Текст книги "Исчисление времени"

А лесопилка в Лонжюмо стала культовым местом для французских коммунистов, и они обещали Хрущеву, что надышавшись тем воздухом, которым в Лонжюмо дышал сам Ленин, они впишут Францию в СССР и жене Хрущева не придется ездить за границу, чтобы сшить себе модное демисезонное пальто, как никак Париж столица мировой моды. Вознесенского Хрущев отправил в Лонжюмо, надеясь, что вдыхая воздух около лесопилки, он во много раз повысит производительность поэтического труда, так крайне необходимого для страны развивающегося социализма и уже вырвавшейся в космос, а лет через двадцать, смотришь, она и в коммунизм попадет.

Вознесенский уехал во Францию, радостно и горячо напутствуемый Хрущевым, и с твердым намерением написать поэму или роман в стихах о благотворительном воздействии воздуха в окрестностях Лонжюмо на мировую атмосферу, которая окутывает Землю и благодаря верхнему озоновому слою защищает ее от губительных ультрафиолетовых лучей, вселяя тем самым надежды на коммунизм – светлое будущее всего человечества без остатка.

Оказавшись в Париже, Вознесенский купил себе модный пиджак, специально для него сшитый итальянскими кутюрье, которые издавна придерживались левых, крайне революционных взглядов на эротическую свободу, и ему завидовал весь Союз писателей СССР в полном составе, включая секретариат, так как таких пиджаков никто не то что не носил, но даже вообразить себе не мог, невзирая на самую смелую творческую фантазию.

Шло время, Вознесенский изо всех сил дышал воздухом Лонжюмо, но возвращаться в СССР не спешил, а только посылал Хрущеву телеграммы: «Планета крута и лобаста как Ленин» и «Дышу воздухом Лонжюмо и никак не могу надышаться».

Хрущев телеграфировал в ответ просьбы собираться в Москву. Он твердо и искренне верил, что если Вознесенский в свойственной ему несколько заунывной, но впечатляющей манере будет читать свои стихи на заседаниях Политбюро, страна неудержимо пойдет вперед семимильными шагами. А если эти же стихи зачитывать на общих собраниях колхозников, то поля, засеянные кукурузой, дадут, наконец-то, доселе невиданный урожай и СССР, как и предполагается согласно учению Маркса-Ленина, обгонит все прочие страны, включая США, по надоям молока, что так или иначе приведет к коммунизму.

Недоброжелатели Хрущева (были и такие) придумали анекдот, что, мол, СССР нельзя обгонять США, ведь если СССР вырвется вперед, то США увидят, что у СССР голая задница, так как ее пока нечем прикрыть. Политбюро ЦК КПСС приняло решение за этот анекдот расстреливать на месте. Но потом это постановление отменили, что свидетельствовало о начале губительных идейных шатаний в среде ранее непоколебимых ленинцев. Раньше их называли ленинцами-сталинцами, потом просто ленинцами, «хрущевцами» или «хрущевистами» даже сам Хрущев их не называл в виду неблагозвучности этих слов. Почему слова «хрущевец» и «хрущевист» звучат неблагозвучно, а «ленинец» или «ленинец-сталинец» – благозвучно, никто из Академии наук объяснить не сумел, и Хрущев хотел распустить эту академию к чертовой бабушке, но потом ограничился только закрытием сектора лингвистики и русского языка.

Решение расстреливать за анекдоты все-таки отменили, начались разговоры, что, мол, расстреливать за анекдоты, как-то пошло, и даже, мол, неприлично. И расстреляли только каких-то рабочих в Новочеркасске за то, что они просили хлеба или прибавки к зарплате.

А потом и вовсе перестали расстреливать, просто как отрезали: не расстреливают людей и все тут. И так тянулось лет тридцать, и стрелять начали уж не из винтовок, а из танков, и не по толпе, а по дому правительства, и стреляли не коммунисты, а по коммунистам, такое коммунистам раньше и в голову бы не пришло, тем более, что приказ стрелять отдал все же коммунист, хоть и бывший, но член ЦК КПСС.

