Текст книги "Исчисление времени"

LII. Троцкий в Мексике

Художники Ривера и Сикейрос встретили Троцкого как родного. Они загодя выстроили великолепный дом, стены его расписали неприличными изображениями, потому что неудача с Рокфеллером не выходила у них из головы и задевала их профессиональную гордость. Как только Троцкий ступил на мексиканскую землю, Ривера и Сикейрос тут же наварили текилы – магического напитка из перебродившего сока агавы, настоенного на гусеницах и, осушая кубок за кубком, начали провозглашать мировую революцию. Сикейрос показал Троцкому новенький автомат системы Томсона, недавно купленный у одного заезжего «янки». Диск этого автомата вмещал сто патронов. Стоило только нажать на курок, и он «выпуливал» их со скоростью девятьсот выстрелов в минуту.

– Эта штука похлеще, чем фантазия у Гете и пулемет системы «максим». С таким инструментом мировая революция пойдет у нас как по маслу, какие бы проволочки не выдумывал глупец Сталин, Маркса читавший только в переводах, – обрадовался Троцкий.

В эту минута явилась Фрида[57]57
  Фрида. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] – жена художника Риверы. Жгучая брюнетка, пылающая, словно факел во тьме, она родилась в знойной пустыне среди колючих кактусов и с детских лет наслушавшись песен вольнолюбивых, быстрых, как птицы, с младенчества немытых погонщиков мустангов, неделями не покидающих седла, жаждала мировой революции, так как замуж вышла за уже немолодого Риверу. Увидев Троцкого, она ни минуты не медля, пригласила его станцевать танго.

Троцкий не знал о существовании такого танца, но не заставил упрашивать себя дважды. Сгорая от неожиданно охватившей его страсти, он начал выделывать вместе с Фридой такие кренделя и пируэты, что стареющий муж Фриды, художник Ривера, покраснел от смущения и даже ощутил непонятное и новое для него чувство стыда. Он и раньше знал, что Фрида тащит в свою постель любого мужчину, которого видит, но обычно не обращал на это внимания. Во-первых, потому, что был занят писанием картин, надо же зарабатывать на хлеб и хоть как-то сводить концы с концами, ведь деньги приходилось тратить еще и на кисти, краски, холсты и подрамники, а, во-вторых, он все время мечтал о мировой революции, это очень поддерживало его, но сильно отвлекало от повседневной жизни, как и неумеренное употребление в неограниченном количестве текилы, Фрида, кстати, всегда с радостью и азартом пила вместе с ним, и это давало возможность избегать противоречий и скрашивало их суровую, но мечтательную жизнь.

Другой художник, Сикейрос, тоже покраснел, но не от стыда и неловкости, а от гнева. Он был очень самолюбив и болезненно обидчив. Сикейрос давно пытался переспать с Фридой, так как был намного моложе Риверы, но пылкая Фрида по какому-то необъяснимому женскому капризу ложилась в постель с кем угодно, но только не с Сикейросом, и это оскорбляло его и ранило в самое сердце.

– Послушай, Диего (так звали Риверу), – сказал другу Сикейрос, по-моему, такие танцы выходят за всякие рамки приличий и этикета. Как законный муж Фриды, ты должен незамедлительно прекратить это безобразие, лично меня все это возмущает до глубины души.

– Неудобно, Давид (так звали Сикейроса), – ответил Ривера, – Троцкий наш гость и приплыл к нам на катамаране, весь в перьях, преодолев водную стихию, с Гавайских островов, где его могли съесть, как некогда неосторожного англичанина Кука. Ведь мы сами позвали его, пребывая в надеждах, что он наконец-то начнет мировую революцию.

Ривера всю свою страсть и бурную непримиримость вкладывал в писание картин, он иногда расписывал стены такого размера, что приходилось работать, стоя на лестнице, но в жизни был тюфяк-тюфяком и тряпка-тряпкой, о чем ему не однажды и говорила Фрида, с сожалением, которое тем не менее не переходило в презрение, а больше напоминало сочувствие.

