
В городе Калязине
Нас девчата сглазили,
Если бы не сглазили,
Мы бы с них не слазили.
 

Дальний предок Салтыкова-Щедрина некто Сатыков составил подложную грамоту и добавил к своей фамилии букву «л» (вставил ее в середину), чтобы приписаться к боярскому роду Салтыковых, за что его жестоко били батогами, но он перетерпел и букву «л» все же сохранил, а его потомки позже даже вошли в родство с царской семьей. Отец будущего писателя, помещик и «головотяп», известен как ужасный и беззастенчивый масон.

Он тщетно переводил на русский язык «Энциклопедию» Дидро и писал сатирические стихи – тоже без всякого заметного успеха, обеднел и женился на купеческой дочери. Она, строго исполняя супружескую обязанность, родила ему семерых детей, но денег ни мужу, ни детям не давала ни копейки и умерла, оставив огромное состояние, дети хотели прожить-прогулять денежки суровой матушки, но не тут-то было, они перессорились из-за наследства и опомнились только когда сообразили, что молодость и желания веселых удовольствий уже прошли, а на старость средств много не нужно, делили наследство по суду и вели тяжбы они почти полвека.

Сам Салтыков-Щедрин всякое учение метко называл «абракадаброй» и восторгался французской революцией, утопическим писателем Сен-Симоном и особенно писательницей Жорж Санд, потому что в России поговаривали будто она носит мужские штаны и готова без любых экивоков с места в карьер переспать с любым встречным приличным мужчиной сносной внешности. Император Николай I, узнав о таком образе мыслей Салтыкова-Щедрина, немедленно сослал его, но не в Сибирь, а всего лишь в город Вятку.

Конечно, Вятка это не Петроград с его Невской перспективой, где имея часы с «репетицией», изготовления всем известного Абраама Луи Бреге, можно гулять, ничуть не боясь пропустить обед, но и не какой-нибудь Баргузин, окружной городишко Забайкальской области, где кроме местного начальства проживают только бродячие инородцы, по большей части тунгусы – именно здесь испытал горечь судьбы поэтов всех времен, например, Кюхельбекер, мысли в голове у которого путались ничуть не меньше, чем у Салтыкова-Щедрина. Тем не менее по службе Салтыков-Щедрин продвигался практически без промедления и всю жизнь мечтал стать губернатором. Мечта эта не осуществилась, и даже жениться ему пришлось на вице-губернаторской дочери.

Она ездила в Париж за дамскими туалетами и не собиралась ни под каким видом носить штаны. А мужа (Михаила по имени) называла Мишелем, его литературные писания – «мишелевыми глупостями» и тратила без остатка все его немалое жалованье. Царь-император в те времена платил вице-губернаторам довольно большие деньги, на Париж хватало. Салтыков-Щедрин же не мог прожить без супруги и трех дней и плакал, когда она равнодушно проходила мимо его, шурша новомодными платьями по возвращении из Франции, куда «укатывала» в два-три месяца раз, как только случались малейшие изменения фасонов юбок, блузок или мантилий, обычно называемых шпензером – блондовых, тюлевых или буфмуслиновых.

Сочинения Салтыкова-Щедрина всегда вызывали яростные споры просвещенной публики. Одни считали их «переплетением бреда, снов и реальности», прочили автору славу российского Гофмана, другие не признавали его за художественного писателя, называли очеркистом, который без всякого смысла, живости и вдохновения документирует российский идиотизм и кретинизм, ужасный и фантасмагорический, без каких бы то ни было немецких выдумок Гофмана, и вся заслуга Салтыкова-Щедрина заключается всего лишь в переводе чернил и расходе писчей бумаги – три копейки десть, то есть двадцать четыре листа – и пишет исключительно о том, о чем лучше бы помалкивать.

По службе Салтыков-Щедрин рос, потому что был груб с подчиненными, ругал их матом, и они дрожали перед ним, а те, кто знал за собой тайные прогрешения, падали в обморок, их приводили в чувство, давая понюхать нашатырного спирта, отвратительный запах которого поднимет на ноги даже мертвого и потому к употреблению вовнутрь спирт этот совсем непригоден.

Невинные детские годы Салтыков-Щедрин провел в дремучей российской глубинке и ненароком узнал от простого русского народа такие матерные слова и выражения, что ему завидовал даже Некрасов, а не то что Ленин.

Мат Салтыкова-Щедрина был не скабрезный (или как сейчас принято говорить, «сексуальный»), не сальный, не грязный, не пошленький, а грубый, простонародно-наглый, ядреный, беспардонный и оглушительно-бульдожье-громыхающий, сравнимый даже с весенним громом, дерзко-язвительный, продирающий как водка перцовка, при изготовлении каковой взяли лишнюю порцию перца.