Что же касается поэта Вознесенского и Хрущева, то они несколько лет слали друг другу телеграммы. Вознесенский из Лонжюмо в СССР, мол, никак не надышусь воздухом, которым у лесопилки дышал Ленин, а Хрущев из СССР в Лонжюмо, мол, приезжайте поскорее, без вас в стране большая неуправка, особенно в области сельского хозяйства.

Телеграммы эти все потом собрали (кто – неизвестно, по слухам, жена Вознесенского) и опубликовали отдельной книгой. Их взахлеб читали во всех странах Европы, а Нобелевский комитет хотел дать за эту книгу Нобелевскую премию. Но возник вопрос: кому эту премию вручать – Вознесенскому, Хрущеву или обоим? И тут выяснилось, что Хрущев уже давно умер, пока Вознесенский дышал воздухом в Лонжюмо и неизвестный скульптор украсил его надгробие мраморными початками кукурузы. А вместо Хрущева заступил Брежнев[50]50
  Брежнев. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть].

Поэтому премию решили дать Вознесенскому и этому Брежневу совместно. Но Брежнев категорически отказался. Премию выдавали американскими долларами, а дочь Брежнева, Галина, не переносила их запаха, в отличие от всех других денег они чем-то пахли, скорее всего некачественной типографской краской. От этого запаха Галине делалось дурно и она порывалась тут же убежать в чем мать родила в Америку, то есть в США, как дочь Сталина Светлана. Но Брежнев не хотел расставаться с любимой дочерью и поэтому с презрением относился к долларам, и в годы его правления их продавали как бросовый товар по шестьдесят семь копеек за штуку, и никто их не покупал, кому такая дешевка нужна.

Брежнев не принял Нобелевскую премию и заявил, что сам напишет какую-нибудь книгу, а то и несколько и получит за них Государственную премию и Ленинскую, они вместе взятые не хуже одной Нобелевской, а главное свои, родные и получить их можно не долларами, а рублями, а на рубли покупай, что хочешь, чего душа пожелает, в любом магазине, а не только в магазине «Березка», где торгуют на доллары и потому туда мало кто ходит.

Желание написать книгу возникло у Брежнева не случайно. У него были густые широкие брови. И они – эти брови – ему очень нравились, и многим женщинам тоже, и все бы хорошо, тем более, что никаких книг Брежнев отродясь не читал, а кто такой Гоголь так даже и не слыхал, хотя в свое время и закончил десятилетку.

Но кто-то из тайных завистников, намереваясь в случае чего занять его место, подсунул Брежневу сочинение этого самого Гоголя под названием «Мертвые души», предусмотрительно раскрыв его на нужной странице. Смотрит Брежнев – лежит книга. Раскрыта. Взял он ее в руки, строго взглянул, а там написано: «Вот, прокурор! Жил, жил, а потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови».

Строки эти сильно смутили Брежнева. Конечно, он не прокурор, но густые брови-то у него. Сначала подумалось, что книгу эту лучше бы запретить. Тем более что и название ее – «Мертвые души» – не располагает к веселью. Но оказалось, что ее даже в школе «проходят», а Гоголь вместе с Пушкиным боролся с «проклятым царизмом», как тут запретишь, хотя и души мертвые, и вспоминать про смерть не хочется, а брови все равно широкие и густые. Тогда Брежнев и задумал, что тоже неплохо бы написать книгу, а еще лучше несколько.

Книги Брежнев действительно написал, премии за них получил. А заодно Государственную или даже Ленинскую премии выделили и Вознесенскому, чтобы он не обижался, что фактически из-за нелюбви Брежнева к долларам остался без «Нобелевки». Премию ему дали за то, что он пообещал написать стихотворное сопровождение к книгам Брежнева, пообещать пообещал, но написать не написал.

Брежнев на него не обиделся по мягкости своего характера. А Вознесенский не написал это стихотворное сопровождение к книгам Брежнева не из-за лени или какого-нибудь злого умысла, а просто потому, что уже начал сочинять стихи, посвященные Жаклин Кенеди, тогда сильно огорченной, что в Америке застрелили ее мужа Джона, рыжего, веселого и симпатичного, и эта тема уже больше никогда не выходила у Вознесенского из головы, поэтому он редко бывал в СССР, а по этой причине часто отсутствовал на парадах «шестидесятников».