– Однако, – не согласился с приятелем Сикейрос, – мы пригласили этого козла, чтобы он зажигательными речами раздувал мировой пожар на голову всех Рокфеллеров вместе взятых, а не для того, чтобы он лапал Фриду за ее жирные ляжки. Ты себе как знаешь, а я этого терпеть не намерен, пропади она пропадом, эта мировая революция вместе с далекой заснеженной Россией.

Сикейрос, разгоряченный текилой, взял автомат системы Томсона и дал очередь в сторону увлекшихся танцем Фриды и Троцкого. Троцкий, всегда отличавшийся сообразительностью, никогда не терялся в минуту опасности. Он мгновенно спрятался за Фриду. А Сикейрос, уже забыв всякую сдержанность, всадил, не имея ни сил, ни желания остановиться, весь диск – все сто патронов – в не успевшую опомниться женщину, даже в эту роковую минуту не перестававшую думать о победе над темными силами зла.

Троцкий понял, что теперь уже не до танцев, стремглав убежал в свою комнату и забился под кровать, как он это не раз проделывал в детстве, заслышав раскаты грома или увидев сверкающие на фоне темнеющего неба молнии. Но Сикейрос тоже оказался не лыком шит. Он сменил пустой диск на новый, полный, пошел следом за Троцким и, догадавшись где тот прячется, засунул под кровать автомат и жал на спусковой крючок пока не окончились патроны. Когда подбежал Ривера и друзья отодвинули кровать, они увидели, что приблизительно половина пуль попала в Троцкого, а вторая половина изрешетила штукатурку.

Услышав шум стрельбы, вскоре явился полицейский, он знал, что с вечера в доме варили текилу. На лежащую в луже крови Фриду он не обратил внимания, так как ему давно надоело вызывающе-развратное поведение неугомонной жены Риверы и он не раз предупреждал, что добром ее выходки не закончатся. Что же касается Троцкого, то поскольку он был иностранец, пришлось составлять протокол, чтобы подшить его в ежегодный отчет по полицейскому участку. Находчивый Сикейрос, не моргнув глазом, объявил, что бедолага Троцкий свел счета с жизнью от тоски по России и мировой революции, то есть покончил жизнь самоубийством (если все то, что он вытворял, будучи еще не застреленным, можно назвать жизнью).

– Да у него только в башке десяток дырок, как же он ухитрился это сделать сам, без посторонней помощи? – удивился простодушный мексиканский полицейский.

– Так это же Троцкий. Он еще не такое может, если ему приспичит. У этих русских загадочная душа. Они вместе со Сталиным там, в их России половину людей ухандокали, им это не в тягость или, как говорят по-русски, «невдомек», – объяснил Сикейрос, и полицейский поверил, потому что думал не о Троцком и даже не о судьбах мировой революции, а о том, осталась ли у Риверы и Сикейроса текила и нальют ли они ему стаканчик, или заветный кувшин уже пуст и рассчитывать не на что и чтобы ложиться спать не на пустой желудок, придется долго бродить по улицам Койоакана, окраины Мехико, где и произошла вся эта неприглядная, леденящая душу история.

LIII. О смерти Троцкого

Когда Сталину доложили, что Троцкий прибыл в Мексику и грозится начать мировую революцию, Сталин сказал:

– Экая глупость, неуместная как всякая поспешность. Ишь, выискался поджигатель мирового пожара, отставной козы барабанщик. Зачем же нам две мировые революции? Одна в России, другая в Мексике. Да и Мексика небольшая страна, ее стоило бы пожалеть, ей не выдержать мировой революции, это у нас тут Россия – без конца и без края, сколько ни грабь, сколько народа ни убивай, а его все не убывает. Нужно поскорее строить заводы. Если этот дурак действительно сподобится раньше срока, с пьяных глаз начать мировую революцию, нам ведь его выручать придется, без патронов захлебнется любая революция.

