Текст книги "Исчисление времени"

L. Как поссорились Сталин и Троцкий

Когда Ленин умер, Сталин и Троцкий мумию из него сделали, тут им ученые пригодились, которых не успели расстрелять. А вот жить в любви и согласии у наследников Ленина не получилось. Троцкий делал вид, что любит Сталина, а за спиной у него вместе со своими старыми дружками посмеивался над ним и напоминал, что Сталин-то вовсе не еврей. Сталин же тайно не любил евреев, но Троцкому в этом не признавался.

А о себе часто думал: «Я какой-никакой, а грузин, а то может и русский, если правда все эти басни и россказни, что матушка моя родила меня от генерал-майора Пржевальского, глянешь на его портрет – словно в зеркало смотришь. Да и Ленин, может, тоже не еврей, а только прикидывался, чтобы сойти за своего. Тем более, что отец-то у него еще и неизвестно кто. Одни говорят – калмык, другие, что, мол, какой-то заезжий китаец, недаром и глаз с прищуром, узкий и нос приплюснутый».

А тут еще художники – толпой прут прямо в Кремль, в бывших царских конюшнях – в Манеже – устроились, картины свои развесили, и на каждой Ленин. И высок, и красив, ни дать, ни взять – Иван-царевич. Ну и какой после всего этого он еврей?

Мысли Сталина стороной доходили до Троцкого. И Троцкому все это было очень не по душе. «Так неровен час и меня в русские запишут», раздражаясь подумал Троцкий, но со Сталиным он об этом говорить не стал, потому как Сталин с восточным коварством для отвода глаз на чем свет стоит ругал антисемитов, а сам строго следил, чтобы никто не мешал им строить козни против еврейского народа. Троцкий же поставил вопрос ребром.

– Когда начинаем мировую революцию?

Сталин тоже рад бы мировую революцию начать, но как человек подозрительный думал: «А с теми ли людишками ее, родную, сердцу милую мировую революцию начинать? Не подведет ли Троцкий? Не даром же Ленин его Иудушкой величал…»

А Троцкий не отстает:

– Нас в Италии да в Испании давно заждались, а туда путь не короткий, пока Буденный на своих клячах доплетется, пора, давно пора трубить в поход!

Сталин же ни «бе», ни «ме», ни «кукареку», а время идет, уже лет двадцать как революция застряла в России, словно в гнилом болоте. Иногда Троцкий выходил из себя, начинал топать ногами, рвать свои пышные волосы, завитые в мелкие кудри, как у папуасов, которых успешно, но без видимого результата, изучал неутомимый путешественник Миклухо-Маклай, и вопить изо всех своих слабых сил:

– Революция не должна приостанавливаться ни на один день, ни на одну минуту, ни на мгновение! А мы уже которую пару башмаков износили, а топчемся на месте без всякой пользы! Это смерти подобно! День, прожитый без революции, как гроб повапленный!

Сталин делал вид, что не слышит этих диких криков, переходящих в стоны, хотя они и отвлекали его от работы и иной раз сбивали с мысли, а тем более пугали ворон на крышах кремлевских зданий, они с шумом поднимались в воздух и стаями носились над Москвой, с перепугу загаживая площади и памятники, и что обидно – красные рубиновые звезды, сиявшие над Спасской и еще несколькими башнями, когда-то возведенными по чертежам итальянских архитекторов, но на русский манер.

Чем дальше, тем больше Сталин и Троцкий переставали любить друг друга, как завещал им перед смертью дальновидный Ленин. А после случая с сапогами они стали тайными врагами, хотя и продолжали делать вид, что остаются подельниками-сотоварищами.