Евтушенко был такой же поэт, как Вознесенский, а может, даже еще лучше и тоже часто ездил за границу, но парадов «шестидесятников» ни разу не пропускал, он успевал и тут и там.

Это был необычайно яркий человек, он обладал недюжинными актерскими способностями, носил цветастые пиджаки и такие рубашки, что от них даже рябило в глазах, на то он, мол, и поэт, и даже больше, чем поэт. Его жизнь была хоть и несколько однообразна, но зато невероятно пестра. Он легко приходил в состояние восторга, всегда оставаясь себе на уме. Евтушенко искренне ощущал себя первым и главным среди поэтов, и поклонники боготворили его, а он, вдохновляясь их шумными приветствиями, мог написать поэму о чем угодно в поразительно краткий срок и умел всех, кто находился поблизости, заставить выслушать ее. Он, имея под рукой перо, чернильницу и бумагу, писал поэму быстрее, чем хорошая машинистка могла перепечатать ее на пишущей машинке. А читать вслух свои стихи и поэмы при наличии слушателей он ухитрялся по несколько суток кряду.

Этот Евтушенко был самым смелым человеком в СССР, и если бы случилась какая-нибудь продолжительная война, он немедленно стал бы героем Советского Союза.

Евтушенко не боялся ничего на свете, кроме двух вещей. (Что никак не умоляло его легендарной храбрости, ведь не может же человек ну совсем ничего не бояться, надо же хоть чего-то, хотя бы слегка побаиваться). Во-первых, этот Евтушенко боялся выходить на улицу, потому что в городе Москве его тотчас бы узнали, собралась бы толпа, как на похоронах Сталина, и, давя друг друга, люди бы хлынули к Кремлю, а Евтушенко подняли бы над собой, как знамя, слегка напоминающее полосатый американский флаг. Прорвав кордоны милиции, люди заняли бы Кремль, затоптали бы всех бюрократов и думать забывших о мировой революции и потребовали бы, чтобы Евтушенко вел бы их в светлое будущее, и он, пригласив в напарники Пабло Неруду и еще двух-трех поэтов, и повел бы, благо это совсем недалеко и дорога хорошо известна, хотя толком еще и не протоптана.

Случись такое, это бы было неплохо, но Евтушенко боялся, что когда его вместо знамени несли бы над толпой, то проклятые «кагэбисты», отстреливаясь, изрешетили бы его из пистолетов «тэтэ», и он потерял бы способность сочинять стихи, и мировая поэзия угасла бы, как костер, залитый дождем в летнюю грозу с громом и молниями.

Во-вторых, Евтушенко боялся, что американцы начнут бросать на СССР атомные бомбы. Мысли об этом то и дело приходили в его горячую голову, обычно неожиданно и внезапно, и тогда он, вспомнив детство, бежал, как маленький ребенок, к маме, и она укрывала его газетами «Правда», «Известия» и «Советская культура» – и только тогда он успокаивался, а придя в себя, тут же уезжал за границу и на зависть всем членам Союза писателей путешествовал по миру вместе с музыкальным ансамблем «Битлз». Во время концертов он в костюме циркового клоуна расхаживал по сцене, чтобы подбодрить засыпающую публику, а по ночам писал тексты песен – их потом Джон Леннон (певец ансамбля «Битлз») переводил на английский и выдавал за свои собственные, на что поэт Евтушенко обычно не обращал внимания, ведь главное, чтобы песня трогала душу, а кто ее сочинил, это уже не так и важно.

История «шестидесятников» – особая страница в истории СССР. Их многие превозносят, многие недолюбливают, некоторые даже презирают и поносят, но отрицать их никто не отрицает, они были и никуда их не спрячешь, как никуда не спрячешь Ленина вместе с его мавзолеем, и Сталина вместе с толпами народа на его похоронах, и Брежнева с его широкими бровями.

Другое дело Троцкий, о нем иной раз и забывают. Но он близок по духу романтичным «шестидесятникам». Рассказ о том, что Троцкий повесился на кактусе, как раз им и не по вкусу, тем более, что на ум сразу приходит кактус в горшке на подоконнике, и вся история приобретает вроде как шутливый и словно насмешливый характер.