А когда до Москвы дошли слухи о том, что Троцкий почти трагически погиб в Мексике под кроватью от многоразовых ранений, Сталин опечалился и с неподдельной грустью в голосе разъяснил своим подельникам-сотоварищам:

– Вот до чего доводит непоседливость. Ну зачем было переться на край света в какую-то Мексику, к незнакомым в сущности людям, да тем более к художникам, ведь от них можно ожидать любых неприятностей, причина которых кроется в необузданности творческой фантазии, отсутствии хороших манер и неустроенном быте, ну и, конечно, пьянстве. Насколько мне известно, эти Ривера и Сикейрос жалкие прислужники империалиста Рокфеллера и даже не члены союза художников, а кустари-одиночки, как Репин, променявший Родину, доставлявшую ему тьму сюжетов для его полотен, на Финляндию – отсталую чухонскую окраину бывшей царской империи. Если уж Троцкому так хотелось получить десяток пуль в башку, мы бы это ему и тут устроили. Ну да что уж теперь говорить. Сняв кожу, по шерсти не погладишь. Узнайте, если тело Троцкого в этой Мексике не выбросили собакам, привезите его в Москву и похороните у Кремлевской стены. Как никак он, несмотря на гадкий и неуживчивый характер, наш товарищ, и мы долго терпели его, смотрели сквозь пальцы на путаницу, которую он вносил в наши ряды, и прощали его фортели, иной раз всех нас раздражавшие и подчас приводившие в недоумение даже Ленина, который с теплотой относился к нему и, помнится, поручал самые щепетильные дела, вроде расстрела священников, зная, что Троцкий просто мечтал сжить их всех до единого с этого белого света, да вот окочурился самым дурацким образом в какой-то там Мексике, где и православного храма, чтобы отпеть по-человечески покойника, не сыскать среди кактусов. Места у Кремлевской стены многим хватит, пусть лежит в назидание нашим руководящим работникам. А заводы продолжайте строить. Мировая революция не за горами. А когда полыхнет, вот тогда мы и покажем, что тоже не на руку лапоть обуваем.

Тело Троцкого в Москву не доставили сначала из-за занятости, а потом по забывчивости. В Мексике его не выбросили собакам, похоронили во дворе дома художника Риверы. На могиле установили небольшой обелиск, ее охотно посещают любопытные туристы, и это приносит кое-какой доход местному муниципалитету.

О смерти Троцкого написаны сотни книг, авторы рассматривают различные версии, анализируют причины и последствия его фиаско. Я в отличие от многих из них не ставил перед собой таких задач, а просто изложил факты, настолько они соответствуют нашей часто странноватой действительности, порой вызывающей интерес у человека, склонного к размышлениям о разного рода фактах и сведениях, которых тьма, раскрой только какую-нибудь книгу или поговори с человеком, долго жившим и много видевшим. Казалось бы, ну кто такой Троцкий со всеми его мыслями о мировой революции и реками пролитой крови? Казалось бы, сущая букашка, до которой никому и дела нет. А вот, поди ж ты, и пишут о нем, и читают, и даже я что-то написал, хотя уж о ком, о ком, а о Троцком мог бы и не писать, просто по причине забывчивости, свойственной в моем-то возрасте.

Как будто не о ком больше писать. Вон тот же Пушкин – написал целый роман о каком-то своем приятеле, да еще и стихами, до сих пор точно не могут установить, о ком именно – и хороший получился роман, иной раз сядешь, перечитаешь – действительно хороший роман. Правда, и Пушкин писал о, например, Пугачеве. Казалось бы, зачем Пушкину этот злодей и разбойник, писал бы об уездных барышнях, им всегда нравились его стихи. А вот же нет, написал и о Пугачеве. Так уж устроен человек, видится ему в душегубцах что-то привлекательное, хотя ничего привлекательного, когда разберешься, в них и нет.