Именно первосортный мат Салтыкова-Щедрина Ленин и ценил больше всего на свете, именно за этот мат он его, Салтыкова-Щедрина и уважал и как писателя, и как вице-губернатора, хотя всех остальных вице-губернаторов он боялся как черт ладана или как пьяный мужик городового с пудовыми кулачищами, потому как ежели такими кулаками он тебя вразумит, то забудешь не скоро.

Ленин так полюбил мат Салтыкова-Щедрина, что уже не мог без него, без этого мата, обходиться ни дня, ни минуты. Взобравшись на какую-либо трибуну, или просто в частной беседе, а тем паче, если возникал какой-нибудь спор (неважно о чем), Ленин старался на два-три обыкновенных слова навесить десяток матерных, забористых, трех– и более этажных.

Он довольно сносно овладел словосочетаниями, ниспосланными в свое время свыше Салтыкову-Щедрину в нередкие минуты творческого экстаза, и матерился самозабвенно, с полной отдачей всех своих буйных сил, обычно увлекаясь так искренне и непосредственно, что уже не помнил, о чем хотел сказать, и не понимал, что говорил, и даже забывал поесть, через что и заработал легкий, но неприятный гастрит, о чем, впрочем, не сожалел, так как часто прилюдно величал себя публичным человеком, имея в виду не свои нелепые выступления перед публикой, которые у всех вызывали недоумение, а публичных женщин, то есть проституток, самого низшего разбора – до них он был превеликий охотник, если им не удавалось вовремя улизнуть от него с матросами Балтийского флота, благо флот этот базировался со всеми своими крейсерами, линкорами и эсминцами рядом с Петроградом, где Ленин и имел удовольствие упражняться в ораторском искусстве и бесцеремонно демонстрировать словесную прыть и неисправимые дефекты речи, а те, кому волей-неволей приходилось все это слышать, сравнивали Ленина с фонтаном Петродворца «Самсон, раздирающий пасть льва», недоброжелатели же называли приступы ленинского красноречия «фонтанирующим поносом» и «словоиспражнением» и даже грубо, но по-научному «словесным экскрементоизвержением».

Недоброжелателей у Ленина завелось очень много, потому что в те годы он приставал ко всем прохожим, останавливал их прямо на улицах и дико жестикулируя тут же произносил свои невразумительные речи. Мемуарные источники того времени свидетельствуют, что из-за этих ленинских эскапад по Невскому проспекту в светлое время суток было просто невозможно пройти, несмотря на его ширину, предусмотренную первостроителем города царем Петром I, с пьяных глаз заложившим в этих гнилых болотах знаменитое впоследствии поселение, а его главную улицу, за просторность, называвшим Невской перспективой, по ней некогда гулял молодой А. С. Пушкин, невзирая на нездоровый местный климат – особенно усугублялись все эти ленинские выходки в период белых ночей, когда он получал возможность не давать людям прохода в течение круглых суток, невзирая на развод мостов на реке Неве, он даже приставал к влюбленным парочкам, и те отбивались от него, кто чем мог, пуская в ход все, что попадалось под руку.

В устах Ленина Салтыково-Щедринский мат приобретал необычное, почти фантастическое свойство. Человек, которого Ленин материл, – просто в запале, энергично и напористо или в припадке бешенства, уже сумбурно и взрывоподобно, на глазах становился меньше ростом, то есть укорачивался, уменьшался (позже этот феномен грубо натолкнул одного из сподвижников Ленина на обоснование ставшей знаменитой теории относительности здравого ума к его полному отсутствию). И многие сотоварищи-подельники Ленина, по неосторожности вступавшие с ним в споры, стали, после того как Ленин их отматерил, меньше ростом, кто на вершок, а кто и на два, а самые занозистые – на три вершка. Поэтому их и называли «меньшевиками».

В большинстве своем мужчины ревниво относятся к своему росту, всякому хочется расхаживать этаким Шаляпиным, и никто не хочет шнырять по улицам, а уж тем более по зеркальному паркетному залу недомерком, метр в кепке, как тот же Ленин. Поэтому спорить с ним со временем почти перестали – кто посообразительнее. Один же из заядлых спорщиков, то ли по неосторожности, то ли по неосмотрительности, то ли из глупого упрямства, словесные схватки с Лениным не прекращал, и тот отматерил его раз двадцать подряд, и бедняга спохватился только после того как посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что он уже карлик. Правда, именно это изменило его жизнь и, возможно, к лучшему.