Поэтому я отыскал в анналах истории СССР не менее правдоподобную историю дружбы Сталина и Троцкого и еще более достоверный рассказ о его смерти.

XLIX. Более достоверный рассказ о смерти Троцкого

Сталин и Троцкий были когда-то большими друзьями-приятелями, такими, что, как говорится, «не разлей вода». Познакомились они в тюрьме, а тюремная дружба крепкая и закадычная.

Ученые-филологи до сих пор спорят, почему дружба, приобретенная в тюрьме, называется закадычной. Кадык бывает только у мужчин, это небольшой выступ спереди на шее, утолщение гортани, слегка выдающееся вперед. У женщины кадыка нет, по этому признаку ее безошибочно можно отличить от мужчины, не вникая в прочие детали и более хитроумно придуманные подробности – как внешние, так и присущие поведению и нраву, часто строптивому и причудливо-непредсказуемому, от чего во всемирной истории и случаются разные зигзаги, а иногда и выверты, похожие на мертвую петлю, придуманную одним русским летчиком по фамилии Нестеров.

По сведениям древних евреев, раздобытым ими у еще более древних шумеров, люди расплодились от Адама и Евы. Адама и Еву еврейский бог Иегова-Саваоф слепил, скуки ради, из глины и поселил в раю, чтобы посмотреть, что из этого получится. В раю полно всяких фруктов: слив, вишен, груш, персиков, апельсинов, лимонов, мандаринов, винограда, фиников, киви, ананасов и бананов – ешь, не хочу. А яблонька росла только одна, это позже Мичурин вывел ее разные сорта и породы.

Адам и Ева питались фруктами, но рвать яблоки Бог им запретил, потому что их в тот год уродило совсем мало. Однако Ева, по женской своей непослушности, все яблоки съела, а одно подсунула Адаму, чтобы потом на него свалить свою вину. Адам откусил яблоко, по невнимательности приняв его за персик, но вовремя спохватился: «Да это же яблоко! А его есть строго запрещено!» – и от таких мыслей поперхнулся, кусок яблока застрял в горле и образовался кадык. Поэтому кадык называется адамовым яблоком.

Закадычные друзья это самые близкие, верные, удалые и отчаянные, настоящие товарищи, они за своего друга-приятеля кого хочешь закадычат, то есть перережут кадык, или удушат, передавив горло чуть пониже кадыка, где удобнее ухватиться. А уже потом с другом они «возьмут на кадык», «заложат за кадык» – выпьют водки грамм по триста – четыреста на брата.

Другие же филологи полагают, что закадычными называют тех друзей, которые крепко держат друг друга за кадык и если чуть что не так, тут же могут и придушить один другого – кто раньше успеет.

Оба эти филологические определения подходят к дружбе Сталина и Троцкого. Они и выпивали вместе, только Сталин пил культурно, все больше виноградное вино «Кинзмараули», надеясь на традиционное кавказское долголетие, а Троцкий, желая быть ближе к народу, нажирался дешевой водки, какой-нибудь «рыковки», как простая худобокая свинья, валяющаяся в грязной луже посредине какого-нибудь местечка. И друг за дружкой они тоже зорко присматривали на всякий случай, потому что оба были как две собачонки, приблудные дворняжки при Ленине.

Этот Ленин очень любил русский народ и изо всех сил скучал по нему в Швейцарии, в городе Женеве. В Швейцарию Ленин сбежал с каторги. В молодости он, по вспыльчивости и необузданности нрава, зарезал приходского священника, не сойдясь с ним во взглядах на происхождение Иисуса Христа. Священник, пьяница и обжора, нагло утверждал, что Иисус Христос – русский, и ежели бы ему была воля, то всех евреев он бы окрестил и определил в кантонисты, чтобы и от них в государстве происходила хоть какая-нибудь польза, а не одно пустословие и испускание ветров.