Независимо от того, повесился ли Троцкий на кактусе или его застрелили под кроватью, Сталин о Троцком после всех этих событий больше ни разу не вспомнил, а когда газеты писали о его нелепой смерти, то даже и газет этих не читал. А когда подельники-сотоварищи обсуждали, что вот, мол, Троцкий повесился на колючем кактусе в далекой Мексике, вот там, мол, какие кактусы растут, не то что у нас, они в тех краях куда как большего размера, выше человеческого роста, иначе Троцкому и повеситься бы на одном из них не удалось, далеко эта Мексика и зимы там не бывает, южная страна, или пересказывали, как Троцкий недальновидно прятался под кроватью – мол, такой опытный подпольщик, а позабыл, что прятаться нужно не под кроватью, а в подполе – так Сталин даже и разговоров этих слушать не стал.

LIV. Сталин и русские крестьяне

У Сталина других забот был полон рот.

Землю крестьянам раздали, разделили по едокам. Уж раз Сталин слово горца дал, да еще и мамой поклялся, значит так тому и быть, крестьянин, он хотя и не пролетарий, и не босяк – он хитер и лукав, лапоточки себе сплетет и в лаптях этих и ходит, да в котомочке у него с собой не только хлебушка краюшка, а и кусочек сальца припасен, с ним ухо нужно держать остро, ежели что пообещал – исполни.

Крестьянин натурлив, босяки ему не по нраву, босяка он не жалует, такого как писатель из нижегородских мещан Горький, тот и бос, и котомка ему в тягость, не хотел ее таскать за плечами, налегке вольней, при нем только мысли разные с собой, такая ноша не тянет, хотя от нее беды иной раз больше, чем от тяжелой поклажи.

Крестьянин, в отличие от босяка, к работе приспособлен. Он только зиму на печи лежит, да и то не все время, как санный путь установится, запрягай себе лошадку да езжай по разным надобностям, лошаденка и та на радостях несется рысцой, на санях это тебе не в осенней грязи вязнуть и не летнюю пыль глотать в трясучей таратайке. А уж как весна – не поспишь, тащись, сивка, пашней, десятиной, выйдет в поле зеленая травка – вырастет и колос, а где желтый колос, там и золотые зернышки, крестьянское богатство – хлебушек, его как испечешь, то у него сверху горбушка, а в середине мякиш.

Одним словом, закончилась гражданская война, бар так ли, этак ли передушили, друг дружке кровушки тоже вволю пустили да и стали земельку пахать, сохой ворошить, хлеб растить – самое крестьянское занятие.

А тут, что ни год, то урожайная погода. Пашут крестьяне землю, рожь косами косят, бабы серпами жнут, на гумно везут, молотят да зерно в закрома ссыпают.

Увидел все это Сталин и говорит крестьянам:

– Хлеба у вас много, едокам вашим столько не съесть, а у меня мировая революция из ума нейдет, свозите телегами хлеб в одно место, мы его за границу продадим.

А один пожилой крестьянин ему в ответ:

– Э-э, хлебушек-то наш, крестьянский.

Сталин попробовал ему растолковать:

– Кроме как хлеба, нам продать нечего. А хлеб продадим, купим пулеметы самой новейшей конструкции, пушки, танки, самолеты да и пойдем грабить – и на Варшаву, и на Берлин, и на Париж, а там и на Лондон недалеко – и так до Мадрида, до самой Испании и в Гренаде землю всем испанским крестьянам тоже по едокам разделим.

Но крестьянин попался темный, деревенщина, малограмотный, про Иисуса Христа ему поп-батюшка в церкви рассказывал, «Капитал» Маркса он в глаза не видел, а о Ленине только то и знает, что тот, мол, хотя и германский шпион и ростом мал и, как черт, хитер, хотя без хвоста и без копыт, но хорошую жизнь обещал, если всем барам брюхо их ненасытное вспороть, а теперь в Москве, на Красной площади в мавзолее, как живой лежит, рядом с храмом Успения Богородицы для всеобщего обозрения выставлен, с виду лыс, зато красоты неописуемой. Поэтому он, крестьянин этот, и ответил Сталину:

– Ты – кавказец. Тебе бы только грабить. А хлебушек ростить надо, земельку мужицким потом поливать. Это не лезгинку танцевать.