История с сапогами вышла такая. Время наступило, можно сказать, босоножное. Многие, как писатель из нижегородских мещан Горький, ходили босые, кое-кто в старых «опорках» – остатках сапог без голенищ, в разбитых башмаках с армейскими обмотками, крестьяне, те по привычке наплели лаптей – и липовых, и из драни молодых дубков – дубачей, и из веревок – это уже чуни, шептуны, и из конских хвостов и грив – волосяники, хорошая, легкая «обувка», особенно в сухую погоду, когда на дороге не мокро и не слякотно. Простому мужику и лапти гонора не убавят. Мужик-лапотник в писаные, украшенные узорной подковыркою лапти нарядится – вот он и барин, а бахилки или топыги, то есть лапти без обор – для дома и для двора, обует – хотя и прост, да хозяин, сам – голова.

А чуть человек о себе возомнил, он уже от лаптей нос воротит. Тот же Троцкий к примеру – ему родственники-банкиры из Америки ботинки солдатские на медных заклепках прислали по почте, он и рад, ходит, форсит. А Сталин словно и не замечает, характер у него твердый, выдержанный. Сам же как-то раз заглянул в Кремле в какую-то темную комнатенку, присмотрелся – глаза у Сталина желтые, как у кота, в темноте мышиный хвост различат – видит: стоят сапоги.

Новые, вроде даже ненадеванные, с напуском, то есть с длинными голенищами, передки не облезли, задники не стоптаны, подошва гвоздиками блестит, каждый гвоздик будто звездочка.

В одном сапоге бумага вложена, не записочка, а целая грамота, в трубку скручена – опись. Из описи следует, что это не просто сапоги какого-нибудь генерала или иного служаки при кремлевских палатах, а настоящие царские, коронационные – императору Николаю II специально для церемониальных торжеств шитые, он и носил-то их несколько дней, а потом уехал в Петербург, сапоги в каморку поставили, а потом за разными событиями и забыли о них, а царя Николая II уже давно расстреляли, совсем в других сапогах, известное дело, у царя не одни сапоги, у него их несколько пар было.

Повертел Сталин эти сапоги в руках – прекрасные сапоги, простые, без галунов и серебряных прошивок, без узоров, но хорошие, не дешевые, прошивные, а рантовые, добротной ручной работы, не из коровьего «выростка», а из «опойки» – кожи молочного теленка, точаные в два конца на крепкой льняной дратве, шов такой, что и воду «не пустит» и сразу видно – не юфтевые, а хромовые, замечательные сапоги, царю лишь бы какие не сошьют, да и шили не иначе как в Кимрах, где с древнейших времен что ни мужичонка, то на поверку толковый сапожных дел мастер.

Примерил Сталин сапоги, видит, – его размер, по ноге, в «пучке» не жмут и в подъеме самый раз. Прошелся он в этих сапогах по кремлевским коридорам – и на ходу хороши, разнашивать не нужно. И с виду приятно посмотреть. Сталин и так, и этак, и с пятки на носок, и на стул ногу поставит – хороши сапоги!

И так они ему понравились, почти как тому поручику из Рязани, про которого писал Гоголь: поручик этот был большой охотник до сапогов – заказал четыре пары, а потом и пятую и примерял в гостинице уснувшего после несуетного дня губернского городка, любовался и обсматривал бойко и ловко прилаженный каблук и несколько раз подходил к постели, чтобы лечь спать, но никак не мог скинуть сапоги, потому что действительно сшиты они были на диво хорошо.

Гоголь и написал-то об этом поручике и его сапогах всего семь строк, но так, что многие, кто любит читать Гоголя, восторгались этим описанием и называли этот маленький эпизодик сапожной рапсодией, то есть песней рапсода, частью эпопеи, или рапсодией в смысле музыкальном, произведением для многих инструментов свободной формы, отличающимся большой вариантностью в изложении тем и их обработке. А один критик даже утверждал, что это – настоящая сапожная оратория, то есть всеохватывающее музыкальное сочинение для хора, солистов-вокалистов и оркестра, предназначенное для концертного исполнения, причем и певцы, и дирижер – все обязательно во фраках, а композитор не меньше чем Гайдн, а когда прозвучат финальные звуки, публика несколько минут не может прийти в себя и только потом – гром аплодисментов.