Ленин же настаивал на том, что Иисус Христос – правоверный еврей, так как, согласно обряду, он обрезан в положенный срок. И если бы ему действительно дать волю, он бы обрезал всех русских и они давно бы уже стали евреями. «День обрезания Господнего первого января празднуешь?» – спрашивал священника Ленин, тогда еще молодой, но уже безбашенный. «Праздную», – икая от только что съеденной, следом за тремя тарелками щей с бараньим боком, горы блинов отвечал, пуча глаза, священник. «А сам почему не обрезаешься?» – ловко улавливал его молодой, задиристый, хотя и картавый и бестолковый, Ленин. «А нам без надобности, – тупо отвечал священник, – мы православные. И не для того нас Бог этим инструментом снабдил, чтобы его укорачивать». Ленин раз сто повторил свои логически-неопровержимые доводы и, не добившись от священника согласия, вышел из себя да и хватил его ножичком по горлу – тот сразу и преставился, не обрезан да зато зарезан.

Дело происходило до революции, резать людей за просто так обычай еще не завелся, поэтому собрали суд, приехал знаменитый адвокат Плевако[51]51
  Плевако. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] – он имел такой талант уверить присяжных в чем угодно, после его речей они могли и черту молиться и самому Богу отвесить оплеуху или согласиться, что белое это черное, а черное это белое.

Перед Плевако в порыве либеральных чувств снимал при встрече шляпу даже доктор права, почетный академик Петербургской Академии наук, член Государственного совета, сенатор и прокурор А. Ф. Кони, пребывавший там, где ранее были только ослы, и полагавший, что нет ничего плохого в том, если какая-нибудь девица в сердцах стрельнет в градоначальника, ведь этот градоначальник унизил и оскорбил симпатизировавшего ей молодого человека революционных убеждений, градоначальник явный самодур: он приказал высечь розгами юношу за то, что тот не захотел угодливо кланяться перед ним, тем более, что телесные наказания уже давно отменены, так почему бы и не стрельнуть в зарвавшегося чинушу.

На суде Плевако под восторженные взгляды и вздохи женщин, присутствовавших в зале, в два счета доказал, что русским лучше стать евреями, народом издревле страдающим от угнетения и разных несправедливостей, ни за что ни про что падающих на их смиренную голову, а Ленину предложил выразить общественный восторг и наделить деньгами из казны для обучения за границей в многочисленных университетах, в связи со знанием иностранных языков, так как русские во всем, за что ни возьмись, очень виноваты перед евреями. Священника же похоронить по православному обряду после длительного отпевания в церкви и считать пострадавшим за веру.

Обычно выступления Плевако вызывали шквал, бурю аплодисментов. На этот раз тоже раздались рукоплескания, но слабенькие, как в театре перед спектаклем в нетерпеливом райке. Зал на треть заполняли женщины – первые ряды. Остальные же в зале были мужчины. Женщины «ладошили» что есть мочи, до красноты изящных нежных ручек и блаженной ярости в лицах, при наличии которой, они – женщины – способны преодолеть любые преграды и смыслы.

Мужчины тоже не осмелились не хлопать. Но они невольно, то есть непроизвольно, одной рукой прикрывали причинное место. Для аплодирования оставалась одна рука. Как быть? И чтобы выйти из положения, они хлопали ладонь в ладонь, сосед с соседом, как в детстве во время игры в «ладушки»: «Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. А что ели? Кашку. А что пили? Бражку». Это, конечно, какие-никакие, а тоже аплодисменты, но бурными и громовыми их не назовешь.

А когда объявили приговор – на всех словно ушат холодной воды бухнули. Присяжные-то все мужчины, они в ладоши совсем не хлопали, а прикрывали свои причинные места сразу двумя руками. Вместо заграничных университетов, всяких Гейдельбергов и Геттенгенов, вместо Германии туманной, взращивающей учености плоды – двадцать лет каторги в кандалах во глубине сибирских руд. Дамы презрительно опустили вуали и независимой походкой обиженно покинули зал судебных заседаний, Плевако видит, строить юсы без толку и только плечами пожал. Кони быстренько записал все в свои пятитомные мемуары – и для потомков, и себе на заметку.

Ну а Ленин, вместо того чтобы разучивать «Гаудеамус», мол, – «Будем веселиться, пока мы молоды. Да здравствуют профессора! Да здравствуют все девушки, но только ласковые и красивые!», попросил хромого судебного сторожа купить ему песенник и без особого усердия начал бормотать себе под нос: «Славное море – священный Байкал, славный мой парус, кафтан дыроватый».