Лезгинка – это такой танец. Танцуют его молодые джигиты в мохнатых папахах, при кинжале на поясе, высоко в горах. Встанет такой джигит на цыпочки, как балерина Кшесинская на пуанты, и по кругу, по кругу, а руки то вправо, то влево, а другой в это время по барабану все быстрей и быстрей, и оба думают, что это очень красиво, глаз не оторвать.

Сталину этот танец очень не нравился. Кинжал он тоже всегда при себе носил, мало ли какой случай, а на цыпочки никогда не вставал, считал, что не мужское это дело. Поэтому слова про лезгинку его очень задели. А крестьянин не заметил этого и продолжил:

– Ты, кавказец, поди думаешь, что хлеб булками, караваями да калачами на деревьях растет? А знаешь ли ты, что прежде чем хлебушка кусочек отрезать и в рот нести, сначала надо землю вспахать, да побороновать?

– Знаю, – мрачно ответил Сталин, – потому-то вас и называют землепашцами.

– А ведь землю вспахать да побороновать мало, чтобы хлебушек-то кушать. Нужно зерно в землю бросить, опять побороновать, чтобы его землей присыпало, а потом жди, чтобы взошло, да тучки набежали, дождик росточки полил, солнышко погрело. А когда вырастет пшеничка да заколосится – бери в руки косу, а баба твоя – серп.

– Знаю, – еще больше помрачнел Сталин.

– Да и потом не скоро еще хлебушка отрежешь острым ножичком – рожь, пшеничку обмолотить нужно, провеять, на мельницу свезти и в муку смолоть. А уж муку в квашню, да с водицей замесить, и как тесто подойдет, в печь поставить, а вот когда из печи да на стол, тогда все ручонки-то и тянут к хлебушку. Так что не видать тебе нашего хлеба как своих кавказских ушей.

«А ведь прав Ленин, – подумал Сталин, – это смердячее племя нужно давить, стричь да шкуру с него сдирать, а добром да уговором этих сиволапых к мировой революции не сподвигнешь». Ну а кроме того он очень обиделся и за то, что крестьянин его кавказцем называл, и упоминание про лезгинку тоже раздражили.

Поэтому Сталин велел землю у крестьян забрать, загнать их в колхозы, хлеб строго-настрого изымать, а для прокорма выдавать им ленинский хлебный талон, в избах для удивления повесить «лампочку Ильича», а если кто хотя бы колосок с колхозного поля унесет – расстреливать или, из жалости и ради сохранности патронов, нужных для мировой революции, не «пускать в распыл», а ссылать в Сибирь лет на десять.

Ну тут крестьяне заговорили другим голосом. Как, мол, так – землю у нас забрать, куда же землепашцу без земли деваться? Землю нам Ленин дал, он нам обещал, что жить будем, как в раю, ни пахать, ни косить – все само будет и пахаться и коситься. Для того мы и бар грабили, и горло им резали, чтобы землю к рукам прибрать.

А Сталин им в ответ, мол, Ленин ваш в гробу, обитом красным кумачом да бархатом, лежит и не шевелится, муха по лбу ползет – не сгонит, потому как он только с виду живой, а на самом деле под стеклянным колпаком он мертвый, а какой с мертвого спрос? Землю, говорите, он вам дал, а где он ее, голоштанный, взял, чтобы вам дать? Земля-то была барская. Бар вы ограбили, так почему бы и вас самих не ободрать как липку, сила-то теперь у меня, вон сколько красноармейцев с винтовками, а если что, так маршала Тухачевского[58]58
  Тухачевский. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] пришлю, он вас газами потравит, как немцы в германскую войну, да из пушек постреляет. Так что сидите да помалкивайте, как таракан за печкой.

Почесали, как это у них принято, мужички в затылках, в бороденках поскребли – а ведь и правда…

Выгребли у крестьян зерно подчистую, за границу продали – хлебушек, он всем нужен, кушать все хотят, даже в иноземных Вавилонах. А на вырученные денежки давай заводы строить, пулеметы мастерить, пушки да танки, мол, когда мировая революция подоспеет, эдакий инвентарь очень даже впору придется.