Но оратории того же Гайдна, например, знаменитые «Сотворение мира» или «Времена года», звучат два-три часа, поглощая слушателя бездонным омутом космоса звуков, а у Гоголя – семь строк мимоходом, а если набрать кеглем помельче, так и вовсе три-четыре строчки, и не про возвышенно-божественное, а про сапоги поручика из Рязани, не спящего заполночь в притихшем губернском городе, и про то, что сапоги эти – уже пятая пара – действительно хорошо сшиты и невозможно их снять и лечь спать.

Сталин Гоголя не читал. Возможно, засядь он за Гоголя, и жизнь пошла бы в другую сторону. Тем не менее сапоги, найденные в каморке, ему очень понравились, и он стал носить их как свои собственные, тем более, что другой-то обувки и раздобыть негде, даже в Кимрах, где раньше любой обуви – бери не хочу, купишь и нога, как в раю.

Сначала никто не обратил внимание на то, что у Сталина новые сапоги. Но однажды на Красной площади устроили парад. Принимали парад Сталин и Троцкий. Стоят они рядышком, Троцкий на полшага вперед вылезти норовит, маршалу Тухачевскому рукой помахивает, мол, мы-то свои люди. А Сталин вроде как даже в сторонку отодвинулся, скромненько так стоит, но в новых сапогах. Мимо красноармейцы с трехлинейками шагают, стараясь попасть в ногу, как того командир требует. Троцкий лыбится, пенсне поправляет, чтобы покрасоваться, глаза свои бесстыжие таращит, хоть ты ему их рогатиной выткни, только замечает, что никто на него внимания не обращает, все на Сталина пялятся. Скосил Троцкий глаза, что это, мол, так привлекает красноармейцев, и увидел сапоги Сталина. Потом перевел взгляд на свои американские ботинки на медных заклепках, и хотя ни стыда, ни совести никогда не имел, а тут стыдно ему стало смотреть на свою заграничную обновку.

После парада Троцкий давай расспрашивать, откуда такие сапоги, что любо-дорого посмотреть, глаз не оторвать, известное дело – глаза, они сытыми никогда не бывают. Сталин, по своему простодушию, и рассказал, что сапоги царские, нашел в кремлевской каморке. А Троцкий как раз перед тем в эту каморку заглядывал, но в темноте и по причине обычной своей торопливости сапог не приметил. Зависть его и взяла за губу.

Он и говорит, ежели, мол, сапоги царские, то значит, общая добыча, что ж, мол, Сталин не поделился? А Сталин отвечает: как же я, мол, поделюсь, тебе левый, а себе правый? Ты-то, мол, товарищ, гусь лапчатый, ботинками своими на медных заклепках делиться не предлагал. Троцкий в ответ: «Ботинками я делиться не обязан, их мне родичи из Америки прислали в мое безраздельное владение, они моя собственность, а не добыча, которую с товарищами делить полагается, я этот вопрос поставлю на бюро центрального комитета нашей партии, эти сапоги, если не делить, так по очереди носить следует, а чтобы присваивать, такого уговора никогда не было». Сталин спокойно ответил ему:

– Уговора может и не было, только еще Прудон сказал, что любая собственность есть кража, и у Маркса написано – все, что награблено или от сородичей получено, то все в общий котел идет, а собственности никакой в природе нет, поэтому и твоих американских родственников нужно ограбить, когда мировая революция до них докатится.

– Где это такое у Маркса сказано? – усомнился Троцкий, свои ботинки он в общее пользование отдавать не хотел, потому что очень к ним привык и всегда сам чистил их ваксой, почему часто и ходил с перемазанными руками, черными как у негра, или как у актеров, которые исполняют роль Отелло в одноименной пьесе Шекспира.

– Том такой-то, страница такая-то, – без запинки выдал Сталин.