Несмотря на задушевные могуче-тягучие песни каторжан, в Сибири Ленину не понравилось, он сбежал в Швейцарию и, напялив вместо дырявого кафтана сюртук с жилеткой, расхаживал по улицам Женевы, но и там нет счастья и покоя мятущейся душе пытливого еврея, так и не сговорившегося ни с Богом Иеговой-Саваофом, ни с Иисусом Христом, ни с властями земными.

Скучал Ленин в тесной гористой Швейцарии по необъятным для ума просторам России, как горький пьянчужка по шкалику водки. Скучал по вольным валдайским ветрам, по песням ямщиков, замерзающих в степях, по золотым куполам церквей, по шуму ярмарок, по золотым нивам и соснам, одиноко стоящим во ржи, по медвежатам с картины певца древесной растительности художника Шишкина «Утро в сосновом лесу» тоже скучал, а как вспомнит полотно пьяницы Саврасова «Грачи прилетели», так слез удержать не может.

Но больше всего угнетало Ленина отсутствие в Швейцарии напевного, торжествующего, возвышающего душу колокольного звона. И когда совсем одолевали мысли тяжкие, не в писаниях Бомарше и не в пене шампанского искал он утешение, а ехал «зайцем» до городка Малина в Бельгию, что недалеко от Швейцарии.

Городишко этот Малин – сами жители его называют на свой туземный лад Мехелен – вроде бы ничего особенного из себя не представляет. На первый взгляд, таких во Фландрии десятки, если не сотни. Стоит на реке Диль, посредине плодородной равнины, при канале, по которому можно доплыть хоть до Антверпена. Известен плетением знаменитых малинских кружев. В 1572 году присланный из Испании герцог Альба устроил здесь страшную бойню, намереваясь просветить жителей в религиозном отношении, но желаемого результата не достиг.

Однако имелась в городке Малине еще одна достопримечательность, из-за которой и посещал его Ленин. Несколько сот лет малинцы строили колокольню при соборе святого Ромульда, она уже поднялась на 98 метров. А какие там висели колокола! А какой малиновый звон плыл по вечерам над Малиным – совсем как в России, где-нибудь в далеком, но душевно-просторном захолустье.

«Сквозь полудрему и сон слышу малиновый звон!.. – шептал Ленин и слушал малиновый звон часами и никак не мог наслушаться, пил его, как пьет воду путник, перешедший бесплодную, палящую зноем пустыню, дышал им, как дышит воздухом свободы узник, полжизни отсидевший в удушливом подземном каземате какого-нибудь замка Иф, как колодник, вырвавшийся в зеленый весенний лес. И однажды сердце не выдержало муки, и он возопил, как его соплеменник Авраам (но Авраам по другому поводу):

– О Господи! Неужели я никогда не наскребу на билет до России!? Неужели никто не затараканит меня в желанные края даже в пломбированном вагоне!?

Искренняя, от чистого сердца молитва способна сдвинуть гору, в крайнем случае, можно самому двинуться к ней – не успел Ленин произнести эти слова, полные страсти, веры и отчаяния, как ему тут же нашелся пломбированный вагон, а его двигать по рельсам куда как легче, чем горами, это и какому-нибудь слабосильному паровозику под силу – и через несколько дней Ленин уже очухался в России.

Смотрит, вокруг него море людей. Шевелится, как живое, утробно урчит, гудит, шумит. Подошел Ленин поближе, видит: люди, кто чем заняты, каждый исключительно своим делом, друг к дружке внимания – никакого. Один с красным флагом бегает, другой на фонарный столб залез и семечки там грызет, третий трепака на балалайке «режет», здесь же мужики «Камаринского» пляшут, а этот уже пьян, его в сторонку оттащили и кто-то сапоги с него снять успел, рядом художник с мольбертом, босые ноги его пишет и всем рассказывает, что в них-то и есть весь смысл и идеал, сам же пьяница глаза протер, на эти босые ноги смотрит и убеждает окружающих, что это, мол, не его ноги, его – в сапогах, а людям до этого ну никакого дела. Тут же какие-то хохлы пулемет «максим» на телегу прилаживают.