Крестьяне же через некоторое время начали умирать голодной смертью. Сначала на это внимания особо не обращали, крестьян-то со старых времен в России водилось много, но когда счет на миллионы пошел, Сталин вызвал к себе своего первого помощника и спросил его:

– А скажите мне, товарищ мой первый помощник, почему у нас крестьяне миллионами умирают, им бы жить да жить, да на первомайские праздники ходить колоннами и песни петь, ведь у нас ни бар, ни кулаков-мироедов уже и в помине нет и с царским режимом навсегда покончено? Вам ведь это по вашей должности знать полагается и мне сущую правду докладывать.

– А они, Иосиф Виссарионович, от голода мрут, как осенние мухи, – ответил первый помощник.

– Как так от голода? – удивился Сталин, – им же хлебный талон положен для пропитания, как завещал великий Ленин.

– Хлебный талон им выдают, и учет этих талонов ведется строго, все в тетрадочку бригадиры в колхозах записывают. Но отоварить эти талоны нечем. Хлеб весь за границу вывозим, за колхозами по подсчетам еще и долг остается, и не маленький. Вот и получается неувязка: талон есть, а пайки нет. Поэтому крестьяне до весны и не дотягивают, умирают просто от бескормицы. Питаются только с огородов при своих избенках, а в огороде – грядки лука, да морковка – сидит девица в темнице, а коса на улице, ее за эту косу детишки еще летом повыдергают и сгрызут, как зайчата. В лесной местности грибов наберут, насушат, насолят, так зиму до прилета птички жаворонка и первого щавеля на лугах и пересидят. А птичка жаворонок прилетит – весенние песни запоет в небесной высоте, бабы щавеля в лугах нарвут, зеленых щей наварят, они хоть и пустые, а все пупок подвязать можно, а там, смотришь, и грибки в лесу пошли, строчки да сморчки. А где леса нет, там и мор.

– Вижу я, – одобрительно сказал Сталин, – вы в этом деле хорошо разбираетесь. А уж коли так, то подайте мне совет, как нам крестьян до начала мировой революции временно сохранить, а то ведь если они все до одного окочурятся, мы и ДнепроГЭС не достроим, у нас и Магнитка еще до ума не доведена, а без нее где взять железо, железо для мировой революции необходимо в очень больших количествах.

– Коров у крестьян забрали в колхозы, а корова – она ведь кормилица. Предполагалось, что если у крестьянина коровы нет, он с большей охотой будет трудиться за штаны и миску супа. Только штаны у него кое-какие от прежней жизни остались, а супа не наливают. Вот если бы сделать такую божескую милость и позволить крестьянину корову держать, он бы может и выжил, – предположил первый помощник.

Подумал Сталин, подумал, трубку для вида выкурил и пришел к выводу, что если в России крестьяне при своей избенке, в сарайчике заведут какую-нибудь коровенку, то это никакой угрозы для мировой революции не представит. Возможно, Марксу и Ленину такое размышление не пришлось бы по вкусу, но Маркс зарыт в могиле, Ленин лежит в гробу в мавзолее и выяснить их мнение на этот счет не представляется возможным, да если трезво рассудить, их мнение уже мало кому интересно, на это их мнение начхать с высокой колокольни, вроде Ивана Великого в Московском Кремле с тридцатью четырьмя колоколами.

Собрал Сталин крестьян в Москву, выступил перед ними с речью и разъяснил, что коров у них отобрали по недоразумению, хорошенько не подумав к чему это приведет, поэтому землепашцев так много и умерло на бескрайних российских просторах, фактически от недомыслия вышестоящего начальства, на что этому начальству уже строго указано, и коров теперь держать разрешается.

Когда вышло крестьянам такое послабление, они завели коров и перестали умирать так быстро, как прежде. Известное дело – корова. Ее подоил утром и вечером – вот тебе и молоко. А молока стакан выпил – желудок и не пустой. А когда в желудке хоть что-то есть, то помирать уже и не хочется.