Он уехал во Францию, выступал в цирке, а позже даже снимался в костюмированных исторических кинофильмах, в том числе по романам о красавице Анжелике, стал богат и известен. Но женщины не обращали на него серьезного внимания, и это вгоняло его в тяжелую тоску и наводило хандру, подобную английскому сплину, что вполне понятно, если вспомнить, среди каких красавиц актрис, тем более французских, к мужчинам в общем-то неравнодушных, он находился. И поэтому подвыпив, он проклинал Ленина, а при возможности не преминул бы ткнуть его в живот ножом, как это сделал Сталин, хотя и случайно, то есть непреднамеренно.

Что же касается имени Иудушка, персонажа романа Салтыкова-Щедрина, то ни Троцкий, ни Сталин романа этого никогда не читали и не видели особого отличия Иудушки от Иуды, одного из сподвижников Иисуса Христа, который по причине неудачи в плотницком ремесле научил людей как им жить на этом свете, пока они не попали на тот.

Разница, конечно же, есть, но в оттенках и деталях, разнообразных подробностях. В общем целом Иудой принято называть предателя. Троцкий Ленина, вроде, как будто никогда не предавал, только всегда перечил ему, так как был недалек умом и не мог угнаться за ленинскими мыслями, они всегда разбегались, как сумасшедшие, с бритвами в руках в разные стороны и поди догони их в чистом поле, а если догонишь, то не обрадуешься. Но Ленину виднее, не зря же он так сказал, не с бухты-барахты такое прозвище Троцкому приклеил, с Лениным не поспоришь, а если поспоришь, то толку от этого все равно никакого.

XLVIII. Как аукнулась история смерти Троцкого

Призадумавшись и помня угрозу Сталина прирезать его как овцу – а любой кавказец это может сделать в два счета, – Троцкий собрался и уехал в Мексику, так далеко, что никто бы его и не отыскал, если бы даже и захотел. Но слова Ленина о том, что он, Троцкий, Иудушка, все же не шли из головы, и через некоторое время он повесился на кактусе, благо их в Мексике не нужно разводить в горшках на подоконниках, они произрастают в мексиканской пустыне в природных условиях и достигают таких размеров, что на них запросто можно повеситься, была бы охота и желание, ну и, конечно, крепкая веревка, желательно, натертая мылом.

Не все историки согласны с тем, что Троцкий так просто уехал в Мексику и без всякого затруднения повесился там на кактусе от сожалений и огорчений и воспоминаний о Ленине. Многие задаются вопросом: почему он выбрал именно Мексику, а не, например, Бразилию или Венесуэлу в Южной Америке или Канаду в Северной.

Ответ на этот вопрос, что, мол, именно потому, что Мексика как раз посредине Южной и Северной Америк, то есть по сути дела между ними и если подходить строго, то ни к той, ни к другой не относится, звучит малоубедительно, несмотря на то, что еще Ленин, желая скабрезно пошутить, загадывал о Троцком такую загадку: «Между правым и левым болтается, на «й» кончается».

Кроме того не удалось найти кактус, на котором повесился Троцкий. Такие попытки предпринимались много раз, и в поисках принимал участие потомок одного португальского раввина, знаменитый на весь мир своей бородой Фидель Кастро[44]44
  Кастро. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть], приезжавший для этого с Кубы, так как она расположена совсем недалеко от Мексики и кубинцы тоже носят сомбреро – шляпы с широкими полями, плетеные из соломы, очень удобные для защиты лица от лучей палящего солнца.

Этот кактус потом вырубил из цельного куска белого мрамора московский скульптор по фамилии Неизвестный[45]45
  Неизвестный. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть]. Он жил в Москве, кактусов никогда не видел и, особо не желая затрудняться, за основу для своей скульптуры взял из старинной книги «Мир растений» изображение кактуса Карнегия гигантская, который содержит на случай засушливой погоды около двух тысяч литров воды. Этот кактус достигает десяти метров высоты, его белые круглые цветки распускаются только по ночам под лунным светом, а плоды съедобны.

Корнегия гигантская – это высокий столб, почти полуметровой толщины у основания, в средней части его – два канделябровидных отростка (канделябровидными их, словно сговорившись, называют все без исключения ботаники). Отростки поднимаются вверх, вдоль основного ствола, и если их силой творческой фантазии немного отогнуть к низу, то Корнегия гигантская станет похожа не на канделябр, а на крест. На этом-то кресте, по мнению скульптора Неизвестного, и был распят Троцкий. Не повесился по собственному почину, а его именно распяли по приказу Сталина, который таким изуверским способом хотел остановить мировую революцию, задуманную еще Иисусом Христом.