– Это, – говорят, – будет наша тачанка, все четыре колеса, о ней еще песни сложат, потому как пулемет этот, «максимка», работает безотказно, известное дело, немецкая вещь.

Здесь же писатель Лев Толстой в окружении своего семейства удивленно смотрит на все, что вокруг творится-шевелится, никак в толк взять не может, зачем простым крестьянам-хлебопашцам на телеге такая в хозяйстве бесполезная вещь как пулемет, на ней бы снопы с поля возить, да на ярмарку ездить, а тут – пулемет – к чему бы это?

Кругом костры горят, в тумане светят, вокруг них матросы в бушлатах, солдаты в мятых длиннополых (потому и теплых) шинелях греются, бар да господ поругивают, как когда-то кучера у подъезда театра. Где-то недалеко в городском саду духовой оркестр пожарной команды вальсы играет, а на скамеечке писатель Чехов в пенсне сидит и, в отличие от Толстого, уже ничему не удивляется, потому как болен и ему скоро помирать, тут же мужики-лапотники бродят, в деревне, мол, по весне голодно, может какая работенка сыщется, а рядом на прилавках купцы товары раскладывают, баранки, калачи, кренделя с маком и ткани, из далекой Персии доставленные бабам на загляденье.

Отыскал Ленин место повыше, встал, сдернул с головы кепчонку, протянул вперед и как заорет:

– Подайте, люди русские, на пропитание! У вас своего ума нет, так я вас жить научу. Меня в чужих землях тоска замучила, загрызла, кручина извела, подколодная змея! Русский народ, сметливый и жалостливый, добрые русские люди! Триста лет вы трудились на царя да на грабителей помещиков! Почему бы вам не поработать на меня тридцать три года, как завещал великий Емельян Пугачев, а если не верите, спросите хоть у Пушкина! Тридцать три года, мне больше и не нужно! Что толку вам было с ваших трудов? Царицы-императрицы прогуляли все со своими хахалями, ну да, они бабы, с них какой спрос. А нынешний-то – присмотритесь, он и ростом не намного выше меня, а ума никакого: в жены немку взял, это когда с немцами война кругом! Была же у него балерина Кшесинская, русские люди, вы видели на сцене балерину Кшесинскую с голыми ногами? И вот у него хватило соображения эдакие ноги на немку променять, да еще и хворую, и капризную – ей Распутина подавай. Конечно, многие из царей выглядят представительно, но это, потому что в мундирах. А я – крив, плешив, плюгав, уродец уродцем, живу в шалаше, а ведь не хуже их могу и поесть, и попить, да и с бабами не подведу, уж я-то не выдам! Царствовал же на Москве Гришка Отрепьев, а он с виду не краше меня, да и бородавка на носу!

Ну, народ раз по шее надавал Ленину за такие речи, второй, а потом люди пообвыкли, слушают, а многие чешут немытые, косматые головенки свои еловые и на голодное брюхо думают, а что, мол, ежели этот недомерок правду говорит, времена-то смутные, ненадежные, чем черт не шутит, всяко может быть.

А тут откуда ни возьмись со всех сторон набежали евреи, некоторые даже на пароходах из Америки приплыли. Шумят, чем-то на ходу торгуют: кто портретами Маркса, кто старыми башмаками, мол, это башмаки самого Герцена и Чернышевского, они их еще износить не успели. И откуда их столько, раньше, вроде как, за чертой оседлости проживали, вот их и не видно было. Из Одессы – целый караван, настоящая процессия. Впереди всех молодой писатель Катаев идет, учеником сбежавшего в Париж Бунина представляется, на плечах тащит маленькую железную дверь, Ленину издали ее показывает, судя по жестам, денег просит, на том простом основании, что он сын трудового народа, и хотя грубо, но тем не менее надежно засвидетельствовано, что он не еврей. За ним на верблюде его брат Петров[52]52
  Петров. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] вместе с веселым, улыбающимся подельником Ильфом[53]53
  Ильф. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] – и еще, целый легион, уже выстроенный в боевом порядке, когорта к когорте как на подбор, и все не устают шутить.

И это столпотворение кипит не день и не два, и даже не месяц – лето сменяет осень, журавли клином в небе летят, им сверху ничего не видно, их людская глупость не тревожит, они в дальние страны на зиму собрались, о них забудь до теплых дней, а там уже и поле помертвело, и зима катит в глаза.