Но прошло время, пересчитали крестьян – опять велика убыль. Мрут, невзирая на то, что коров держать им не запрещают.

– В чем же причина? – спросил Сталин у своего первого помощника, – получается, крестьяне и при коровах долго не выживают?

– Да, – вздохнул первый помощник, – как только сено заканчивается, и коровку кормить нечем, ее хотя и кормилицей прозывают, а без сена молока она не дает, да и сама долго не живет.

– Как же нам быть? – призадумался Сталин.

– А вы им, сиволапым, немного земли определите, для прокорма, – посоветовал Сталину его первый помощник.

– Нет, земли они у меня никогда не увидят, я им лезгинку и сказки про то как пахать-косить-молотить, тесто месить да хлеб печь никогда не забуду.

– А вы им нарежьте самую малость, по гектару, не больше, – попросил первый помощник, он сам по родителям происходил из крестьян и всегда старался за них порадеть.

– На едока по гектару? – строго нахмурясь, переспросил Сталин.

– Да ну что вы! – замахал руками первый помощник, – столько вовсе и не нужно, по гектару на избу, они как-нибудь и выживут.

– Хорошо, – согласился Сталин, – по полгектара на семейство.

Пошел он к крестьянам и сказал:

– Так и быть, отмерят вам по полгектара при каждом подворье, а то вы, пердячее племя, передохнете с голоду и придется вам выделять в вечное пользование по три аршина, как подсчитал великий русский писатель Лев Толстой, невзирая на возражения Чехова, тоже великого писателя, черт бы его побрал со всеми его невразумительными пьесами и желанием вместо трех аршинов заполучить весь земной шар, без какой бы то ни было мировой революции.

На этот раз крестьяне промолчали и никаких перечливых слов уже не говорили, а про лезгинку никто и не заикнулся, как будто Сталин никогда и не танцевал ее на Красной площади по ночам при свете рубиновых звезд, сиявших на Кремлевских башнях, так все напугались, да и на голодный желудок человек не очень разговорчив. Только режиссер Иван Пырьев осмелился после снять кинофильм про богатую и счастливую жизнь советских колхозников где-то на Кубани, и такие песни в этом фильме пели, что подпевала вся страна и даже сам Сталин, а кинодивы в далеком американском Голливуде локти кусали от зависти, им бы, мол, такое раздолье и привольное житье.

Вот тогда-то и за нашим подворьем в Заполье Волкову Владимиру Ивановичу (Волк-Карачевскому), моему дедушке, отвели участок земли в полгектара. Семья его не голодала и без этого участка, а жила впроголодь, но раз Сталин приказал, то полгектара отвели-отмерили, правда, мой дедушка не стал их огораживать. Сегодня отвели, завтра отрежут, зачем обносить изгородью. Своей земли, той, что под ногами, и неудобно отобрать, у него было – огород и подворье. А эти полгектара вроде как в придачу, своя не своя, а картошку на ней сажали и рожь сеяли, и немножко клевера, чтобы подмешивать его в «неядомое» сено, коров мой дедушка ухитрялся держать две (корову и подтелка), а еще овцы (полтора десятка) и всем зимой дай сена, а где взять, луг весь «под колхозом», за охапку сена – Сибирь, как какому-нибудь душегубцу-каторжнику – конокраду или масону-декабристу. Поэтому мой дедушка косил скрытые в лесах и потому неучтенные чудесные травы на полянах, на них такое сено, что хоть чай заваривай, и «выскребал» косой никому не нужную «неудобь», траву, которую корова и не понюхает, а потом смешивал ее с клевером-канюшиной, и корова хочешь-не хочешь ела и «давала молоко», для этого и сеяли «канюшину» рядом с картошкой и рожью.

Время, когда я появился на свет, было голодное. В городах жилось не сытно, но люди при зарплатах, хлеб по карточкам, получи свою пайку и ешь на здоровье, а когда карточки отменили – покупай сколько хочешь, хоть две буханки, хоть три, если, конечно, твоя очередь подошла и хлеб еще остался в магазине.