По другой версии, имевшей упорное хождение в среде убежденных ленинцев, получивших почетное прозвище «шестидесятников», так как их на тот момент при пересчете оказалось ровно шестьдесят, этим распятием Сталин хотел подать сигнал к началу мировой революции в западном полушарии земного шара. Причем сделали это по инициативе самого Троцкого, мечтавшего стать символом мирового пожара и часто, невзначай, говорившего как бы между прочим: «Троцкий – факел мировой революции».

Когда двухметровое бело-мраморное изваяние кактуса Карнегия гигантская уже было готово и оставалось только добавить к нему фигуру Троцкого, стало известно, что мексиканское правительство категорически отказывается установить его где-нибудь в мексиканской пустыне, так как этот вид кактусов в Мексике отсутствует, а произрастает только в соседних Соединенных Штатах Америки, оттяпавших у Мексики штат Техас и за то ненавидимых мексиканским народом, который привык разгуливать в шляпах сомбреро и ничего не делать. Когда об этом узнали в ЦК КПСС, Хрущев[46]46
  Хрущев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть], после смерти Сталина оставшийся за главного, в гневе велел выразить Мексике решительный протест, а скульптора Неизвестного выдворить из СССР к едрене матери.

Ноту протеста мексиканскому послу вручили немедленно. А со скульптором вышла заминка. Сначала его фамилию, со слов Хрущева, записали с малой буквы, и сотрудники Комитета государственной безопасности сбились с ног, разыскивая «неизвестного», а так как его имя было Эрнст, то одно время даже предполагали, что это американский писатель Эрнест Хемингуэй, очень любимый «шестидесятниками» – скрывающийся в СССР под видом сотрудника ЦРУ. Потом скульптора все же нашли, но никак не могли понять, куда его выдворить, то есть выслать. Тихой сапой подобрались к Хрущеву, когда тот после обеда пребывал в хорошем настроении, и спросили, а не выслать ли, мол, этого Неизвестного не к едрене матери, а в Америку, на что Хрущев сразу же согласился, так как сам еще в этой Америке не бывал и думал, что жизнь в ней покажется Неизвестному горше редьки и не слаще хрена с маслом.

Хрущев очень не любил художников и причисляемых к цеху живописцев, скульпторов. Хрущев родился круглой сиротой, рос у родного дяди и отличался необыкновенной прожорливостью. Иногда он перед обедом пробирался в мазанку, где жила семья, состоявшая из двенадцати человек, и съедал все, что находил в печи, приготовленное для обеда. Застать его на месте преступления не удавалось, но семье грозил голод, и дядя отдал малолетнего Хрущева богомазу в соседнее село.

Этот богомаз писал иконы – Иисус Христос у него выходил на манер «доброго парубка» Вакулы, а Богоматерь – вылитая Оксана из повести Гоголя «Ночь перед Рождеством». Жил Богомаз впроголодь, не очень заботясь о пропитании, так как на пустой желудок его посещали разные приятные видения. Хрущеву иной раз только и перепадало, что черствая корка хлеба, а работать богомаз заставлял его день и ночь. Хрущеву приходилось не покладая рук растирать краски и грунтовать холсты – богомаз был завален заказами. За свои иконы денег он брал совсем мало, часто отдавал их бесплатно, если видел, что они очень нравятся. Но нрав имел крутой. Хрущев от рождения был бестолков, и богомаз за все «промашки» и недоделки нещадно «лупил» его по «пустой башке» палитрой – волосы от этого у Хрущева навсегда окрасились в разные цвета, не встречающиеся в живой природе, поэтому позже, когда уже вступал «в партию», он брил голову наголо, чтобы меньше удивлять людей.

Хрущев несколько лет терпел такую жизнь, но потом сбежал и долго прятался в заброшенных шахтах, пока не вступил в комсомол. Но даже когда он после Сталина стал за главного, художники вызывали у него приступы тайной ярости, время от времени бурно прорывавшейся наружу.

Бело-мраморный кактус скульптора Неизвестного Хрущев приказал распилить на плитку и облицевать ею подоконники и столики в нескольких московских пельменных. Адреса этих пельменных держали в секрете, но «шестидесятники» начали собираться во всех пельменных – лишь бы в них подавали пельмени. Ребята в цветастых пиджаках с необычными прическами в обнимку с парнями-работягами с соседних фабрик и заводов ели пельмени и тут же танцевали рок-н-ролл и слушали джаз по транзисторным приемникам, и всегда стоило немалых трудов, чтобы разогнать эти сборища.