Троцкий бегом в библиотеку, дайте мне том такой-то сочинений Маркса. Открыл страницу, которую ему Сталин назвал. А там все слово в слово, буква в букву так и прописано. Потемнело у Троцкого в глазах, приуныл он, потому что понял, что и тут его Сталин обошел, хотя и не изучал иностранных языков, Маркса теперь и по-русски, бери – читай, была бы охота.

С тех пор Троцкий уже не считал Сталина простачком, но каверзы свои не оставил. Чуть что сразу в крик:

– Когда мировую революцию начинать будем, уж все мыслимые сроки прошли, зачахла наша революция в полном бездействии.

– Всему свое время, – терпеливо гнет свое Сталин, – прежде чем мировую революцию начинать, нужно заводы построить, для изготовления патронов. Без патронов и воевать и расстреливать затруднительно. Вот заводы задымят, и начнем мировую революцию.

Но Троцкому на одном месте не сидится.

– Пока эти заводы работать начнут, облысеем, как Ленин. Начнем завтра с утра, патроны потом подвезут, у нас шашки есть, пустим вперед Буденного с его конармией, а Исака Бабеля к нему комиссаром определим для поддержания верной политической линии.

Позвали Буденного. Он еще усища свои не успел расправить, тыльной стороной ладони пригладить, а Троцкий вокруг него порхает, как нашкодившая жена около сурового мужа, и совсем по-ленински, с прищуром и картавинкой, вкрадчиво спрашивает:

– А что, товарищ Буденный, поди соскучились? А скажите-ка нам, сможем мы без патронов марш-бросок и в Варшаве? А потом Берлин с налета взять? А что вы скажете нам про Париж и Мадрид?

Буденный был простоват, груб до безобразия, но человек обстоятельный и еще со старорежимных времен отличный наездник, родом не из казаков, но в седле сидит лучше любого станичника.

– Ты мне кашу в лапти не обувай, – ответил он Троцкому, – каждому красному коннику полный боекомплект положен.

– Товарищ Буденный, но у вас же шашки есть! – взвился Троцкий, поняв, что не в его сторону дело клонится.

– Шашки имеются, – степенно согласился Буденный, – сам я, как я есть полный георгиевский кавалер, кого хочешь шашкой могу располовинить или мозги вышибить вон. Но многие мои конники больно чувствительны. Гонят по полю вражину-контрика – саблей машут. Догонят – шашку в ножны, карабин из-за плеча, и в макушку его – шлеп. Нет, чтоб шашкой с экономией патронов. То ли наклоняться не привычны, то ли вроде как издали им менее душещипательно.

– А хотели бы вы, товарищ Буденный, – стал подлизываться Троцкий, – махнуть, ну скажем, в Индию?

– Нет, – как отрезал Буденный.

– Но почему же? – изумился Троцкий. – Да в Индию еще сам Бонапарт собирался!

– Бонапарт – человек пеший, серый, как его походный сюртук. В Индию – по горам, бездорожье, лошадей кормить нечем. Я бы лучше в Персию. Она и с Индией рядом, там и ковры и персиянки. Славный казак Разин одну в Волге утопил по недосмотру. А мне бы моим конникам для забавы на эскадрон по три-четыре персиянки вполне бы достаточно. Но без патронов даже о Персии – никакого разговора.

– А если вам для поднятия духа и революционного энтузиазма товарища Бабеля прикомандировать? – не мог уняться Троцкий.

– Нет больше Бабеля, – тяжело вздохнул Буденный.

– Как это нет? Куда ж подевался? – раскрыл от удивления рот Троцкий.

– А я его на днях в нужнике утопил, – сурово ответил Буденный и подкрутил правый ус.

– Как же так, – растерялся Троцкий.

– А вот так, – грубо рявкнул Буденный, – он в своих стишках мою конармию дерьмом вымазал, ну так и я его – в дерьмо.

– Позвольте, – нахмурился Троцкий, – Бабель конармию украсил, но не снаружи, а изнутри, это еще сам Горький сказал.