А после войны, когда дедушку «комиссовали по возрасту» и он вернулся из Москвы, где сбивал ящики для снарядов на артиллерийском заводе, Волковы, то есть мы, и думать забыли о голоде при своем огороде, подворье и при земле в полгектара, отведенной по приказу Сталина еще в тридцатые годы, когда Ленина уже не было, а Троцкий все еще жил, ездил по Европе из одной страны в другую и собирался в Мексику, куда мечтал попасть с детских лет, чтобы стать ковбоем, раздобыть себе широкополую шляпу сомбреро и при случае устроить там какую-нибудь революцию.

Когда я родился, ни Ленина, ни Сталина, ни Троцкого уже не было. И кто из них кого зарезал или заколол сапожным шилом, уже не имело никакого значения. Ленину не удалось высосать всю кровь из России, Троцкий как ни старался не успел передушить всех русских крестьян. А Сталин так даже приказал выделить ограбленным крестьянам по полгектара земли и разрешил держать коров, чтобы крестьяне не вымерли от голода года за два-три. Немцы в войну перебили много народа, но осталось немало. И кто уцелел, жили в деревнях с тех полгектара земли, которые им все-таки выделил Сталин, хотя это и шло вразрез с учением Маркса «и практикой» Ленина.

Жили впроголодь, а кто не ленился, то и не голодал. А в городах и особенно в Москве и хлеба, и продуктов в магазинах было предостаточно, потому что денег горожанам выдавали в меру, понемногу, всего, чего хочется – не купишь. Незадолго до смерти Сталин партию своих подельников переименовал из ВКП(б) в КПСС. Что эти буквы обозначают, никто не знал, но многие полагали, что тем самым «с повестки дня снят вопрос об уничтожении русского народа и России вообще» – так по крайней мере, писали в «центральных» газетах, а им тогда многие верили.

Ходили слухи (особенно в церковных кругах), что Сталин примет царский титул, и будто бы он уже примерял шапку Мономаха и пробовал садиться на царский трон в Грановитой палате. Правда это или досужие домыслы и всякие мечтания, так и осталось неизвестным. Врачи – в основном еврейской национальности – недосмотрели за Сталиным, его протянуло весенним сквозняком, он простудился, схватил двустороннее воспаление легких и умер в окружении рыдающих подельников и убитых горем, от своей промашки, врачей, его тут же, как только окончилась давка на улицах после похорон, положили в мавзолей, потому что место там было приготовлено заранее.

Что же касается крестьян, то они продолжали жить и кормиться – каждая семья со своего полгектара земли. Многие высказывали мнение, что, мол, крестьяне не переживут смерть Сталина, и перемрут, как осенние мухи от тоски и печали. Но оказалось, что крестьяне довольно бесчувственны, они даже не собирались толпами и не давили друг дружку, как у магазина, когда в деревню привозят хлеб. Сталин умер, а крестьяне живут себе как жили, ковыряются в огородах да на подворьях и на тех полгектарах, где у них картошка, чтобы хоть как перезимовать, а дети, так те летом по грибы, по ягоды, а зимой с горок катаются, а замерзнет река – на коньках, пока матери в избу не загонят, на печку, чтобы уши себе не отморозили.

Приблизительно в это время я и родился. И в первые пять лет еще подсознательно почувствовал это желание – знать: кто я и где я. И зачем я и весь этот мир. Потом, года в двадцать два – двадцать три, но не позже двадцати пяти, я задал себе эти вопросы сознательно и попытался ответить на них, потому что задаваться другими вопросами уже не видел смысла.

А в деревнях люди умирали не все подряд, как в голодомор, до того как всем прирезали к огородам спасительные полгектара, а выборочно, кто послабее, и кто с ленцой, и кому жить вроде как без интереса. А кто старался выжить – выживали. Волковы так даже и не голодали. Голодали только, когда шла война с немцами, потому что остались без мужских рук.