А Ленин ходит промеж людей и знай свое талдычит, рассыпается мелким бесом и все шапку с головенки сдергивает – зимой уже не кепку-шестиклинку, а теплую, на вате, ушанку. Сталин и Троцкий следом за ним как привязанные таскаются, волнуются:

– Владимир Ильич, шапку не снимайте – зима, холодно, голову застудите, вам и так думать нелегко, а уж простуда никак не поспособствует умственному производству мыслей.

И как проговорили. В самый трескучий мороз Ленин простудился – ходил он не только без шапки, но и в легком пальтишке, как тут не подхватить воспаление легких. К нему сразу врача привели, врач через свою трубочку послушал, пальцем по груди постучал, все понял и сразу сделал заключение:

– Дело дрянь. От всех этих речей он и без того надсадился, а тут еще воспаление, известное дело – вспотел и на холод. Медицина в таких случаях бессильна. Пусть говорит свое последнее желание да и уходит себе преспокойно в мир иной, помочь ему нечем, с собой дать нечего, и хорошим словом помянуть некому.

Ленин услышал заключение врача, подивился его проницательности и правдивости и сказал Сталину и Троцкому свое резюме, то есть краткое изложение того, что им надобно знать, краткое, потому что времени уже не оставалось.

– Други мои верные, приходилось ли вам читать стихи поэта Бунина? – как всегда начал с вопроса Ленин.

Сталин и Троцкий опешили от такого начала. О Бунине они даже не слышали, потому что ничего, кроме толстых томов писаний Маркса, никогда не читали.

– Так вот, этот поэт Бунин, – продолжил Ленин, – бежал в Париж, расстрелять мы его не успели. Кроме ветхой котомки с собой ничего не захватил. Сидит он в Париже и сокрушается, что вот, мол, у зверя есть нора, у птицы гнездо, а у него, несчастного изгнанника, уже ничего нет, после того как мы белогвардейцев вытурили из России. Но наша цель – мировая революция. Когда устроим мировую революцию, то уже у всех не будет ничего, ни норы, ни гнезда, заведем такой порядок, чтоб ни эллина, ни иудея не было – всех изничтожим, а кто жив останется – все на одно лицо сделаются, как какие-нибудь китайцы, все равны, а кто не в ряд, того расстреляем и наконец-то наступит полное и безоговорочное всеобщее равенство, что и требуется доказать. Свобода, равенство и братство – это еще французы придумали, а они там в Париже ведь не дураки, какие-никакие, а все-таки иностранцы. Поэтому не просиживайте попусту штаны – двигайте в Венгрию, Чехию, и главное, – в Италию, на Италию я очень рассчитываю и на Испанию тоже. Вперед запускайте Буденного с Первой конной. Там у него приятнейший человек при лошадях – Бабель из Одессы, ему от меня персональный революционный привет. А чтобы люди исправно расстреливали друг друга, пообещайте им райскую жизнь. Рай после смерти им уже Иисус Христос пообещал, влез перед нами. Его бы хорошо тоже расстрелять, он, якобы, распят, а сам потихоньку воскрес и смущает, уводит народ своими посулами веселой жизни после смерти. Поэтому вы обещайте рай на земле, при жизни, но только после мировой революции, когда все друг дружку передушат. А Иисуса Христа все-таки расстреляйте при первом же удобном случае. Рай же обещайте лет через сорок – пятьдесят. А чтобы в этом раю и ночью было светло, заведите везде электричество. Но главный мой вам завет – любите друг друга, как родные братья. Повторяю: лозунг «Свобода, равенство, братство» провозгласили еще во времена Великой французской революции, когда придумали гильотину, эту чудесную бритву, которой уравняли сотни тысяч французов. У вас же есть пулеметы, вы должны продолжить счет на миллионы. А из меня, как только копыта отброшу, сделайте мумию, вроде египетского фараона, а уж ежели мне придется воскреснуть, как Иисусу Христу, вот тогда я и спрошу вас, как вы исполнили мое завещание, поинтересуюсь, удалось ли вам жить в братской любви и согласии.