– А вы мне дайте этого чахоточного Горького, я его без седла посажу на доброго коня, прогоню верст сто без привала, он у меня кровавым поносом изойдет и ни на каком Капри не очухается, – сказал свое последнее слово Буденный и ушел, бренча шпорами, как некогда кавалергарды на балах, исполняя танец мазурку с легкими на ногу дамами.

А Троцкий после этого разговора призадумался: «А вдруг Буденный с Бабелем так нехорошо поступил не по искренним намерением, а из антисемитских побуждений? А если он, как и Сталин, – скрытый антисемит? Каково тогда мне самому придется при случае?»

LI. Последний побег Троцкого

Таким образом время идет, а между Троцким и Сталиным никакого согласия не налаживается, хотя, казалось бы, оба дело Ленина продолжают, только о том и заботятся, чтобы не одну Россию с лица земли свести, но и весь мир прихлопнуть, да так, чтобы от него только мокрое место осталось. Мировая революция, казалось, вот она, рядышком, под самым носом, а с каждым днем все удаляется и удаляется к горизонту, а то уже и за горизонтом скрывается и след ее тает как след ножки балерины Кшесинской, так бы, кажется, и побежал за ней, а глядь, в воздухе одно воспоминание и исчезающее видение.

И такая от этого тоска грызет душу, точит, как подлый червь цветущее дерево, что иной раз даже расстреляешь каких-нибудь «ходоков», по привычке притопавших в Кремль «к Ленину», и никакого удовольствия не испытаешь, а только одно рассеяние и непонятную озабоченность приобретешь.

И вот вдруг получает Троцкий тайное письмо из Мексики. Два художника – Ривера[54]54
  Ривера. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] и Сикейрос[55]55
  Сикейрос. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] умоляют его приехать в Мексику по очень срочному и важному делу. Благодаря совпадению трепещущих как пламя пожара мыслей им тоже очень захотелось начать мировую революцию. Накануне им один американский миллионер, торговец нефтью Дэвид Рокфеллер[56]56
  Рокфеллер. – Полностью вымышленный персонаж романа. Любые совпадения с разными однофамильцами, включая известных исторических деятелей, случайны и не имеют никакого отношения к художественным замыслам автора.


[Закрыть] заказал расписать стены в своей спальне. А сам уехал по делам. Возвращается весь перемазанный нефтью, усталый, голодный, заходит в спальню, а там с одной стены Маркс смотрит, весь из себя безобразный, но как живой, такого на ночь увидишь – кошмары замучают, на другой стене Ленин изображен – урод-уродом, но с виду живее всех живых, а на третьей стене Троцкий в обнимку со Сталиным, хоть ты плюнь. Ну Рокфеллер и говорит художникам:

– Вы что, белены объелись? Какой нормальный человек уснет в окружении этаких людоедов? Вы что не могли изобразить какую-нибудь Вирсавию или Далилу, с приятными для глаза телесами, там хоть есть на что посмотреть. Я думал вы – художники, а вы – мазилы, пошли вон!

Ривера и Сикейрос обиженно собрали кисти, тюбики с краской и ушли, сели на своих мустангов и не солоно хлебавши помчались в Мексику, злые как тысяча чертей. Скачут, а сами думают: «Погоди, проклятый кровопийца, мы тебе еще устроим мировую революцию, ты еще нефтью этой харкать будешь, когда трудовой народ тебя к стенке поставит».

Но год проходит, второй – о мировой революции никаких вестей, ни слуху ни духу. Тогда Ривера и Сикейрос через разных знакомых и узнали, что все дело тормозит Сталин, а Троцкий рад бы мировую революцию разжечь, хоть сегодня после обеда. Вот они и вызвали его письмом в Мексику, мол, приедет товарищ Троцкий, сразу и начнем.

А Троцкий получил письмо, прочел, запершись в своем кабинете, и Сталину ни слова. «Зачем ему, – думает, – мировая революция, у него и так царские сапоги есть». Но сталинские ищейки пронюхали про письмо и давай следить за каждым шагом Троцкого. Троцкий, как старый опытный подпольщик и контрабандист, догадался, что он «на крючке», приклеил себе бороду из пакли, раздобыл старую длиннополую шинель, подвязал одну ногу к заднице и прикидываясь скоморошническим медведем на липовой ноге, пробрался на Казанский вокзал.