Один поэт по имени Евтушенко[47]47
  Евтушенко. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] (такое у него было странное имя, а фамилию он свою предусмотрительно скрывал) написал об этом три поэмы. Одну – о собственно пельменях, это блюдо считается сибирским, где каким-то образом умудрился родиться этот Евтушенко, хотя евреям сибирский климат противопоказан и даже запрещен врачами. Другую – о мраморных плитках, на которые распилили кактус скульптора Неизвестного – он был близким другом Евтушенко и все свои произведения создавал, находясь под сильным впечатлением от его стихов. И, наконец, третью поэму Евтушенко написал о себе самом. В ней повествовалось как он ходил по пельменным и все просили его прочесть стихи, а следом за ним, как Командор из легенды о Дон Жуане, шагала статуя Маяковского с триумфальной площади, и ищейки КГБ, следившие за каждым шагом Евтушенко, завидев «горлана революции», в ужасе разбегались прочь, а звук каменных шагов гулко разносился по всей Москве и сотрясал Кремль, а партийные «боссы», отступившие от ленинских идеалов революции, дрожали от страха.

Следом за ними, то есть за Евтушенко и Командором-статуей Маяковским бежала поэтесса, одна из жен Евтушенко, и прерывающимся от волнения голосом просила неизвестно кого «убрать Ленина с денег», так как, по ее глубокому убеждению, при коммунизме деньги уже не нужны и потому никто не должен видеть изображение «вождя мирового пролетариата» на червонце, двадцатипятирублевой купюре, пятидесятирублевой и сторублевой, которую по старой памяти все еще называют «катей», «катенькой», «катериной», «катюшей», «катькой» и «катюхой», несмотря на то, что совсем не императрица Екатерина II изображена на этой банкноте.

А что касается Ленина, то никто деньги с его портретом не называл ни «володей», ни «володькой», ни даже «вовочкой», а юбилейный металлический рубль с профилем Ильича так вообще прозвали «болванчиком».

От такой несправедливости народной памяти поэтесса рыдала горькими слезами и заламывала руки, а следом за ней шли еще двое из «шестидесятников», один в пыльном комиссарском шлеме, он нес на плече гитару и слегка прихрамывал от усталости. Другой, высокий и большой, по объему, весу и росту – раза в три больше первого – слегка заикался от волнения, потому что считал шаги до мавзолея Ленина.

Это был такой парад «шестидесятников».

Еще одного «шестидесятника» по фамилии Вознесенский[48]48
  Вознесенский. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] нигде не было видно, на этих парадах он присутствовал незримо. Этот Вознесенский очень нравился Хрущеву. Он, можно сказать, был «любимчиком» Хрущева. Хрущев и послал его во Францию, в Лонжюмо, поселок недалеко от Парижа, где когда-то Ленин чуть было не устроился работать на лесопилку, подносить бревна, потому что кроме как носить бревна в компании с тремя-четырьмя рабочими высокого роста он ничего не умел делать.

Ленин обычно пристраивался последним, и когда рабочие несли бревно, подставлял плечо и топал себе в ногу со всеми, делая вид, что достает плечом до бревна и цитируя поэта Маяковского: «Левой, левой, левой!», но ни в коем случае не доставая плечом до бревна, а стоило рабочим зазеваться, он цеплялся, как обезьяна, и его несли вместе с бревном – за такие проделки Ленина однажды выгнали с этой лесопилки, накостыляв хорошенько по шее. Позже он проделывал то же самое, но не во Франции, а в Советской России, когда назло всем евреям, в священный для них день, то есть по субботам заставлял своих подельников-сотоварищей таскать бревна в Кремле, эти бревна завозили туда со всей страны.

Он был уверен, что тут-то уж ему по шее никто не врежет, поэтому веселился от души и, прицепившись к какому-нибудь бревну, неприлично дергал ногами и даже распевал скабрезные частушки, а те, кому приходилось тащить это бревно, только улыбались и заискивающе лебезили: «Ох и шутник же вы, Владимир Ильич!» Один из этих подельников-сотоварищей позже даже написал целый научный трактат, и опираясь на закон Архимеда о рычаге, утверждал, что когда Ленин болтался на конце бревна, нести это бревно было значительно легче, во всяком случае приятнее.

Еще позже клоун Никулин[49]49
  Никулин. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] со своим напарником начал таким же манером носить бревно, но, правда, бутафорское, на арене цирка и народ, вспоминая Ленина, хохотал до упаду. К этой клоунской репризе с подозрением отнеслись в ЦК КПСС, но посетив цирк, члены Политбюро партии тоже не смогли удержаться от смеха и посоветовали клоуну Никулину почаще сниматься в кино, на что он скорчил такую рожу, что все хохотали как сумасшедшие.