Ищейки его на Белорусском вокзале «пасут», по собственной тупости рассчитывая, что Троцкий намерен в Берлин да в Париж сигануть, а он через всю Россию в Сибирь. А там по теплушкам да пассажирским вагонам с балалайкой (он вспомнил, что еще Ленин называл его бесструнной балалайкой), где частушки споет, где чайку попросит, где добрые люди хлебца не пожалеют или сухарик подадут – так до Тихого океана и добрался, благо царь-батюшка Транссиб построил.

Увидев, как по необозримому водному простору катятся громады волн, Троцкий отклеил бороду, отвязал ногу, нашел какую-то рыбацкую лодку и, не интересуясь кому она принадлежит и не страшась грядущих потрясений, поплыл без страха и упрека навстречу восходящему солнцу, бормоча себе под нос:

 
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно,
В роковом его просторе
Много бед погребено.
 

Сначала безбрежная гладь была зеркальна и подозрительно тиха, и лодка стремительно скользила по сверкающей поверхности Тихого, или Великого океана и казалось, до Мексики рукой подать. Но потом поднялась ужасная буря, порывы ветра страшной силой вздымали огромные волны, вода бурлила в глубине, лодку швыряло, словно жалкую щепку, будто какого-нибудь Наполеона в водовороте истории, описанном Львом Толстым, рев и вой ветра, грохот обрушивающихся словно с небес водных глыб, как на картине Айвазовского «Девятый вал», тяжелый сумрак, облака, заслоняющие дневное светило, казалось, разверзтое чрево океана постановило своей целью навсегда проглотить отважного морехода, акулы выпрыгивали из мрачных вод, скалили острозубые пасти, и Троцкий мужественно отбивался обломком весла от их посягательств на беззащитную жизнь его.

Несколько дней он носился по волнам между жизнью и смертью, и наконец буря утихла и легкий ветерок прибил лодку к берегам острова Гаваи, именовавшегося в старинных английских сочинениях Оухихи. Славный мореплаватель Джеймс Кук назвал гавайские острова Сандвичевыми в честь первого лорда адмиралтейства графа Сандвича. Граф придумал бутерброд с ветчиной, и совершенно мистическим образом Кук был съеден на Сандвичевых островах голодными туземцами, которые и слыхом не слыхивали, что такое бутерброд, так как это слово немецкое. Такая же участь грозила и Троцкому.

Но он смело высадился на остров, подивился на вершины четырех великолепных вулканов и на заросли сладчайшего сахарного тростника, был разочарован полному отсутствию крокодилов в местных речушках и познакомился с жителями, которые встретили его с приветливостью, свойственной многим туземцам в отношении гостей. Все гавайцы были высокого роста, цвет кожи – медно-красный, волосы черные с синим отливом, как воронье крыло.

Человек деятельный и энергичный, Троцкий не замедлил принять участие в политической жизни острова. Оказалось, что большинство населения – макааинаны (Троцкий условно определил их в пролетарии) угнетены алиями (их Троцкий обозвал буржуазией). Троцкий, ничуть не смущаясь и не задумываясь, ибо задумываться он не любил, посоветовал гавайцам устроить все ровно наоборот, чтобы алии не покладая рук трудились на уборке сахарного тростника, а макааинаны восседали у костров и вдоволь ели тут же поджариваемую свинину и закусывали ее, вместо десерта, разными фруктами, пока они имеются в наличии. Наслушавшись Троцкого, макааинаны экспроприировали у недавно низложенной американцами и купцами королевы Лилиоки-лани (сестры бездетно умершего Калакауалы) катамаран, торжественно подарили белому пришельцу в пенсне боевой шлем из птичьих перьев и, от греха подальше, выпроводили его в Мексику.